Эффект Калигулы

         

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ   Сады Семирамиды

                Ночь тиха, пустыня внемлет Богу

    Весна. Ночь. Мне тридцать лет , и я курю у открытого окошка. Считается, что я  дура: окно, которое  я украшаю своим навалившимся на подоконник бюстом и кудлатой со сна головой, расположено на первом этаже и не забрано снаружи решеткой - нонсенс в условиях криминальной обстановки в городе. Ко мне, доверчивой, вполне может подкрасться какой-нибудь тип в черной маске, двинуть меня по бестолковке обрезком водопроводной трубы - и милиция  отметит в своих отчетах: " Из квартиры путем открытого доступа похищено имущества на много тысяч рублей. Труп молодой женщины в ночной рубахе лежал у батареи парового отопления , забранной красивой решеткой." Впрочем, это фантазирую: протоколы обходятся без эпитетов. Вряд ли кто- то отметит мою оригинальную дизайнерскую находку- замену ограждения из полированных деревянных реек на ажурную железяку, подобранную на старом  кладбище.
    Нет- нет, я не вандал, курочащий могилы. Просто  мы с сыном любим гулять в экзотических местах. Шли как-то летом окраиной кладбища и углядели эту решетку в завали отцветших венков, банок из-под краски, сухих веток и иного кладбищенского мусора, вытащили ее, потом долго волокли до дома, довольно тяжеленькую, потому что чугунная…
    Красиво стоит. Вся в завитушках, хорошо маскирует, отширканная от ржавчины и покрашенная черным лаком, корявые от векового нароста белой краски чугунные ребра радиатора парового отопления. Ха-ха… У девушки из хорошей семьи, у меня то есть, нет никаких принципов: я часто шарюсь по свалкам и помойкам. И счастливая возвращаюсь в свой дом с богатыми дарами промысла. Так, не далее чем вчера, я нашла в мусорном контейнере прекрасную керамическую бутылку светло-бежевого цвета. Этикетка на ней рассказала, что кто-то из ближних домов с чувством выпил 0,75 л грузинского вина "Киндзмараули", ГОСТ 7208-  с содержанием сахара 3- 5/100 см3  ,произведенного АО "Универсал" РГ. Вторая этикетка, с ажурным краем, сообщила, что у вина восемь медалей! Это, оказывается, был высококачественный продукт темно-гранатового цвета из лучших сортов винограда, собранных  в районах с богатыми винодельческими традициями. У меня хорошая память на текст, практически фотографическая. Вот я стою, навалившись на подоконник, курю самую дешевенькую из сигарет с фильтром, стряхиваю пепел за окно и наизусть шпарю:"Кинзмараули" обладает характерным гармоничным букетом, бархатистым вкусом. Замечательные вкусовые качества снискали ему всеобщее признание". Удивляюсь себе как человеку непьющему! Это отчего же захотелось вдруг дерябнуть вина , которое не для меня было налито в керамическую бутылку?
  Такую память, как у меня, естественно, нельзя натренировать только чтением бутылочных этикеток. Она тренирована филфаком. Аварийными ситуациями, когда перед экзаменом вдруг обнаруживалось, что не прочитана  кипа книг  полуметровой высоты. И я  сидела в читалке,  листала, листала тома, бегло шаря глазами по страницам…  И при такой системе мой диплом всего чуточку не дотянул до "красного". Но спросите меня, в каком романе жил и действовал Сен-Пре, о котором я так ловко рассказывала преподавателю, что он заслушался и поставил "отлично" - и я вам ничего не скажу. Увы, моя фотографическая память обычно выдает недолговечные фотографии. Как "Поляроид". Через неделю- две я уже не вспомню дословно текст этикетки. Следовательно, беседу о культуре пития я должна провести с коллегой Сапожниковым уже завтра - что за манера глыткать водку? Пусть пьет изысканные вина, полезные для умственного и физического здоровья…
    Приняв это судьбоносное для коллеги решение, я закрываю окно. Оставив открытой форточку. Что тоже считается дуростью для жильцов первого этажа. Однако я умно подстраховываюсь: на то место, куда может сверзиться возможный домушник- грабитель, ставлю цветочный горшок, тарелочку, служащую мне пепельницей, и немытую кофейную чашку с чайной ложкой внутри. Иду укладываться на диван с чистой совестью: меры безопасности предприняты нешуточные - наверняка что-нибудь да загремит под воровской ногой. Вытянулась в своем ситцевом спальном балахоне поверх махровой простыни, заменяющей мне одеяло, руки заложила за голову. В комнате светло,  так как окно не имеет плотных штор.       На нем просто надрапированы все тюли, какие не пожалела оставить свекровь, добрейшая Вериванна, пусть продлятся ее дни вдали от меня хоть до лет Мафусаиловых - мне наплевать и ничуть не жалко, хоть и сейчас вспоминается оторопь при виде  абсолютно голого окна. А потом  я нашла, отстирала и заштопала  "расписуху" с люрексом, по которой плавают белые лебеди среди камышей и шишек рогоза - она висит слева, а справа - тюль бежевый, безузорный, но с роскошной  кружевной каймой и с кистями  по низу, а вверху - ламбрекен из тюля белого простецкого, в незамысловатую сеточку. И все нормально: я проверяла - с улицы ничего не видно, когда вечером опустишь шторы. Освещение в комнате зонированное, потому как бывшая родня не захотела оставить и потолочную пятирожковую люстру. На потолке остался лишь крючок, на котором висела люстра, да замотанный изоляционной лентой аппендикс электропровода. Терпеть такое - себя не уважать и, когда я волокла с сыном кладбищенскую решетку, из мусорной кучи были прихвачены и фрагменты  венков. В результате на моем потолке красуется  клумба - розы, лилии, маки, хризантемы с раскинувшимися во все стороны  побегами зелени. Безобразие, конечно, что кладбищенские сторожа волокут на свалку вполне сохранные венки, но с другой стороны - они молодцы: мой потолок выглядит отлично.   
    Итак, в комнате светло, и я могу, не напрягая зрения, ночи напролет любоваться  остальными своими сокровищами. Разглядывать,  например, стены в прекрасных бело-серебристых обоях, наклеенных пять лет назад. Когда мы с  Петькой-сыном белили потолок, чтобы создать хороший фон для потолочного дендрария, серебристые обои вверху чуток отмокли и отклеились. Денег в ту пору у меня не было ни копейки, но я нашла на антресолях рулон простецких обоев, зеленых, в золотой ромбик, твердой рукой обрезала отмокший край и на простой мучной клейстер приклеила  зеленый бордюр… Многие восхищаются моей житейской ушлостью…
    Вспомнить  хотя бы не отделку потолка, но дела судьбинные, к каковым, безусловно, относится поступление в вуз:  я всех ошарашила в свое время, протиснувшись в университет с моим-то  троечным аттестатом зрелости! Люди до сих пор не понимают, что такое умственная концентрация. А я еще в седьмом сообразила, что никогда в жизни мне не захочется складывать А и В, возводить сумму в квадрат, применять радикал и извлекать  корень из всего наваракошенного в результате этой операции. С геометрией я тоже простилась очень рано, возможно, в девятом. Физику и химию пыталась одолеть, стиснув зубы, а потом решила, что мне больше пригодятся зубы. Не выкрошившиеся от стискивания. Не так уж много мне дала природа, чтоб можно было изгадить ее дары  еще и щербатой улыбкой. А за зубы ей спасибо: их тридцать два до сих пор, они белы без дорогих импортных паст. Курю, правда, зря, но ведь немного: каких-то две-три сигареты в день. Две на работе под кофе и под нервы и одну ночью у открытого окна. А вот эту почему?  Я ведь не нервничаю, когда просыпаюсь в два - полтретьего ночи. Открываю окно, потому что в комнате душно, беру сигарету из пачки, запрятанной в бар. Да, это так называется - бар, этот лубяной  здоровенный короб, найденный однажды поутру возле мусорных баков .Внутри короба стоит металлическая  ажурная этажерка - иногда люди бросаются просто удивительными вещами…Полки ее уставлены красивыми бутылками и нарезанными из бутылок же стаканами. Очень просто: бутылка обматывается толстой ниткой, нитка смачивается бензином, поджигается, затем аккуратно поворачивается под струей ледяной воды из-под крана - чик! - в ваших руках стакан. Полуфабрикат, вообще-то. Его еще надо отнести в издательский механический цех дяде Жене - ремонтнику; он его обработает на наждаке, заполирует край. Наше совместное с дядей Женей предприятие  снабдило мой бар стаканами зелеными, коричневыми, черными и просто из бесцветного стекла и   под соки, и под пиво, и под изысканные напитки любой крепости. Какая жалость, что пить из них нечего! Но для гостей, которых я потчую всего лишь самым дешевым из растворимых кофе, для маскировки пересыпанным в красивую банку из - под "Элит-классик", иллюзия, что у меня есть  варианты светской жизни, полная.
    На лубяном баре стоит дорогой музыкальный центр "Панасоник" - имущество сына: с ним отец добро не делил, Верванна отобрать что-то была бессильна. Поэтому мы имеем и цветной японский телевизор с видаком , и компьютер с принтером и мышью. Надо бы парню сказать, чтоб на бар музыкальный центр не ставил: лубяной короб хрупок. На него можно поставить единственное - небольшой букет. Пусть отражается в зеркале,  обрамленном роскошным багетом. Нормально я отреставрировала раму, восстановив утраченные завитки  элементарным пластилином и закрасив это дело бронзовым лаком для ногтей, выпрошенным у главной нашей модницы - секретарши Любы. А картина, выброшенная на помойку в этой раме, зачем-то была   распластнута наискосок. Море, корабль, зеленые волны, надутые ветром паруса…Нормальная вышла композиция над постелью сына, когда  поверх его географической карты земных полушарий  приклеились  два фрагмента кораблекрушения. Один полукорабль плавает а Атлантическом океане, второй - в Тихом. Хотя нет: это аллегория мужества. Пусть знает, что жизнь может пластануть, но имей силы уцепиться за не ушедшую в воду конструкцию баркаса, сделай ставку на не изодранные ветром паруса. Я, видимо, романтик…
    Как многие филологи, впрочем. И мои жизненные успехи вполне подтверждают мою детскую догадку, что кое-какие мозги вовсе не надо подвергать пытке математикой и другими точными науками. Абсолютно зря дробились на двое по поводу меня школьные педсоветы: одна   половина кричала, что незачем тянуть к среднему образованию такую девочку. Правы оказались в конечном итоге те, которые едко отвечали, что ежели чего-то не понимает ребенок, виноват педагог: по "неточным" наукам я была отличницей. Н-да, я ,если не умна, то по крайней мере талантлива. Не все в это верят, что порой обидно. Так, меня ни во что не ставила как существо с интеллектуальными запросами моя свекровь, ну да Бог ей судия. Слабо верит в мой интеллект и сынок, по весьма  ничтожной причине: освоив кое-как на компьютере  единственную программу "WORD", я никуда не двинулась дальше, отношусь к "машине" с дикой опаской и по любому поводу зову его на помощь, постоянно забывая то, что умела делать еще вчера. Рукописи пишу на кухне шариковой ручкой, считая, что так быстрее и удобнее. "Каменный век!" - ехидно щурит глаз Петр Петрович Анфимов. Считает себя существом высшего порядка, вздыхает и говорит , подняв бровь: "Конечно, родителей не выбирают, но иногда очень хочется". И ему Бог судья, ибо он не прав: меня как родителя он именно выбрал, о чем не подозревает. Но когда- нибудь доведет с этим компьютером: я ему все скажу!            
  Будто почувствовав мою немую угрозу, сынок ворохнулся за  элегантными белыми шкафами, составляющими стену детской: опять, дылда, курочит свою коротковатую кушетку  костылями сорокового размера. И проснулась- то я в неурочный час из-за него, бесценного. Разбудила меня мысль, что его новым кроссовкам жить две недели, как и предыдущей паре: будь проклят Китай, поставляющий на наши рынки весь брак, какой только можно придумать, и Петькина привычка при покупке обуви экономить деньги на картриджи. Еще бы , конечно, не мешало покарать и школьного учителя физкультуры: гоняет резвых юношей в футбол, не соображая, сколько стоят кроссовки. Сделай его, Господи, бабой-разведенкой в виде наказания, которой забывают высылать алименты! А если и вышлют, то такой мизер -  коробку косметики на них не купишь…
    "Мне нравится, что вы, Леночка, в последнее время совсем не краситесь",- мурлычет мой , всегда к концу рабочего дня подпитой, коллега. Можно подумать, я обхожусь без косметики в угоду его пристрастиям. И еще добавит, тонкий ценитель красоты: "Ах, прекрасная Елена! Где вы были, когда еще я не пил слез на ниве бытия?!"
    Он тоже филолог, отсюда виртуозное и не всегда точное цитирование классики.
  "Где я была? - подниму ,как водится, бровь.- Это смотря со скольки  лет вы, Лев Игнатьевич, начали пить слезы… на ниве." "Ну, - отвечает он,   приосанясь, - пожалуй, с пятнадцати." "Не рановато?" "В самый раз. Та любимая была значительно старше меня." Итак, из полусотни вычитаем  пятнадцать плюс еще пять , итого - меня еще не было нигде лет пятнадцать-двадцать,"- сообщаю коллеге, в полном ладу со школьной арифметикой. Но цифры разницы в нашем возрасте  его не устраивают. Бурчит:" Не сыпь мне соль на раны. Не трожь мои седины!" И выражение лица при этом  крайне недовольное. "Согласна,- миролюбиво отвечаю.- Но вот что приходится тронуть: вы опять в лирику впадаете, а ответсек припрется требовать информации. Мы ж договорились с утра: вы две, я две."
"Каюсь! - с энтузиазмом восклицает эта помесь льва с агнцем, о чем свидетельствует имя. - Грешен!" - и шустро отворачивается от меня, чтобы перекреститься в знак покаяния на висящий за его спиной настенный календарь с каким-то бородатым божьим угодником, день-деньской благословляющим затылок моего коллеги аккуратно сложенным двуперстием. Возможно, неточно направленное благословение   - мне в лоб, так как я сижу за своим столом лицом к календарю, а моему коллеге -  в теменные кости и делает неладной обстановку на работе. "Знаете что, Лев Игнатьевич, надо нам переставить ваш стол, - предлагаю я. - Надо обернуть его фасадом к окну. Таким образом ваши святыни окажутся от вас одесную , вам  стоит повернуть голову - и ваш кумир смотрит вам в глаза. Согласитесь, предметы культа следует держать пред лицем своим , а не заспинно." Я тактично не говорю, что мне давно уж надоело видеть пред собой его хмельную морду, но этот тип  долго смотрит на меня с подозрением , прежде чем на мое  старославянское "пред лицем" ответить: "Ино правда твоя , отроковица." Передвинули стол, и он тут же зорко углядел, что его друг Фомин автономно движется в сторону кафе-чебуречной, известной у всех забулдыг продажей дешевой водки в разлив. На лице отразилось раздумье, и не будь наш кабинет на двенадцатом этаже, уверена, коллега готов был выскочить вслед , но я произношу без всякой жалости к Фомину, вечному моему оппоненту в борьбе за душу сидящего со мной в одном кабинете христианина: «Пусть идет, на выговор напрашивается. Вы же помните, что сказал редактор на планерке: для увольнения достаточно одного запаха. Так что, Лев Игнатьевич, лучше доделайте "барщину". Учтите, сегодня я вам не помощница: мне надо уйти пораньше."  "Ах, Елена! -  Пылко прикладывает он руку к груди. - Мы так дружны, что слов не надо!"
  Потянуло на романсы, значит клюкнуто изрядно, значит, проглядела я  ту хрупкую грань, где его опьянение  стоит и колеблется между остроумной веселостью и гундивым полубредом с непременным целованием  моих рук и последующим отбытием от греха подальше - до дому, до хаты. "Елена, я сегодня плохой мальчик!"- покаянно таращит он глаза.
  И мы следуем в обнимочку к лифту, делая вид, что идти так нас побуждает его донжуанизм и мой шутливый характер, а не его неспособность преодолеть кусок коридора не по синусоиде.
    В лифте полно людей, что поднимает его корсарскую душу на подвиг: на прощанье он слюняво чмокает меня в щеку. Когда лифт пуст, мы обходимся без сантиментов: я просто впихиваю его в кабину - и поехал с покаянным: " Я все-таки плохой мальчик!" На ходу вытирая  щеку,  я возвращаюсь в кабинет, чтобы дописать и "за того парня" разнаряженный нам на планерке блок информации. Наше поле битвы за гласность - просвещение, медицина, наука и религия. Две первых отрасли - мои, две последних - его.Таким образом, в лице моего соседа по кабинету опровергается вековой постулат о несмыкаемости науки и религии, о их оппозиционности.
    Он ушел храпеть на домашний диван, оставив мне телефоны  мечети и христианской епархии. Позвонила несколько раз - наместники богов на Земле  не берут трубку. Ах так! Вместо информации о делах правоверных и православных накропала письмо трудящегося: некто Иванов якобы крайне недоумевает, отчего прямо на территории мечети торгуют в киоске головами, лытками и филе невинно убиенных коров, овец и телят. А на территории православного храма этому Иванову крайне не нравится, что паперть забита весьма нахальными нищими вполне трудоспособного возраста, среди которых нередки в зюзьку пьяные. Совесть по поводу подобного рода фальсификаций никогда не мучает меня. А как иначе выразить себя атеисту в пору разгула религиозных страстей? Ведь это только подумать - день-деньской сиди и смотри, как крестится, божится, грешит и кается  маститый журналист, мозоль собственные глаза его настенными календарями, не имея права сказать, что ты не разделяешь эстетических устремлений соседа - эти старцы в сивых бородах, по твоему мнению, вовсе не красят казенные стены…
    Боже мой, на чем только не может зациклить человека бессонница! Ну на кой черт мне, тридцатилетней, полночи вспоминать старческие причуды Льва Игнатьевича Сапожникова?
    А чего я злюсь? Ну, не удалось вырваться вчера с работы пораньше, а и горя нет. Я ведь не свидание в цветущем саду пропустила, а от визита к классной руководительнице сыночка отбоярилась. Так что Сапожников просто помог мне , лишку хватив в издательском баре, сделать хладнокровный отход  от позиций врага: позвонила я в школу да и вежливо оповестила с чистой совестью: занята, прийти не могу .
И не придерешься: работа - это святое.
    Но, спрашивается, зачем я там снова нужна? Нет, естественно, мне не спится не потому, что я удручена поведением чада, спокойно храпящего на старой кушетке за шкафами. Я даже не спросила у него, придя домой, чего это меня в очередной раз дергают. Незнание - это одна из степеней свободы. Жаль, что эта мудрая философия неведома Алле Ивановне, его классной руководительнице. Из-за этого, собственно, и грозят окончательно разладиться наши отношения: та все тщится узнать, что  произошло в нашей семье. Задает вопросы в крайне наглой форме: например, возьмет и спросит, отчего так резко изменился мой прежде безукоризненный вкус - раньше я , видите ли, никогда не появлялась в школе в джинсе, тем более в джинсе, украшенной нарочито грубо пришитыми на колени и на попу клетчатыми заплатами. Спросит и уставится в глаза. Так я тебе и сказала , дорогая, что мне , кроме этого, носить практически нечего! Что за люди! И прическа моя нынешняя ее не устраивает. А что может настричь  сынок, особенно если он в недобром настроении? - только то, за что меня с завистью оглядывают панки и другие хиппующие элементы. Очень смелая "лесенка" на затылке. По поводу прически классная  сказала, выпучив окруженные морщинками очи: "Видимо, не стоило заводить детей в том возрасте,  в каком их завели вы". Тут я не выдержала, молвила холодно: " Из нас двоих мудрой все же придется признать меня: вы представляете, какой молодой я буду, когда сын мой будет уже вполне самостоятельным? Чего нельзя, простите, будет сказать о вас". Наши сыновья учатся в одном классе, а ей, толстой кувалде, уже сорок семь. В ее глазу блеснула неподдельная слеза, не заставившая меня раскаяться в сказанном. Вообще-то сказанное было еще и слишком слабой местью за повод, по которому я в тот раз была приглашена на прочистку родительских мозгов: сынок всего лишь на уроке сказал, что,  по его мнению, Достоевский не такой уж великий писатель. Тенденциозен, истеричен, тяжеловат как стилист, не умеет писать живой диалог - герои , даже сидя за чаем, вещают чисто монологически на две страницы!
    Честно говоря, в классе Петя Анфимов просто процитировал меня, свою муттер. И что делать? Отрекаться от собственных взглядов и предать парня, согласиться, что он не имеет  права иметь отличное от Аллы Ивановны мнение? Я по мере сил деликатненько сформулировала, что в школе, стремящейся ныне к гуманизации отношений, нельзя так уж обостренно реагировать на попытки нынешней молодежи самостоятельно мыслить. Так она еще и нахмурилась: это, де, нас обоих с сыночком далеко заведет. На что я вежливо ответила: поживем - увидим, а пока, дескать, мне хотелось бы настоятельно попросить приглашать меня на беседы лишь по поводам действительно серьезным: мальчику скоро пятнадцать, уж как-нибудь проблемы литературных пристрастий он и сам мог бы решить. Без моей родительской помощи. А она мне: вопрос выходит за рамки эстетики - он сорвал урок! Она вынуждена была спорить с ним, защищая великого Достоевского до посинения, до хрипоты." И кому это,  спрашивается, было надо? - поинтересовалась я. - Неужто Достоевскому? Тогда он и вправду не велик. Как вы не поймете, что у любого человека есть право кого-то любить, а кого- то не любить. С какой стати наш разговор клонится к тому, чтоб я какими-то волевыми приемами влюбила парня в не  нравящегося ему автора? Выпороть сына , что ли, вы мне предлагаете?" Так ни до чего и не договорились. Но самое-то смешное, что к изучению Федора Михайловича класс в ту пору еще и не приступил. Педагог работала на перспективу. А сейчас на какую перспективу она хочет поработать и какие вопросы  на темы моей личной жизни ей захочется задать?
    Единственное, чем полезны визиты в школу - после них садись и пиши газетный материал, ибо возбужденная мысль просто просится к перу, перо - к бумаге. Помню, после "литературной беседы" посидела я сколько-то в растрепанных чувствах, созерцая , как скрипит пером мой грустно-трезвый коллега (буфет открывается с одиннадцати, а было не больше полдесятого), спросила: "Лев Игнатьевич, вы любили своих школьных учителей?" "За что их любить-то, стукачей? - вопросом на вопрос ответил мудрый человек. "Но у вас мама была учительницей." "Это и была трагедия моей школьной жизни: ей капали на меня ежедневно и по малейшему поводу. Хоть бы в утешение отличником меня сделала, так нет! Нельзя, Левушка, мне тебе "пятерки" ставить: подумают, что любимчик. Так и маялся всю  начальную школу - она у меня там преподавала." Детские воспоминания побудили его набрать телефонный номер. Мать, восьмидесятилетняя и вся в маразме (это он мне пояснил сотый раз, прикрыв рукой трубку) вместо тихой благодарности встретила сыновний звонок обостренным чувством родительской ответственности за судьбу потомства: стала читать какие-то нотации. Коллега слушал , как Цезарь: не прерывая писанины, строя мне глазки да изредка произнося в трубку "да","нет","хорошо"," я рад», « да, подумаю","конечно","возможно"," я понял" - и закончил разговор по традиции, заорав "Ты вспомни, если сможешь, сколько мне лет! Я не мальчик!" -  и шмякнул трубку на рычаг. Побудив меня поклясться  в душе не читать моралей своему Петлюре, когда мне будет восемьдесят, а ему шестьдесят пять. Коллега , сердито посопев, впал далее в молитвенный экстаз: возвел очи горе, перекрестился и произнес:"Господи, прости мя, грешного! Клянусь ей больше не хамить!" Я уважительно подумала о Христе: ну надо же до чего терпеливый! Слушает однотипно лживые клятвы Левика два раза на неделе и до сих пор не покарал…
    Смешная жизнь… Мне не о чем подумать бессонными ночами, кроме как о Сапожникове, его сложных отношениях с богом и о своих сложных отношениях с Петькиным средним образованием. Четыре часа утра…За окном приметы весеннего рассвета, а мысль в голове: Господи, как однообразна и скучна в своей юдоли моя жизнь! А ведь мне всего лишь тридцать лет! Неужто и дальше так? Хотя … Мы ведь вчера переставили в кабинете мебель, а у меня примета: что-то из мебели передвинешь - обязательно и в жизни перемены. А кто знает, может, эти перемены именно нынче достигнут параметров счастья: мне ведь всего тридцать!?
  Ай да ну… Я зеваю и засыпаю, несколько раз неприятно вздрогнув перед тем как заснуть окончательно. 


                Белой черемухи гроздья душистые

И счастье, конечно, на свете есть, только оно где-то заплутало, до нас пока не дошло, но везде и всюду его предвестия.
    Я легко скачу в своих чистеньких кроссовках через лужи - к утру прошел дождь. Улица пуста, и никто не мешает мне отломить с цветущей яблони несколько  веток. На бульвар выхожу вся в заплатах, но с цветами, и прохожие ласково смотрят на поэтичного хиппи. Я проспала - уже десять часов, мне уже час положено просидеть на службе, однако меня чуть не пронесло мимо издательского угла: настроение сложилось не трудовое, а прогулочное.
    Вздохнув, все же свернула к широкому крыльцу, по пути соображая, что сказать новому редактору, если попадется навстречу и выразительно посмотрит на часы - есть у него такая мерзкая привычка. Решила поступить так: засмеюсь и скажу: "Вам меня не понять, если не имеете сына-подростка. Ходила с утра за учительской нотацией в школу, уж простите". Если редактор нормальный человек - оба посмеемся, если дурак, скажет: в следующий раз извольте отметиться у секретаря.
    Редактор навстречу не попался, значит,  заготовку беседы с ним можно сохранить до следующего дисциплинарного прокола - это удача. Кабинет закрыт - и это прекрасно: сейчас тихо-спокойно попью кофейку, не делясь дефицитным продуктом с Сапожниковым. У меня денег вечно кот наплакал, а этот прохиндей делает вид, что просто забывает купить чайные пакетики или банку растворимого. Про водку почему-то не забывает. И как такое терпит Бог!
  Явился коллега, когда все было выпито и съедено: к кофе я прихватила шесть оладышек, три мне, три ему. Пекла вчера вечером, чтоб снять хандру с Петра, заметно удрученного тем, что меня опять вызывали в школу. Словами я груз с его души не снимала, не сказала, что свидание с его грозной наставницей не состоялось. Детей надо воспитывать, а не просто плодить, не так ли? Вот я и оставила его в душевных муках, но поддержала оладьями его физический тонус, не дала впасть в детскую депрессию. А коли я не имею привычки визиты в школу усугублять разборками за семейным столом, то вечер прошел как обычно: Петр Анфимов с набитым ртом объяснял мне принципы программирования. Потом перешел к рецензированию моего недавнего материала "Она любила жаловаться маме". Речь в нем шла  о детском суициде. Детские психиатры и невропатологи напирали в нем на то, что половина случаев ,если не больше, лежит на совести школы: неуспешность учебы и педагогический прессинг в буквальном смысле затягивают петлю."Алла Ивановна читала мой опус?"- спросила я ."Не похоже, - ответил сынок. - А народу понравилось, как ты там сформулировала: дескать, школе не хватает главного указа министерства образования: учителю запрещается "стукать" на ребенка завучу, директору, семье. Каким бы я был толстым  и красивым, если бы на меня никто тебе не ябедничал!"
- Мной никто не интересовался? - спросил Сапожников, раскладывая по столу канцелярские принадлежности.
- Нет, - ответила я, берясь за трезвонящую телефонную трубку.
  Звонила некая представительница учительского стачкома, не пожелавшая сообщить о себе ничего, кроме этого высокого титула. С места в карьер: мы, учителя, надрываемся за такой мизер, учим ваших детей, недоумков и лентяев, невоспитанных пьющими семьями, так в придачу находится щелкопер, смеющий порочить подвижника-учителя, делать его ответчиком за детскую глупость, когда виноват социум, экономика, политика и т.д. и т.п.
- Как платят, так и работаем! - завершила разнос общественница в интонациях просто истерических. - Пресса должна поддерживать этот лозунг, а не трепать учителю нервы!
- Согласна с вами на все сто: за такие деньги грех работать,- спокойно молвила я. - Однако , если просто выйти на площадь и крикнуть: о дайте мне учительскую ставку, то никто этих денег не даст. Так что и за них работать надо! Желательно бы без жертв. Надеюсь, вы не будете со мной спорить? - ласково так говорю, не то что она.
    Ей, наверное, стало стыдно, что она орала на воспитанного человека: тишина в эфире, тишина… Ну, я трубку и положила с вежливым "до свидания".
- Начинается, - пожаловалась я Сапожникову, углубившемуся за своим столом в чтение "Комсомолки". - За статью о школе отхватали.
- Издержки профессии, - хладнокровно ответил тот, тут же эмоционально возопив,- Опередили, собаки!
Понимать надо так: мой товарищ по работе держал на кончике пера несколько добротно-желтых тем. А центральная пресса выскочила со своими публикациями, перебежав дорогу маститому провинциалу. И как теперь жить, о чем писать? Голова репортера - не атомный реактор, замыслы в ней роиться плотным электронным облаком не могут, по определению. Вышибить из головы звено - значит отключить трудолюбивого человека на день и больше… до тех пор, пока в голову не забредет какая-нибудь другая идея, не придет сама собой или со стороны не будет вдвинута. 
    Я сижу точно в такой же творческой муке, как и мой коллега: есть идея  сползать на репортаж в ближнюю детскую больницу и есть  идея похерить больничную идею. Когда я прыгала через лужи утром, захотелось упрыгать далеко-далеко… до леса, хорошо видимого с нашего двенадцатого этажа.
 - Эх, - говорит коллега, с которым мы частенько мыслим синхронно, - как тяжела неволя! Хотел с любимой в воскресенье в лес сходить - дождь полил. Сегодня погода - блеск, так в работу впрягся, как волк.
  Видимо, хотел сказать "как вол", а сказанулось точнее: сидит в своем элегантном сером костюме серо-седоватый, глядит в сторону дальнего леса желтоватыми звериными глазами - считается, весь в работе, в созидании.
  -Лев Игнатьевич, - предлагаю я, - сегодня вы вольный волк, завтра я волчица. Идите гуляйте. Совру, что ушли на итнтервью в политехнический. Вы неделю грозились, все слышали.   
- Тьфу! - плюется волк-репортер. - Ведь чуть не забыл! Спасибо, что напомнили. Дайте ваш диктофон. У моего батарейка села.
- Ну да! - ропщу я. - Потом будете его, как свой, месяц искать по подругам. Дружба дружбой, а табачок врозь!
- Господи! - оборачивается он направо, к старцам-угодникам. - До чего прагматична нынешняя молодежь! Ну не могу я переть к ректору с шариковой ручкой и блокнотиком! Это в конце концов подрыв нашего авторитета. - Перекрестился, оборачивается ко мне. – Во! - Стучит пальцем по циферблату наручных часов. - Без пятнадцати одиннадцать. А у меня диктофона нет и машины вряд ли допросишься.
- Идите с блокнотом, - упираюсь я. - Мне к одиннадцати надо быть в больнице, - вру.
    Коллега встает, делает приглашающий жест, говорит: "Прошу, я запру кабинет". Пришлось выйти с ним, дойти до угла, потом он двинул на троллейбус, я нога за ногу преодолела два квартала пешком.
  В больнице меня никто не ждал и под эту марку все попытались улизнуть от беседы. Главврач сформулировал грамотно: нет никакого информационного повода. Привозили тут как-то гуманитарную помощь, но уже давно. Внедряли одно время серию экспресс-анализов, но кончились реагенты - кончились и эеспресс-анализы. И нет больше никаких новостей. Так что о чем я, бедная, писать буду, он просто не представляет.
- Ничего, - бодро заявила я, - проведите со мной небольшую экскурсию по больнице, а уж там я выберу, на чем остановить внимание. К примеру, вы печально знамениты тем, что у вас собирают детей-отказников и подращивают для передачи в дом ребенка. Можем об этом сегодня поговорить
- Ну, если вас с утра потянуло на достоевщину, то пожалуйста.
  Обошли все , включая стоящий во дворе пищеблок. Утомленные солнцем сидим во дворе на скамейке под цветущим сиреневым кустом. И тут обаятельный с виду мужик перегружает мою душу , произнеся " Трачу уникальные дефицитные лекарства на родившихся уродами. На гидроцефалов, даунов, скрюченных окостенением и расслабленных параличами. А эти лекарства нужны тем, кого стоит лечить и спасать. На родительских детей, не отказников. Вот. На вполне желанных, но слабеньких здоровьишком. А из брошенных спасать стоит только перспективных для усыновления. Не записывайте этого, иначе ославлюсь как фашист. Но ведь уродов становится все больше год от году. Что с ними делать? Кому они нужны? Кто и как их кормить будет? Вы можете мне ответить на этот вопрос?"
  Я представила тесно заставленную железными кроватками тяжело воняющую палату, где собраны были эти бедолаги, с трудом проглотила ком в горле и ушмыгнула в нос готовую пролиться слезу, встала со скамейки и быстро ушла, по пути размышляя, что правильно не вели меня сюда ноги. Идиот мсье Сапожников! Чем я хуже его любимых? Это почему меня нельзя было пригласить в такой хороший день на прогулку в лес, а?  Наломали бы черемухи, В городе она уже отцвела, а в лесу наверняка кое-где уцелела по лесным логам. Зачем она мне так сильно понадобилась именно сегодня? А как иначе вытеснить из памяти запах этой палаты? Что, это милосердие - дать уколы, продлевающие жизнь? Уколы - и только… А уход, а нормальные условия? А воздух, которым можно дышать?   
    Петька оказался дома, что редко с ним бывает в два-то часа пополудни. Плохо я слежу за его развитием, думала, он на компьютерной олимпиаде, объявленной одной крутой фирмой, бьется за лидерство, зарабатывает выход в Интернет, а он лежит на диване, смотрит, как балда, глупейшую детскую передачу, какие-то американские мультики с уродами и монстриками, со свистом мелькающими по телеэкрану. Вот, кстати, вопрос вопросов для меня: неужто эти дико нарисованные фильмы нравятся американским матерям или им наплевать, обо что мозолят глаз их американские детки?
    Решительно выключив телевизор, я вопрошаю:"На что тратим молодость? Интернет нам больше не нужен? Моя жизнь укорочена твоим нытьем, что без Интернета - как без рук, и вот ты полеживаешь, вместо того, чтоб быть на олимпиаде?"
-Окститесь, мама! - вежливо предлагает мне этот недоросль. - Я уже неделю как  в Интернете. Первую премию взять не удалось, но вторая в кармане.
- Поздравляю! - произношу несколько озадаченно.
- Забыла добавить, что гордишься мной. И любишь меня. То ли дело американские матери: уж никогда такого сказать не забудут. Просто наизусть шпарят. А тут и под пытками доброго слова не вытянешь. А чтоб покормили - и не мечтай.
- С ложечки? Не стыдно в пятнадцать-то лет?
- Вечно я у тебя старше, чем есть, когда это тебе выгодно, - ворчит он, поднимаясь с дивана.
  Тут же ложусь на нагретое им место. Есть я не хочу: надегустировалась в больничном пищеблоке под сетования главврача, что нормы детского питания необоснованно снижены. Из-за безденежья пюре готовится на воде, а не на молоке. Перловый суп не заправлен сметаной, омлет плохо поднимается из-за половинной нормы молока, чай не очень сладкий. Но что самое страшное - эта пища нравится детям! Те, что из бедных семей, считают ее просто роскошной. А те , кто из богатых, приемлемой, так как она диковинна и лечит их испорченные обжорством желудки. Я уж не сказала, что и мне она показалась роскошной. Похвалила поваров за отлично насушенные сухарики: тоненькие, поджаристые - их я сгребла полную жменю, сказав, что люблю сухари самозабвенно, а жарить в духовке забываю. Повара засмеялись и насыпали мне их целый кулек. Вы, говорят, как наши пациенты: даже в кашу эти гренки суют, хлеб такой популярностью не пользуется.
- Петлюра Интернетский, - окликнула я, - там тебе подарок от зайчика. Пошарь в рюкзачке. Но все сухари не трескай: старушка-мать их тоже любит. Ешь суп с гренками.
- Не, - раздалось с кухни. - Сухари у меня пойдут на второе.
  Вот так и живем! Рассчитывала получить алименты, погорячилась, купив колготки и два носовых платка - сели на мель: на первое суп, на второе больничные гренки.
- Мам, а чего мы их сами не делаем? - с хрумканьем заявляется в комнату сынок.
- А у нас есть черствый хлеб? - рассеянно вопрошаю, вся сосредоточившись на разглядывании крестьянской жизни в глянцевом журнале.
  Я б так жил, я б в крестьянины пошел, пусть меня научат! Я б душилась французским парфюмом ( ну и черт с ним, что мужской) "Прощай, оружие" из пузырька в виде гранаты-лимонки с кольцом, а потом целовалась бы голая с голым солдатиком в одной каске, украшенной венком из роз, что рекомендовала всем крестьянам реклама на странице номер семь. Семнадцатая страница журнала рекламировала таблетки "стрепсилс", и мне их тоже захотелось, хотя я не была простужена. К двадцать первой странице я была готова найти свой стиль с помощью краски для волос "Лонда". От запросов материальных меня отвлек на следующей странице  великий В.И. Качалов, стройный, как кипарис, одетый во фрак " А что, вполне!" - решила я , разглядывая портрет и читая абзац, в котором описывались беснования фанатов  качаловских времен. Но страницей дальше меня ждал И.Н. Берсенев, и пришлось сказать Качалову безоговорочное "прости". Я долго разглядывала красавца, пытаясь понять, отчего как-то странно замирает сердце. Ну, хорошо, он был, как повествует текст, демоном - искусителем. Его просто боялась молодая Софья Гиацинтова, "влюбленного разом в несколько женщин, грешного, неверного, и горячего". Как показала моя жизнь, я не очень люблю грешных, неверных и горячих, однако меня посетило чувство, что Берсеневу я бы все простила за одну возможность хоть раз увидеть его! Мои глаза просто застыли на его портрете в правом верхнем углу страницы
 - Подвинься, - сказал Петруха и, пристроившись на край дивана , тут же потянул к себе журнал, глянул на обложку. - "Крестьянка"? Ха-ха! Чо-то я не видел таких крестьян. Знаешь, на кого похож? - ткнул пальцем в портрет моего только что обретенного кумира. - На фотографию отца в молодости.
-Да ну! Чушь! - рассердилась я. - Стрижка похожа, лоб похож. Нос и губы приблизительно. Глаза… а сам не похож!
- Ну да: у них уши разные, - скептически ухмыльнулся  Петр Анфимов, сын Петра Анфимова. И перелистнул страницу.
    Тут печальная деваха стояла, с сумкой-кенгуру на животе, в ней упитанный младенец сидел, сосал палец.
- Ты меня так же носила?
- Да ну! - возмутилась я и листанула две страницы. - Ты еще спроси, как часто в детстве болел поносом. - На этой странице рекламировалась  "смекта": дитя хлебало ее через соску из бутылки, скрючив ручки и задрав ножки. - Что у тебя за привычка? Стоит мне что-то начать рассматривать, ты тут же лезешь, тянешь к себе. Ты эгоист? Неизлечимый?
   -Смотри, какая гротескная эта Бьерк, а поет классно, - ушел от ответа Петька. - Ты б хотела дрянно выглядеть , но хорошо петь? Просто быть всемирно знаменитой?
- Боже упаси! - отреклась я от славы, купленной такой ужасной ценой.
- Понял! - заявил Петька, разглядывая портрет молодой Лиз Тейлор.- Ты б хотела быть похожей на эту жирную тетеньку.
- Нет. Мне нравятся только ее бриллианты. Но, знаешь ли , Петя, хотелось бы  понять, чем ты недоволен в моем облике, что предлагаешь мне одно обличье за другим.
- Всем доволен, - сказал он  рассеянно, пытаясь затормозить на странице с секс-рекомендациями.
- Тебе рано! - категорически дернула я журнал к себе. - И вообще, вали-ка ты с дивана. Я хоть сосну.
- Ну уж извини! Спать тебе не дам. Ты вообще неправильно живешь: днем спишь, ночью куришь. Ты что, старуха? Сиротой меня оставить хочешь, на ноги не поставленной?
- А что ты предлагаешь?
- Прогуляться. Пошли на кладбище!
- Я не вурдалак. Я вообще-то с утра хочу в лес. Но ты вряд ли выучил уроки.
- Здрасьте! Времени-то всего три часа, так что впереди у меня вечность.
- Предположим. Но ехать на трамвае мы можем только  в один конец - в кошельке копейки остались. А обратно пешком?
- Век живи - век учи! - высокомерно молвил Петлюра.- Спокойно садимся в трамвай, проходим подальше от кондуктора. Она валит к нам в надежде сорвать богатый куш, а мы спрашиваем: это какой номер? Она отвечает, а мы ей: ах, простите, не на тот сели. И две-три остановочки уже проеханы. Высаживаемся и повторяем маневр в другом вагоне. Или в другом трамвае, они там часто ходят. Потери времени составят ну, может, полчаса.
- Ушлый! - соглашаюсь признать его превосходство.- Вставай.
  Он покинул диван, а я всего лишь улеглась  поуютней.
- Вспомнила. А как идти на пикник без провизии? Как-то скучно. Пожалуй, не пойдем.
- Сухарей еще до фига осталось. Возьмем соли и сахара. Представляешь, как хорошо сидеть у родничка, хрумкать сухарики?
- Уговорил! Клади все в рюкзачок. Не забудь эмалированную кружку.
Лес встретил нас светло и приветливо, еще  прозрачный, не загустевший - листики на деревьях мелкие, чистенькие, глянцевые. Трава не выше газонной. Почва влажноватая. А воздух! Пей большими глотками, чувствуя, как пьяно начинает кружиться голова. Сиди на пне возле солнечной поляны, слушая, как свистят, звенят и чирикают невидимые пичуги…
-Помнишь, мы с отцом сюда приходили, - спрашивает Петька.- Я совсем маленький был. Костерок развели, сосиски на огне жарили. Потом в футбол играли. Мяч такой огромный был, надувной, помнишь?
-Угу,- лаконично откликаюсь я.
  Петьке было четыре года, мне девятнадцать. Отцу-Анфимову двадцать восемь. Да, парень мог это запомнить: слишком редко играл Анфимов с сыном в футбол и вообще в какие  бы ни было игры. А тогда что-то снизошло на него: бегает по поляне азартно, гоняет мяч финтами под Петькин смех и восторженный визг. Я отошла в сторонку, села на пенек. Сидела смотрела и прикидывала, стоит ли мне жить с Анфимовым дальше. Хандра на меня навалилась неожиданная. По контрасту с лесной волей дом  Анфимовский вспомнился. Вернемся, дескать, с этой поляны, и тут же раздастся свекровин скрип: "И где черти помогли так угваздаться?- спросит она о младшем Анфимове. - Он чо у тя , как поросенок? А? Ты чо хочешь? Чтоб вовсе дурак вырос? А? У тя где шары-те были? Ты за им хоть маленько глядишь али нет?"  Боже мой, зачем награждать всех людей одинаковой тягой к красноречию?! Свекровь могла на избранную тему изъясняться и час, и два, старательно катая во рту скудный набор слов и так, и эдак…
-Да, приятно вспомнить, - говорит выросший в обстановке моей немудрой воспитательной стратегии Петька. - Но кроме этого, почему-то больше ничего не вспоминается. Мы сюда больше не ездили? С отцом,  я имею в виду.
- Нет. Только со мной. А с отцом ездили к родственникам в деревню. Но там он в футбол не играл. Потому как пить бы иначе было некогда.
- Ай! - возмущается Петька.- Не могла этот день прожить, не намекнув на его недостатки.
- А я разве намекаю? Ты спросил - я ответила. Ты не подумай, что я вас ссорить берусь. Он тебе отец, как бы я к нему ни относилась. Мне он не родственник, по большому-то счету: на тротуаре встретились, в загс сбегали. А ты его родная кровь, плоть от плоти, так что твое отношение к нему от моего не зависит.
- Он мне как человек не нравится, - задумчиво говорит Петька.- Честно говоря, я вообще не понимаю, что такое голос крови. У меня этот голос только для тебя есть. Вот ты мне родная-преродная, я без тебя, вполне серьезно, жить не могу. А без них живу спокойно: и без папани, и без бабуленьки драгоценной.
  Я вздыхаю, встаю с пня, мы идем в знакомый лог к роднику, чтобы там прикончить скудный сегодняшний провиантский припас.
Родничок журчит, мы сидим на поваленной коряжине, по очереди макаем сухарики в кружку со студеной водой, а потом , в зависимости от вкусов, солим или сахарим их, макая в две пластмассовых баночки из-под свекровиных таблеток. Прекрасная вышла трапеза! Еще наломали в том же логу вполне сохранно цветущую черемуху - грозди тугие, не осыпаются ни чуточки. Побрели к трамваю разнеженной походкой, нога за ногу.
- У бабки когда последний раз был? - спросила я юношу, не имеющего полноценного родственного чувства.
- А недели две назад. Кстати, вот такой куль пирогов тебе посылала! - Рисует руками пудовый объем. - Отказался, как завещано. А потом знаешь, как каялся? На второй день. Мам, чо ты с этим так строго? У нее б не убыло. Она опять куда-то работать устроилась да отец ей лучше, чем нам, помогает. Гораздо лучше нас живет.
- Ты, поди, и о нашей бедности поплакаться догадался? Ну давай! Пусть отцу передаст, и тот потребует твоего переселения в свою семью в связи с моей неспособностью тебя прокормить
- Совсем уж!- возмущается Петька. - Сказал, живем прекрасно. Но меня удивляет твое пижонство. Ведь алиментов не хватает на меня. Ты это прекрасно знаешь. И что такого, если б это дело внушить отцу? Не разорился бы.
- Хватит! - отрезаю я.- Я сама уж как-нибудь решу, как мне поступать.    
В суровом молчании добрели до трамвая. Приготовились ехать "зайцами", ан тут  выпала жизненная удача: подошел и поздоровался  знакомый мне по службе рекламный агент. Он и купил на всех билеты, джентльмен. И даже место свободное нашлось. Я сидела у окошка, поглядывала на урбанистические пейзажи да нюхала букет, соображая, что гульнули мы  - будь здоров. Уже семь  вечера, как выяснилось. Часов- то мы с собой не брали: у обоих сели батарейки , а новые купить не на что.
  Нотации по поводу прогулки пришлось выслушать от неожиданного воспитателя - соседка налетела: "Где вас носит? Иззаждалася вся!"
- Впредь не утруждайте себя такими заботами! - холодно глянула я в ее побитое сложной жизнью личико. И небрежным мановением руки освободила для себя путь на кухню.
Та ринулась следом.
- Извещенье на перевод принесли, вот оно, вот! - потрясает пред моим носом бумажкой. - А вас нету!
- С какой стати вы это приняли так близко к сердцу? - поинтересовалась я, ставя букет черемухи в трехлитровую банку.
-А долг?
- На вашем месте о его возврате я бы даже не стала мечтать.
- Это как? - растерялась она.
- А почему это я за всю квартиру должна за три месяца за электроэнергию платить? Вы почему-то не покупаете отдельный счетчик, не тянете индивидуальную проводку, живете же явно не по-пещерному, при свете и холодильнике. Однако регулярно забываете поинтересоваться, а кто же платит за вашу светлую жизнь. И нажгли, возможно, гораздо больше моего долга вам. Я все понятно объяснила?
- А я мечтала…- разочарованно протянула она, и на эти слова высунулся из дверей ее комнаты некто замызганный, доселе , вроде бы, в наших стенах невиданный - очередной ухажер, словом, с которым имелось намерение нескучно провести вечерок, предварительно сбегав к ларькам за чем-нибудь хмельным, но дешевеньким. Произошло в коридоре прояснение обстановки - полушепотный разговор, в котором поминалось мое имя, я бы сказала, в самом нелестном для меня контексте. На прощание кавалер вообще загнул словосочетание в три этажа и отбыл, громко хлопнув дверью. Соседка явилась на кухню скромно греть чайник и нескромно шипеть: " Старашься как с людьми жить, так нет! Все через жопу делатся! Все!"
-Это о каких же, интересно, миротворческих потугах вы упоминаете? - хладнокровно вступила в беседу я. - Кого это вы опять заманили ласками? Судя по роже, это ведь бомж! Вам непременно хочется, чтоб кто-нибудь в ответ на ваши милости обчистил квартиру? Нам мало ваших предыдущих кавалеров? Мы наращиваем число добродетельных знакомых?
- Не твое дело - моя личная жизнь! - гордо молвила соседка и , вильнув кургузым станом, хапнула чайник с плиты, понесла его в мою бывшую спальню.
Как я понимаю старинные дворянские роды, выселенные из поместий в результате нежданной-негаданной революции! Жил-жил в доме с белыми колоннами - и тяп тебе! Над крышей веет красный флаг, в столовой трескает пустые щи и  после этого гадит по кустам коммуна… У, змеюга, испортила все светлое прогулочное настроение!
Спалось мне, однако, безмятежно и крепко. Из-за черемухового букета, видимо, поставленного к изголовью на кухонную табуретку. Сон снился приятный: весенний лес. Я иду по нему с кем-то, явно не с Петькой, хотя мой спутник похож на Петлюру Интернетского абрисом - узок и высок. Но я настолько тепло-душевно отношусь к нему, что мне наплевать на несовершенство его статей. Иду рядом с ним светлым весенним лесом и счастливо просчитываю, сколько провизии можно купить на  250 рублей алиментов.
  Сон настолько запал в душу, что я опять опоздала на работу. Сначала сбегала на почту, получила перевод, потом посетила гастроном, затем вовсе уж нагло вернулась домой и приготовила Петьке обед из трех блюд: пусть , придя из школы, поест по-человечески. Завтракали-то мы , как европейцы на диете: «Геркулес» на воде, яичница всего из двух яиц - и все это без хлеба. А парень растет. И стыдно, но что поделаешь? - я его действительно не докармливаю. До дистрофии не дошло, но о дефиците веса школьный врач предупредила. Правда, сказала: возможно, это возрастное. Просто резко растет. Но зато каким красавцем потом будет! Боюсь, что последнее было сказано, чтоб отвлечь меня от желания заплакать.

                Ночной сюрприз
Прибежала в редакцию, а там секретарша Люба собирает народ на летучку.  Оказывается, вчера новый редактор весь избегался со своего этажа на наш, все надеялся застать нас с Сапожниковым в кабинете.
-У меня возникло впечатление, что в редакции нет ответственных людей! – завершил свою речь шеф, на всю катушку использовав право власти на обобщения.
-Позвольте! – внятно возразил мой сосед по кабинету. – И я, и Елена Николаевна были на задании, сегодня же сдадим написанное. По крайней мере странно слышать, что человек, ушедший брать интервью, о котором оповещал коллектив неделю, недисциплинированный лентяй. А для того репортажика, о котором вы говорите, вовсе не нужен был обозреватель. Вполне хватило бы мощи пера и кого-нибудь из отдела информации
-Да, - поддержала я, - такая ли уж это новость – вручение гуманитарной помощи тубдиспансеру? Мы только то и делаем, что берем милостыню у кого попало. И то, что там были все СМИ, кроме нас, только делает нам честь. Вот пролечат кого-нибудь этими лекарствами, я схожу и сделаю эксклюзив.
  Лучше бы не высовывалась. С редактором случилось что-то странное. «Гум-гум-гум», - сказал он. Оказалось, когда волнуется – сильно заикается . Справившись со словом «гуманитарный», он поведал нам, что ему надоела наша погоня за сенсациями и эксклюзивами. Он пришел сюда, чтобы делать спокойную по тону и объективную по содержанию газету демократического направления.
«Ври-ври»,-отразилось на лицах коллег, ибо шеф до нас возглавлял  поистине бульварный  желтый листок. На пост высокий сел молитвами мэра и, скорей всего, большое желание описать благодетеля на фоне палочек Коха вчера им и двигало: гуманитарную помощь принимал мэр.
  Летучка помалкивает: все любят свою дрянно оплачиваемую работу, жалеют ее как объект возможной потери. Аж противно! Вот так же сидели все, помалкивали при прежнем редакторе Муравьеве, ну и дожили до банкротства, однако история никого ничему не учит.
  Оказалось, я не права. Есть варианты альтернативного поведения. Встает наш коллега из отдела культуры – и с хорошо наигранным возмущением произносит:  «Да что скрывать? Распустились! Иду  вчера, а навстречу Елена Николаевна с букетом и молодым человеком. Конечно, если б не весна, то она бы....»
- Вы идиот! – заявила я вставая. – Если меня тут будут упрекать, что я с сыном хожу на дни рождения, - и не доврав, я удаляюсь.
  От неожиданности даже не сообразила, что с букетом Фомин мог меня видеть только после рабочего времени. Ну, сексот по призванию! И откуда у этих стариков такое умение закладывать людей да переводить стрелки? Ведь наверняка сам-то навеселе плелся, часов не наблюдая. Но привычка к обличениям, видимо, осталась на память со времен их партсобраний, на которых они «критиковали друг друга нелицеприятно».
-Обошлось без выговора, - сообщил десятью минутами позже пришедший в кабинет Сапожников. – Ну, Фомин! Я с ним больше за один стол не сяду.
  Нет бы сказать конкретнее: ноги моей не будет в баре и рюмочной, которые посещает этот стукач!
  Настолько испортилось настроение, что материал о детской больнице я писала в гневе и печали, не отвлекаясь на беседы с коллегой, не следя за его христианской жизнью. Отписалась к двум часам, сдала писанину на компьютер, потом  листала центральные газеты. И тут подарок! «Комсомолка» выступила с репортажем на сходную тему. Ай, гори все синим огнем! – подумала я ,сдавая свою нетленку в секретариат.
  И решила пойти в школу: все же интересно, чем достал педколлектив мой сыночек на сей раз. Дошла почти до школьного крыльца и резко свернула в сторону дома. Не хватало еще нагрузить душу до нежелания жить. На меня изредка накатывают приступы меланхолии , я их терпеть не могу, и одно мирит с ними – так в наше сложное времечко живет и чувствует едва ль не каждый, поводы только разные, зато их много. Дожили! – медицинский диагноз «депрессия» можно ставить миллионам. Одно и спасает от массовой госпитализации – это отсутствие в психдиспансерах должного количества койкомест да еще то, что народ-то  сам по себе недостаточно нежный, чтоб обращать на этот сдвиг по фазе  серьезное внимание. Живет себе и на антидепрессанты не тратится.
  Ночью я опять стою, навалившись на подоконник открытого окна, курю, стряхивая пепел на улицу. Муссирую в уме события прожитого дня и чувствую, меня уже в анализ тридцати прожитых лет затягивает: не нравится мне моя жизнь категорически! И вдруг сверху трататах-шарах-бабах! – что-то с грохотом летит вдоль стены слева. Что именно – я не увидела, ибо страх метнул меня на диван, где я и умостилась, поджав ноги  и схватив в горсть материю моего спального балахона у горла. Что там могло грохнуть-то в полвторого ночи, как показывают настенные часы? Подойти к окну, высунуться, посмотреть?
  И тут над подоконником появилась мужская голова, а мигом позже голые руки, плечи и торс.
-Что вам угодно? – непомерно спокойно спросила я, аж голова удивилась. Ну, та что в окне. Моя голова тоже удивилась, а потом сообразила, что мне не хотелось будить Петьку, наверняка уже подвинутого к просыпанию грохотом. Зачем пугать во сне?
-Простите-извините. – полушепотом залопотал заоконный тип. – Я не мог бы попросить у вас какой-нибудь одежды?
- У меня? Вы трансвестит, любящий рядиться в женские тряпки?
- Бог с вами! – вдруг широко и лениво улыбнулся этот ночной сюрприз, блеснув в полумраке зубами. – Видите ли… Словом… Право, неудобно, но я стою под вашим окошком на выступе фундамента абсолютно голый-босый. Дайте мужнины штаны. Завтра верну с благодарностью.
- Сначала мне надо выйти замуж, - сообщила я с дивана.
- Но у вас у самой есть джинсы?
- Есть, но сомневаюсь, чтоб они подошли. Я, видите ли, худышка.
- Можно померять?
- Еще чего? Уж не в комнату ли вы собираетесь лезть? Не рискуйте, я не одна в квартире.
- Какие, понял, люди в новой России! – чуть-чуть вскипел мой собеседник и чуть- чуть нырнул вниз, должно быть оступился на штукатуренной полуколбасе  выступа под окошком. – И как прикажете мне идти по городу, если я живу на другом его конце?
- Не я вас выкинула за окно голым, так что нечего мне задавать дурацкие вопросы. Это вы, что ли, летели вдоль стены?
- Летела водосточная труба, я-то тихо висел, уцепившись за костыль в стене. Ну, дайте хоть какую-то тряпицу! Обмотаю чресла и выдам себя за заезжего индуса.
- А не проще выдать себя  за до нитки ограбленного?
- Вы какая-то рассудочная, нечуткая. – упрекнул он меня. – Нехорошо для женщины.
- В самый раз! Причем для всех. Если б вы были похожи на меня, то, как минимум, без штанов на чужом карнизе не висели бы.
- И то, - уныло согласился он. – Я жертва собственной чрезмерной чуткости.
- А не безрассудства?
- Не-а, - весело сказал он. -  В эту даму я не влюблен, даже не думайте!
  Я фыркнула: успокоил!
-Так как же мы будем-то? – поудобнее ухватился он за железяку карниза.
-Спрыгивайте вниз, - предложила я. – Сейчас что-нибудь найду вам.
 -Ну да! Я спрыгну, а вы захлопнете окно.
-Все мужчины подлецы – это аксиома. – злорадно молвила я. – Но среди женщин встречаются порядочные.
-Вас понял, - кивнул он и пропал из окошка.
  И что я найду, чтоб помочь ближнему? Петькины джинсы такие же точно, как и у меня, то есть этому довольно здоровому на вид типу узки. Да и были б в самый раз, джинсы я за здорово живешь никому не пожертвую при их-то нынешней цене. Трусы Петькины дать можно бы: пусть нарядится и выдает себя за спортсмена, тренирующегося по ночам.
-Дать такие трусы? – показала я в окошко трикотажные, с виду малявочные трусишки. – Они способны растянуться.
  Бедолага покивал головой безмолвно. Стоит, деликатно прикрывшись ладошками, подняв ко мне грешную, неверную и горячую морду, весьма приятную на вид. И сложен, между прочим, превосходно. Тьфу! Кинула ему трусики. Подождала, пока натянет их, снова высунулась.
-Вы очень похорошели, - констатировала ехидно.- Милицейский патруль окажется весьма доволен вашим видом. Идите, я вас не задерживаю.
- Ну хоть еще что-нибудь! –воззвал мною облагодетельствованный. – Мне откровенно холодно, а я ведь не пошутил, идти далеко.
- Ну я не знаю! Еще у меня есть просторный байковый халат. Сойдет?
- Надо бы примерить.
  Кинула ему халат, понаблюдала, как он в него рядится.
-Трансвестю? – спрашивает.
-Да кто вас увидит-то?
-Ой, многие! Вы что думаете, я как ветер помчу по асфальту босиком-то?
  Иду в коридор, хапаю из-под вешалки  резиновые сапоги бывшего мужа. Забыл, сердечный, думала сто раз, что надо бы выкинуть, ан пригодились. 
  Сапоги пришлись впору, хотя нищета под окном значительно выше Анфимова.
- И что стоите? – любознательно спрашиваю
- Так платочек жду на голову, - отвечает простодушно.
- У вас есть вкус и чувство стиля. Но у меня нет лишних платочков. С какой стати я должна одевать вас с ног до головы?
- Ну, если так ставится вопрос, то я пошел.
- Счастливого пути! – кривлюсь усмешкой.
  Потопал, шлепая голенищами по голым икрам, такой неотразимый со спины в косо подвязанном халате, что я не выдержала, негромко крикнула:
- Эй, одерните подол. Очень дико подвязались.
-Что? –остановился и обернулся он, не расслышав.- Вы меня зовете?
- Подол, дура, одерни! – посоветовала я и захлопнула окно.
    Какая-то беспричинная злость по отношению к этому скитальцу оплеснула меня. Я этак проанализировала: может, мне халата жаль, что вернет не надеюсь, а халат был в хозяйстве вещью нужной – единственная теплая и уютная вещь для дома. Нет, чувствую, хозяйская жалость на сильное чувство не тянет. И вдруг меня осеняет: он мне понравился! Весь! И злость мою с натяжкой можно назвать ревностью: от кого это он, интересно, вылетел и какой сюжет предшествовал полету?
 Мысль эта занимала меня еще с полчаса. Потом я уснула. И снилась какая-то белиберда: про полеты. Проснулась, как встрепанная. Во сне вдоль стены дома летела я сама.

                Праздник, который всегда с тобой

На работе сидел трезвый и сосредоточенный Сапожников, писал, изредка поднимая нос к потолку и замирая в этой позе. Судя по всему, коллега создавал что-то нетленное. А ко мне Муза журналистики в тот день не прилетела.
Не надо улыбаться: дескать, наш брат в рабочее время не стихи пишет - Муза ему  ни к чему. Если никто не отрицает, что журналист – это творческая профессия, не надо отрицать и того, что над его головой в минуты творенья что-то витает…Какая-то Муза без имени и вида.
 Полистав кипу газет местных и центральных, я отметила про себя, что кой-где Музой и не пахло, а пахло простым желанием получить гонорар,  отпихнув в сторону краткость – сестру таланта. Лились-низались-собирались в кучу слова, и ошеломляющая картина мира рисовалась ими в мозгу читающего, до того тошная, что жить не хотелось. Пожары, грабежи, суициды, извращенный секс, немотивированная жестокость…Слава Богу , что у меня как бы в запасе было забавное ночное приключение, оно меня как-то отвлекало от раздумий о мире, в котором я живу, а  то, как писал Пастернак, оставалось только «достать чернил и плакать».
  Еще я без предубеждения вспомнила нового редактора: вчера через его злобное заикание к нам лезло отнюдь не матерое чинопочитание, а пыталась и не могла прорваться  идея написать об этой чертовой жизни что-то такое, что прорывало бы тошнотворную газетную сенсационность. Вот такого приблизительно типа: «В два часа ночи молодая женщина О.была разбужена грохотом за окном. Вскочив с постели и бросившись к окну, О. увидела на тротуаре тело нагого мужчины. Что это было? Отчаянный полет безработного? Трагический финал большой любви? Неосторожность вышедшего на балкон покурить? Очередная криминальная разборка, которыми уже утомлена общественность нашего города? На все эти вопросы предстоит ответить следствию».
-Над чем вы смеетесь, Леночка? – недовольно отвлекся от праведных трудов мой старший коллега.
- Над собой, - честно ответила я, ибо поняла, отчего мое курение у окна сопровождалось мелькавшей в голове фразой: «Ночь, весна, мне тридцать лет, и я курю у открытого окошка». Я там ждала ночами свою «сенсацию», дура! И дождалась: она прилетела  - и ушлепала резиновыми сапогами за угол, вся в голубых розах по нежно-красному полю…Так было или показалось: этот ночной орел был похож на портрет Ивана Николаевича Берсенева в номере журнала «Крестьянка»? Портрет замечательный: знаменитый сердцеед согнул выю в белом крахмальном воротничке, уткнул подбородок в скрещенные руки, собрал лоб мыслительными складками и смотрит в душу светлым  глазом с широким зрачком. Пол-лица в тени. Вот интересно: зловеще или печально смотрит освещенный глаз Берсенева? Брови у него слегка поникают к краю глазницы, нос прямой и красивый. Губы тоже красивые – верхняя слегка по-детски нависает над нижней. Ухо на портрете просто прекрасное. У моего мужа были не уши, а лопухи. Но черт возьми, Петька прав: они чуть-чуть-чуть похожи. И коли я считаю, что сверзившийся с небес голый ангел тоже похож на Берсенева, то надо знать о себе: надо мной имеет  власть некий идеал мужской красоты. Я считала, что мой брак с Анфимовым -–недоразумение, а выходит, что нет? Может, недоразумение – развод? Но ведь не жила, а маялась…А так ли уж счастлива одна? Это тоска по Анфимову, что ли, что мне все портреты и встречные-поперечные кажутся похожими на него? Для начала надо резко прекратить вспоминать ночного   гостя!
 Приказала я это себе  и спросила как раз в творческой муке задравшего глаза к потолку Сапожникова:
-Лев Игнатьевич, вы убегали когда-нибудь нагишом от женщин? 
-Что имеется в виду? – вытаращился на меня коллега. – Если ситуация развода, то да. Разводился я лишь раз, очень давно. Естественно, все оставил жене, фигурально говоря, ушел нагим.
-Да нет. Буквально.
-Странный вопрос. Не ожидал его от вас. Не помню…Хотя, так и быть, признаюсь: было, даже бывало. Мужья не только в анекдотах любят приходить, когда их никто не ждет. Да, приходилось. Ты выпрыгиваешь, а вслед летит амуниция. Давно это, однако, было. А жаль! – собеседник подпер ладошкой щеку, смотрит в заоконную даль.
- С какого этажа был поставлен рекорд?
- Не выше второго. Не так уж высоко, но пятки отбивает. Удивляюсь, рассматривая нынче прыжки киногероев – летят, летят, встали на ножки, побежали. Комбинированные съемки наверняка
- Кроме прихода мужа ничто не может побудить к прыжку?
- Пожалуй, нет. Точно: нет.
  Стал писать дальше. Итак, получена консультация у эксперта, и не осталось больше тайн, и долой сомнения. Но отчего полет человека, где-то носящего сейчас свекровин байковый халат и сапоги моего мужа, не сопровождался криками и матом с балкона? Что, мужья нынче так нелюбознательны, что им наплевать, отчего смущена супруга и отчего гремит окрестность? И отчего неверная супруга не высунулась сострадательно, не кинула любимому его одежд сверху, чтоб не мерз и перед милицейскими патрулями не позорился? Нет, молодость моего коллеги прошла в более благоприятные времена, что и говорить. Он в дамских халатах полгорода не преодолевал, под чужими окошками не нищенствовал. Аж жаль современника-то стало. Надо было обращаться с ним милосердней. Из абстрактного, так сказать, гуманизма. Или черт с ним? Плюнуть и забыть! Весь день в голове крутится, даже  ни строчки написать не  удалось. Что за чушь!
- Мам, - раздается над моей буйной головой, -  я ключ забыл, а соседки нет дома.
  Петька дылдится в дверях кабинета, узкий , но под притолоку. Губешка верхняя топырится, как у Берсенева, уши аккуратные, но кудлатую голову пора бы  постричь.
- Утомляешь, - привычно упрекнула  переростка. – И учти, если ключ не забыт, а потерян, своих ключей я тебе больше не дам.
- Петр Петрович, проходите, дорогой! – обрадовался Сапожников.- Что-то вас давно не видно. Наука? Женщины?
- Религия! – обрываю я. – В храмах пропадает. Здесь на минутку: забежал перекреститься на ваши календари.
- Иногда вы бываете несносной, милочка, - ничуть не удивился смене интонаций моего общения с ним христианин. – На что вы взъелись?
- Повод есть и повод нешуточный, но долго объяснять, - отвечаю, подхватив журнал «Крестьянка», до сих пор не отданный секретарю, и выдавливаю Петра Петровича за дверь.
- Стой у лифта! – приказываю. – Со всеми здоровайся! – инструктирую – Сейчас вернусь, пойдем обедать, - обещаю
Как странна жизнь! По сравнению с секретаршей Любой я стою на очень высокой социальной ступени, но не я, а она изысканно элегантна, имеет привычку покупать глянцевые журналы, благоухать хорошими духами, и у нее я обычно перехватываю несколько купюрок при нечаянных оказиях, вроде сегодняшнего визита Петра. Боже-боже! Только вчера получено его месячное денежное довольствие, а сегодня в час пополудни я уже занимаю ему на обед.
 Столовая пуста, потому что цены запредельны. Из-за них, проклятых, Петр Петрович два года как лишен праздника, который при отце был всегда с ним, - прийти в издательскую столовую и самостоятельно выбрать в меню все что угодно , не считаясь со средствами. Хотя отец его – это Великий Жид, это Шейлок Шекспира, живущий на прозаической улице нашего города , а богатства кующий в суровой романтике  безлюдных Северов. Но к чему упреки, если дитя не утратило способности с большим аппетитом швыркать самый дешевый из супов, выбранных мною в меню сегодня? А не в пример более вкусную домашнюю стряпню потреблял, бывало, из-под палки, под хронические свекровины причитания: « Я для кого стряпалась? Ты чо опеть, ирод, не жрешь?»
-Мам, - говорит Петька, шустро орудуя алюминиевой ложкой, - хочешь, удивлю?
-С ключом тебе фокус удался. Может, и хватит на сегодня?
-Не-а. Это будет приятный сюрприз
-Тогда можешь, - соглашаюсь я, без чувства благодарности к местным поварам ковыряясь вилкой в тарелке с винегретом. Невкусно. А жаль. У Любы перехватить удалось мизер, Петру Петровичу куплен полный обед, себе взят винегрет и чай с кусочком хлеба. Петр Петрович возмутился неравенством, пришлось врать, что в столовой я уже была, а сейчас рядом сижу просто так, за компанию.
- Я скоро деньги получу, - стараясь быть деловым-сдержанным произносит Петька.
- Ты с ума сошел? В рэкет ударился? Или что еще ?
- Вот ты всегда так! – упрекает уже не однажды пуганный моей заполошностью парень. – При чем тут рэкет? Программу сделал. У меня купили.
 Отлегло… Слаба я нервами, что и говорить. Но насмотришься, наслушаешься, начитаешься о быте и нравах нынешних пацанов и не ждешь приятных сюрпризов, особенно когда произносится сакраментальное слово «деньги». Когда-нибудь, наверное, будет найден психиатрический термин для этого явления, которое я сейчас назову «хроническим испугом честного нищего». Нищего, который работает-царапается, а получает за труд такие копейки – негр в дебрях Африки постеснялся бы получать. Петька смотрит на мое растерянное лицо с состраданием. Улыбаюсь ему:
- Молодец! Я горжусь тобой. Без балды!
  Он хохотнул.
- А летом, мам, я в лагерь поеду.
- На эти деньги? Одобряю. Я тут чуть  голову не сломала, придумывая , куда бы тебя пристроить отдохнуть.
-Нет. Я работать поеду. Компьютерный кружок вести.
-Да что ты говоришь! Кормилец! – восхищаюсь я, но тут же сворачиваю восторги. – Ай, нет, Петька! Ну кому это надо – вкалывать с пеленок? Уедем в какую-нибудь деревню – это недорого. Накупаемся, загорим.
 Во мне, очевидно, неистребима русская ментальность, а попросту лень. Сама я вкалывать летом, когда так и тянет отдыхать,  не люблю, вот и чаду этого не желаю.
- Я тебе помочь хочу, - смотрит на меня сын серьезно-пресерьезно.
- Умница моя…- склоняю голову над тошнотворным винегретом. – Умница!
Только бы слезой в тарелку не капнуть. Нельзя плакать при детях и посторонних, нельзя!
Возвращаюсь на рабочее место: ба, у нас гости!
-Что вы тут, сударь, забыли? – сдержанно спрашиваю у стукача Фомина, развалившегося в нашем единственном кресле, и вот наглость! – попивающего из моей  чашки самостийно заваренный из моей банки кофеек.
 Сидит себе, даже бровью в мою сторону не повел, трактует свой взгляд на современную эстраду. Как всегда, посетил концерт заезжего столичного гастролера. После концерта добился встречи с кумиром толпы за кулисами. Разговор сложился по-мужски откровенный, ибо усидели  бутылку виски на двоих. На клочке бумаги подвыпившая знаменитость написала теплые слова в адрес нашей газеты и пожелала счастья нашим читателям. Сфотографированный клочок будет завтра эффектно помещен на полосе, посреди Фоминского материала, беглописуче созданного сегодня поутрянке на похмельную голову.. Однако ни огрехов, ни шероховатостей стиля – все в норме. Вот и сидишь, думаешь: да он тебя крепче мозгами-то. Так что не случайно на твою долю остались только медицина да просвещение. А как я мечтала работать именно в отделе культуры!
  О, вот в чем разница между нами – у Фомина отличная родословная: мать – солистка оперного, отец – директор кукольного. А я что? Мать – стерженщица литейного цеха, отец покойный и отчим – охранники на заводе. Правда, поступала я на работу в ином социальном статусе, женой нефтяного короля: Анфимов был буровым мастером-нефтяником. И все родословные в редакции бились его высокими северными заработками. Но в отдел культуры , куда я стремилась душой, меня не взяли. Даже на договор. Взял меня в свой отдел , за что ему искренняя пожизненная моя благодарность, Лев Игнатьевич Сапожников.
  Да, помню-помню себя в тот ненастный ноябрь восемь лет назад… Свекровь допекла: « Скоко можно на чужой шее сидеть? – резонно спросила.- Выучили-выкормили, понимашь, дак вовсе изнабазульничалась? И мысли нет на свой кусок заработать, так что ли?»
  Мысль- то, естественно, была, но сильно охладило мое намерение стать учителем в школе тогдашнее школьное бытие, которое в деталях удалось рассмотреть во время практики: ни порядка, ни дисциплины, ни возможности получить за страдания и муки хоть какую-то компенсирующую деньгу. Да впридачу я не смогла приступить к работе первого сентября.  Из-за Петьки. Лето у нас ушло на умственную и физическую подготовку к его первому классу. Повалявшись в ногах у мужа и свекрови, я все же выпросилась с ним на юг. Съездили на Азовское море, позагорали, ежедневно тренируясь в чтении и счете. Удивило меня, как много требовала школа с абитуриентов. Записались мы в первый класс в феврале. Было проверено  умение читать, и Петруха не опозорился, но нам сказали: читать надо быстрее. С арифметикой – то же самое: работайте над устным счетом. Я не поняла, над чем будет работать его первая учительница, но кивнула головой.
 Никто не подсказал, что работать- то надо вовсе не над этим. К концу лета я стала задумываться, а как он, бедный, останется на попечении свекрови, если та способна только шаньги печь да орать на него: «Опять не жрешь?» Программа тяжеленькая, чувствуется, и половину ее груза школа рассчитывает перевалить на семью, а наш «народный  академик» горазд стимулировать только детский аппетит, да и то такими методами, что пацан вытаращит глаза и отодвинет тарелку, соглашаясь на мученическую смерть от дистрофии. Словом, презрев вечное нытье свекрови по поводу моей врожденной лени, я категорически сказала Анфимову, что пока Петька не втянется в школьную жизнь до состояния душевного комфорта, пусть ни он, ни его мать не лезут ко мне по поводу моего тунеядства. Я намерена иметь возле себя не истеричного заморыша, а нормального спокойного ребенка.
 Анфимов со мной согласился, но коли он на вахте, в своем прекрасном далеке, то бои местного значения все равно пришлось вести. « Ишь ряшку наела на чужом-то!» – скрипела свекровь, стоя над столом, за которым мы с Петькой завтракали  (обедали, ужинали).  Сейчас я просто удивляюсь, как хватало моего терпения, чтобы ни разу не сорваться, не заорать на нее или не хлестнуть по щеке, не пнуть, метя в ее сытое пузо. Я ее мамой звала! Предлагала хладнокровно: « Мама, если не трудно, давай поговорим об этом без ребенка. Я тебе еще раз объясню, почему я так делаю. А сейчас дай нам спокойно поесть и мы уйдем». Где нас только не носило в то лето! Мы бродили по окрестным лесам; в зоосаде, мне кажется, нас узнавали не только служители, но и звери; еще мы ходили по выставкам, рынкам, катались на трамвае и в парке на каруселях…Петьке нравились экскурсии и то, что он со мной день-деньской. Но это была моя глупость – такая предшкольная подготовка.
 Первого сентября он уцепился за мою руку мертво, так и пришлось обок шеренги идти до класса. Отцепился только под обещание, что в перемену он увидит меня стоящей возле окошка в коридоре. Один урок у них всего и был, а парень вышел уже усталый. Естественно, домой мы не пошли, а отправились есть мороженое и гулять окраиной старого кладбища – там овраги, тропка, змейкой бегущая под развесистыми березами, птицы  посвистывают.
  - Петя, - сказала я, - надо бы понять, что ты вырос.
- Я понимаю, - пискнул он. – Но ты все равно со мной в школу ходи.
- Ну, блин! В садик же я с тобой не ходила!
- Там народу мало было. И все были маленькие. А тут большие ребята маленьких пинают. Я видел.
- Ерунда! – сказала я. – Ты у нас не самый главный трус, это во-первых. Во-вторых, в школе-то лучше. Именно потому, что ты стал самостоятельный, большой то есть. Сам до школы идешь, сам возвращаешься. Бабушка покормит. Уроки сам сделаешь.      « Пятерку » получишь – я тебе «Сникерс» куплю. Хочешь         « пятерки» получать?
- Ничего не хочу! – завыл он, садясь на траву. – С тобой быть хочу! Ма-а-а-ма!
- А куда я денусь-то? Ты хоть думаешь, о чем  воешь?
- Да-а-а. На работу!
  Села я с ним рядом, отжала сопли в свой носовой платок, похлопала по спине и закручинилась, прижав к своему боку. Он боится моей работы, потому как думает, что я, как отец, буду вахтовиком. Умотаюсь на месяц, потом вернусь на столько же и проведу отпуск за «отсыпанием», то есть перепутав день и ночь буду есть , пить и закусывать. И так день за днем. Потом встряхнусь, дерну рюмку под бабкины пироги, привалю «веселая» за ним в школу, когда уж всех-всех из нее уведут. Встану над ним, скучающе глядя, как он тянет на себя колготки, забыв снять шорты и гольфы. Когда он уконопатится вплоть до шубы, я прикажу раздеться: суровая школа, наглядный урок, помогающий быстро ликвидировать детскую рассеянность. Он молча, шмыгая носом, стянет гольфы, ерзая попой по низкой скамейке, освободится от шорт. « А сложить аккуратно?» – холодно вопрошу я. Сложит, оглаживая вещи маленькими ладошками, потопает босиком по грязноватому затоптанному полу раздевалки к шкапчику, положить все на место. «Куда?» – притормозит его суровый оклик. Он затопчется, растерянный, не знающий, что делать дальше…
  Два разочка я понаблюдала все это со своего поста ночного сторожа детсада, обязанного подмахнуть мокрой шваброй линолеум раздевалок и бетон лестниц после ухода последних мелких бедолаг с их непростыми семейными отношениями. Два раза молча посмотрела и пленительно улыбнулась Петькиному отцу: «Он у вас такой чудесный мальчишка! Все-все без понуканий делать умеет! Правда, Петечка?»…
  И чего меня раскатило на эти воспоминания? Просто вихрем все это в памяти понеслось от пустого вопроса Фомина: «Елена Николаевна, стоит ли на меня обижаться? Просто ваш мальчик так вырос, а я его со спины не узнал. Сколько ему? Уже двадцать?»
 Я посмотрела в лицо старшего коллеги. Обидеть хотел? Намекает, что я выгляжу на все сорок? Уж чья бы корова мычала! Эти бойкие старцы, задержавшиеся в странной , безвозрастной, на их взгляд поре, когда можно сидеть кокетничать артистическими связями и строить глазки даме, которая им в дочери годится. Улыбаться ей пленительно и вежливо хамить.
- Вы заставляете меня краснеть. Выходит, сына я родила в пионерах.
- Нет-нет, что вы! – машет он руками. - Вы были комсомолкой. Я ошибся, ошибся!
  Дались им всем мои нелады с возрастом и с детьми, У них своих заморочек хватает. Фомин вообще пришел мириться не со мной, а с Сапожниковым. Как-никак они  еще университетские друзья, вечные собутыльники. Вот и сидит в своем старом, слегка залоснившемся элегантном костюме, просчитывает варианты замирения с непременным баром или рюмочной в финале, так как у него вечно нет свободных средств из-за алиментов в две семьи, а мой сосед свободен и потому кредитоспособен – с таким не хочешь да помиришься, если жажда стиснет горло. Однако Сапожников стойко делает вид, что весь в работе, весь увлечен темой, даже крестится на календарь. Молодец!
- Леонид Валентинович, пожалуй, я вам прощу вашу бестактную вчерашнюю выходку. Но с условием.
- Я на все согласен, - бодро улыбается Фомин. Не чует, куда меня может толкнуть врожденная добродетель
- Клянетесь?
- Век свободы не видать! – острит собеседник. Прекрасно, условие-то как раз свободу и ограничит.
- Так вот: вы нас сейчас покинете. Над нами план. Редактор делал сверку наших опрометчивых письменных обещаний в начале месяца. Из перспективного плана у Льва Игнатьевича не сделаны три материала. У меня, пожалуй, не меньше.
- Ну что поделаешь? – со вздохом покидает гость насиженное место
Сапожников провожает его взором до двери. Во взоре раздумье, которому я не даю перерасти в сомнение: прав ли он, отказываясь от маленьких радостей жизни?
- О! – восхищаюсь я , - это не материал, а материалище! – киваю на стопку листов у его локотка.
–Да, Господь помог, - машинально отвечает и машинально крестится Сапожников. – Пожалуй, надо сегодня дописать. Вы молодец, что удалили этого змея- искусителя.
  Но этим и исчерпался мой вклад в созидательную деятельность человечества: сижу, гляжу в окно да вспоминаю. Да…Я была ночным сторожем в детском саду и его посещал в старшей ясельной группе мой нынешний дылда-сынок, которого Фомин принимает за двадцатилетнего. Мне было восемнадцать, училась я на втором курсе. В детсаду прирабатывала, ибо мама моя родная в лексиконе ничуть не уступала моей будущей свекрови. Устроилась я в детсад после ее категорического: « Тебя, кобылу, он (имелся в виду отчим) кормить-одевать должен? А ты на дневном без работы учиться будешь? Ну, ты меня извини!» Она была права, и обида моя досельная питается только тем, что то же самое можно было сказать по-другому. Она и службу нашла, не такую уж   обременительную, требующую от меня не столько трудолюбия, сколько смелости: остаться на всю ночь в пустом садике, зная, что места , где есть теле-видеоаппаратура чистят по ночам, не щадя сторожей, не так-то просто. Но садик был недалеко от дома, куда я рассчитывала дернуть с девичьим визгом, коли возникнет нештатная ситуация. Еще для нервного успокоения мне выдавался газовый казенный баллончик, а от себя я усилила собственную обороноспособность большим кухонным ножом, даже прорепетировала перед домашним трюмо, как стремительно и 6езжалостно сделаю смертельный выпад в сторону врага, покусившегося на садиковскую собственность Однако, думаю, спасало мои нервы то, что в садик повадились ходить в мои дежурства два-три одноклассника с подругами. Тайный клуб одиноких сердец…Слушают музычку, пока я прибираю раздевалки и лестницы, целуются, а, может, и что-то посерьезнее предпринимают, пораспущенней, как выражалась моя мать. Я за компанией не шпионила, единственное условие, которое ей было поставлено – чтоб никаких следов пребывания, иначе загремлю с поста. Ни в музицировании, ни в чем другом я участия не принимала из-за комплексов: была я в то время гладкой в боках, румяной девушкой с прической «конский хвост» на резинке, худенько одетой и по-дурацки воспитанной: все радости – это взять книгу, забиться в угол и забыть про весь мир. Сама себе я казалась таким уродом, что принимала за провокацию любое внимание со стороны школьных кавалеров. Честно-то говоря, не многие и претендовали: серая личность, бестолковая троечница  по половине школьных наук, распекаемая учителями на уроках примерно в такой форме: «Осокина, ты поняла, о чем речь? Слава Богу! Ну, значит, у остальных и спрашивать не надо, понятно ли». Так что ничего нет мудреного, что мне просто шарахнуло по мозгам и по сердцу видом Петьки, распекаемого отцом. Я его давно заприметила: за пацаненком не приходила в садик мать. А только бабушка и отец. Сирота чуть не с рождения. Забавный ясноглазый бутуз с глубокими ямками на щеках, хорошо одетый. Здоровается со всеми так смешно: « Здласьте, тетенька!» Не ревет никогда, не капризничает, но упрямый: «Не хочу!» - скажет, и не сдвинешь. Это воспитательница так про него рассказывала, жаловалась на семейство: поздно приходят за парнем и сказать ничего нельзя – старуха сразу возопит, что тоже работает, а садиковским до семи положено. Воспитательница резюмировала: она, мол, понимает , отчего у этой бабки сын не женится. С ней и ангел не уживется, а так-то сын вполне приличный на вид, молодой. Вот  я и явилась посмотреть на Петькиного отца, без всякой , представьте, мысли очаровать или еще там что.
  Анфимов видом своим меня вполне устроил, хотя я и заметила, что он пришел в садик навеселе, но не он первый, не он последний, да и  не на карачках ведь приполз. Но то, как он обращается с парнем, мне категорически не понравилось. Так жалко мальца стало: он ведь маленький, а его никто не любит из тех, кому положено любить. Ни отец, ни бабка. И матери нет.
  Затерла я за ушедшими домой мужиками-Анфимовыми пол, а из головы все Петька не идет. Хотя, казалось бы, какое мне до всего этого дело? А потом думаю: а может, это вообще подсмотренный случайный эпизод – ну, бывает же, что человек не в духе, вот и попал ему под нехорошее настроение собственный сынок. Пойду , думаю, еще раз посмотрю на эту парочку.
 Пришла, стою со своей шваброй. Те же самые дела! Опять Анфимов над сыном высится, а тот босыми ножонками растерянно и трусливо топчется. Ах ты, думаю! Ну и улыбнулась, заступилась в деликатной форме. И была всеми неправильно понята: Анфимов-старший от моей улыбки оторопел, Анфимов-младший подбежал, ткнулся в мои колени мордочкой и короткими ручонками мои ноги  обнял. Я вообще повела себя неадекватно: на руки его хапнула, прижала и бормочу: «Вы подите во двор, погуляйте. А мы сейчас с Петенькой быстро-быстро оденемся, просто за минутку».
 Анфимов довольно редко за Петькой приходил в свои отпуски, а тут повадился. Увижу его входящим в садик, пулей – в Петькину группу, говорю: «Петечка, за тобой папа пришел. Вот хорошо, да? Ну, давай спокойненько собирайся, а не получится что – меня позовешь». Парень за неделю бояться отца перестал. Я из-за двери, не мозоля родительских глаз, за ними поглядываю. Анфимов стоит спокойно, не рычит, Петька сноровисто копошится. Ну и слава Богу!
  Я, может, больше всех удивилась, когда Анфимов ко мне посватался. Все  так быстро случилось, без всяких букетов и серенад под окнами. Спускаются они как-то по лестнице, а я навстречу с ведром и шваброй поднимаюсь, старший у младшего спрашивает: «Хочешь, чтоб эта тетенька была твоей мамой?» Тот нос вверх поднял: «Хочу!» Я чуть казенный инвентарь из рук не выронила. А потом думаю: а чем не предложение? Мне что, хуже, чем с отчимом жить будет? Глупости! Или их бабка что-нибудь грозней и обидней моей мамаши сказать  может? Сомневаюсь! Я засмеялась и говорю:  «Мне у декана надо разрешения спросить. Вы знаете, что я учусь? Вдруг я двоечницей стану из-за многодетности?» Анфимов тоже засмеялся: «Про учебу не знал. Считал, что ты просто уборщица. Но Бог с ним, ладно, выучу! Согласна?» «Согласна». – сказала я, и минуты не подумав, что очень, кстати, дисциплинировало меня, когда накатывала хандра и желание развестись – за собственную глупость человек должен платить, не ущемляя прав других человеков…
  Звонит телефон. Я беру трубку: «Але?» – молчание мне ответом. Посидела, держа трубку возле уха, поалекала, спокойно произнесла: «Ну, если вам нечего сказать, гражданин, я кладу трубочку. До свидания». Анфимов, видимо, то ли приехал с вахты, то ли на нее отправляется. Звонит из автомата на вокзале: специфический шум служит фоном его глухому молчанию. И пожалуйста! Пусть хоть век будет с ним этот праздник -  мое равнодушное «але» в телефонной трубке.

                Место встречи отменить нельзя

  Коли не лезет ни одной мысли в голову, чего сидеть, наблюдая чужой трудовой героизм? Я прощаюсь с Сапожниковым. Иду в школу. Надо же и честь знать, учитывая, что Петя Анфимов не ангел. Но о чем же собираются со мной беседовать? Приблизительно хотя бы надо это представлять, чтобы тема не застала врасплох.
  Скорей всего о школьном бале, решаю я. По случаю окончания девятого класса. Речи о нем велись еще с зимы. И я показала себя невоспитанным собеседником. Дело в том, что после развода обеднев материально, я жутко обогатилась общественным темпераментом: бунтую и бунтую против школьных поборов. И вот идет родительское собрание в классе  и называется такая сумма на пир, что я встаю и произношу пламенную речь о том, что в пятнадцать лет наши детки могут быть и скромнее, учитывая, что их родители вовсе не миллионеры. А наоборот – в большинстве своем бюджетники с копеечной зарплатой. Половина  родительского собрания меня поняла, но в поддержку не пикнула и слова, так как бал правит родительский комитет, а там как на подбор люди обеспеченные, аргументирующие так: разве жаль чего-то для ребенка, который учился- старался, получил базовое образование, то есть это этап в его биографии? И это не стоит красивого стола и танцев в арендованном ресторане?
-Выпускной бал – это, простите, не обжираловка. Он интересен ребенку как момент романтического общения с друзьями. То есть о ресторане и речи быть не может. Нужен пикник с костерком. Беседы до утра, поцелуй на берегу рассветной реки, - заявила я.
    А толстая тетеха с кошельком заорала:
-И пусть потом девочки принесут в подолах, как вы, в пятнадцать!
-Они уже опоздали: целоваться-то надо было раньше, - посмотрела я вполне хладнокровно в ее горящее возбуждением лицо.
  По классу пронесся ропот протеста.
- Попрошу обратить внимание вот на что в моей биографии: в отличие от многих, здесь собравшихся, у меня нормальное образование, хорошая профессия и отличный сын, тьфу-тьфу, не сглазить бы, - осталось мне сказать, перед тем как покинуть класс.
 Я шла тогда и вспоминала, что свадьбы пышной у меня не было, но банкет для друзей-вахтовиков в лучшем ресторане города Анфимов дал. Я сидела во главе стола в светлом импортном костюме, с кудрями, сделанными в парикмахерской, и с макияжем, умело наведенным девчонками из группы. Их было разрешено пригласить на банкет, но выяснилось, что особых-то подруг у меня и нет. Пошли праздновать  три любительницы халявы и внесли немало сумятицы в чувства жен героев-вахтовиков. Девушки у нас на филфаке бойкие уже ко второму курсу. Так стреляли глазами и так изгибались в танцах, что вся мужская часть компании чуть не потеряла моральный облик, включая жениха. Вообще , должна сказать, нравы там просты и лица просты: всяк хорошо одет, интеллигентно, но беседы только о том, сколько выпил, сколько заработает, на что заработок потратит, и все это сдобрено, если выпьют, большой дозой « фольклора». Эти свойства общения я поняла ,естественно, не на банкете – на нем я пребывала в полуобмороке – а позднее, когда мы ходили с Анфимовым в гости к его коллегам. Недолго. Только в пору моей учебы, в пору полной зависимости от него. Начав работать в редакции, я стала отлынивать от визитов, ссылаясь на занятость, а то и говоря: « Не о чем мне беседовать. Я не пью и мне у них неинтересно». Вдобавок, Анфимов меня ревновал .
  В этом смысле он был дурак: не мог понять, что вообще-то я не за него замуж шла, а «за Петьку». И только он мог требовать какой-то верности от меня. Я только в загсе узнала имя Анфимова –старшего и позабавила народ, сказав «Как? Вас тоже Петей зовут?» Да, все было очень быстро, почти весело и выглядела я «прелестно». Так сказала моя старшая сестра, от которой я до тех пор не слышала комплиментов, а мама моя кивнула головой…
  Утром я встала с брачного ложа вся изжамканная, с единственной мыслью – неслышно упихать свой чемодан и дернуть, куда глаза глядят. А прожила замужем десять лет, считая свой сексуальный опыт подобием рабства в притонах Кейптауна: месяц плотного контакта, и перерыв – из нашей гавани уплыли корабли. Кстати, если бы он жил безвылазно дома, этот Анфимов, так долго наш брак не продержался бы. А тут разлуки с ним вполне хватало, чтоб что-то забыть, что- то простить, отдышаться и начать все сначала. Мне тридцать лет, а изредка поглядывая по ночам на прелестные картинки секс-канала, о дамах я думаю так: за гонорар стараются, изображая страсть. Но я бы не смогла и за гонорар.
  Хотя вру! А что меня держало, если честно, возле этого человека? Не «гонорары» северные? Он очень прилично зарабатывал, и мне нравилось, что в нищие горбачевские времена я выглядела вовсе не Золушкой, что, «отработав ночную вахту», ехала на лекции на нашей «Волге» рядом с хорошо одетым мужем и жила в уполовиненной ныне квартире пусть не полной, но все же хозяйкой помпезных мебелей, парчовых штор, импортных обоев. Два трехстворчатых гардероба были заняты преимущественно моими шмотками. До замужества я не имела ни одной красивой вещи: ну кому придет в голову баловать нескладного, неласкового, тупого, судя по школьным успехам, ребенка? Дело даже не в том, что я с тринадцати лет жила возле неродного отца. И при родном, не умри он, не в меру выпив на каком-то семейном празднике, я бы жила ничуть не лучше. У пролетарского образа жизни своя роспись о рангах и возможных претензиях. Меня никто, как я думаю, не любил, не поощрял вниманием и лаской, не считался со мной. А ведь человеку мало того, что он сыт и имеет крышу над головой. И среди родни можно ощущать полную неродственность отношений: тебя не любят, и ты не любишь никого.
  А любви чьей-то хочется инстинктивно и любить хочется… Это я пытаюсь и не могу объяснить, отчего я влюбилась в младенца Петьку. С ним-то просто: ему еще не было и трех лет, ему сказали «вот твоя мама» , и он поверил. А откуда ему знать, как появляются мамы? Семья переехала в другой район, сменила садик, чтоб никто не ляпнул, что я ему неродная. Он и начал жить с чистой страницы, радуясь мне и любя меня самозабвенно. Я приходила за ним в детсад, и он летел в раздевалку из группы, звонче всех голося «Мама пришла!» Я нагибалась, и он вис на моей шее, целуя мое холодное с улицы лицо влажными губешками, трогая за щеки теплыми ладошками.
  Но мне-то почему его восторги и касания были приятней объятий мужа? К восемнадцати годам, казалось бы, можно было дорасти и до «всамделишной» любви. А вдруг во мне какая-то психическая патология, вроде педофилии в женском варианте, хотя об этом я не слыхивала? А ведь вспомнить вслух, как я вела себя в качестве Петькиной мачехи – люди захохочут. Бывало, вырядимся оба и отправимся гулять. Топаем – и не понять, кто счастливей. В университетской группе я спокойнехонько сказала, что  Петька – итог моего детского романа. Да, родила его в пятнадцать, жил с бабушкой и отцом, а вот стала я совершеннолетней, решили возобновить отношения, зарегистрировались. Мамзели таращили глаза, не подозревая за мной такого богатого прошлого, завидовали. Ну, прежде всего тряпкам и зарплате Анфимова, но, однако, и тому, что у меня такой хорошенький, рано заведенный бутуз. «Наиграешься, как с куклой, а потом сопли-то на кулак натрешь, так умней будешь!» – отчего-то злилась моя мать. И побудила сделать окончательный выбор в пользу моего и Петькиного спокойствия. Я сказала, что вовсе не нуждаюсь в ее советах и наставлениях, и нечего ползать ко мне в гости, а коли пришла, то пусть сидит скромно. А того лучше, пусть в следующий раз ждет приглашения, а не прется, когда попало. Ни в ком не нуждаюсь! И пусть кто-то из родни только попытается намекнуть ребенку, что он мне не родной! Произошел чуть не полный разрыв дипломатических отношений: в гости ко мне ездит только сестра, да и та нечасто.
Иду школьной улицей, а  та, с кем я не жажду встреч, катит навстречу. « Вы последние, кто не сдал деньги на вечер», - первым делом говорит Алла Ивановна Красноперова, а потом уж здоровается.
- А вы сдали? – тепло встретив ее хмурый взор, интересуюсь я.
  Она растерялась: доходы-то копеечные, но у нее право как у классной руководительницы и самой бесплатно откушать ананасов с рябчиками и сына накормить.
- Удивляюсь вот чему, - поведала я. – Учителя не устают твердить, что они обиженная социальная категория, но забывают, что не единственная. У нас полкласса интеллигентной нищеты. Однако…
- Да уж на такой случай-то занять для ребенка можно! – произносится с бодрой улыбкой.
- А стоит ли родителям превращать жизнь в подвиг? Ради столь мелкой цели – снять для деток ресторан, чтобы они побалдели, изображая из себя нуворишей.
- Нуворишей, - поправляет она меня, делая ударение на второй слог.
- Извините! Слово французское – ударение на конец. Будете его произносить в классе – вспомните меня. Это мнемотехника.  Я именно так запоминаю сложные случаи.
- Елена Николаевна,- продолжает она терпеливо, - вы молоды, многого в педагогике не понимаете…
- Истинно! – соглашаюсь я. - Не понимаю, отчего на тему бала дебатирует старичье, коли плясать на нем ребятам. Проще простого собрать класс, да и предложить ему оба варианта
- Наивный вы человек, если думаете, что они выберут лес. Нынешние дети… 
- Я к ним по возрасту ближе, - обрываю решительно – И помню свои балы прекрасно. Парни нажрутся за учительской спиной. Кто-нибудь притащит и травку. Потом будет драка в школе со случайно забредшими хулиганами.
- От этого мы уйдем в ресторан. И вообще как-то вы грубо говорите.
- Зато точно. А деньги на букеты всем, включая техничек! Кошмар! Мать потом месяц будет их вспоминать и платье выпускное припомнит, отказываясь купить колготки взамен драных. Ха-ха! Да прожить бы вторую жизнь, я бы ни за что на такие балы не согласилась! А классной еще и подарок сделали, хотя все ее дружно ненавидели.
- Ну, знаете ли!
- Я же не о вас говорю, а о себе рассказываю. Почувствуйте разницу.
- Коли так, вам придется с сыном одной сидеть у костерка, а это чревато! Ребенок вам не простит вашей оригинальности. Давайте, я лучше поговорю с директором: за Петю заплатит школа.
- Оказывается, я произвожу впечатление нищей у гастронома! – на всю улицу захохотала я. – Как вы не поймете, что на эти речи меня побуждает не личное безденежье?
- Есть традиции! – взорвало ее, наконец.
- С пятнадцати лет прожигать жизнь по ресторанам?
- В конце  концов в лесу полно клещей!
- Я вполне могу достать противоядие.
- И где вы его собрались вколоть? Вы знаете конкретное место для пикника?
- Да. Залив, недостаточно глубокий, чтоб там можно было утонуть, хорошо прогреваемый солнцем, чтоб там уже сейчас можно было купаться. Большая поляна возле него. И что самое ценное – все это вдали от поселений, то есть ни одна тварь в человеческом облике не явится помешать празднику. А ехать всего час с небольшим на электричке.
- Как вы разведали это место?
- Я ездила туда в турпоходы с маленьким Петькой, мы жили там Робинзонами по неделе и больше. В палатке.
- И не боялись?
- Как-то надо было растить из него мужичка. Хотя признаюсь: ночами бывало неуютно. Но, кроме меня,  водить его в походы было некому.
- Но все равно нужна охрана.
- Да взять двух-трех непьющих отцов – и хватит. Ну и матерей столько же, которые помоложе и в купальниках приятно выглядят.
- Ну вот… Мне нечего одеть!
- Ерунда! У вас есть брюки.
- А напьются?
- А мордой – в залив и бутылки туда же выкинуть.
- Как-то у вас все просто!
- А зачем осложнять?
- Но многие купили обувь и костюмы для бала.
- Вот они-то и будут донельзя довольны, что удалось сэкономить на ананасах.
- А если дождь? Палаток ведь нет.
- Да можно что-нибудь придумать! Время еще есть.
- Я с вас подписку возьму, что вы …
- Не надо никакого бюрократизма. Что вы, честное слово? Расслабьтесь и почувствуйте удовольствие!
На этом и расстались. Она расслабленно потопала на какое-то педсовещание в гороно, я пошла вечереющей улицей, вдыхая сильный, даже кружащий голову запах  березовой новенькой листвы. Тридцатая весна…
    «Расслабьтесь и попытайтесь почувствовать удовольствие» – это фраза из рекомендаций английских психологов-полицейских на случай сексуального нападения на женщину. Вначале идут советы: куда бить, чтобы отбиться, что и как кричать, чтобы обратили внимания добродетельные джентльмены и помогли, а когда уж лежишь на спине и никто не поможет – расслабься… Мне намного легче стало жить в браке, когда я умом усвоила и телу приказала понять мудрость этого полицейского совета. Да…Удовольствие было сомнительным в абсолютном большинстве случаев, однако чувство отвратности от процесса ушло…
  И даже пришла мысль, что мы с Анфимовым способны дожить до постельной гармонии. Случилось это летом, за год до развода. Какая-то троюродная тетка попросила в письме покрыть ей, немощной, крышу хотя бы рубероидом. Свекровь защипела: я, мол, эту Феню сто лет сестрой не считаю, а вон чо пишет! И вдруг на Анфимова нивесть откуда сваливается благородство: он садит в машину меня, так как я  как раз в отпуске, сына, грузит в багажник купленный рубероид – и мы мчим километров за двести, в деревеньку на десяток непорушенных домов, заселенных сплошь пенсионерами. А место прекрасное: светлая речушка, грибные перелески, километрах в пяти вообще лес стеной с медведями и волками.
  Анфимов день-деньской торчит на крыше, пытаясь выбрать из гнилья хоть что-то пригодное в качестве настила под рубероид. Мы с Петькой, не принятые им в бригаду, торчим на реке, купаемся и загораем. Погода отличная, хотя уже начало августа.  Анфимов слабо верит в милости здешней природы, спешит с трудами, чтоб его тетку не смыло дождями с лица земли. И правильно делает. За десять лет жизни с ним я повидала кучу его родственников, но  Ефимия Григорьевна Караваева, его троюродная тетка, пожалуй, единственная, кого я зачислила бы в свою родню безоговорочно. Была она когда-то учительницей малокомплектной школы в своей деревеньке, жила всю жизнь одиноко, хотя женихи сватались, но не нравился ей местный уклад и перспективы деревенского брака. Я вообще люблю людей, способных выломиться из обстоятельств. Это не значит, что я сама такова: меня частенько несет течением И я , как дура, верю, что течение само выбирает правильно, куда меня нести, для этого достаточно жить в согл  асии с собственное совестью и не делать больших пакостей людям. При таком подходе к жизни надо, конечно, уметь ждать, надеяться и верить, что не всегда мне удается
А тетка Феня, видимо, знала, что ждать нечего, надо просто огородить и благоустроить собственный мирок. Домишко у нее был старый, территория  - как у всех – двадцать соток, но у всех это огород, а у нее рай земной. Самодельный рай на серой российской территории. В доме – чистота и уют, и все «не по-нашему». Ну хотя бы представить русскую печь, поставленную по диагонали. Открытая жерлом к горнице, беленая-расписанная, печь выглядела ничуть не хуже какого-нибудь камина в рыцарском замке. Никаких кухонных закутков, занавешанных сальными портьерками, в доме не было и перегородок тоже. Это было жилище открытого плана, виртуозно зонированное.
Я спросила, как тетка Феня дошла до этой идеи, и Феня ответила, что, Бог знает как давно, увидела то ли американский, то ли австрийский трофейный фильм, а там ей очень приглянулся дом в горах. Ее печь моментально переехала в угол, книги встали на стеллажи до потолка, кровать заменила тахта из пружинного матраса, чугуны, без которых не прожить при русской печи, выстроились на специальной этажерке, а самый большой утвердился навек на полу у печного жерла и в нем вечно стоит сухой букет из рогозов да камыша. Красивый, неожиданный, непривычный дом сослужил Фене и недобрую службу: революционерку деревенского быта по просьбе селян несколько раз посылали на психиатрическую экспертизу: ну не мог нормальный человек, особенно малокомплектный учитель, так выпендриваться! Так считали Фенины соседи, так считало и районо. Психиатры, кстати, вставали в тупик: было тут какое-то отклонение от нормы?! Было! Вопрос лишь в том, опасное или не опасное для малокомплектной педагогики? Комиссии приезжали, что б на месте  решить, что это значит в плане психическом – живая изгородь из стриженного шиповника, цветочки ста сортов, вперемежку с картофельными и морковными грядками,  ручей, превращенный в небольшой прудик, обложенный натасканными с речного берега камнями на манер японских водоемов. Ивы-дикарки на берегу водоема Феней тщательно охорашивались, подстригались, подравнивались, что только приносило ей славу «чокнутой». Полянка возле водоема забот не требовала – это была самородная мурава, но одуванчикам и лопухам заселять ее Феня не разрешала, выпалывала их безжалостно. А за урожайность на овощных грядах  вообще не билась. Нарастит, сколько на пропитание надо, а снизился по старости аппетит, так только цветов добавилось.
  Странно, но прагматика Анфимова тоже захватила магия места. Поначалу он собирался сикось-накось прикрыть крышу рубероидом – дождь не льет и спасибо, а потом вдруг поехал в райцентр, вернулся в сопровождении могучего грузовика и нанятой бригады. И бригада за три дня поверх анфимовского рубероида настлала шиферную крышу и с помощью мощного пульверизатора выкрасила ее  в темно-красный цвет. Анфимов отошел, поглядел и приказал бригаде вручную красить в красное верандочку, наличники, рамы, двери и цоколь дома. Феня прослезилась: соображает!
  Потом был банкет, предваренный помывом в большой соседской бане. Мужики сидели у прудика на стульях-чурбаках, обнажив распаренные торсы, повесив на шеи белые вафельные полотенца, босые, в цветастых сатиновых трусах, ели шашлыки и пили холодную водочку в умеренных количествах. И Петька-младший сидел в мужицкой компании как равный. Водки, разумеется, не пил, но все остальные яства мог потреблять с правом хорошо поработавшего человека – он тоже был маляром. Мы с Феней были скромными официантками: я торчала у мангала, Феня суетилась с подноской салатов да кваса. Прекрасный был день, пожалуй, самый лучший за десятилетие моего брака.
  И кончился превосходно. Под вечер, уже в синих сумерках, бригада уехала, Петька отправился с двумя деревенскими стариканами ловить рыбу да ни как-нибудь, а лучением с острогой, Феня, набегавшаяся с банкетом, улеглась спать на свою софу в окружении несметного количества атласных и вышитых подушек, мы с Анфимовым отправились на реку купнуться.
  К вечеру вода остыла, так что нас хватило только на то, чтоб забрести по горлышко, взвизгнуть да подскочить, а пока плыли к берегу да бежали по мелководью, что-то пронеслось в воздухе – какой-то заряд. На берегу он хапнул меня, зубами дребезжащую, прижал к себе…
  Я могла его полюбить… Да! Но не там мы жили и не так мы жили… Я иду березовой городской аллеей, вдыхаю острый запах новорожденной  листвы, мне тридцать, и единственное, что я могу вспомнить как праздник собственной женственности – это ночь на теть Фенином сеновале, ночь, вдруг открывшую и для меня, что Бог Саваоф слепил мужчину из глины вовсе не в качестве нелепой поделки  дилетанта в скульптуре, а все же по законам какой-то мудрости, для какой-то приятной пользы миру. Я не выла, не стонала и не кусала Анфимова  в экстазе, не вилась змеей в его объятиях – во мне просто открылась какая-то возможность нежности. И нестыдливости. И доверия к его рукам…
Наутро мы уехали. В квартиру, тяжело и помпезно обставленную, с запахом пирогов, с кухонным скрипом: « Стряпала-стряпала…Никто не жрет! Я на помойку их, што ли, понесу?» И мы все стали другими, не такими, как в гостях у Фени. Анфимов чертыхнулся, пересчитав деньги: на фиг надо было столько тратить на эту полоумную троюродную старуху? И я, слабоумная жена, его, дурака, не удержала! Я завелась, но, как всегда, молча, вслух сказала, что отправляюсь в командировку, чего он терпеть не мог. Добавила, что для этого мне надо досрочно выйти из отпуска, и пусть простит, даже в сборах его на вахту принять участия не могу.
  Приехала через три дня, его уже не было дома. А недельки через две поняла, что беременна. И стала отсчитывать дни именно с той единственной приличной ночи. На бумажке высчитала, когда появится на свет мое чадо, хотелось бы девочку, маленькую девочку… К этому времени будет построена квартира в кооперативе, и не я буду, если не избавлюсь от свекрови! Она останется в старой квартире, а я буду жить с детьми, с вахтовиком Анфимовым. Буду ездить каждое лето в деревню к тетке Фене, которая по духу годилась мне не только в родню, но и в подруги…
  Увы, мечты не сбылись, к Фене я больше не съездила, но опыт общения не пропал даром: что мой нынешний интерьер, если не городской вариант ее «японского» образа жизни?
  Я захожу в подъезд, ныне пахнущий не свекровиными пирогами , а кошками, открываю наружную дверь квартиры, включаю свет в тамбуре, чтоб не упасть, споткнувшись о какие-нибудь стоптанные лапти гостей соседки, не имеющих привычки ставить обувь аккуратно под вешалку. Настроение гиблое от воспоминаний.
  - Мам, тут какой-то тип заходил. Передал вот этот пакет и еще букетик. Цветы в комнате, - сообщает, высунувшись из кухни, Петька.
  Я, не расшнуровав, спихиваю с ног кроссовки  возле коридорной вешалки. Пакет стоит, притулившись к стене, черно-золотой большущий полиэтиленовый, в нем лежит что-то завернутое в оберточную грубую бумагу.
-Что за Дед Мороз? Как выглядит?
-Елегантно! – выползая на свой порог, громко восхищается соседка.- Такой мущщина!
 Хотелось бы мне сохранить, как она сохранила, до седых волос светлый романтизм характера!
-Петр, ты наблюдательней. Кто это был?
- Не знаю. Правда, элегантный. Туфли начищенные
 -В пакет не заглядывал?
-Конечно, нет.
-На южного человека он не похож?
-Ты что думаешь? Чеченский террорист принес бомбу? – ухмыляется Петька.
-Всех моих друзей ты знаешь в лицо. Этого не знаешь. Какой-то загадочный незнакомец делает какие-то подарки. Что я должна думать? Что хоть он сказал-то? – сержусь я на непонятность ситуации.
- Передайте вашей сестре с моими извинениями и благодарностью.
- Дословно?
- Еще улыбнулся.
- Попрошу словесный портрет!
- Мужик как мужик.
- Да ты чо уж, Петя? – влезает соседка. – Красавец писаный! Што лицо, што одежа! Я уж не стала говорить, что ты с ребенком, может, еще зайдет.
  Я с минуту смотрю молча на ее расслабленную от восхищения мордочку, потом произношу веско:
- Я, дорогая тетя Клава, не слежу, вернее, стараюсь не следить за вашими знакомствами. Попрошу и меня освободить от вашего контроля.
- Ой, гад! – развернуло ее в сторону своей норы. – Старашься жить как с людьми, дак… - далее неразборчиво.
  Потом я иду смотреть букетик возможного террориста, очевидно, решив перед тем как взорваться, усладить взор красотой.
  Ой, услаждает!!! В пластмассовом ведре  стоит нечто грандиозное: веер нежно-лиловой гофрированно-оборчатой бумаги обрамляет композицию из бледно-нежно-лиловых огромных хризантем, они окутаны белым облаком гипсофилы. Меж ними и вокруг них цветет еще что-то, для меня безымянное, нежно-бледно-желтоватое…
-Воды налил? – спрашиваю у Петьки, тоже умиленно, склонив голову на бочок, разглядывающего букет.
- Нет. Бумагу пожалел. Он недавно приходил, ничего еще не завяло.
- Молодец! – одобряю хозяйственную сметку. – Из бумаги сделаем абажур на кухню. Старый-то вовсе выгорел.
  Старый абажур – ярко-красный - вот так же когда-то обрамлял куда более скромный букет, всего лишь из пяти революционных гвоздик, подаренных мне  по случаю моего юбилея. Полгода назад редакция его широко отметила. Цветами и пиром – была водка и бутерброды в складчину.
- Пошли приладим, - приглашаю Петьку, выпутав букетище из обертки, налив  в ведро отстоявшейся водички для полива цветов.
  Боже, как приятно! Совсем другой вид у комнаты и совсем другой вкус у жизни, когда в доме стоят подаренные цветы. Пусть даже непонятно кем подаренные.
  Петька , встав на табуретку, распутывает нитку, крепящую к проводу веер старого выцветшего бумажного абажура, я стою, глядя снизу вверх на его копошение, попутно размышляя, что за благодетель-инкогнито посетил нас. Самые роскошные букеты всей моей достаточно длинной жизни в подметки этому не годятся. Лицо мое цветет непроизвольной улыбкой. Петька берет из моих рук веер нового бледно-лилового абажура, приматывает его. Появляется соседка.
- Бассенько получилось, - одобряет. – Как раз в тон горохам на занавеске.
  Занавеска на кухонном окне – это бывший подол моего нейлонового халата. Его как раз хватило, потому что был клешеный, чтобы оформить верх окна. А верх самого халата – все оборочки, перламутровые пуговички и рукавчик крылышком – только свистнули и брызнули, когда во время ссоры Анфимов хапнул меня за халат на груди и рванул к себе – тоненький был халатик, воздушный. А ссоры под развод были тяжелые… Не так уж много их было, но вот эта – халатово-гороховая закончилась тем, что вылетел на кухню разбуженный ею Петька, прикрыл меня, расхристанную, своей спиной и растопыренными руками и заорал на отца: «Только посмей маму тронуть! Я тебя убью!» Через неделю мы с Петькой остались в этой квартире одни. И, аккуратно обрезав рямки, я повесила  подол халата на окно: просто невыносимо выглядела кухня с единственной оставшейся мебелью – мойкой в углу да старой полуненужной посудой  на подоконнике, надо было кухню хоть чем-то украсить.
- Садимся пить чай! – машу я рукой соседке, ибо способна посадить за стол классового врага, коли он догадается похвалить мой вкус.
  Столь же незлопамятная соседка  метнулась в свой апартамент и принесла к столу деликатесы – граммов сто мармелада и три узеньких вафельки. Умеют жить люди!  Мои чаепития не украшены ничем , кроме  банки забродившего смородинового варенья, да и то это не продукт собственного производства, а дар старшей сестры, имеющей дачу и незаурядное трудолюбие земледелицы, что не так уж часто встречается в тридцать-то пять лет. Еще у них с мужем есть мотоблок, подержанный «Жигуль», разная мебель, собака бультерьер и две девчонки, мои племянницы, которые моложе Петьки, так как сестра меня умнее. Ну, может, не всю жизнь, а уж последние-то два года – это безусловно. Приедет, бывало, во времена нашего с Анфимовым развода, прижимая банку с прокисшим вареньем к груди, и зашипит: «Ты дура, что ли? Совсем рехнулась, что ли? Тебя куда заносит-то, полоумную? Ты на улицу вылететь хочешь, что ли? Ты ему всем обязана, дура! Он тебя выучил, а ты сейчас над ним выламываешься? Из-за грамотности, да? Он гордый мужик, самостоятельный, ты не видишь, что ли? Ты куда пойдешь: к маме с отчимом или в проститутки, а?» – это перед разводом.  А после: « Ты дура, что ли? Он твой сын, что ли? Ты не соображаешь, что ли? На кой он тебе черт, если у тебя башка варит?» – это о Петьке. Слава Богу, все воспитательные беседы -  на кухне и безропотно уйдет после моего ответного шипения: « Вали отсюда, а то твоей же банкой по башке шарахну! Только посмей ребенку чего-нибудь ляпнуть! Живите, как жили, я вас не касаюсь, и вы ко мне не лезьте!" Я горда, как буревестник , реющий над седой пучиной моря!
  А вообще-то, по-моему, семья – это мрак, это узилище духа! Все мое детство отравлено положительным примером сестры, которая ровненько училась по всем предметам, а не читала книжки день-деньской, начхав на математику и другие крайне важные учебные дисциплины. Мать с ней не позорилась, в школу под нотации не ползала, дневник с «колами» по портфелю не вышаривала, чтоб потом его за диваном обнаружить весь  в пыли и паутине. «Да пока Люда замуж не вышла, пылинки в доме не было! А на даче полола и   поливала как! А тут сидит, кобыла, читает, а огурцы в парнике все сварились под пленкой! Да чтоб тебя Бог наказал, гадину! Бесталанную лошадь здоровую! Только жрать горазда, а еще девушка называется!  Семнадцать лет лошади, и не знаешь, куда деть! Ты хоть раз подумала своей башкой, кто тебя, лахудру такую, замуж возьмет?!»
  Словом, никто, кроме меня самой, не сможет объяснить ни  пиков, ни провалов в моей жизни.  Ни того, что, в отличие от сестры, я окончила университет, а не профтехучилище Ни того, отчего сиганула замуж, не спросив у будущего мужа, как его зовут и кто он по социальному статусу. Еще повезло, что Анфимов оказался честным тружеником, а могла и за урку прямо с лестницы – в загс…
  -Поди распотроши пакет. – задумчиво попивая чаек, предлагаю отроку. – Хотя нет! Я сама.
- Решила, значит, меня не взрывать? – прыскает он чаем.
- Живи пока. Может, еще пригодишься. Слушай, я завтра ваш класс за пикник агитировать пойду. Не забудь меня поднять, когда будешь в школу собираться.
- Мам, кого агитировать? Поздно! На всех давнули, деньги все сдали. И мы можем сдать. Я завтра схожу, получу.
- Даже когда в твоем стане скрытый враг, иди и бейся! Так что я пойду агитировать из принципа. Хоть погибну со славой, - зевнув и похлопав ладошкой по устам, заявляю я.
  Он деньги сдаст! Пировать в ресторанах будет! А я весь июнь думай, как жить в июле. В августе у меня отпуск. Как бы было здорово съездить куда-то в безмятежные края, в красивые пейзажи, с каким-нибудь инкогнито с букетом!  Вот это мысли! Весна, что ты делаешь с людьми!?
-Мам, я знаешь, что придумал? – непроизвольно тянет руку к моей вафле Петр Петрович, схрумкав свою.
-Если что-то умное, можешь вафлю взять.
- Беру с полным правом. Я придумал хоть на денечек съездить к бабушке Фене.
- Здравствуйте! Она отцова родственница. Я ей нынче не родня.
- Зато я ей родня. Имею право приехать и тебя привезти как мою родню.
  Я засмеялась, соседка заинтересовалась, куда это мы собрались.
- В сады Семирамиды! – торжественно сказал Петька, понудив нашу Кланю  ринуться к себе с традиционным «старашься жить как с людьми». Одно жаль - она прихватила с собой две недоеденные мармеладины.
Я пошла смотреть пакет. И тайна перестала быть тайной: в пакете лежал байковый свекровин халат, торчали резиновые сапоги Анфимова. Какая проза! Трусишки Петькины сунуты в голенище сапога. А на дне кое-что интересненькое – коробка- упаковка с тонким большущим фирмовым платком «Гермес». И в коробке записка: «Когда я упаду к вашим ногам в следующий раз, не пожалейте этой тряпицы: с ней, обряженный в халат и сапоги, я буду красивей, согласитесь».  И ни подписи, ни адреса… Хотя тьфу! – это ведь не письмо в редакцию. Как захотел, так и написал, Жаль-жаль… Хоть бы указал точное время следующего полета, что ли. А так осталось чувство некоторого разочарования, хотя  подарки – каких я давно не видала, и по цене, и по содержанию.

                Пиры Валтасара

Известив с вечера Сапожникова, что поутру могу задержаться, я иду в Петькин класс не в заплатах, а в трикотажном платье, темно-сером миди. Широкие подплечики делают четким и смелым мой абрис, через левое плече перевесился фирмовый яркий плат, стрижка «под горшок» пушисто пружинит от моего твердого шага на высоком каблуке – редко я на нем хожу в последнее время, утрачен навык плавного передвижения. Но Петька, идущий рядом со мной, все равно восхищен: «Всегда так одевайся», – советует.
  Класс дружно встает и с шумом садится, поприветствовав явление леди народу. Песталоцци-Красноперова встала у окна: не мешаю, мол, агитаторам-горланам-главарям. Я встала ровно по центровой линии помещения, предоставив гражданам равные возможности для разглядывания моей безукоризненной сегодня фигуры. А что сказать, если вдруг четко-ясно вспомнилось, что в пятнадцать я сама, как бешеная, мечтала побывать в ресторане?
- Дорогие друзья! – сказала я. – Как я мечтала в вашем возрасте увидеть ресторан, если б вы только знали!
  «Дорогие друзья», давным-давно оповещенные о моей оппозиционности, отвесили челюсти после этих слов.
- Я его увидела в восемнадцать, - сообщила я 9А, не сообщив, что увидела на собственной свадьбе. – И поняла, что лучше иметь красивую несбывшуюся мечту, чем увидеть мечту и почувствовать желание сплюнуть.
  Переждав время, нужное для продвижения чужой мысли до нужных извилин в головах, я продолжила:
-Вообще интересное время, вот такая пора, как у вас. Нарядиться бы во взрослое платье, надеть похожий на папин спинжак – и вперед! Все ждут молодых и смелых – и оркестр, и официанты, и сам господин метрдотель. Черт возьми! Ведь не может же быть, что в восемнадцать я не умела держать нож и вилку, но я все это сто раз уронила под стол! Я кусок торта на белую юбку прямо розочками вниз шмякнула! Это был вечер моего позора. Я вся вспотела, потому что мне казалось, что все-все смотрят только на меня. Какие там танцы? Гляньте сюда – я, в общем-то, не неуклюжа, но у меня в тот вечер как будто веревкой на уровне колен ноги были связаны! Кстати, это ощущение меня и спасло, иначе бы я просто шлепнулась на тамошний паркет в своих высоких шпилечках. Да… Как корова на льду… Можете смеяться: дело-то прошлое.
    И мы все похохотали, включая Песталоцци-Красноперову.
- Начинать красивую ресторанную жизнь надо не так,  - назидательно молвила я. – Время, конечно, нищее. У кого как, а у меня в последний год абсолютно нет денег на рестораны. Но в качестве практики, как показал мой горький личный опыт, просто необходима предварительная стажировка. Надо в этот чертов ресторан сходить в сопровождении родителей, как минимум, раза два днем. Как бы чуточку обжиться в стенах в непривычном платье под взглядами чопорных официантов и развязных ресторанных завсегдатаев. Об официантах надо сказать особо. Вот ведь люди! Отойдут за ширму к окну раздачи – громко матерятся и травят анекдоты, а с подносом на руке плывет к столу этакий лорд Байрон, ревизор ваших манер: «Это блюдо положено есть вот этой вилочкой» – и скривится. Ребята, да, жизнь – это театр. Но для нас, актеров в нем, важно, какова декорация и кто партнер на сцене. Ой, не желала бы я вам такого выхода под яркий свет на ресторанные подмостки, какой был у меня! Так что, не описывая преимуществ пикника, спрашиваю сходу: кто за лес, поднимите руки.
    И подняли как миленькие! У Красноперовой аж лицо от удивления вытянулось.
  Посадив Красноперову за стол в качестве секретаря, я наскоро набросала продуктовую разнарядку, мудро ответила на выкрик с места «А вино будет?»: «По глотку темно-гранатового «Киндзмараули» с гармоничным букетом и бархатистым вкусом. Вах! Я  уже сейчас чувствую, как закипает кровь и веселеют ноги! Шоу маст го он, дорогие друзья! Кто не согласен, что эту песню надо петь на весь лес, чтоб до звезд звук летел?» Все заорали, что принесут любимые кассеты и стали спорить, у кого маг орет чище.
-Дорогие соратники! – подняла я руку, устанавливая тишину. – Желаю вам удачи в борьбе с родителями-консерваторами! Завидую вам: много учась, я много страдала. У меня никогда не было такой училки, как ваша Алла!
  Красноперова вздрогнула за столом, но класс зааплодировал ей, и я отбыла с митинга, стопроцентно уверенная, что она не припомнит Петьке его закидонов при выведении годовой оценки по своим предметам.
  Все агитационные мероприятия уложились в какие-то пятнадцать минут. Урок начался в восемь, а рабочий день в редакции начинается с девяти. Я не просто не опоздала на службу, а в кои-то веки явилась на нее раньше на четверть часа. И в результате оказалась в лифте с новым дисциплинированным редактором. Он был поражен моим внешним видом буквально до заикания.
-Нннне сразу узнал.  Ууууу вас день рррождения?
-Нет, – скромно ответила я, хотя был соблазн развести его на букет из фонда редактора. – Просто я иду с общественного мероприятия, выступала перед девятым классом в школе. Перед уроками. С лекцией на морально-этические темы.
- И часто это у вас?
- Бывает. Позвонят вечером, попросят на утро. Вот и угнетаешься: и на планерку надо, и тех бедолаг язык не поворачивается осадить.
  Хорошо так врется: смотрю в зеркало, поправляю артистический наряд и кую счастливое завтра: на планерки я часто просыпаю, но этот «провинциал», поднятый из бульварной газетки до чести возглавить старую заслуженную газету, так доверчиво смотрит в мои наглые глаза в зеркале… Кивает головой: спи, мол, спи спокойно, дорогой товарищ, я буду думать, что ты читаешь лекции.
    Марширую к дверям своего кабинета без никаких угрызений совести: народ и власть  - всегда антагонисты. А власть в творческом коллективе – это просто кровавая тирания, коли ей захочется контролировать каждый шаг. Есть схемы цивилизованных отношений: дай задание и назови срок исполнения. Но ходить в рабочее время по кабинетам, проверяя «наличие присутствия»? Требовать, чтобы каждое телодвижение в сторону фиксировалось у секретаря? Ишь ты, не успел прийти, а уже мечтает о революционных переменах в быту и нравах! Всех пугает выговорами. Сорок лет – ума нет и не будет! Если из чистого сострадания этот ум не вставят какие-нибудь мудрые  люди, вроде меня.
  Кабинет оказался открытым: там копошилась издательская уборщица тетя Ксеня, ходила по тесному помещению утицей, переваливаясь с ноги на ногу, небрежно ширкала мокрой тряпкой по столам, попутно беседовала на правах старой знакомой. Да-а-а…Кто рано встает – тому Бог дает! Я аж в кресло плюхнулась от теть Ксениных речей.
- И чо сидеть на пару стоко лет? Досиделась. Все говорят, что в любовницах у него. Я, конечно, не верю, а наши сказывали: в баре пьяный сам сообщал. И крестился. И наши видели из лифта: целовались! Ты чо? Помоложе не нашла? Разведутся, дуры, а потом любому на шею повеситься радехоньки!
- Что за чушь, тетя Ксеня! – преодолев шок, воскликнула я и ничего более убедительного добавить не смогла.
       Уборщица ушла, я пересела на стул, ну, думаю, и козлина же этот Сапожников! Вот уж чего не ожидала! То, что он явно мне симпатизирует, все знают с момента моего появления в этих стенах. Да… Явилась я в ноябре, под конец уже ноября, в тот год, когда Петр Петрович Великолепный стал первоклашкой. Целая учебная четверть была убита, чтобы смирить его с новым статусом. Акклиматизация шла трудно и в школе, и дома. Порой казалось, что со школьным-то коллективом в полутысячу  ( в одну смену) голов я справлюсь быстрее, чем с единственной головой – свекровиной. Мало того,что она упорно настаивала: «Коли выучили, так робь!», она еще и никаких мебельных передвижек не разрешала делать. «А чо ему кухоново стола мало каракули-те писать?» – скажет, бывало, и Анфимов , чучело, согласен, что для каракуль условия на кухне идеальные. Ему вообще не нравилось, что в его отсутствие пацаненок жил со мной в спальне на раскладушке, а не с бабкой в большой комнате: места, де, на раздвинутом диване вполне на двоих с бабкой хватает, какого черта еще надо? С великими словесными баталиями удалось его уговорить сдвинуть тяжелую мебельную стенку, наладить свет, оборудовать письменным столом и индивидуальной кушеткой угол для подросшего наследника, где он и по сю пору обретается, только шкафы, огораживающие его узилище, сменились.
    В школе, которая тогда еще не называлась гимназией, я все силы бросила на борьбу с дедовщиной, ибо быстро поняла, что тренировки Петьки по каратэ, оплаченные в секции, плюс музыкальная школа да уроки истощат парня до отупения. Надо было идти другим путем, формировать институты общественной безопасности. Каждый божий день я дежурила в школьном коридоре и заступалась за всех. Увижу, что какой-нибудь лихой каратист-одиночка глушит мальков, цапну за шкирку, отволоку в коридорный закуток и , не выпуская туго схваченного воротника, задушевно спрошу: «Нравится? Что чувствуешь, когда сдачи сдать не можешь? А? Вот то же самое чувствовал и тот мелкий огурец, которого ты лягнул, подумай только, ногой в лицо! Ревет где-то, сопли размазывает. Приятно об этом думать тебе, сильному? Сосредоточься и ответь: приятно?» Каратист задергается и захамит: «Я первый, что ли? Меня тоже били!» «У-у-у, - скажу я, - да ты редкий экземпляр героя-стоика! Испытывал от битья наслаждение и решил его нынче дальше распространять. Преклоняюсь! Пошли к классной руководительнице: домашний адрес твой спрошу, чтоб с папой-мамой познакомиться, семью похвалить: такого хорошего человека вырастили!» Герой обреченно задергается под моей властной рукой. «Да ладно, не трусь, - улыбаясь скажу я. – Я это дело не люблю – стукать на ближнего. Это я пошутила. Мы с тобой, знаешь, что сделаем? Пойдем сейчас и перед этой малявкой извинимся. Ты вспомни: так тебе когда-то самому обидно было, а если бы перед тобой те гады извинились, ты бы и плакать не стал, правда?»
  Я снимала властную руку с загривка, мы спокойно выходили из застенка, шли коридором, я доверчиво говорила: «Сам его глазами поищи. Вас так много, я лица не различаю. Надеюсь, ты от меня деру не дашь? Во-первых, твое-то лицо я запомнила, а, во-вторых, ты ж человек смелый. А? Или только перед мелкотой геройствуешь?» Если не удавалось уложиться с процедурой торжественного покаяния  в одну перемену и даже в один день, я прихватывала каратиста еще и еще раз. Не за шкирку, а появлением возле дверей его класса с тихим шепотом: «Нашел? Извинился? Ну, пошли еще поищем. Знаешь, как ему приятно будет?» И мы шли. И нахо дили жертв. Я стояла немым свидетелем, никому никаких слов не подсказывала, но сцены были просто возвышенные. Честно. И палач, и жертва  светлели ликом и сияли очами, произнеся и выслушав косноязычное буньканье: «Ты, слышь, меня прости. – Чо те опять надо? – Не понял, что ли? Я извиняюсь… перед тобой…. За то что…словом…извини, что пнул! – Больше не будешь? – Чо как козел? Сказал же! – Ну,  тогда ладно». И заулыбаются!
  Не знаю, удивился ли педколлектив, ранее пробиравшийся в учительскую вдоль стеночки, в то время как по всему коридору шла повальная «глушиловка», смене коридорного микроклимата, но я-то чему удивлялась: и как не стыдно целой толпе взрослых было эти дела наблюдать? Да еще и на собрании общешкольном заявят: атмосфера становится год от году хуже. Сказывается то, что в семьях не занимаются воспитанием детей. Немудрено, что в некоторых школах вынуждены нанимать для поддержания дисциплины милиционеров. Пожалуй, к этому пора прибегнуть и нам. Обсудите в классах и надо собрать деньги.
  Охранник в школе появился через два-три года, просто потому, что стали бояться внешних вторжений, и пусть себе сидит в камуфляже у входа. Но до его появления внутренние конфликты были, тщеславно считаю я, преодолены именно моими воспитательными усилиями, никем не отмеченными по линии школьной администрации, а только Петькой. «Мам, - сказало дитя, – а в школе ниче. Никто не дерется в перемену. После школы только за гаражами сшибаемся».  Но это дело святое – выяснить отношения после уроков в укромном месте и один на один. Мы с Петрухой купили кассету и потренировались на домашнем ковре в захватах и подножках.
 Еще я решила, что надо дать ему какой-то дополнительный стимул в развитии, открыть неожиданный талант. У него был тоненький ясный голосок, хороший слух, но прославиться в качестве солиста школьного хора Петька  категорически отказался: «Там одни бабы!» Тогда я решила сделать из него танцора-виртуоза. Накупила кассет по аэробике, и мы стали вместо утренней зарядки плясать, поглядывая на экран телевизора. Условия для танцев-шманцев удалось создать идеальные: по моему настоянию Анфимов в октябре отправил маманю на курорт. Верванна была просто потрясена моим  благородством. А я просто разнежена покоем: бабка курортничает, муж на вахте. Да бывает ли жизнь прекраснее?! Первую четверть оценок не ставили, но Петруха был объявлен красой класса, вкусил яда тщеславия и далее с «каракулями» справлялся самостоятельно и успешно. Я в его учебу могла не вмешиваться. И не вмешиваюсь до сих пор, когда-то заявив, что все «пятерки» и «колы» – это вещи его выбора. Ну, он всякое выбирал в зависимости от настроения, однако общий итог всегда был неплохим. Смешно, что за его выбор перед учителями приходилось отвечать мне, да Бог уж им судия, безуспешно пытавшимся перековать меня на сторожа с палкой. Я стремилась к другому: мне нужен был верный друг и соратник, настоящая родня среди неродственной Анфимовской семейки. Поэтому я считала своим долгом хорошо оснастить парня глобусами, энциклопедиями, компьютером, учебными кассетами, что вызывало законное противостояние свекрови, выросшей и в своей деревенской избе, где спали вповалку и никакого письменного стола не просили, весьма, по ее мнению, хорошим человеком, трудолюбивым и честным. Анфимов со мной на технические темы не  спорил: ему нравилось, что у него сын – отличник. Отец в конце первой четверти в первом классе на собрании-то побывал. Единственный раз за все время учебы. Пожал заработанные мной воспитательные лавры – и стал полностью доверять моему материнскому опыту. Даже сказал собственной мамане: «Не кантуй их! Пусть Ленка сидит дома весь год». Но мне самой захотелось какого-то дела. И однажды я уселась за  Петькин стол, чтоб написать эссе о первоклассниках и школе. Нацарапала опус в тетрадке в клеточку, принесла в редакцию. Там меня направили  в кабинет к Сапожникову.
  Лев глянул на овцу – я, молодая-румяная, в серой каракулевой шубейке была, в меховом ателье пошитой на гладкую мою тогдашнюю фигуренцию – предложил раздеться и подождать суда над писаниной, посиживая в кресле с глянцевым журнальчиком. Я не столько читала, сколько разглядывала его реакцию на мою писанину: он то улыбнется, то брови поднимет, то на затылке волосы поерошит, то на меня удивленно глянет. В результате сказал:
- Я одного не понял: вы пишете о  себе или о ком-то, но в стиле авторской речи?
- О себе и сыне.
- Как?! У вас сын – первоклассник?! Сколько же вам лет-то?
- Двадцать два, скоро двадцать три будет.
- Нда-а-а… - ошарашился Сапожников, но в дотошные расспросы не впал, только спросил: - Родной?
- Естественно, - ответила я. - В паспорт записанный.
- Хорошо, - сказал он. – Постараюсь ваш материал протолкнуть. Хотя, конечно, жанр несколько новаторский да и размер великоват. В несколько номеров ставить придется. Но я постараюсь: мне понравилось. Человеческая интонация. И меткие наблюдения. Врезку написать можете?
- А что такое – врезка?
- Хорошо. Нынче мы, предупреждаю, не работаем с авторами, как в старину работали – не переписываем и не пишем за них. Но, так и быть, врезку сделаю сам, разобью на главки, кое-что сокращу, кое-что усилю общетеоретическими рассуждениями. И посоветовал бы вам снять номер школы. Обезличить эдак повествование. Иначе у вас и сына могут быть неприятности. А вам там учиться. Учителя – истерическая публика, когда их в газете не хвалят, а критикуют. Рекомендую взять псевдоним. Как ваша девичья фамилия?
- Осокина.
- Прекрасная фамилия! И очень вам идет.
- Наверное, из-за зеленого платья? – предположила я, широко улыбнувшись.
  И он засмеялся, играя глазами, подперши щеку ладошкой.
- Как я понял, вы бы хотели работать в редакции?
- У вас же вакансий нет. Я по телефону справлялась.
- Ну, это дело бесполезное. По телефону мы никогда и никому правды не отвечаем. Даже журналистам с именем. Приди, напиши, а там посмотрим.
- Не думаю, что написала шедевр, - усмехнулась я. – Конечно, девичья мечта была: как-то на пятом курсе я вам рецензию заносила.
- Ну и…
- Сказали: зайдите завтра. Дядька такой, уж не помню , как зовут, элегантный.
- Леонид Валентинович?
- Да-да! Зашла: зайдите послезавтра. А послезавтра сидит, кофе пьет и предлагает: не хотите со мной , девочка, на концерт вечером пойти? Там, дескать, и обсудим, что у вас написалось.
- Не пошли?
- Мне некогда было, - деликатно ответила я. – А потом как-то не до рецензий стало: ребенок, да диплом писать, да хозяйство.
  Про хозяйство ляпнула для красного словца: главной домработницей была вовсе не я, а свекровь. Во-первых, при вечной должности уборщицы то в магазине, то в кафе это профессионал, а во-вторых, ее губил характер: вечно ей казалось, что она все знает, понимает и делает лучше всех людей. Такими легко манипулировать. Восхитишься: ах, дескать, у тебя, мама, замечательно получается, век мне так не научиться – и сиди, сложив лапки, наблюдая трудовой героизм.
  А Сапожников вздохнул сочувственно, пожалев, видимо, меня, перегрузившую себя с измладу. Я добавила масла в огонь:
- Вот, конечно, хотелось, чтоб сын полюбил учебу, а не мытарился с нею, как мне самой в школе пришлось. В результате – безработная.
- Не волнуйтесь: я вам помогу. Вначале будет, естественно, всего лишь договор. Дальше все пойдет в зависимости от ваших стараний. У нас плохо закрыта как раз тема образования. И медицины. Ваш предшественник трагически ушел из жизни.
- Такие темы опасные? – подняла я брови от неожиданности. – Убили?
- Да нет, разумеется! – удивился моему удивлению Сапожников. – Скоропостижно скончался. Сердце. Очень опытный был коллега. Возможно, вы читали его материалы.
  Выяснилось, что да, читывала, но они мне казались образцами суконноязычия. И про смерть этого человека слышала: его сгубило пьянство. Прилег в небольшой мороз невдалеке от родного подъезда. Сапожникову я об этом ничего не сказала, выслушала из его уст панегирик героям-товарищам, гибнущим на посту, не моргнув глазом. Словом, вела себя архимудро. И, честно говоря, на годы в мудрости закоснела: у меня была репутация очень сдержанного, очень уравновешенного, хорошо воспитанного, не по возрасту молчаливого человека. Во-первых, сыграло роль, что я пришла в непривычную среду, во взрослый коллектив, где поначалу вообще не было моих ровесников. Среду эту я по инерции считала высокоинтеллектуальным сообществом, достойным всяческого уважения. Даже пиетета. Люди, формирующие общественное сознание! Это вам не шухры-мухры…Общалась я с ними только на работе, не влезая в сложные перипетии их личной жизни. Судила о них, читая их опусы да слушая устные речи на летучках. А там всякий был златоуст и аристократ духа по манерам. Я их, не показывая вида, побаивалась, особенно когда долбили мой стиль, называя его излишне цветистым и облегченно житейским. У меня, видите ли, манера искать в читателе собеседника, а не объект для назидания.  Держал мою сторону лишь Сапожников : коли, мол, он подписал материал как зав отделом, то в нем не к чему придираться, а воркотня на летучке идет от неумения массы понять, что пришла пора новой журналистики, и учиться, пожалуй, пора у Осокиной, а не наоборот: Елена Николаевна пишет не только «полезно», но и читабельно. И чем больше будет в газете «Осокиных», тем милей для газеты. Возмущенных такими речами было немало, но газета-то действительно изменилась по сравнению с тем, какой она была восемь лет назад! И молодых в нее стали принимать не с той  опаской, что раньше. Вздумай я завести себе нынче компанию, уже есть с кем общаться. Но все равно я стою чуть-чуть на особицу: я самый молодой обозреватель, то есть какой-никакой, но мэтр. Член редколлегии. Член совета директоров. И я знаю про себя: во мне есть некая фанаберия, заставляющая устанавливать дистанцию между мною, маститой, и каким-нибудь корреспондентом  с мелким служебным стажем и отсутствием  особых заслуг перед Музой журналистики. Словом, я живу одиноко, общаясь по службе чаще всего с соседом по кабинету, но дает ли это ему право так обращаться с моей женской репутацией, как он нынче себе позволил? Ну, пусть зайдет в кабинет, мерзавец!
        Тут позвали на летучку. Пришла в редакторский кабинет, где за длинным столом заседаний сидели уже все, кроме моего соседа, сплетника и ловеласа. Бегло обсудили предыдущий номер. Кой-кто из  коллег похвалил мой материал о палате уродов в детской больнице. Редактор, умеренно заикаясь, тоже сказал, что ему статья понравилась, особенно на фоне того, что было написано на эту тему «Комсомолкой»
-Там была погоня за сенсационностью, но странно и чудовищно выглядели репортер с фотокором: им как будто всласть было любоваться этой человеческой бедой. А Елена Николаевна написала грустное женское раздумье о нынешнем человеческом потомстве, о нашей немилосердной жизни, о невидимых миру слезах. И, если б была у нынешнего читателя привычка размышлять, для чего журналист берется за перо, то купили бы, естественно, номер с материалом Осокиной, а не с этой «желтизной», что гонится на всю страну миллионными тиражами.
     Сказал он все это и сам, видимо, удивился: пишем хорошо – продаемся плохо. У газеты долги. Зарплата, когда-то маломальски приемлемая, замерзла на уровне трехлетней давности, обесценена инфляцией. Тираж не растет.  Доходов от рекламы не хватает. Дотаций нет. Кадры помоложе и посметливей, навострив у нас перо, разбегаются по пиаровским  скандальным изданьицам. Испортилось, видимо, настроение у шефа от сопутствующих мыслей, а разрядился он на как раз с извинениями зашедшем в кабинет Сапожникове, сказал сурово:
- Вот чего я никак понять не мог как ваш былой читатель, так это  огромного места, выделяемого под опусы Льва Игнатьевича. Я имею в виду религиозную тематику обозревателя Сапожникова. Мы не конфессионное издание. Мы светская газета. С какой стати у нас такой рассвет православия, что аж полоса под него идет? Я не стал, уважая Льва Игнатьевича, ни снимать, ни сокращать его статью о монастырях и их благотворном влиянии на всю ойкумену, хотя никакой особой святости в жизни от них не заприметил. Но впредь попросил бы коллегу быть не апологетом православия, а…
- Просвещенным человеком с умеренно ортодоксальным мировоззрением? – подсказала я, ехидно улыбнувшись усевшемуся за стол Сапожникову.
- Вот именно! – поблагодарил меня взглядом за помощь редактор.-  И писать, Лев Игнатьевич, извольте о всех конфессиях поровну, самую суть , а не суесловие. Договорились?
  Сапожников набычился и покраснел.
  Придя в кабинет, заявил: «Надоели варяги! Как будто нельзя было выдвинуть кого-то из своей среды.»
-Варяг удобнее, - возразила я, хотя так не думаю. – Во-первых, вся бы наша команда перевозбудилась на карьерном фоне. Вы бы первый стали кричать, что назначен недостойный.
- Когда я кричал?
- А вспомните-ка, как вы переживали, когда вас убрали с заведования, - посоветовала я.
    Было это в прошлом году, еще при старом редакторе. Сапожников впал по весне в немотивированную хандру и черно запил, сорвал несколько персональных заданий редактора, и тот взбеленился: вызвал меня, приказал принять отдел. Но руководить Сапожниковым я категорически отказалась: он запьет, а я по струнке на «ковре» тянись, отчитывайся за его грехи или все его долги  своим пером ликвидируй? Не такая уж я дура, чтоб из-за карьеры последнего душевного комфорта лишиться. И потом, любая жизнь – это череда экспромтов, а руководить – значит планировать. Я этого не умею.
- Вы представляете, какой это будет убийственный щелчок по самолюбию Льва Игнатьевича? – холодно спросила я у редактора. – Я на такие пакости не пойду. Я его ученица, всем ему обязана, и не желаю из-за какой-то карьеры брать такой грех на душу.
- И что делать? Что делать? Он исчерпал мое терпение! – возопил шеф.
- А сделайте нас обоих обозревателями, - подсказала я. – Разделите разницу в окладах поровну: ему будет урок, мне – поощрение, которого я как очень трезвый человек, безусловно, заслуживаю. А персональная ответственность – это тоже ответственность. И не надо никакого отдела.
  Так с тех пор и живем: на равных с мэтром Сапожниковым…
  Мэтр посмотрел на меня, напомнившую нехорошее, вспомнил и реплику-подсказку на сегодняшней планерке, произнес:
- Прости меня, Господи, и помилуй, но вас, уважаемая, я должен бы вычеркнуть из собственной жизни после сегодняшних слов.
- Да что вы, Лев Игнатьевич, как маленький! – широко улыбнулась я. – Что нам ссориться-то? Или вы искренне хотите , чтоб концентрация флюидов зла загустила воздух в этом кабинете до ощущения удушья у всякого существа, имеющего разум и сердце?
  Это я его цитирую, только слово «Россия» заменила словом «кабинет».
-Что вы себе позволяете? – подскакивает он. – Что за ерничество?
- О чем вы? – округляю глаза.
- Вы меня цитируете!
- А что в этом зазорного для меня или оскорбительного для вас? Да, вы  не Байрон, вы другой. Но и «другие» только радовались, когда их слова шли в народ, становились элементами мудрости, молекулами сформированного убеждения.
  Опять какой-то абзац из его «богобоязненной» статьи процитировала, уже чисто автоматически. Он у нас златоуст: раскатит его вдохновение – словечка не скажет в простоте. Однако перлы, вырванные из контекста, звучат забавно. Я прыснула, а Сапожников побелел и смотрит злобновато. А я этого пока не добивалась и поэтому предлагаю миролюбиво, чтоб потом, потерявшего бдительность, побольнее шарахнуть:
- Сбегайте за водичкой – кофе пить будем.
- Это греховный напиток, - совсем уж ополоумев, крестится он.
- Проклят Никейским собором? – интересуюсь я, поглядывая на коллегу с большим состраданием. – А вот, кстати, почему водку церковь не догадывается с амвонов проклясть? Вы не знаете?
  Сапожников согнулся над столом, тупо думает, подперши лоб рукою, как от меня отвязаться. Тяжкое похмелье у него? Ну, вовсе юмора лишился. Аж травить не интересно.
-Вы, я заметил, как красивой себя почувствуете, сразу змеей становитесь, - наконец молвил.
- А я красива сегодня? Что-то я не заметила в зеркале.
- Красива, как ангел небесный, как демон, противна и зла, - решительно искажает он классику.
- Спасибо за изощренный комплимент! Фиг я после этого хотя бы раз поцелуюсь с вами у лифта! Можете смело вычеркивать меня из списка любимых.
- Я вас туда и не заносил, - врет этот хам.
- Ну да! Издательские сами придумали, что я с вами сплю!.
- Я такой грязи о вас не распространял!
- Тогда пардон. Не по злобе, а единственно от неожиданности я пустила  встречную дезинформацию: да, была, де, попытка, но вы полный импотент.
        Сапожников чуть со стула не падает. Итак, мы квиты. Хотя никакой дезинформации я не пускала, пусть сидит и немо ловит ртом воздух. Распустились, черт возьми! Стоило развестись, всяк стал мечтать стать героем моего романа. То Фомин подвалит с предложением посетить театр в его компании, то пан-спортсмен Прахов пропуск на стадион сует и в глазыньки заглядывает, то ответсек старикан Корепанов во время редакционного междусобойчика ладит свою старческую ручоночку на моем колене  забыть. Ни одного нет, чтоб по пьянке в любви не признался. Сатиры и их свита! Еще слухи какие-то распускают!
      Посидев онемело, Сапожников хватает свой дипломат и рвется на выход, продирается сквозь мой невинный вопрос: «Если редактор спросит, где вы, что сказать?»
- В институте органической химии.
- Прелестно. Статья? Интервью?
- Статья!
- Ну, ступайте с Богом, Христос вас благослови! – ернически благословляю, как он обычно делает, когда я куда-нибудь отправляюсь.
      Вот так вот: проведена очередная воспитательная кампания, которая непременно благотворно отразится на производительности нашего «неотдела». В Сапожникове взыграл гнев, разогнал кровь в мозгах, вплоть до вытеснения мыслей о Господе нашем, славном уроженце Назарета. Значит, косяком пойдут светские материалы, в которых мой коллега заблещет эрудицией, попутно он забросит своих «любимых», бар и рюмочную. Встречаться будем только на планерках, а не в кабинете. Выйдет существенная экономия растворимого кофе в моей банке. С неделю, как минимум, уйдет на эту «семейную ссору», думаю я, завешивая платком «Гермес» его настенных святых угодников. Надо же, какую практичную вещь подарил мне щедрый незнакомец! – так красиво в кабинете стало. Села я в кресло, закурила, пью кофеек в приятном одиночестве.
 Тут появляется секретарша редактора и сразу двигает к моей обновке, щупает платок жестом знатока, проверяет лейбл, прежде чем вопросить: «Сколько заплатили?»
-Подарок.
- Мужа?
- Я еще не вышла замуж. И не тороплюсь, - улыбаюсь с ехидцей, так как Люба наша известна тем, что мечтает о замужестве с любым попавшим в ее щедрые объятия субъектом.
- Я имела в виду старого мужа. Вашего старого.
- Вы оскорбляете во мне чувства свободного гражданина! – пафосно произношу . – Расходятся, дорогая  Любовь Валерьевна, не для того, чтоб потом брать платки без повода.
- Такой без повода и не подарят. Он знаете какой дорогой? – мнет  материю в руках  и даже проводит по щеке уголком шелковым Люба. 
- Ну, это ж не бриллиантовое колье, в конце-то концов! Коли человек подарил его и еще букет вот такущий, - я рисую объем, сделав руки обручем, - то на хлеб, полагаю, у него осталось.  И такому человеку повод не нужен. Весна – вот и весь повод.
- Что за человек?
- Могла бы соврать, но не буду. Не знаю, что за человек. Меня дома не было. Принес, всучил Петьке и отбыл, не представившись. Словом, как Бог подал, а я давно не пижонила да в придачу с утра надо было в школу зайти, вот и вырядилась .
- О-о-ой! – таращится Люба. – Ну и как вы узнаете, кто это? Даже записки не написал?
- Даже.
- А кого подозреваете? Кто-нибудь из наших?
- У тебя нелады с математикой. Ты сумму-то прикинь, если в букете хризантемы с тарелку, гипсофилы целое облако, а у еще одних цветов я и названия-то не знаю. В пластмассовом ведре букет стоит, у меня вазы под него не нашлось, а раздергивать было жалко. Ладно. Никому особо не рассказывай. Черт  знает, что за случай. Я как-то далека от мысли, что мною увлекся миллионер, случайно увидевший из своего  «Мерседеса», как я чапаю по лужам.
- А вдруг? Может, кто-то по работе?
- Думай дюдюктивно, а не как в голову взбредет: с кем я работаю-то? С бюд-жет-ни-ка-ми. Эти насмерть влюбятся, но ничего, кроме ворованной сирени, подарить не смогут
- А по описанию не узнали?
- Ну, если б ты моим сыном была, описала бы. А с Петьки что взять? «Мужик как мужик, но ботинки чищенные».
  Мы с Любой похохотали. Не скажу, что задушевные беседы с нею – моя слабость, но они нужны: именно она чаще всего ссужает меня деньгами, невеликонькие ссуды выдаются ею без строгого напоминания о сроках возврата. Я, конечно, ее терпением не злоупотребляю, возвращаю долг при первой возможности. И вообще дружба с секретарем шефа полезна, ибо это буфер между моей и редакторской персоной. Вот, наверняка девушка явилась проверить наличие кадров на рабочем месте. Но , если бы меня за столом и не было, Люба на мое отсутствие внимания не обратит, нигде его не зафиксирует, а то и соврет, что видела меня, значит, я тут, в редакции, ну, может, удалилась в чужой кабинет, на минутку по своим делам по издательству прогулялась. Сапожникову с этим труднее: его она держит под неусыпным контролем.
- А где Лев Игнатьевич? – как всегда, задается вопрос.
- В институте органической химии. Потом дома или в технической библиотеке статью будет писать. Так по телефону и отвечайте, если кто поинтересуется. Дня три его не будет.
- А сегодня пятница. Когда вернется-то?
- Что за глупые вопросы? В выходные он живет личной жизнью. Так что в среду.
- А вы в выходные что делать будете? Ждать?
- Люба, ты романтик. А у меня и возраст не тот, и статус не тот, и детей шибко много.
        И ума достаточно, думаю я про себя грустно, а для Любы улыбаюсь. С какой стати богатый, видимо, тип, посетивший мой дом с попутным созерцанием разбитной физиономии моей соседки, захочет еще раз посетить это полубомжеское гнездышко? Да, красивый поступок: за милосердно прикрытую наготу подарить бедной девушке цветы и роскошную вещь на память. Но уже садизм – написать «Когда я в следующий раз упаду к вашим ногам»… Увы! Не упадет… Так что никого в выходные я ждать не буду, и это грустно. И даже не вспомнится потом, затертое мелочевкой скучной жизни, лицо этого человека…
- Люб, не в службу, а в дружбу: подари «Крестьянку», которую я у тебя брала почитать, Мне там кой-какие икебаны понравились.
- Я портнихе его унести приготовилась: платье по тамошней модели хочу.
- Так вырежь все модные страницы, а остальное – мне.
- Хорошо. Сейчас принесу.
    Приносит, и я со вздохом принимаюсь читать отзывы современников о Иване Николаевиче Берсеневе, на которого, по моему мнению, очень похож тот, кто дарит букеты и платки. Статья называется «Красавцы на те времена», однако «местный Берсенев» очаровал не только меня, но и мою соседку тетю Кланю, то есть он реально претендует на звание «красавец на все времена». Вот как о его прототипе пишут: «Его скульптурное лицо дышало благородством»… Чего-чего, а особого благородства я в лице ночного сюрприза не заметила, хотя, с другой стороны, не ясно, сохранил ли бы благородство на лице сам великий Берсенев, окажись он на нашей улице  в два часа ночи голым. «У него были умные пронзительные глаза»…Ага, особенно когда произнес: «Дак платочек жду». «Он был высок, строен, беспредельно элегантен»… Пожалуй, да, если исключить элегантность: какая элегантность у мужика в бабьем халате? Однако Петьку и Кланю незнакомец потряс элегантностью! «У него была твердая и легкая походка»… Это вообще ха-ха! Хотя какую походку можно требовать от человека в литых сапогах на босу ногу? « У него была  какая-то гордая осанка»…Ой, я умру! Халат в розах над сапогами мотается, перепоясался еще как не знаю кто!
   - Над чем работаем? – с этим сакраментальным вопросом в кабинет явился ответсек Корепаныч, пожилой сатир по виду, а кой-когда и по поведению. – Что-то веселое пишешь? Аж самой смешно?
-Да нет. Просто прочла  в журнале ерунду. Что хорошего вы скажете?
-А что я хорошего  сказать могу? Редактор снял двести пятьдесят строк «Интерфакса», . дыра на пол-листа. Ставить нечего, а народ, понял, журнальчики читает.
- Вот вы  вечно так – с левой ноги. Нет бы вежливо попросить, а материал я за два часа…
- Ей Богу? И о чем? Надо поразвлекательней, все ж субботний номер.
- Ну, хотите, напишу о бабке, которая вместо огорода держит в глухой деревне цветник  просто европейской красоты. Для души, не для продажи.
- Кто такая?
- Бывшая моя родственница, тетка мужа «покойного».
- Когда видались?
- Да уж года два с лишним.
- Умерла, поди. Это дело надо проверить. Прежде чем писать, вызвони.
- Там телефона нет. Глухая деревенька.
- На нет и суда нет. Съезди да потом и напишешь. А сейчас давай-ко что-то еще придумывай.
- Ну хорошо. Могу накропать о школьных балах и поборах. Хотя это вряд ли кого-то развлечет.
- О, милая! Да это в самую дугу! Представляешь, у меня внук даже не школу кончает, а из детсада выпускается, а на пир заломили, сколь я сам в годы перестройки  единолично за раз не пропил ни разу. Можешь представить? Родители пришли у меня в долг просить. А что удивительного? Дочь после института в садиковских нянях обретается. А училась на аэрокосмическом, черт побери!  Зять – какой-то дилер по косметике, а по образованию строитель. Вот жизнь!
  Зайдя в кабинет, Корепаныч  неплотно прикрыл дверь, а скорбь льет в полный голос, и на него, как на свет мотыльки, слетаются новые страждущие. В кабинет заходит Лина  Корман, зав  отдела писем:
- Елена Николаевна, непременно про нашу гимназию напишите. С середины зимы на бал копим. Взносы такие делаем, что я всю весну с сырыми ногами проходила: не на что новые сапоги купить.
 За мадам Корман появляется наша выпускающая и дополняет сюжет предложением  «непременно врезать детям»:
- Дочь платье требует длинное с декольте стоимостью в две мои зарплаты. Причем ноет, что это будет самая  убогая в классе вещь.
    Выпускающую сменяет издательский библиотекарь, случайно оказавшаяся на этаже: ее вывело из себя непременное желание  родительского комитета снять корабль, чтоб прокатиться по реке, как будто без этого бал не бал.
       Я едва успеваю фиксировать в черновичке номера школ, гимназий, детских садов, решивших во что бы то ни стало жить порывисто и изящно, по-гусарски размашисто и по-цыгански безоглядно. А все новороссы: заведется группка в школе, установят планку радостей жизни- и ни педколлектив,  ни родители с тощими кошельками словечка  против не пикнут! Перед кем пижоним и кого растим? – задала я в  своем материале простой, как мычание,  вопрос. И что имеем после бала, кроме  долгов?  Я привела анекдотический фактаж: в отделениях детской гастроэнтерологии после  садиковских выпускных мероприятий аврал – запоры, поносы, обострения гастритов, приступы панкреатита…Окончен бал, погасли лампионы…Большинству семей сидеть на хлебе и воде, вспоминая пышно накрытые столы.
    Вспомнив жизнеутверждающую позицию нового редактора, я сочла, что грех закончить материал на такой щемящей ноте, и приписала, что наша редакция  объявляет конкурс веселых, но главное – дешево обошедшихся семье выпускных балов. К конкурсу принимаются оформленные фотографиями, сценарием и финансовым отчетом материалы с непременным отзывом самих детей о прошедшем мероприятии. Редакция утверждает три приза победителям: телевизор «Панасоник», видеоплейер, спортивный тренажер. Рассказ о  балах-победителях непременно будет напечатан, ибо газета решила бороться с помощью популяризации разумного опыта за то, чтобы песня выпускного бала не выглядела стоном.
  Редактор прочел мой опус и схватился за голову:
- Боже мой, какие призы?! Я не знаю, на что бумагу купить!
- Они у нас есть! – твердо сказала я. – Вот, например, у вас стоит взятый за рекламу телевизор с видаком, ни разу не включенный. Зачем он вам, если его и смотреть-то некогда? И  тренажер в бухгалтерии нераспакованным гниет. Неужели жалко отдать на благое дело? Причем попутно мы приобретаем имидж ненищего, щедрого душой издания, которое думает о завтрашнем дне страны – не больше и не меньше.
- Ладно, отдам, - подумав, согласился шеф. -  Но больше так не делайте.
- Хорошо, - согласилась я. – Попрошу решить еще один, вовсе пустячный вопросец. Мне надо съездить за материалом в глухое село.  Нужна машина и командировочные. Поеду прямо сегодня. На выходные дни.
- А шоферу платить за переработку?
- Оцените мою компромиссность: могу поехать сама. У меня есть права. И где-то у секретаря должна быть доверенность. Прежний шеф хотел уволить одного из шоферов, а нам дать право  самим катать на  редакционной машине.
- Господи, да ведь надо быть асом при нынешнем-то движении! Лучше я вам Юрия Павловича дам.
      Вызванный в кабинет пожилой наш водитель  наотрез отказался ехать в выходной день: у него на даче дел невпроворот.
  Отозвала я молодого водилу Виктора – персонального шофера редактора, говорю: «Поезди со мной инструктором полчасика: два года за руль не садилась да и там-то не ахти как гоняла». Он, по глазам видно, хотел у виска пальцем покрутить, но сдержался. Сел рядом, поехали вокруг издательского квартала.   
    Ну, еду…Ой, говорю, поняла: мне каблуки мешают. Сняла туфли, босиком дело лучше вроде пошло, но пуститься в ралли Париж-Дакар я бы не рискнула. Однако виду не подаю, хотя слушаю Виктора крайне трусливо: рассказывает, негодяй, что его в суете выездов в центр города все время пытаются подрезать новороссы на иномарках. Купят идиоты права – наглость такая, а правил дорожного движения не знают, прут наудачу. Так опасно нынче ездить! Не хочешь да вспомнишь дорогой социализм: такое приятное безлюдье на городских магистралях было. А сейчас машин этих, машин…
- Может, заткнетесь, сударь? – посоветовала я. – Не в Нью-Йорк еду, на деревенских проселках, полагаю, никаких мерседесов нет.
- Зато разных мародеров до дуры, – успокоил меня водила. – Остановят, и будешь в кювете гнить, пока по осени какой-нибудь грибник о скелет не споткнется.
- Да ты что? – заорала я. – Специально на нервы действуешь?
- Мое дело предупредить. Вы, Елена Николаевна, одинокая женщина. У вас ребенок. И вы рискуете.
- Отвали! Возьму ребенка с собой. Или оба погибнем, или оба выживем. Капает тут на мозги!.
- А гляди-ка! – восхитился Виктор. – Вы от злости гораздо лучше поехали. Ну-ка еще на что-нибудь разозлитесь, и я спокойно о вас  в выходные вспоминать буду.
       Проезжая мимо издательского подъезда, я разозлилась на разъездного шофера Юрия Павловича: стоит на широком крыльце, как сытый кот, жмурится на солнышко, пузо свое предпенсионное выпятил, руки за спиной. Ну что стоило съездить? Он вообще-то не лихач, даже на пустой загородной дороге стрелка на спидометре у него к сотне километров не приблизится, но ведь часа бы за три, за четыре доехали. А тут что? Мысленно готовиться к бесславной смерти в кювете?
- Съезжай на пустырь! – приказал Виктор.
- Это еще зачем?
- Учения в обстановке, приближенной к боевой.
  Я разогналась по асфальту и дернула через каменный бордюр – саму кинуло на руль, инструктор спасся, шлепнув ладошками о лобовое стекло.
-Ты чо?! – заорал. – Совсем уж повело, что ли?
- Попрошу не забывать о служебной этике, - сквозь зубы сказала я. – Ну, погорячилась… А чего орать?
    Виктор вздохнул, сложил руки на груди: я, дескать, спокоен, доверяю вашему благоразумию.
  Поездили, хиляясь и выворачиваясь по  буеракам, собрав небольшую толпу зрителей из малолетнего населения. И тут неожиданно для всех, прежде всего для меня, подъехала машина ГАИ, вылез из нее младой лейтенант, машет жезлом: к ноге! Подъехала. Козырнул, представился, интересуется, в чем дело.
-Привет, Крапивин! – высунулся с пассажирского места Виктор. – Не волнуйся: все нормально.
- А чего тут-то ездите? Дороги мало? Я уж думал, какой-то пьяный чудит.
- Да нет, - успокоил Виктор, - она у нас в рот не берет.
- К соревнованию готовлюсь, - влезла я. – Видели по телевизору ралли в тропиках на лендроверах?  Меня взяли в российскую команду.
  У гаишника вытянулось лицо, Виктор заржал  и головой кивает, приблизившиеся зрители от восторга открыли рты и округлили глаза. Крапивин откозырял архипочтительно.
  Мы поехали к издательскому крыльцу.
- Вот что, Елена Николаевна, - сказал дождавшийся конца тренировки Юрий Павлович, - давайте дома грузитесь, да я вас до городского выхода отвезу. Потом на автобусе домой вернусь. А коли способны к назначенному часу из своей деревни вернуться, то я вас в воскресенье вечером опять же на окраине встречу. Я, честно, поехать нынче с вами не могу. И у самого еще огород в порядок не приведен , да еще и свояк заболел, у сестры даже картошка не посажена. Вы уж не обижайтесь.
- Бог с вами! – великодушно воскликнула я, попутно подумав: как я обойдусь без злости на него, если это единственная гарантия моего водительского мастерства?
     Но наша жизнь щедра: разозлиться  всегда есть на что. Дома сидел унылый Петруха:  за программу денег не выдали. Обещали в понедельник. А я очень на него рассчитывала: ну как поедешь с копейками в кошельке, без подарков? Роюсь в практически пустых шифоньерах – ну хоть бы что-то нашарить! Подходит Петька, протягивает уверенную руку и вытаскивает почти новый джинсовый костюм, который он не доносил лет в одиннадцать-двенадцать.
- Бабушке Фене очень понравится! – уверяет. – Надо бы бейсболочку приложить и футболку с какой-нибудь росписью.
- А то, что бабуле под семьдесят – это как?
- Она старуха продвинутая. С восторгом примет, спорим?
  Сую в сумку костюм, кое-что из продуктов, фотоаппарат- мыльницу, пересчитываю деньги , выданные на бензин и на сельское прожитье, занимаю у Юрия Павловича еще сотню: можно ехать.


                Дороги дальней стрела


    По городу, с Юрием Павловичем в качестве инструктора, еду  крайне трусливо, за что и удостаиваюсь его похвалы. Еще он похвалил, что время выбрали удачное: через два часа все ломанут по дачам, на дороге будет не протолкаться. А сейчас, мол, спокойно продвинемся, без наглых конкурентов. У конечной автобуса мы высадили инструктора, Петька переместился на переднее сиденье, взял из бардачка карту шоссейных дорог – будет штурманом.
     Но пока дорога лежит прямехонько, не требует от меня никаких умственных затрат, и я расслабилась и даже по-водительски обнаглела: пристроилась за какой-то иномаркой, шибко идущей по шоссе, выставила локоток в открытое окно. Красота! Ощущения «белой женщины» – хорошее шоссе, хорошая машина, ветерок треплет прядку волос, выбившихся из-под надетой козырьком назад бейсболки. Полная уверенность, что со стороны я прекрасно выгляжу в своей привычной джинсе. «Иномарец» впереди меня сидит так же -  с открытым окном, с локтем наружу, слушает, возможно, ту же музыку из приемника. «Дороги дальней стрела по степи пролегла, как слеза по щеке», – поет авторадио.
- Что за марка? – спрашиваю у Петьки.
- Форд. А ты, что, их сама не различаешь?
- Ну зачем это мне?
- Темная женщина. Хорошая машина  Врежет скорость – нам не угнаться.
- Никто за ним и не гонится.  Просто удобно иметь какой-то ориентир.
- А мне показалось, ты за ним сознательно пристроилась. Это тот дяденька, который нам букетик подарил.
      От неожиданности я торможу. Сзади гневно гудят озадаченные моим маневром  машины, одна за другой объезжают нас. Вздохнув, трогаюсь в путь. Темно-синего форда не видно до самого горизонта.
- Не смей мне ничего говорить под руку! – вскипаю на Петьку.
    Парень пожал плечами, сделал круглые глаза, поведал, что  через полкилометра грядет отворот, и отвернулся к окну, стал разглядывать пейзажи. А я стала думать, как могла бы разрешиться  неожиданная встреча, если бы у меня было чуть больше «охотничьей» сноровки. Да, опыт решает все! Но откуда он возьмется, коли вся-то моя сознательная жизнь, за исключением одного-единственного крохотного эпизода, была жизнью верной гражданки и жены? И кому я хранила верность, черт возьми!
  Мы свернули с тракта на большак, посыпанный щебенкой, пыльный и весь в рытвинах. Меня и Петьку мотает от моей мастерской езды.
- Мам, - не выдержал пассажир, -  ты что не догадываешься скорость-то сбавить?
  А меня, честно говоря, тащит вперед надежда догнать форд. Зачем мне это надо? Что я могу сказать этому человеку, по ночам выпадывающему голым из чужих окон? Чушь какая-то, но щемит сердце. Необъяснимо. Как когда-то давно щемило. В мои девятнадцать лет.
     Мы проехали большую деревню, неуютную и некрасивую, как все наши придорожные села. Мне стало скучно-скучно за рулем, а тут еще эта парочка… Я резко торможу.  Молодая деревенская бабенка не «голосовала», останавливаться было необязательно, но она так обреченно-терпеливо  чапала боковинкой дороги, таща за руку уставшего, видимо, заплетающегося ногами мальца лет четырех-пяти… Мы их чуток проскочили. Я приказала Петьке открыть заднюю дверь.
- Дорогу показать? – спросила молодайка.
- Да нет. Садитесь – подвезу.
- Ой, да что вы! Нам недалеко.
- Садитесь!
  Сели сзади, умостили котомы.
- В магазин да к фельдшеру ходили, - сообщила пассажирка. – Чо-то хередает и хередает парень. Температуры особой нет, а невеселый.
  Пацан как только сел, привалился к ее боку, сразу уснул.
- Вперед-то на молоковозке довезли. Тут недалеко, пяти километров не будет, да я вот в магазине песок, да хлеб, да макароны набрала. Руки заняты, а парень ноет и ноет, что идти устал.
- Так остановили б машину какую-нибудь.
- Вы что? Кто посадит? Нынче хоть поперек дороги ляг – никто не остановится. Я, бывало, в школе училась в этой же Федосовке, так всю жизнь на попутках ездили. Как приказ какой у шоферов был: ребят непременно садить. И руку поднимать не надо. Полную кабину набьет, а тех, кто побольше, в кузов закинет и едет, беседует шофер- то. Смешит нас, бибикать на руле разрешает, а то дак каки-нито конфетки вытащит, всем по штучке даст. Вы, говорит, молодцы, что в школу с настроением ходите. Я, мол, был лентяй: во дворе вовсе школа, а ходить лень. Вот и шоферю, а вы, как Ломоносов, академиками все будете.  Хохочем всю дорогу! Ведь куда-то по срочному делу едет, а к нашему отвороту свернет, до первой избы в деревне-то довезет.
    Общительная, думаю я, и лицо очень славное, одета только нелепо: брючонки из дешевой синтетики, ветровка  бывшая малиновая, выгоревшая, кроссовки, потерявшие вид от долгой носки и небрежного ухода. Сколько ж ей лет?
- И отчего весь народ такой бешеный стал? Никто никому не верит, все всех боятся. А случаи какие? При детях и рассказывать- то нельзя. Просто ужас берет, как наши-то ребята  дальше жить будут. Вон, у меня их двое, так уж все сердце изболелось.
- Диагноз у мальчика плохой? Фельдшер сказал?
- Нет. Напрасно, можно сказать, сходили. Сейчас прием только три раза в неделю, так фельдшерица и рук марать не стала. Еще облаяла: огород у нее несеяный. Никуда не пойдет, никакую температуру мерять не будет, издали на моего Димку глянула: глисты у него!
- А ну-ка! – резко разворачиваюсь на дороге. – Поехали назад! Мне это дело крайне интересно, - сообщаю Петьке и чуток всполошившейся бабенке. – Посмотрим, что за профессор тут у вас служит, что диагнозы ставит на глазок. С какого расстояния? Сколько метров вас отделяло?
     Фельдшерица виду выгружающейся из машины селянки удивилась, но недостаточно: от парника своего через изгородь смотрит, как та  бледноватого, вялого, спящего сына с заднего сиденья «Волги» осторожненько волокет. Я помахала рукой местному Эскулапу. Та руки чумазые на груди сложила и лицом изобразила непреклонность. Ну что ж, запомнить позу да красноречиво описать… Даже, думаю, повезло: в последнее время мы мало пишем о деревне, газета областная, но из-за недостатка средств жизнь сосредоточилась на асфальте. В командировки  в глубинку ездим редко. Бывшая собкоровская сеть сокращена до нуля. Так что ответсек Корепанов , а то и новый редактор просто памятник мне при жизни поставят за живой репортаж  на медицинские темы.
     Я прохожу в огород, сую под нос медичке служебное удостоверение, повествую, что еду по заданию редакции как раз со специальным рейдом, чтоб посмотреть, как доблестно трудятся сельские медкадры.
- Накапала? – ехидно кривится осанистая средних лет тетенька в сторону по-сиротски стоящей за забором  бабешки с мальцом, висящим на плече.
- Сколько лет тут работаете? – спрашиваю, записав в блокнот имя, отчество, фамилию.
- Двадцать.
- И все время – так?
- Пока деньги платить не прекратили, работала по-другому. А сейчас за что я вкалывать должна? Записывайте-записывайте! Мне насрать!  Я картошку да капусту не посажу – зимой сдохну. Небось на похороны корреспондента не пошлют.
- Все когда-нибудь умрем, - спокойно говорю я. - И кто знает, что нас там встретит.
- Я в Бога не верю! – зло сверкнула на меня глазами тетка, склоняясь к рассаде.
- И я не верю. Был бы он, уже бы божья стрела сюда летела.
- В меня? – покосилась, уминая влажную землю вокруг капустных корешков.
- В меня тоже можно, - киваю головой, - потому что я стою и маюсь: дать вам по голове лопатой или дальше беседовать?
  Ее разогнуло. Смотрит изумленно
- В нее с ребенком тоже можно, - киваю за забор. – Хоть отмыкаются моментально, а это уже благо – такую жизнь не тянуть. И в сына моего, сидящего в машине,  можно: мечтал медиком стать. На руки из лейки полить или в медпункте помоете?
- Полей, - хмуро говорит она.
  Я лью, а она бормочет:
- Ну, помну я ему живот. Скажу ей, какие лекарства купить надо. Она купит? Витаминами кормить присоветую. Она будет их искать? У нее их двое. Этот старший. С мужем не регистрирована, чтоб пособия как одиночке получать. Успеет на деньги продукты купить – с хлебом  и сахаром месяц проживут. Заморгается – он у нее до копейки все пропьет. Тут медицина помочь может? А?
- А кем работает?
- Она? Да никем. Огородом живут да одежу соцзащита дает. Совхоз развалился. Ей главный медицинский совет – идиота своего бросить да уехать куда-нито, а она боится. Что, неправду говорю? – спросила у пришедшей к парнику бабенки. – Ой, Надька-Надька! Давай сюда парня, а сама давай тут рассаду сади. А то корни пересохнут.
- А вы куда? – спрашивает, передавая мальчишку фельдшерице, Надежда.
- А сейчас дозвонюсь да в райцентр его в больницу устрою. Опять скажут: мест нет. Но с корреспондентом-то, как миленькие, закопошатся. Поправят его там, не как ты дома. И глистов выведут и все остальное. Я ему серьезную сопроводиловку напишу. Но ты тут старайся, на капусте зло не срывай. Я погляжу, чо нарастет.
    Приходим в медпункт, достаточно чистенький, но бедноватый. Петька любознательно тащится следом: у него действительно в тринадцать лет было серьезное желание стать врачом  Сейчас он о нем особенно-то не вспоминает: я выздоровела, он из-за меня податься в медицину хотел. Компьютерщиком, наверное, станет, уж коли программами начал зарабатывать. Как-нибудь сообразит, что в нищей медицине делать нечего.
  Сидит на кушетке, смотрит внимательно, как обряженная в белый халат и моментально интеллигентно преобразившаяся фельдшерица, обнажив пацаненка до пояса, выслушивает-выстукивает его, сонно перед ней качающегося.
- Дима, синяк откуда? – спрашивает фельдшерица, повернув его к себе тощей спинкой.
- Папка дрался, - вяло отвечает пацан. – Мамку бил.
- Сам оденешься или помочь?
- Сам.
- Ну, давай. Я тут тебе направление в больницу напишу. Вот эта тетенька тебя отвезет, - кивает на меня. – Там хорошо. Кормить будут. Лекарства дадут. И никто не дерется. Врачи добрые. Как на курорте поживешь. Тапки вот только зря не прихватили, ну да найдут что-нибудь. Мама приходить не сможет: у нее дел полно, сам понимаешь. Брат у тебя в придачу  маленький. Как он там?
- Ниче. Жив.
- Ну и слава Богу! Заговорили ему грыжу-то? Не орет по ночам?
- Да, бабка приходила. Не орет.
    Я сижу на табуретке, тупо думаю: вляпалась. До бабки Фени еще ехать и ехать, дороги толком не знаю, дело к вечеру… Фельдшерица пишет и пишет. Петька взял мальчишку на руки, шепчет ему что-то на ухо. Тот улыбается и головой кивает.
- О чем беседуем? – подсев к ним, спрашиваю.
- Мы договорились, что он с братом и мамой переедет жить в деревню к бабушке Фене.
- Ты ополоумел, что ли? – подскакиваю я.
- А что? Да у бабушки рядом дом пустой! И огород там есть. Ничуть там не хуже! Бить их никто не будет хотя бы.
- Господи, как быстро можно изменить жизнь, если иметь детский умишко!
    Входит разделавшаяся с рассадой Надя. Садится на кушетку же, и на два голоса эти малоумные особы начинают убеждать ее радикально поменять судьбу!  Фельдшерица пишет, не ропща на шум. Дописала и говорит:
- Надька, по пути малого прихвати – и насри ты на эту свою немочь! Тебе дело советуют! Хоть лето по-человечески поживешь. Может, в разлуке-то вспомнит, как за тобой бегал да ухаживал. Может, по детям соскучится. А коли уж вовсе ум пропит, так запьется хоть скорей от позора-то, что ты его бросила, на машине какой-то прямо без тряпки взятой от него дернула. Едь, тебе говорю! Даже не раздумывай! Тебе Бог эту машину послал! Так и запомни.
  И я Божьим посланником еду в кривую деревеньку, жму на все педали. Надя, сжавшись, сидит рядом со мной, прижимая две котомки с провизией к животу.
- Вон наш дом! – показывает Димка на неказистое строение с кривым забором.
- Он меня убьет, если зайду, - впервые за дорогу встрепенулась Надя. – Сами уж, что ли… - предлагает нам с Петькой. – И ты Димка не ходи, он и тебя прихлопнет.
  Мы  с Петрухой выгружаемся.
- Ладно, - говорю ему, - ты социальный работник, я корреспондент. До нас дошла весть о семейных безобразиях. Мы увозим детей и жену в областной центр защиты материнства и детства. Понял? Трусости никакой не показывай. Спокойно берешь на руки мальца. А я прихватываю, что смогу, из вещей. Им как-то потом жить надо.
    Заходим в избу. В ней никого, кроме кошки. Оглядываемся быстро. Дитя, оказывается, полеживает в грязноватой желтой коляске, намусоливает бутылку с соской, в которой осталась самая чуточка молока. Я скидываю в коляску мятое-серое барахлишко, тут и там разбросанное по избе, быстренько лезу в шифоньер с зеркалом, ухватываю какие-то вешалки с тряпьем – и тут в дом заходит пожилая женщина. Таращит на нас глаза. Вру ей про областной приют, которого и в помине нет, хотя нужда в нем огромная и я об этом не раз писала. Бабка верит, кивает головой, потом спрашивает: «А Надька-то где?» Видимо, с огорода пришла, не разглядела «Волгу» у крылечка. Я будто не слышу, киваю Петьке: вези коляску. И мы пошли, оставив озадаченно севшую на замызганный диван старуху.
  Дитя сунули в машину. Кое-как пристроили коляску в багажник. Крышка багажника не закрылась – так и поехали.
  У выезда из деревни попался нам навстречу невысокий, довольно смазливый селянин в камуфляже.
- Папка наш, - сказал Димка, -  опять пьяный идет.
- Да нет, что ты,  Дима? – мне встретившийся показался трезвым.
    Надя ворохнулась рядом со мной. Она так и осталась сидеть впереди, а Петька на заднем сиденье – просто кукловод: младший у него на руках , Димка к боку припал, прихваченный нами в городе пряник жует и бодро на пейзажи таращится.
    Когда уже прилично отъехали, Надя попросила остановиться. Я не без облегчения подумала: выгружается, потопает с семейством домой. Даже обрадовалась. Ну, куда я их везу? К старухе, которая сама- то живет на жалкие копейки. В придачу не имеет подпола , набитого картошкой да морковью. Чем они кормиться-то всей оравой будут? Да бабка Феня мне в лицо плюнет за такой подарок и будет права. А всего будет поганей, если мы приедем и узнаем, что два года – вполне достаточный срок, чтобы хозяйку цветников в живых не застать  Но, оказалось, Надя и не думала выгружаться. Просто решила развинтить коляску да барахлишко компактнее в нее уложить, чтобы багажник закрылся. Потом она поменялась местами с Петькой, села, по-сиротски  прижав к себе потомков. Я почему-то обратила внимание, что младший у нее абсолютно не похож на старшего да и на ее саму: удивительно глазастый и чернявенький красавец. А , как я заметила, не только мать и старший брат, но и отец красавца был светлой, даже белобрысой породы.
     Показался райцентр, тоже здоровенное село, по сути, так как главными «небоскребами» тут были хрущевские трехэтажки из силикатного кирпича. Старинный двухэтажный центр был бы симпатичен, если б не так  ободран. Из новшеств после визита двухлетней давности мною запримечено было довольно красивое здание Сбербанка и вовсе модерновое – налоговой инспекции. Еще был довольно  тщательно и с золочением  куполов отремонтирован собор, бывший Дом культуры. Этим и исчерпались красоты центральной улицы Ленина, по которой мы прокатили из конца в конец .
- Ой, мамка, какой город красивый! – в полном восторге сказал Димка.
     Я так тоже чуть не сказала про бывшую земскую больницу, к которой мы свернули почти на выезде из «красивого» города: большая территория больницы была сплошь в сиреневых аллеях, еще не отцветших полностью. Кусты громадные, таинственно-тенистые… Прекрасная маскировка для деревянных одноэтажных корпусов красивой архитектуры и с богатым декором в виде резьбы, но порядком обветшавших, если приглядеться.
    Главврач, хирург по специальности, оказался в больнице, ведет прием. Нас к нему направили, ибо только он в состоянии кого-то принять, а кого-то и нет при дефиците койкомест. Долго сидели  ждали очереди. У меня в мозгу возник план: оставить тут обоих Надиных мальцов, чтоб у той были развязаны руки на момент обустройства на новом месте. Все проголодались, одному младшему хорошо: Надя его, отвернувшись в уголке и загородившись ветровкой , покормила грудью.
       В кабинет я зашла первой, чтобы объяснить ситуацию. Главврач как от уксуса скривился: одного мальца с направлением он возьмет, но второго, здорового? Да если тут такую практику завести, создать прецедент, тут народу будет больше, чем в Китае! Типичная ведь картина – эта Надина семья. Чего далеко за примерами ходить: сегодня в анатомичке такая же бабешка лежит, лишь чуть Нади постарше – вся до чугунного цвета избитая.. Насмерть забитая пьяным мужем. Уж лучше бы изверг ткнул раз ножом, да и отмучалась…Четверо сирот осталось. Двое в больницу взяты в истерическом состоянии, а те, что поменьше, понепонятливей, ничего, обошлись – с бабкой дома.
  Выслушала я это и предложила:
- Ну, подите в коридор, посмотрите на нее. Потом, когда и ее в чугунном виде привезут, так приятно будет вспомнить, что когда-то была молодой и красивой. Ей двадцать пять лет! Всего!
  Главврач долго молчал. И медсестра пожилая, с которой он на приеме сидел, молчала.
 – Хорошо, - наконец, молвил, - ступайте, Галина Ивановна, распорядился, мол, я: пусть устроят. Старшего на раскладушку в третью палату, а младшего все же в бокс.  Зав отделением детским в отпуске по беременности, - пояснил он мне, - а так бы ничего вам тут не обломилось. Каждая койка на счету, каждая витаминка.
- Надолго их берем? – спросила медсестра.
- Старшего по показаниям. Младшего на обследование. Уж рахит-то наверняка есть. Противоглистное перед ужином пусть обоим дадут. А остальное уж с утра назначим.
- Спасибо вам огромное! – поднимаюсь со стула.
- А вы, милая, как-то уж побыстрей поворачивайтесь, пристраивая их. Кстати, если отец объявится, что сказать?
- Слыхом не слыхали! Да по закону он им и не отец: они не  венчаны.
- Тоже типичный случай. Матерей-одиночек нынче не мало вот таких – при муже. Все копейка на хлеб при безработице-то.
       Надя полному освобождению не обрадовалась. Целует мальчишек, слезами кропит, еле из коридора увела. Медсестра вслед на крыльцо выскочила: вспомнила, что у них дедок – попутчик нам  к выписке приготовлен, а нас как Бог послал. Ну… Я уж устала, если честно, все эти благородные миссии исполнять.  Но дедка оказался одним из двух, возивших Петьку на рыбалку с лучением, это как-то смирило меня с его присутствием в качестве пассажира.
    Заехали по пути в продуктовый магазин, купили хлеб и баранки, сахар и соль, манную крупу и две банки тушенки, на сдачу  с шоферской сотенной нам еще отвесили чуток дешевых карамелек.
       На окраине райцентра долила бак машины доверху, осталось от казенных денег сорок рублей. Да, богачами в гости едем, Рокфеллерами. Однако вошли в забегаловку возле автозаправки перекусить. Взяли пакетиковый чай, дамам по стакану, мужчинам по два. Нарезали свежую буханку хлеба, положили каждому на кусок по тонюсенькому пластику сыра, сидим.  А в забегаловке всем торгуют, включая шашлыки, и так этот дух шашлычный по нервам бьет, за все органы чувств цепляется, что не хочешь, но косишься в сторону  закусывающих именно шашлыком. Черт возьми, как унизительно сознание собственной нищеты! У меня просто сердце заболело, как я увидела одинаково голодные глаза деда, Нади, Петьки. А за соседним столом чавкает какая-то странная компания: молодые девки запивают шашлык водкой, мужики – «Фантой»
- Кто это, как ты думаешь? – спрашиваю  у Нади.
- Шоферы с этими самыми, - склонившись ко мне , шепотком отвечает. – Покормят их – вот и плата. Я сама один раз так ужинала. Мне доехать до дому надо было, а денег ни копейки. Зимой. Так два раза полез.
  Я ошарашенно отодвигаюсь.
    До деревеньки Смолино, где обретается тетка Феня, поехали  уже при включенных фарах, но проселка я боялась зря: колеи на нем оказались совсем неглубокими, а ухабы плавными.
- Ездют уж больно редко, вот дорога сама себя и залечила, - пояснил дедок.
  Спросила у него, как там наша Феня живет.
- А чо ей деется? – ответил дед. – Она у нас как конь бегат. Бабка моя ее моложе, дак всю плешь мне проела: из-за тебя, ирода, хуже Ефимии выгляжу. Нече, мол, было за тебя замуж стремитьтся. Чо скрывать? По молодости всяко жили. А теперя пить не на што да магазина рядом нет, дак мирно живем. Ты-то чо без мужика едешь? Как твой Петро поживает? Заработки-те все как у министра?
  Мы с Петькой переглянулись: информация о наших семейных делах явно сюда не дошла.
- Заработки хуже, - сказала я, - иначе бы я вас шашлыками, а не чаем в кафе потчевала. Как, Иваныч, считаешь: Феня нам обрадуется?
- А чо не радоваться? Она вообще приветливая, не нервная. А тут вообще родня. К ней ездить некому. Дура, конечно. Я к ней в сорок восьмом сватался. Не пошла.
- До сих пор обидно?
- Не в том дело, Детей бы у нас трое было.
-    Откуда знаете, что трое?
- Дак мы со старухой троих произвели. Все в городе. Тоже не ездят ни хрена. Но к Фене бы ездили. Это уж точно.  Други бы дети-то были, не эти. Хотя и этих, мудаков, жалко, если б не родились.
  Надя засмеялась, тоненько и красиво, я аж удивилась.
- Иваныч, вот эту гражданку с двумя махонькими детьми  можно у вас в деревне укоренить? Чтоб, значит, жила, детей хотя бы до школы спокойно растила.
- А чо до школы? Феня их в начальных-то классах сама выучит. До десяти детских лет тут можно спокойно жить, если на хлеб кака-то копейка есть.
- На хлеб есть, - вздохнула Надя, - но ни одежи, ни обувки.
- Это мы тебе по своим избам нашарим. А коли маленько шить умеешь, дак из одних старых школьных штанов весь гардероб себе замастрачишь. А обувь – чо обувь? Босиком пусть бегают – токо здоровее будут.
  Жизнь, видимо, возвращалась на свои круги:  дед рекомендовал в начале века двадцать первого жить так же, как жили в начале двадцатого.
- Надя, а ты серьезно на глухомань-то настроилась? - спросила я.
- Я на то настроилась, чтоб ребят спокойными и здоровыми вырастить. Вы пока в кабинете были, мне про одну знакомую рассказали: муж насмерть забил. А ребят хоть в психбольницу. Я – всё! Чо им за мою дурость платить? Сколько можно! Я их рожала, потому что детей люблю. Нельзя, что ли? – и она заплакала, съежившись.
- Вон моя деревня, вон мой дом родной! – патетически произнес Иван Иванович.



                Сады Семирамиды.


     В окнах тетки Фени за клетчатыми шторами ярко лампы горели. Я посигналила.  Миниатюрная, тощенькая тетка выскочила на  крыльцо, бурно всплеснула ручками:
- Да вы мои лапочки, да вы мои родненькие! Петенька, пташечка моя! Ой, вырос-то, вырос! Леночка, красавица моя писаная! Такая стройненькая стала, как картинка! Да голубушка ты моя! А это кто у нас? Надя? Ой, праздник-то какой! И Надя еще какая-то приехала!
    Мы заволоклись с котомками и коляской в сени. Бабуля приказала все тут и оставить, кроме персонального подарка – джинсового костюма с расписной футболкой и яркой кепкой-бейсболкой. Их она сразу пожелала померять.
  Крутится в избе перед зеркалом, хохочет:
- Ой, я, матушка, как американская старуха, будьте вы неладны! До смерти нравится – всю жизнь мечтала
  Надя стоит посреди непонятной избы, озирается и улыбается несмело. Петька хохочет , валяясь на тахте, я плюхнулась на стул, свесив руки: устала вся, оказывается, от шоферской жизни – пошевелиться не могу, аж непонятно, как доехала.
- А мы тебя сейчас поправим, - успокоила Феня. – Я по пятницам баню топлю. Только-только перед вами закрывать ходила. Бегите-ка, девушки, мойтесь, а я Петеньке молочка налью, пожевать что-нибудь суну да приду, вам массаж сделаю. Свет в сенях у выхода в огород включите: фонари у тропочки зажгутся. В самой бане выключатель у крылечка, на улице. Вот вам две рубахи ситцевых, два полотенца. Парьтесь шибко, чтоб вся кожа размякла, мышцы расслабились.
    Огород теткин Надю поразил еще больше, чем дом, замерла на мощеной кирпичом тропинке, разглядывает освещенные  шарами-светильниками куртинки сортовых нарциссов и тюльпанов  под смородиновыми кустами и яблонями, шепчет: «Это чо? Это она сама, что ли, выдумала?»
- Сама-сама, - ответила я, подталкивая ее в спину в сторону баньки. – Пошли быстрее, я еле живая.
  Устыдиться слов пришлось, когда моя спутница разделась: все ребра в синяках!
- Как ты с ним жила-то? – ахнула я.
- А любила  попервости, - вздохнула  Надя. – Одноклассник, жили через три дома. В армию пошел, ждать обещалась. Такие письма писал!  А каким-то придурком оттуда вернулся, видимо. Весь в значках, я еще радовалась. А вон чо вышло. По лицу не бьет. Меня еще люди и винить будут: хорошо, де, жили. Я ведь никому не жаловалась, в родной дом обратно не бегала. Да и чо побежишь? Там не лучше. Все от нищеты! Все! От безнадеги. Я и сама уж, грешная, иной раз думала: а, может, и мне с ним за компанию дерябнуть? Только дети и держали.
- А старушка в доме – это кто?
- Соседка. Мы одни нынче живем, его мать похоронили.  Вот согнал ее в могилу да за меня принялся.
- Мать бил?
- Нет. Душу высосал. Он после армии не рабатывал. Старшие дети как дети у нее, а этот… Пенсию украдет, половину картошки зимой на рынок уволокет, потом корову тайком продал. А про работу скажешь – «пускай верблюд горбатится».
- Так чего ж ты за такого пошла-то?
- Других, во-первых, не было, во-вторых, исправить надеялась. Не всем ведь везет, как вам, чтоб и машина, и зарплата у мужа, и жизнь легкая.
  Я промолчала.
- Одно тут сомнительно: в деревне одни старики. Но ведь живут же в монастырях? Хотя я в бога не верю. Если б он был, он бы мною так не распорядился! Хотите знать, какое я профучилище у вас в городе окончила? На хозяйку фермы училась. Как вспомню, что нас торты печь учили да букеты аранжировать… Мечты такие были! – Она сидит на полке, как богородица на облаке, вся в клубах пара,  веник к груди прижат, глаза к потолку подняты.- А теперь вот – в монастырь приехала, конец комедии, - вздыхает. вернувшись с небес на землю.
  Тут в баньку заходит тетя Феня, обряженная в белый балахон и яркую вязаную шапочку.
- Что за наряд? – интересуюсь я.
- Знахарки-самоучки. Ты что хочешь, чтоб, как в тайваньском салоне, я по тебе нагишом ползала? А шапочка, чтоб голову не пекло, все же возраст. Расстилайсь на лавку!
    И забегала пальцами по моей спине, сначала легко и приятно, потом с нажимом, потом вообще с неожиданной силой. Потом  на меня, распластанную, ногами встала и затопталась.
- Дикие нравы, старые времена,- закряхтела я, - турецкие бани в Тифлисе, описанные Пушкиным.
- Да ну! Какой я турецкий банщик, я божий одуванчик. Во мне и весу-то вовсе нет . А ты, вторая девушка, давай мойся, тебя топтать не буду, с этой упарилась, - приказала тетка Наде, видимо, разглядев синячищи на ее ребрах. – Я тут, девки, всю деревню так правлю, особенно осенью и весной после огородов. Да вот еще что: Петечка про эпопею вашу рассказал. Завтра же поедете, мальца  меньшого из больницы заберете. А то у матери молоко-то пропадет. Вы об этом не подумали, а он, как я поняла, крошечка  Кормить надо, пока сам от груди не откажется. А так где ребенку здоровья взять? Сколько ему?
- Восемь месяцев.
- Зовут как?
- Максимчик.
- Значит, завтра гвардию подниму, дом тебе по соседству сделаем, огород насадим. Эх жаль, бензину нет, а так-то и мотоблок и даже трактор имеются. Ну, давай бегите, коли помылись, да я тут маленько ополоснусь. Минут через пятнадцать Петю можно мыться послать.
    Я не удержалась – повела Надю еще и пруд посмотреть. Там тоже горел фонарь, высвечивал круглые шапочки стриженых ив, примулы и крокусы меж булыжников, сеял блики на воде.
-Господи, как в сон попала! – по-молитвенному сложила руки Надя. -  Правда, что вас мне Бог послал, правда… Вам за это награда будет, скоро!
     Петька сидел в доме возле накрытого к ужину стола, клевал носом, тоже, видимо, донельзя утомленный дорогой. Я прикинула, куда Феня может разместить гостей на ночлег, перекусила чуток, взяла с тахты  ватное одеяло и еще какую-то отстиранную ветхую подстилочку, пошла укладываться в машину: «Волга» стояла просто на улице, не приведи Бог, позарится какой-то лихой человек на редакционное  добро.
     Разложила сиденья, легла, думала, усну, как убитая, тем более дождичек мелкий пошел, зашуршал по крыше машины. А не убаюкивает. Лезут в голову эпизоды этого поистине сумасшедшего дня, копошатся мысли, о чем я напишу, вернувшись восвояси: только ли о теткиных цветниках или все же  о том, что приезду в  «сады Семирамиды» предшествовало: о местных медиках и бедолаге Наде, о той несчастной, над которой дождь сейчас стучит по крыше морга…Чернуха очередная получится…
       Я зажмуриваюсь крепко-крепко, вслушиваюсь в шепоток дождя и немую тишину деревеньки. В монастырскую тишину… Двенадцать старух и семь стариков…Надо завтра порасспросить об истории деревеньки поподробней… Ну, зачем лезет в память, как Надя кормила ребенка грудью в больнице, а он все барахтался,  похлопывал ее лапкой по груди? В придачу в машине чуть-чуть бензином пахнет. Крыша надо мной железная. Раскатисто гром прокатился. Ну все ! Опять гремят надо мной вертолетные винты, я сижу возле ящиков и бензиновых бочек, смотрю вниз в иллюминатор. И несет меня вертолет над унылыми белыми простынями заснеженных болот, кое-где проткнутых елками-палками.
- Лиственницы это! – орет мне в ухо начальник участка, или как там еще, забыла уже его должность, одну фамилию помню: Филиппов. Росту маленького, а лисий малахай огромный – словом, Филиппок… Летим, летим…Наконец садимся у буровой, загадившей белый снег всякими –разными пятнами, я вылезаю из замучившего меня грохотом  студеного железного чрева, неуклюже тащусь, пригибая голову от ветра – винты снова загрохотали, раскручиваясь. Точно, как я, одетый, но ловкий в этих унтах, малахае, ватных штанах, полушубке, Филиппок  трусит впереди, машет рукой двинувшим к нам буровикам, кричит: «Не, парни, это не выгрузка! Я вам корреспондента привез!» Оборачивается ко мне: «Вот она, героическая  бригада Анфимова!» – радостный такой. Спрашивает у работяг: «А где сам-то бурмастер?» «Отсыпается – смущенно переглянувшись, отвечает бригада. – Сбегать?» «Нет. Сами к нему пойдем. Это, товарищи, его жена, - кивает на меня. – Не перевелись еще декабристки, которые за мужем – в Сибирь!» Бригада в шоке.
     Мы топаем к бригадирскому балку, а мой господин и повелитель вовсе не там, оказывается, коротает свои дни и трудовые ночи: его выносит на мороз, не на те пуговицы застегнутого, прямо из поварихиных объятий! Народ безмолвствует, я ржу, начальник беспокоится о моем умственном здоровье, повариха не отводит смелых глаз.
- Со мной все в порядке, - успокаиваю буровую общественность. – Я, дорогие друзья, умею красиво проигрывать: пусть заберет, раз победила.
     Унижение, я чувствую, благотворно сказалось на моей внешности: я выпрямилась, ватные штаны на казенных помочах ловко приникли к бедрам, не топырятся, как галифе, рыжий малахай сам собой смещается к затылку, полушубок с чужого плеча признает мои плечи своими, унты перестают цепляться друг за друга при ходьбе – но куда я иду, если вертолет уже скрылся за горизонтом? Народ кидается меня возвращать, и он весь на моей стороне, аж командует поварихе: «Сгинь с глаз!» Меня устраивают в балке рабоче-крестьянском, где я усаживаюсь за стол, достаю блокнот и диктофон: приготовилась поговорить на производственные темы с земляками-вахтовиками. И началось…
- Господи, - колотит себя в грудь очередной буровик, вместо того, чтоб рассказать о своих служебных обязанностях, - да я с ней спал за день до вашего мужа! ( Варианты: я с ней спал до вашего предыдущего собеседника; спал после того, кто с вами беседовал до Петровича и т. д. и т. п.)  Вы чего понять-то не хотите, что мы тут, как в пустыне? Кругом стужа да метель. Тепла женского хочется, больше, чем водки. Вы что думаете, нам миллионы-то за так платят? Или вы считаете, наши жены не догадываются, куда уходит определенный процент? Ей платим, но проституткой не зовем. Это, как сказать…
- Поняла. Это техдеталь буровой. Без которой и нефть из земли не польется. Хватит! И не откровенничайте: вдруг я настолько подла, что все-все расскажу вашим  женам? Давайте о деле!
- А что о деле? Он на вас не нарадуется. Так о вас хорошо рассказывает. У меня, дескать, жена корреспондент. Мы все завидуем.
- Абсолютно зря завидуете: женщина я так себе. И пошел он к черту, козел, чтоб я тут три дня слушала, как он меня любит! Можете передать, что я была ему верна, но гад буду: вернусь – рога у него будут ветвистые!
       После этих опрометчивых слов в балке появился наконец сам Анфимов. Пошли, чтоб не смешить людей, выяснять отношения на улицу, под студеную луну и свет прожекторов. Я шла впереди такой противной острогорбой тропинкой. И вдруг ноги разъехались, я попыталась их сдвинуть-подтянуть – и тяжело, без страховки, села на тропиночный горб.
     Он заволок меня в балок, мычащую от боли. С меня стянули полушубок, унты и малахай, но в ватные штаны я вцепилась мертвой хваткой. Лежала, сжав зубы и веки, время от времени напрягалась низом живота, чуя, что вата штанов и все остальное, что было пододето под ними, уже не впитывает кровь. Побежали за поварихой.
- Уйдите все! – скомандовала она и нагнулась надо мной: - Сколько месяцев?
- Четыре! – завыла я и показала ей на пальцах обеих рук, отпустившись от высокого штанного корсажа: - Че-ты-ре!!!
    Она сдернула с меня всю одежду снизу до пояса, сволокла с чьей-то койки простыню почище, уконопатила кровотечение. Села рядом на табуретку.
- Еще схваточки две будет  и все, - сказала печально, гладя меня по кудлатой голове. – Не горюй: ты молодая, еще настрогаете.
- С  ним – не-е-ет! – выгнула меня схватка. – Ни за что!
- Да что ты, честное слово! Уж не сходи с ума-то: нормальный мужик. И деньги возит нормальные. Помиритесь.
- Отвали от меня, если ни черта не понимаешь! – вытаращилась я. – Забери себе, он мне даром не нужен. И за деньги не нужен. Ты у него не первая. Я все из-за ребенка терпела. Ой,ой!
- Давай уж…из-за ребенка…Он тебе не родной.
- Он, что, с тобой на эти темы беседовал? С чужой бабой обо мне и ребенке?
- Да так. К слову пришлось. Конечно, если без ребенка уйдешь, прожить можно. А все равно никаких денег не хватает.
- Не отдам! Парня не отдам! Взамен возьму! О-о-ой!
- Больно? Анальгину, что ли, тебе из аптечки принести? А? Рожать еще больнее. Тут хоть кости не выламывает  У меня их двое. С бабкой живут, пока я тут. Ой, первого рожала, думала , ноги отвалятся! А второй ниче проскочил.
       Я разожмурилась, отдышалась: видимо, это последняя схватка была, посмотрела на нее, приблизительно  мне возрастом и телосложением равную, и личиком, кстати, не хуже меня, спросила:
- А муж где?
- Сдох, царство ему небесное, - спокойно ответила она. – На рыбалке пьяный утонул. Да хоть бы путевый был. А то только на вахтах и поняла, что такое секс с удовольствием.
- Со всей бригадой?
- Кто это тебе такое ляпнул? – строго посмотрела она. – Я уже два года с твоим… Ну, до этого двое были. У тебя, поди, у самой не меньше.
- Я тебе точно доложить должна, да? – окрысилась я.
  Она вздохнула, покусала губы задумчиво, потом говорит:
- Попроси начальника, чтоб с работы меня… Грозит. А мне двоих ребят кормить надо, у матери пенсия махонькая. Со мной живет. Сама с работой не устроюсь. Я только и жить-то начала, как в бригаду взяли. Хочешь, на колени встану?
- Не хочу!- прорвали меня слезы. – Мне вообще до тебя дела нет! Кто мне ребенка вернет? Ты тут хоть заползайся на коленях своих – что исправится?
- Пить хочешь? – тихо спросила она. – Хочешь, компоту принесу? Только приберусь тут маленько. И давай еще знаешь что проверим: не сломала ли ты лонную кость? Вставай. Подвигайся с приседанием.
- Очумела? Инвалидкой меня сделать хочешь? Я двинусь – тут все и хрупнет. Пусть врача вызывают!
- Да уж вызвали. Ох, принесло тебя, бедную! Больше так не делай: меньше знаешь – дольше живешь.
    Мудро она сказала. Именно так, наверное, надо жить. Не там я работаю: все на какие-то трагедии выносит, куда ни сунешься. За целый день ни одного светлого происшествия, чтоб вот вспомнить – и сердце порадовалось.
       Меня потихоньку затягивает в сон. Дождь кончился, громыхнуло еще где-то раза два, но уже ворчливо, далеко… Я совсем засыпаю. И последнее-препоследнее видение – чья-то широкая и ленивая улыбка… как-то так плывет ко мне…беспечально…навстречу плывет, неопознанная…

                Деревенская любовь

    Просыпаюсь и не могу понять, где я: потолок какой- то надо мной, низко-низко. Боже мой, да я в машине сплю – чего испугалась? А разбудили криком петухи, да собачонка какая-то рядом взбрехивает. Я сажусь, повожу могучими шоферскими плечами – вдруг, думаю, как вчера все мускулы тянет. Нет, жива-живехонька, хорошо, видать, меня вчера тетка Феня оттоптала. Рано еще: часы на панели  всего шесть показывают. Я так быстро и качественно выспалась? И чем заняться? В доме все спят, и пусть спят. Погуляю по тихой, затянутой туманцем деревне, розовой от всходящего солнышка. Не так уж много я видела рассветов, ленивая городская засоня. Открыла окно машины. Ах, приятный какой воздух-то, но чуточку знобкий. Значит, вылезти надо, чем-то призакутавшись.
    Поднимаю разложенные сиденья, сворачиваю ватное одеяло, а  ветхое покрывальце тащу наружу и набрасываю на плечи. Экзотичнейший вид, как у богомольца в Гималаях, если учесть , что белая ночная рубаха с теткиного плеча и желтоватое покрывало дополнены татарскими глубокими калошками на босу ногу. Тетка считает их самой удобной огородной обувью. Калошки маленькие: у нас с Феней миниатюрная   нога, что очень понравилось бы моему соседу по кабинету  мсье Сапожникову, имеющему оригинальные представления об эталонах женской красоты. « Я меньше всего смотрю на лицо, но руки должны быть изящны, ступня маленькая» – вот так сформулировано. Во время нашей дискуссии по поводу статей знаменитой Ким Бэссинджер. Коллега признал мое полное превосходство над этим кумиром миллионов. Давно это было, еще когда я была сыта на вид, румяна щеками и носила волосы распущенными. Кстати, похудев и побледнев, обрезав  власы под горшок, я ничего в глазах Сапожникова не потеряла.
- Большая любовь или беспринципность? – громко спрашиваю у заюлившей передо мной беспородной шавочки. – Тебя как зовут?
     Шавочка не ответила, а просто побежала передо мной, распугивая кур и делая вид, что кого-то из петухов она вот-вот схватит зубами за хвост, чтоб не пижонили. Красивые в Смолино петухи и гордые: куры улепетывают, петухи важно шествуют.
- Пошли к реке, - предложила я шавочке, и та умно свернула в проулок.
     Река утренняя была превосходна, и очень красил вид берега дед Иван, дремлющий над поплавком. Поздоровалась с ним, шикнул: рыбу распугаю! Пришлось отчалить с берега. Пошла глядеть дом, планируемый к заселению Надей с ребятами.
     Был он больше стоящего рядом Фениного дома, но ни в какое сравнение с ним не шел: простецкое деревенское строение с кривым крыльцом без навеса. Разумеется, не красили его и доски, которыми были заколочены окна и вход. Отодрала доску у дверей, кое-как придерживаемую гвоздями, зашла в сени. Темновато и тревожно в сенях, хотя я оставила дверь открытой. Опять же мысли о Сапожникове непонятны мне самой: и с какой стати вспомнился? Ну, положим, меня может угнетать совесть, что я так резко и чисто по-народному выясняла с ним отношения. Но ведь еще какая-то мысль крутится. На тему моей нынешней неузнаваемости. Приблизительно такая: если бы Сапожникова разлучили со мной на несколько лет, то он бы меня и не узнал. А это к чему? Да, я выросла, что называется, жизнь меня обломала, я стала старше , грубей и решительней в поступках, но при чем тут Сапожников?
       Так и не ответив себе на эти вопросы, захожу в избу. Светло: окна-то заколочены неплотно. Русская печь стоит не разрушенная, какой-то хлам наверху валяется… И вдруг оттуда как кто-то спрыгнет! У меня моментально провалилось сердце в пятки, а это кошка обыкновенная оказалась. Зыркнула на меня зеленым глазом и ушмыгнула в лаз возле печки.. Видимо, этим лазом в дом и проникает, а так откуда бы ей взяться: вход заколочен, окна в двойных рамах целые. В трещинах стекла, но окна целые. Обои – ни к черту. По деревенской традиции их без выравнивания стен клеили, и все они отошли по углам, продавились по пазам. Странные люди! Век жили рядом с Феней, чисто отмывшей бревенчатые стены, и клеили обои.
   Из мебели стояли две железных койки, на одной тюфяк пыльный продавленный лежал. Стол самодельный  придвинут к окошку, табуретка  деревянная, крашенная половой краской, болталась посреди избы. Единственное, что мне понравилось, - это буфет, черный, когда-то лаковый, с резьбой. Но стоял он сирота-сиротой в кухонном закутке, весь залапанный , грязный, в каких-то жирных пятнах. Чугуны в нижнем отделении, в остекленном верхе  - пыльные бутылки и банки. Паутина везде, газеты выцветшие набросаны. Да, в своем отечестве пророков нет: и как можно было в соседстве с Феней жить, как в сортире?  Видимо, вот такая публика и хлопотала на предмет Фениного психического  освидетельствования: они-то жили чисто по-русски, в границах национальной нормы. Но как тут будет обитать несчастная Надя с детьми? Хотя, если честно, и в ее деревенском дому ни порядка, ни чистоты я не заприметила, но хотелось бы для нее уже чего-то повыше качеством, с обозначением, так сказать, радикальной перемены в судьбе. Интересно, чей это дом был? До какой степени можно над его реконструкцией биться, чтоб потом хозяева не явились, труд не приватизировали?
     Выхожу на усадьбу. Двор в мураве, поэтому выглядит очень пристойно. В сараи темные не захожу: вдруг там тоже кошки, а то и мышки. Иду в огород, а там красуется дамская фигура в белом балахоне. Ходит  у дальней межи, время от времени нагибается, какие-то будылья из земли тянет. Призрак замка? Кто это? Издали – местная сумасшедшая. Слава Богу, что светло, а в темноте  и до дрожи пронять могло. Я против света стою, низкое солнце в глаза бьет, разглядываю призрак с пронизанными солнцем вздыбленными волосами. Привидение идет ко мне – и превращается в Надю.
- Всю ночь не спала, - сообщает, - все бизнес-план прикидывала. Ефимия Григорьевна сказала, что тут вполне совместную ферму сделать можно. Они и так натуральным хозяйством живут, поля небольшие под гречку да пшеницу колупают. У всех паи выделены от совхоза, техника старенькая есть. Только молодой инициативы да выхода на рынок не хватает.
- Одумайся, они же старичье!
- Это не город, где на пенсии сидят, ручки сложив. Тут работают, пока в борозде не упадут. Так что на их помощь я вполне могу рассчитывать. Конечно, самой, как лошади, вкалывать придется, но я согласна.
- Тебе не холодно в одной-то рубахе?
- Нет. Я закаленная. Бывало, зимой  скандал затеет, босиком в сени выскочишь, в одном халатике, ждешь полчаса да больше, пока  сдохнет.
- То есть?
- Ну, уснет. Эх, пораньше бы сюда приехать! А так я в нынешнем году только картошкой огород-то засадить смогу. Ну да ладно: сорняки  зато радикально задавит  За лето дом в порядок приведу, а с осени уж пропашными займусь
    Я с уважением покосилась на нее. Идем двором.
- В дом не хочешь зайти?
- А что я там нового увижу? – усмехается. – Мы зря тут в таком виде-то разгуливаем. Увидит кто.
- Особенно тебя, - киваю я. – Волосы дыбом. Я за ведьму издали приняла.
- На печке спала, жарко, а волосы-то толком не просушены были, - пояснила, приглаживая шевелюру. – Ох ты, господи, вовсе ни к чему мне эта грива. Паразит мой косу стричь не разрешал. Видно, всласть было на кулак наматывать. А то бы мне вот как у вас стрижечку.
- Пошли сделаю. – киваю я.
    Стричься мы ушли в баню, прихватив в дому расческу и портновские большие ножницы. Технология была простая: намочив Надины волосы, я туго причесала их назад и ровненько  подрезала на уровне ушей. Заняла процедура минут десять. За это время успела выслушать, что в конспектах у нее были записи о печке с камином, покрасивей и экономичней Фениной печи, что в деревне есть печник, дедка Селиванов, на всю округу мастер, правда очень старенький. Но Феня  клялась, что уломает всю мужскую артель дом преобразить. Сладко, де, ей слышать, что кто-то искренне восхищен ее бытом и готов на те же идеи собственную жизнь положить.
- Вот что меня удивляет: почему ты не меряешь такие варианты – допустим, город,  и ты на какой-нибудь дворницкой должности с комнаткой казенной?
- Да ну! – засмеялась  Надя. – Куда я со своей оравой? Кому нужна? А  тут возле огорода да моей юбки незаметно вырастут. Я не авантюристка. Я очень уравновешенный  спокойный деревенский человек.
    Вернувшись в дом, мы обнаружили тетку Феню проснувшейся. Она велела нам быстро пить чай и тут же ехать за ребенком в больницу. Надину новую прическу одобрила, сказав « Зря такие богатые волосы обрезала, но правильно». Петька спал, по- богатырски развалившись на тюфяке посреди пола.
- Ой, - вздохнула Надя, взбивая укороченную шевелюру и наводя пальцами острые уголки на щеки,  с явной  ориентацией на мой внешний вид, - так-то мне не сохраниться: чтоб сорок лет, а выглядеть, как девчонке.
       Я не стала уточнять свой возраст, только покосилась на нее иронически да посоветовала помыть кроссовки, прежде чем обувать, и не брать с собой ее позорную  грязно-розовую ветровку.
-Вовсе в последнее время за собой не слежу, - кивнула она, - и изба запущена, как не знаю что. Обрыдла жизнь-то. Но ничего: мы встрепенемся! Эх, жаль: не в той деревне я жила! Мне бы вот тут с детства жить. Я бы и замуж не пошла.
     Тему эту она развивала и по пути, уже в машине. Оказывается, я зря считала Ефимию Григорьевну святой: она вовсе не была старой девой!. И были по жизни экземпляры противоположного пола, которые ей нравились как партнеры в сексе. Дом, предназначенный под Надино заселение, принадлежал как раз такому человеку. Семейному бригадиру с тремя детьми. А завещан нашей тетке Ну, то, что было в доме, хозяйка покойная, многолетняя соперница, постаралась рассовать по детям, а стены вот стоят, наглядно свидетельствуют о большом романе. И все зеленые живые изгороди Фениной усадьбы – тоже подвиги в честь Амура: каково было  их взрастить и стричь из дикого шиповника, чтоб, выросши, они превратили дом в крепость?  Ведь со стороны ничего за изгородями не  видно, это тебе не огорожа из жердей и не заборчик из штакетника.
- Да когда вы на эту тему поговорить-то успели? – удивилась я.
- А баню ходили прибирать, ты уж спала. И Петя спал. Эх, говорит, не могла я лекции читать для таких дур, как ты, Надя. Вовсе уж в психушку бы упрятали. Так и прожила, наблюдая этот семейный патриархат занюханный. Одно жаль: ребенка не завела из-за учительской должности, постеснялась. А так все было хорошо, все ладненько. Вот бы Лена с Петей почаще ездили – и грустить не о чем. Очень, де, они мне по духу родные, влюбилась я в них, чего нельзя сказать об остальных моих родственниках. Вот так.
     Я засмеялась. Надо же!  Какой назидательный пример – эта теткина эмансипация. Пожалуй, стоит  пересмотреть кое-какие устои, а то и прислушаться к слову моей  патриархальной родни: старшая сестра Людка  под каждую нынешнюю банку прокисшего варенья толмит:если замуж не берут, хоть любовника заведи, что ли! Скучно я живу, скучно… А на машине еду хорошо: скорость совмещена с плавностью хода, зеленый проселок мягко бежит под колеса, освещенные солнцем перелески и поля мелькают за окном, уже  видны на горизонте строения городка. Подъезжаем к бензоколонке, и вдруг сидящая рядом Надя ныряет вниз, пригибается до предела. Я торможу.
- Что с тобой?
- Едьте- едьте, - шепчет она.
- Да в чем дело-то?
- Это он! Едьте, не стойте.
   Тронулась, спрашиваю:
- Кто он?
- Шофер тот. За шашлык который, меня…Вон у грузовика стоит. С глазами.
    Проезжая, внимательно поглядела на «глазастого»: красивый мужик – хорошего роста, улыбка славная, одет очень аккуратно, даже по-шоферски элегантно. Покосился на нашу «Волгу», аж беседовать с таким же водилой прекратил. Я задумалась было на темы мужской подлости, потом меня метнуло к мыслям о женской податливости, а потом и вовсе переключило на воспоминание о карих глазках Надиного малыша.
    Приехали мы вовремя: Максимка как раз закатывал концерт для детского отделения.
- Ох, мурзилка! – ласково сказала молоденькая медсестра, держащая его на руках. – Из соски пить отказывается. И с ложки не ест. Видимо, грудь мамину просит. Тут уж его братан уговаривал да уговаривал, и ни в какую. Так-то спокойный, уравновешенный, а вот поди ты.
- Я как раз за ним приехала, - сообщаю. – Мать в машине, чтоб старшего не расстраивать.
- А как я его вам выдам? – растерялась медсестра. – Права я такого не имею. А врачебного обхода еще не было. Суббота ведь, когда еще дежурный врач-то до нас дойдет.
- Девушка, он здоровый, но разве тут он упасется? Тот же Димка в гости в бокс зайдет да его соску оближет – и весь букет микробов из палаты будет у этого в животе. Так или не так? Боялись всего лишь рахита, но мне что-то кажется, что и его нет.
- Вот его нет, я это точно могу сказать. Я его всего уж ощупала.
- Скажите номер телефона - я главврачу позвоню.
- А бесполезно: он с раннего утра на рыбалке
- Откуда знаете?
- Так это папа мой
- Прекрасно! Он просто обрадуется, что забрали. Бокс освободится.
- Хорошо, забирайте , но одежду личную выдать не можем из-за субботы. А это, казенное, надо непременно вернуть.
- Вы личное заберите, а мы это возьмем.
- Так ведь уж не ползунки, а горе застиранное! И кофточка такая же.
- Те наряды были лишь чуть-чуть роскошней, - улыбнулась я. – Давайте мне его, в куртку свою заверну . А Димке передайте вот этот пакетик с конфетками и баранками.
- Увы, крохи ему перепадут. Тут к детишкам из деревень редко кто ездит, так что все передачи мы по -братски делим.
- Правильно делаете. Знала бы о традиции, побольше бы привезла. Давно работаете?
- В прошлом году медучилище кончила. С отцом контракт – три года отработки. Потом в мединститут на педиатра пойду.
- Контракт?
- Да. Кадров не хватает, платят-то копейки и те нерегулярно, вот он и придумал, со всеми инстанциями договорился: три года работаешь на совесть, лекции врачи читают – и получи лицензию « Старший помощник врача», с ней без конкурса в мединститут пойдешь, если экзамены сдашь, конечно.
- Как вас зовут?
- Ольга Валерьевна Осокина.
       Выхожу я из детского отделения с  закутанным в куртку спокойным Максимом в отличном настроении: очень милая девчонка и главврач –умница-мужик! И однофамилица в придачу! Хорошая у меня работа – такие славные люди встречаются!
 Надя хапнула сына, как будто на год расставались. Расспрашивает про старшего.
- Ничего  подробного не скажу. Шел мимо на завтрак. С виду вполне жизнью доволен. А этого надо кормить: он от казенного отказался.
  Села я за руль. Парочка умостилась на заднее сиденье, и замерли оба, глаза прикрыв, только «чмок-чмок» раздается. С меня сошло веселье. Завесила скорбные глаза темными очками, навалилась на руль, опять сибирские болота вспоминаются.
- Что не ешь? – спросила Надя вскоре – Подзакусил, видно, и казенным? Ну, тогда прижмись да поспи. Сейчас тетя нас повезет. Чего улыбаешься?
  Сын что-то булькнул, видимо, ей понятное, раз она сказала:
-Да что ты говоришь? Ишь разболтался! Давай спи, дома побеседуем.
    И я тронула машину. Поехали молча.
  Проезжаем бензоколонку. Огромной фуры с привлекательным негодяем уже возле нее нет. Надя вздохнула за моей спиной. Сказала:
- Он вообще по выходным и раным-рано по утрам любит ездить.
- Кто?
- Да тот… Шофер, о котором я рассказывала.
Глянула я на нее в зеркало и в лоб спросила:
- Любишь, что ли, его?   
  Гражданка  лицемерно хохотнула и закатила очи к потолку:
- С ума сойти! Шутки у вас какие-то!
- Хочешь, угадаю, как его зовут? – по-садистски  предложила я.
- Ну, Максимом, и что? Просто имя красивое.
- Кто спорит? И глазки у обоих красивые.
- И все равно я не виновата, - долгонько поразмыслив, решительно заявила она. – Я за пособием в собес поехала. Свекровь умерла, хоронить-то не на что. Кто ждал, что поорет на Кольку, за сердце схватится да упадет? Взяла последнюю десятку, стою , жду автобус  рейсовый. Нет его и нет. Замерзла вся, потом уж поняла, что,  видимо, сломался. Пришлось на междугороднем ехать. Деньги отдала до копейки. Ну, доехала до райцентра, а контору перед носом закрыли. Стою, как дура, реветь хочется и жрать – до спасу нет…В избе покойница, старухи пришли обмывать, сволочь моя проспался-опомнился, самогону хряпнул, пуще всех воет: «Мама, мама»…Где тут поешь? А декабрь. Уже темно. И как домой добираться без копейки? И ночевать никто не пустит. И с ума сойдешь: как там Димка с этим придурком? Бреду по улице, хоть бы, думаю, машина какая-то сбила, там уж всё будет не мое дело… Дошла до заправки. Выхода нет: надо в попутчики к кому-то проситься. Замерзла ведь, ну в кафе-то и зашла. Сидят, как вчера, один свободный. Он то есть, ну этот…Стою у дверей. Язык не поворачивается подойти, значит, да все рассказать. Один из компании мне рукой машет, а второй буфетчику машет: тащи шашлык и стакан. Ржут: во, Максим, это судьба – не отвертишься. Он потом мне сказал, что, мол, первую меня на трассе-то снял. Врал, поди?
  Я пожала плечами.
- Да, говорит, первая, презервативов, говорит, даже с собой не возил. А это, что ли, доказательство?
Я сказала: «Как знать?»
- Водку я пить не стала: не то настроение. Он на меня посмотрел. А в кафе жарко, я куртку сняла, шаль сняла. Ем- наминаю, ну с утра во рту ни крошки не было. Рядом тоже едят-пьют девки-то, хохочут да на меня поглядывают: незнакомая и веду себя как-то не так. А, может, завидовали, что мне самый красивый достался. Ну, вышли. Он меня в кабину подсадил. Едем. Километр, поди, отъехали, встали. Они, дальнобойщики-то, колонной стараются ехать. Он мне так сказал. Мол, остановился, потому что задним шел, а не потому, что…ну, это самое. А я чо, откуда знаю? Куртку расстегнула да брюки снимать стала. Он потом мне сказал: ты сама меня захотела.
- Когда сказал? – спросила я.
- Да уж к весне, в марте, видно. Ну, вовсю солнце-то палило, а беременности еще не видно было: в марте, точно.
- Опять встретились?
- Ни с кем я не встречалась! – рассердилась она. – Он, если хотите знать, меня сам в нашей деревне искал. Раза, поди, три. Да не нашел: я сказала в кафе, что меня Любой зовут. На фиг мне надо знакомиться-то. Ну, искал Любу. А у нас ни одной нет, чтоб молодая -–и Люба. Скажут ему , видно, он уедет, потом опять едет, как дурак.
- Не спросила, зачем приезжал?
- А мне это интересно? У меня муж, ребенок, хозяйство без свекрови все на мне.
- А сама как думаешь: почему искал?
- Ладно, скажу, ты мне чужая, может, век не увидимся. Все равно с кем-то поделиться хочется, а кому расскажешь? Кабина у них большая, сзади – койка. Ему маленько не в рост, а я-то вся легла. А, думаю, две минуты терпим – десять рублей экономим! Глаза закрыла да и ноги раздвинула. А он… гладит меня, целует, раздел всю, длинноногая моя, шепчет, ой, как волосы у тебя пахнут! А чем они пахнуть могут? Баней да березовым веником. А шепот, чую, слушать так  приятно. И  руки такие приятные. И в губы целует так, что просто дыхание кончается… Опытный, поди?
  Я пожала плечами.
- Слышу, машины другие заурчали: сеанс там окончился. Девки мимо со смехом бегут, мороз ведь, темень, фонариками в нашу сторону посветили.. . А я им не попутчица – мне ведь дальше ехать. Видимо, другие машины его ждали. Он говорит: прости, я на минутку. Высунулся и тем рукой помахал: едьте, мол. Тихо возле нас стало. Темно. Только на дорогу машина наша фарами светит. Лес весь белый. Я у него на коленях сижу, качает меня, лицо такое… не спеши, шепчет, не спеши… А я никуда уж и сама-то не спешу… Ну, как весь мир провалился… Ну, и перед деревней еще раз. Но тут уж пусть не врет: я даже отбиваться попыталась, я его сама возле деревни уж никак не хотела. Сознание-то вернулось. А все равно потом-то… как вцеплюсь в него, как сама, понимаешь, задвигаюсь! И стону, и выгибаюсь, и еще, еще его надо… Ну, просто такая мысль, чтоб вот слиться и обоим тут умереть. И не соображаю, сколько времени, и никуда мне, значит, спешить не за чем: всё, жизнь моя кончилась, дернемся вместе последний раз – и у обоих душа отлетит в светлый рай. И лежали еще потом, обнявшись, вдвоем-то там тесно, пока он не вздохнул: Любушка, говорит, мне ехать надо. Давай, говорит, через три дня у отворота встретимся. И час назначил. И я, как дура, киваю, не потому, что его обмануть хочу, а соглашаюсь. Ну, потом, конечно, всякая блажь сошла. А в марте едет мимо, а я Димку на санках прививку делать везу. Остановился, а о чем говорить? Деньги сует. А за что платить? Нет, вы не думайте, он меня в этот раз никуда не приглашал. Морда грустная, хоть и улыбается. Деньги, представьте себе, я взяла. Чтоб у него и у себя всякое воспоминание отбить, засмеялась да сказала, что для новорожденного приданое куплю. Но откуда я знала, что он родится черноглазый да вот с такими волосенками?
  Долго ехали молча.
- А родился, жизни вовсе не стало. Раньше, бывало, ткнет под дых или по уху смажет – вот и вся драка. А тут пинать по ребрам стал, волосы вычесывать драные начну, так полная горсть. А терплю: бежать-то некуда. Фельдшерица Анна Николаевна вся изовралась, бедная, что это генетическое наследство. Его, мол, можно по родственной линии до седьмого колена получить: в роду, мол. брюнеты наверняка были. Мой аж опупеет. Ему-то ладно, что с бровями и ресницами повезло, а то бы альбинос. Ну, какое-то время верит в науку, а потом все по новой. И на детей кидаться стал. Димка заступится, бедный, так кубарем летит. И малыша на диван кинет – не поморщится. Убью всех , орет, и ведь веришь!
  Помолчав, она заканчивает сагу так:
- Ну, скажите: могу я такого человека, как эта транспортная кобелина, добром вспоминать? А?
       На что я ответила: « А разве ты его не добром вспоминала?» Мой ответ погрузил собеседницу в ступор. А меня привел к констатации довольно неожиданной: умри я завтра – и вспомнить нечего!
    К незадумчивой жизни нас обеих вернул вид  Надиной усадьбы: звено забора вынуто, по огороду ползает трактор «Беларусь», во дворе полно народу. Надя, быстренько выскочив и пристроив проснувшегося Максимку на бедро с раскоряченными ножками, кричит: «Весь массив заподлицо пашете? Правильно. А бурьян-то подергали или запахиваете?»
- Запахиваем, - ответил Петька, в какую-то дрань одетый, у крыльца мылом хозяйственным и вехоткой отширкивающий мебель.
- Хорошенько мыло смывай! – приказала Надя. – Не знаешь, картошка на посадку из ямы поднята?
- Не видишь, что ли? – скрипнула незнакомая старуха с крыльца, -  Все на солнце разложено. Конечно, ей бы прорасти, но, может, догонит саженую-то, все ж в тепло садим.
- Догонит, - сказала Надя. – В случае чего раза два полив сделаю, если влаги хватать не будет.
- Давай сюда махонького-то, - протянула руки еще одна старушенция. – А ну-ка, мы сичас тут с ним, - и к  себе Глазастика ласково жмет, улыбается ему щербатым ртом. – Штаны нам принеси да игрушку каку-то, - командует Наде, - да мы тут на солнышко , на крылечко сядем.
- Придумала! – появился на крыльце дед Иван. – Кыш, Левонтевна, со своим детсадом! Ползи в свой двор. Тут кирпич выносить да чо да надо. Грязи-сажи будет облаком. Петь, сгоняй за коляской, да пусть эвакуируются. Эй, хозяйка! – окликнул Надю. – Распорядись, куда печь будем ставить. Чо-то не дело там, в избе, наша дорогая Ефимия Григорьевна бунькает: какот камин, каки-те закрылки, а у тебя робятишки махонькие. Падут в открытый огонь – кого виноватить будем? Еще книг наволокла, Феня-то. Мечта, говорит, всю жизнь была. У меня тоже была мечта, чтоб наша речка не воду, а хотя бы самогон имела. Не сбылась, а ниче: живу счастливо. А вас, дорогая Елена Николаевна, вот о чем попрошу: отлили бы вы маненько бензинчику нам, да и отправимся мы с вами за глиной на мотоблоке.
- Не царское дело! – живо смекнула я. – Берите Петра, а я тут помывом лучше займусь. Бензин отлейте сами. А ты, Петечка, сгоняй в это время самовар у тети Фени нагреть. Что это я в холодной воде палькаться буду.
- Мам, у тебя такая мордочка довольная, потому что ты не знаешь, что я полный подряд взял. Потом эту мебель керосином надо протереть да красить, - снимая клеенчатый фартук, сообщил Петька. – Токсикоманию наживешь. Краска еще от нашего визита, темно-красная. Красиво будет, как думаешь?
- Гениально придумано! Ручки только на буфете препозорные, фурнитуру бы новую.
- Дед Арсентий выточит, он у них столяр. Он все подобьет- подклеит, рундук в переднем углу из перегородочных досок сделает – тоже красить надо. Это все я придумал: и вещей дополна спрятать можно, и для мальчиков постельки  сверху. И стульев не надо, когда обедаешь. Скажи, я практичный. Бабушка Феня просто аплодировала. А взамен шифоньера я предложил угловой шкаф. Поставить стеллажи для вещей, палку для вешалки протянуть и до потолка отгородить или, как бабушка советует, портьеры тяжелые из новых половиков навесить. Такая планировочка будет – закачаешься! Эх, мам, нам бы тут на недельку задержаться, чтоб все это увидеть, а так-то с печкой они дней пять проколупаются. Потолок бы  еще подшить новым тесом, но дед Арсентий пока артачится. Матерится, из чего, дескать, гробы он делать будет. Я не понял: при чем тут гробы?
- Стекла бы где-то взять, - вздохнула на миг объявившаяся рядом Надя. – Рамы почти новые, можно б цельные стекла в них поставить. У меня в конспектах было, как стеклопакет самим можно сделать, вообще бы красота без двойных-то рам. Денег бы хоть маленько! Я б через месяц в терему жила.
- Иди, замеряй окна, - распорядилась я. – Обещать особо не могу, но постараюсь найти спонсоров. Или на стекольный завод подряжусь рекламу им сделать, стеклом расплатятся.
- Анфимов-то не может деньжат подкинуть? – влезла Феня. – Вон на крышу мою не пожалел. Хотя чо мелю? Я какая-никакая ему родня, а тут чужой человек. Стекло повезешь, с ним приедешь?
- Да нет, - сказала я. – Одна, наверное, приеду. Вечно за руль подержаться не дает. Правда, Петька, одни мы лучше ездим?
- Правда, - усмехнулся Петр Петрович. – Как вы, тетя Феня, боремся за женскую эмансипацию.
-     Хвалю- хвалю, - похлопала меня по спине тетя Феня. – Правда, с одним не согласна: девочку бы вам еще, сестренку Петечке. Вот тогда у вас была бы не семья, а просто эталон.

                Теплые воды нирваны.

       Больше мы на душещипательные темы не беседовали. Субботник превратил всю деревню, кроме улыбчивой бабушки Левонтьевны, няньки для Максимки, в существ замкнутых, уработавшихся, отходящих душой лишь за обеденным столом во дворе будущего терема – там нас всех кормила артельная повариха, жена деда Ивана. Она же топила к вечеру две бани: одну для мужиков, вторую для баб. Помывшись, все спали, как убитые.
     Домой мы поехали не в воскресенье, а в раннюю рань в понедельник. Проводить нас вышла одна Феня. Мы усовали в багажник  мешок с деревенскими овощами и полиэтиленовый пакет с огромной щукой, пойманной дедом Иваном. Петька сел сзади, придерживая  кошелку с молочными продуктами, чтоб не расплескалось из банок литровых молоко, сметана, не измялся творог в полиэтиленовом кульке. Поехали…
     И хорошо так ехали, спокойненько, нетряско, потому что я действительно за рулем обжилась. Петька даже подремать пристроился. Проехали райцентр, отворот к Надиной деревушке, село, где живет грубоватая, но мудрая фельдшерица Анна Николаевна. Я в уме впечатления поездки перебираю, прикидываю, о чем написать можно, на пейзажи поглядываю самым беззаботным образом. И вдруг стоп, машина! Я от неожиданности аж матернулась
     Произошло это, к счастью, уже на тракте, в какой-то сотне метров от поста ГАИ. Туда  и отправилась за помощью. В помощи не отказали: один гаишник сел за руль, второй капот открывает  - и засмеялись оба.
     У меня, оказывается, бензин на  нуле, а я это дело за аварию принимаю. Видимо, все дед Иван со своим мотоблоком – отлил так отлил! Сую гаишникам под нос свое удостоверение, честно предупредив, что денег на горючее не имею ни копейки. Те переглянулись: зимовать, дескать, ей тут с нами, но жезл подняли. Семь машин остановили, пять из них – иномарки, и в каждой, видите ли, ехала современная нищета: ну, рады бы помочь, но нет такой возможности! Я просто взбесилась от нынешней шоферской корпоративности. А тут еще  Петлюра порадовал: в понедельник, оказывается, меня опять ждут в школе! Сидим уже больше часа: он с заднего сиденья в окошечко скучно смотрит, полуотвернувшись от меня, я  впереди на пассажирское место боком села, открыв дверь, ноги на асфальт поставила. Злюсь, что сигареты с собой не брала. самое бы то закурить от нервов.
     Вдруг сзади сигналит огромная фура. У нее двигатель-дизель, я  и реагировать не собираюсь, сижу понуро. Петька вышел, меня окликает через какое-то время:
- Мам, ты что? Иди , спасибо скажи водителю: залил он нас.
  Я вскочила, засияла, подбежала с благодарностью. А водитель вдруг засмеялся и говорит:
- Я вас узнал. В райцентре в субботу мимо проезжали. У заправки.
- Надо же, какая память хорошая! – восхитилась я. – Мне б такую.
- Я, – говорит, - в тот конец, в соседнюю область ездил  Вот. Возвращаюсь. – И как-то мнется.
- Это вас, как говорится, нам Бог послал, - улыбаюсь я, не понимая, чего он смутился.
- С вами женщина ехала. Молодая. Кто? Мне, видите ли, показалось, что это моя хорошая знакомая. Но она там пригнулась.
- На пол, видимо, что-то уронила, - отвечаю , сообразив, кто передо мной.
- Как зовут? Не Любой?
- Нет-нет. Надя. Очень вам признательна за помощь, еще раз спасибо. И скажите, как поедем: вы впереди или мне трогаться.
- Что ж вы будете за мною пыль глотать, - посуровев разочарованно, сказал он. – Едьте впереди, но скорость держите хорошую.
  И мы помчали. Петька, навалившись на спинку сиденья, в лобовое стекло смотрит: «Красивая весна!» – говорит, а я  ему: «Едь молча. Кто меня опять вызывает-то? С Красноперовой вроде обо всем договорились».
- Директор на сей раз, - нехотя ответил Петр Петрович. – Все девятые отказались от школьного бала. На пикник с нами просятся.
- А я тут при  чем?
- Ну, директриса на линейку нас построила, стала распекать. Даже завизжала: я, говорит, должна , забравшись на муравейник, вам аттестаты выдавать? Я представил картину и заржал. Все подхватили. Ну и всё.
- Мило, мило, - констатирую. – Одно непонятно: отчего вызывают меня? Я не ржала. Ты не мог ей так прямо при всех сказать? Слабо самому за свой поступок ответить, а? У меня уж скоро гипертония какая-нибудь начнется! Ты знаешь или нет, что я твою школу ненавижу?
       Петр Петрович откинулся к спинке, руки по ней раскинул, закатил глаза к потолку и надолго задумался. Ну, пусть сидит, взвешивает свои  диссидентские возможности. А я спокойно поразмышляю о праве людей на полную информацию.
    Город показался. Я посигналила и сделала отмашку идущей за мной фуре. Встала. Шофер Максим подошел, нагнулся к открытому окну:
- В чем дело? Что случилось?
- Ее зовут на самом деле Надей, а не Любой. И второй мальчишка восьмимесячный у нее от тебя, - произнеся это, я резко газанула. И даже не оглянулась, чтоб проверить реакцию.
    Петр Петрович на заднем сиденье вытаращился вне всяких пределов: гармоничный мир ребенка, видимо, разбит на мелкие осколки.
   - А что я такого сказала удивительного? – холодно вопросила я. – Ты сам не в состоянии заметить, что Глазастик похож на этого дяденьку, как сын родной?
    Петрович плечиками пожал. А потом залюбовался собой в зеркало и спрашивает, а сильно ли мы с ним похожи?
- Не забывай, что тут сомнений не бывает. Тебе на днях пятнадцать. Уж разницу-то между сперматозоидом и яйцеклеткой ты, надеюсь, понимаешь, - находчиво ответила я.
     Парень задумался о системе блужданий шоферских сперматозоидов по сельским дорогам. Вознамерился, видимо, задать ряд уточняющих вопросов, но я опередила его следующей сентенцией:
- Постарайся жить так, чтоб тебе не пришлось узнать о своем потомстве из чужих уст, в обстановке дорожного происшествия.
  Он опять задумался, а потом резюмировал, к сожалению, как истинный Анфимов:
- Вот теперь понятно, отчего ее муж колотил.
     И я не нашлась, что ответить, сделала вид, что полностью сосредоточилась на дороге: мы ехали по городу, в толпе  разных машин. Но уже у подъезда, у дома родного, куда мы заскочили взять его школьный рюкзак да выгрузить припасы, вопрос все же в мою родительскую голову пришел:
- Ты считаешь, что ее муж по праву битьем занимался и детей швырял?
- Я этого не сказал, - ответил Петька. – Но быть обманутым не сладко. Семья – это верность. Я не прав?
 « Вырос, - подумала я. – Он вырос». И сказала:
- Прав на все сто.
     Мне вспомнилось, как в нынешнем феврале мне позвонила  новая жена вахтовика Анфимова. У меня долго не было денег, чтоб пойти и заплатить пошлину за развод, взять наконец свою девичью фамилию и получить новый паспорт. Разведенными же , как известно, люди считаются, когда пошлину заплатит хоть один из супругов. Я-то думала, что Анфимов эти копейки со своей стороны в казну давно унес, ан нет, и не собирался, хотя больше года в новой семье живет. Вот жена-то и вознамерилась передо мной в эфире на колени встать.
- Простите, не поняла, - холодно молвила я в телефонную трубку.- О чем вы слезно просите? При чем тут ваши колени?
- Пошлину заплатите.
- За него? Это же абсурд! У нас несопоставимые доходы, я осталась с сыном, он забрал все вещи – и вашей семье не хватает для счастья того, чтоб я оплатила его свободу?
- Нет! – видимо, от моего ехидства немножко встряхнуло ее самолюбие, даже голос окреп. – Свою свободу оплатите, а то он думает, что вы вернуться хотите, и тоже развод ставить в паспорт не идет.
- А, вон в чем дело! Ну, это его заблуждение меня ни к чему не обязывает. Пусть продолжает мечтать. Мне от этого только веселей.
- А я как?
- А вы – как вам удобнее. Надеюсь, у вас хватает ума не считать меня ответственной еще и за вашу судьбу. Вы девочка большая, старше меня. Так что, вспоминая вас, я не веселюсь, но и плакать над вашими супружескими перипетиями не намерена, как вы в свое время над моими не плакали. Кладем трубки или еще что-то есть?
- Да, я-то девочка большая, но у меня в животе девочка маленькая. УЗИ показало, что девчонка. Ей как быть? – без слезы спросила соперница. – Скоро рожу.
- Поздравляю, - без интонации сказала я и повесила трубку.
     А ночью крутилась- крутилась, три сигареты высмолила, подумала, что если так дальше пойдет, дело желтизной зубов кончится, да и потопала поутру в сбербанк и далее. Петька собирался в школу, спросил меня: куда я направляюсь. Потом говорит, что хочет тоже сменить фамилию: стать Осокиным.
- Зачем? – затормозила я в дверях.
- А что я как неродной!- надул он губы. – У отца своя семья, ты Осокина будешь.
- Дело не в фамилии, - отрезала я. – Впрочем, доживи до шестнадцати, тогда и подумаем. При получении паспорта.
- Но я хочу, чтоб ты сейчас знала, что я никогда тебя не брошу и ни на кого не променяю.
- Я это и так знаю, - ответила я, прикрывая дверь.
     А по улице шла и все думала об «Эдиповом комплексе». Начитаешься Фрейда, он везде мерещиться начнет. А в наших с ним отношениях есть одна страница очень фрейдистская. Да…
     Выкатилась я из спальни после первой брачной ночи, одетая в клетчатую юбку и красный свитер, прижимая к животу чемодан, прямо под выпученный взор свекрови, что было, прямо скажем, неприятной неожиданностью Я думала, весь табор спит, но она, оказывается, очень рано встает, чтоб поставить квашёнку на пироги.
- Ты чо? - шепотом спросила свекровь.
- Домой пойду, - сказала я, - не хочу больше замужем жить. Мне не нравится.
  Она подошла, внимательно на меня посмотрела.
- Девкой, что ли, была? Целочкой?
  У меня губы затряслись, руки затряслись, чемодан вывалился, раскрывшись.
- Даже костюм свадебный не взяла и туфли не взяла? – спросила она, разглядывая тряпье на полу.
- А можно было?
- Ой, дура ты моя,  дура! – обхватила меня свекровь, прижала к теплому своему животу, закачала. – Идем-ко на кухню, чо тут стоять.
  Поплелись. Сели там на рундук, прижались. Гладит по голове и молчит. Перестало меня трясти – молча же чаю попили.
       Она стала колдовать с мукой и дрожжами, я - в окошко глядеть. На волю тянет, как бешеную, а оформить в слова желание не могу: пред ней как бы стыдно. Время идет. И мне смертельно неохота увидеть рожу того, кто висел надо мной всю ночь, потел и постанывал, как будто это я ему делала больно, а не он мне.
  Свекровь заговорила:
- Завтра он уедет на месяц, даже чуть поболе. Жить будем я, ты, да пацан. Я, может, сглупа работу новую нашла, надо себя зарекомендовать, а работа вечерняя. Так что прошу тебя: Петьку в садик поводи, поживи. Ежли б смены подходящие, я б сама… А тут гляди, что вышло.
     До сих пор не знаю, был ли это мудрый ее расчет или просто бабья солидарность.  Новобрачный больше меня не тронул, даже спал на кухонном рундуке. А я – как царица Савская, под пуховым невесомым одеялом, на широченной кровати в роскошной спальне.
       На  три свадебных дня Петьку сплавляли куда-то. Вернулся Петр Петрович, когда отец уже уехал вершить трудовые подвиги. И прямо в шубе, холодный, румяный летит ко мне: «Мама! Мамоцка!» Я под одеялом пуховым лежу, душевные и телесные травмы скупыми девичьими слезами омываю, а он, радостный такой, хвать меня за мокрые щеки горячими после варежек руками и мордочку к моей бледной щеке прижал, и замер, не дышит.
- Петя, Петя, ну-ко давай отсюда: мама хворает.-  свекровь раскудахталась.
- Нет, нет! Мама, ты ведь не болеес, да? Ты поплавилась узэ? Сичас я тибе подую: где болит?
- Я раздену тебя или нет, оглашенного? Кому сказала, иди в коридор!
- Я тут быстло лазденусь!
    И копошится: шарф дергает, валенки с калошами спихивает, пуговицы шубные из петель выковыривает – и все это «наизусть» – глаз от меня не отводит.
  Бабка в дверях стоит молча.
- Разделся? – спросила я. – Ну, иди ко мне.
- Плямо под одеяло, да?
- Да.
- Тогда я станы и кохту сниму.
- И колготки снимай! – приказывает бабка. И удаляется, оставив нас двоих.
  Залез на кровать, обнял меня за шею, не дышит.
- Я тебе руку головой не давлю?
- Нет. Я сильный. Ты всегда будес на моей луке спать.
- А ты на моей?
- Тозэ буду.
- Ну, давай тогда поменяемся.
  Поменялись.
- Хорошо. Расскажи что-нибудь.
- Я тебя болсэ всех люблю! Всех-всех! Поняла?
- Приблизительно. А за что ты меня любишь?
- Плосто так.
- А еще кого просто так любишь?
- Больсэ никово.
- Петя, пошли, ты есть хочешь,- бабка появляется в дверях.
- Ни капли не хоцу! Дазэ не думай!
- Хочешь! Кому я сказала?
- Мы через пять минут придем, - пообещала я, но полежали мы дольше. Потом одевались долго: он меня за голые коленки прихватил, обнял ноги, ткнулся лицом, замер.  Пришлось взять на руки.
- Чо ты его, такого михрюка, таскаешь? – бабушка спрашивает.
- Да нет, он не тяжелый.
- Распустится, - предупредила бабка. – Они вон нынче какие: не успел родиться, а уже характер. Я его в ясли вожу, дак исплююсь, бывало , вся: воют, катаются, а мать перед имя на коленях стой. Ладно. Ешьте, да я на работу пошла. Просьба: помыть его надо. Завтра в группу вести, я все приготовила чистенькое, там, в ванной на стиральной машине лежит. Ванну полну не наливай. Она тут большая, водой вздымает. Маленько нальешь, так чтоб пуп у его был закрыт, игрушки брось да пусть палькатся. Потом шампунем пошоркай. Реветь не будет. У него свой шампунь, отец привез. Глаза не ест. Уши не забудь помыть.
- Бабуска, иди, иди на лаботу. Мы сами вымовемся. Не волнуйся.
    Он удивительно развитый был, все это признавали. Трех ведь еще не было -  мы в конце марта с Анфимовым бракосочетались, а Петька на любую тему уже мог побеседовать. Так смешно говорил, до сих пор все его «кохты и станы» помню…Вот удивительно: Верванна достопочтенная вообще косноязычна и за десятилетия, прожитые в городе, деревенской своей  мовы преодолеть не сумела, Анфимов  тоже не Цицерон, а мальчишка с младых ногтей ходит в вундеркиндах…И в кого?
    Налила я в ванну, здоровенную, старинную, но чистую, до блеска отмытую, воды Петьке по пуп, игрушки в воду кинула, стою смотрю, как он палькается.
- Хоцэс со мной поиглать? – глаза поднимает. – Садись давай. Ванна больсая. Все поместимся. Не волнуйся.
  Я засмеялась.
- Цё смеесса? – глаза как щелки сделал. – Лезь давай!
    Я халат сняла. Думаю: лифчик новый, кружевной, у меня никогда такого не было, чего его мызгать-то? И сняла. В одних трусиках к нему села. Стали корабль пластмассовый друг другу пускать и волны делать. Водички теплой добавили. Он встал и, преодолевая морские хляби, ко мне, в мой край ванны пошел. Сел на мою ногу протянутую, с интересом на мою грудь смотрит. Попка атласная – моей ноге очень приятно. Говорит:
- Мама, я,  когда маленький был, вот эту титечку сосал, да?
- Да, - неуверенно ответила я.
- А как?
- Я не помню.
- А я помню. – взял мокрыми теплыми ладошками мою левую грудь, подался ко мне, губы вытянул, сосок – в рот и зачмокал.
     И меня пронзило! Всю! Корни волос на голове – холодом, по щекам и груди – жаром, по низу живота – истомой, до пяток – слабостью. Я перехватила его легкое в воде тельце, положила его светлую головку на сгиб  руки, второй рукой грудь ему к губам поднесла, и мы оба замерли, закрыв глаза. Тишина такая, покой и тепло…Он губешками  мой сосок  мнет, чмокает – по мне ток плывет-плывет и вдруг кольнет, аж вздрогну и застонать хочется, и снова плывет… И только одна точка на моем теле недовольна – сосок второй груди: ему тоже Петькиных губ хочется.
- А вторую титечку хочешь? – шепотом спросила я.
- Да, – шепотом ответил он.
  И я меняю руку по его  головой, перекладываю его атласное тельце. Сидели, пока  вода не остыла.
  Я опомнилась, вылезла, воду заменила, стала его мыть Он довольный такой. Мне улыбается.
- Вкусно было? – пряча глаза, спрашиваю.
- Да! Всего вкуснее! Только бабуске не говоли, ладно?
- Нет. Никому не скажу, а ты не скажешь?
- Никому не сказу. Ты моя мама, вот и не сказу.
    Мы мылись с ним каждый день, хотя у меня подрагивала душа: а вдруг проболтается? И что говорить, как оправдываться? Словом, полновесный комплекс совратительницы у меня был. И как отравленная преступной страстью, я не могла отказаться от нее. Вечер, бабки нет, мы в ванной… И до извращений дело дошло: чтоб все-таки было вкусно, я мазала сосок сгущенкой. Пятнадцатилетний Петька не догадывается, отчего его любовь к сгущенке носит характер мании: ну, буквально нельзя на глазах банку оставить, тут же вычерпает ложкой, экстатически прижмурившись. Спросишь, что купить в качестве поощрения – «Сгущенку!» В моих руках могучее средство манипуляции: посулив купить сгущенку, парня можно поднять на любую черную работу. И всего месяца Анфимовской командировки хватило, чтоб создать на заре моего брака такие устойчивые связи и комплексы. После этих «оргазмов» в ванной никто бы уже не убедил меня, что я могу прожить без Петьки, что он мне не родной и незачем его любить.
    Тогда же я полюбила целовать его и до сих пор люблю перед сном чмокнуть в щеку. Но нынешняя процедура – просто пародия на тогдашние поцелуи. Это уже когда  намою, полотенцем обсушу, и он стоит, розовый, теплый, на табуретке, опираясь на мое плечо десницей, ждет мига полного натягивания трусов на организм. Ткнешься губами в его грудь – чмокнешь, повернешь голову – в опорную руку чмокнешь, повернется, чтоб я проверила, хорошо ли сзади трусы сидят. – в спину чмокнешь, ногу, хитро улыбаясь, подаст – и ее, нагнувшись, чмокнешь, руку вторую подаст – и ее всю-всю обчмокаешь.  Как пролетел месяц, я и не заметила. Анфимов, кстати, повел себя по приезду очень мудро. Выложил богатые подарки, благо Севера тогда снабжались по высшему разряду и удивить «контрабандой» с них наш город было достаточно просто.  Анфимов не возмутился, что я с «другим мужчиной» сплю, а обрадовался. Стал приручать меня, не оскорбляя моей большой и неожиданной любви. Спим в постели с Петькой посредине.. Бабка прикрикнет на пацана, требуя переселения в большую комнату, к ней под бок на диван, Анфимов скажет: «Ну что ты, мама. Парень по отцу соскучился. Пусть спит."А ночью руки наши  столкнутся на Петькином животе, оба проснемся и смотрим, смотрим  в неполной темени друг на друга...Как странно... Во мне, видимо, природой был заложен мощный материнский потенциал, а как мать я не сбылась... Или все же сбылась?..
    Прекрасно представляя, что такое  психическая атака, я подъехала на редакционной «Волге» к самому гимназическому крыльцу, на котором как раз красовалась  Римма Ярославна Гоголева, занятая распеканием и указанием на ошибки юношества: один из старших классов мел двор, лениво поднимая пыль и ссорясь из-за качества метел – кому-то досталась хорошая метелка, кому-то три вицы на палочке. Заприметив меня выходящей из машины, директриса пулей скрылась в дверях школы. Правильно предчувствует, что я способна описать это отвлечение от занятий, начав заметочку так: «В одной из школ города,   номера не называем из-за полной адекватности данного учебного учреждения многим»… Это ее как кипятком шпарит: гимназия имени Песталоцци – учреждение с претензией на уникальность, по ее мнению.
     Словом, мы большие друзья с директрисой. Найдя ее за столом в кабинете, я без приглашения села на стул, положив ногу на ногу, предупредила, что разговор может быть только коротким: видите, я вся в пыли дальних дорог? Только что вернулась из командировки на село, а машину уже ждут корреспонденты, которым надо ехать на задание.
    Она с пятого на десятое описала сцену на линейке, подчеркнув, что, являясь заслуженным учителем республики, воспринимает как беспрецедентное унижение это ржание толпы, возникшее с провокации моего сына. И хотела бы, чтобы с этим бестактным ребенком-закоперщиком хорошо поработала семья.
- Позвольте заметить, - холодно ответствовала я, –  в моей жизни не было случая, чтоб надо мной ржали, если я не была в тот момент смешной. Так что я не понимаю саму ситуацию: отчего засмеялся мой сын? Кажется, не дебил, а, как вы мне говорили после олимпиад, гордость гимназии.
       Она сменила тему, но все равно бунтует: пикник – это абсурд!  Не найдется приречной полосы, где бы разместились три девятых и трибуна для ее парадного выступления.
- В мои первоначальные замыслы вовсе не входило волочь куда-то тысячные толпы, - любезно улыбнулась я. – Со столом президиума в бархатной скатерти, - не удержалась, однако, от ехидства. – Мы планировали пойти только своим классом.
- А вручение аттестатов?
- Это брала на себя Алла Ивановна, и поверьте на слово, она справилась бы с процедурой отлично. Мы даже туш на магнитофон одного мальчика попросили записать.
- Да уж! О вашем ритуале она доложила. Это правда, что вы рассчитали количество керамических бутылок  «Киндзмараули»?
- Не вижу в этом преступления: рассчитано по сто граммов на нос.
- Вы хорошо подумали?
- Я-то подумала как раз хорошо. Если статистика гласит, что к пятнадцати годам  народ умудряется перепробовать весь винный погреб, а на выпускных балах с запретом спиртного напиваются так,  что директора ходят и ходят ответчиками по милициям, то не разумней ли дать сто граммов отличного вина из собственных рук, чем удивляться недейственности запрета?
- Как-то вы грубо…
- Зато точно. Меня бесит педагогическое лицемерие, когда я знаю, что с выпускного бала и сам-то педколлектив придет на бровях. Пикник знаете почему обещает быть трезвым? Там поблизости киосков нет.
- Но балы проводят родители. Их полностью устраивает прежний ритуал.
- А я кто, по-вашему? Не родитель? И вы готовы меня съесть за инициативу. Вам, видите ли,  даже представить себя тяжело в лесу с этими дурацкими аттестатами. Время есть, все можно подготовить, но вы предпочитаете потратить его на выяснение отношений.
- Вы можете поклясться, что все успеете организовать? На три класса.
- Почему я? У каждого класса есть свой родительский комитет. Я-то , кстати, даже не активистка. Соберите штаб и думайте.
  Далее она упрекает меня в оголтелой смелости, присущей нынешней бестактной молодежи. По ее мнению, заржав на линейке, сынок брал пример с меня. Мама тоже не научена уважать звание «заслуженный учитель  республики», маме в голову не приходит, как непросто его заслужить.
  Я встала со стула.
- Вся эта софистика  побуждает меня сказать единственное:  к вашему возрасту я буду заслуженным работником культуры. Что выше: культура или просвещение?
- Культура, - вынуждена была сказать она.  И я пошла к двери.
- Штаб соберется в среду вечером. Извольте быть! – крикнула  Ярославна в мою спину самым хамским приказным голосом.


                С миру - по нитке…

    Подъезжаю к широкому  крыльцу издательства, на котором прямо на ступенях в позе Васнецовской Аленушки сидит наш пожилой шофер Юрий Павлович: время – к одиннадцати, в мужчине угас оптимизм. Зато потом-то как засиял, когда рысью обежал «Волгу» и не обнаружил дефектов в ее внешности!
- Бегите, - говорит, - наверх: там  тоже , как я , все в обмороке. Не знают, где вас искать. Фотографию, спорят, какую в номер ставить, чтоб люди вас опознали.
     А про фотографии надо сказать: я как-то умудряюсь все время по-разному на них выглядеть, в зависимости от настроения -  диапазон от бесцветной Дуни до певицы Шаньи, которая ходит по экрану вся в леопардовом прикиде и отказывается  от приглашений классных мужиков сесть в кадиллак, в грузовик, на мотоцикл и даже на коня. Так что я быстренько ринулась к лифту, чтоб избавить коллег от бесперспективности выбора.
     Кабинет был закрыт. Нашаривая ключи по карманам джинсовки, я не сразу вспомнила, что Сапожникова в нем и быть не может, так как мы расстались в пятницу в обстановке «семейной ссоры». Имея достаточно незлобивый характер, я уж собралась было позвонить ему домой, извиниться, снять с его души страх, что ославила его  по поводу мужской состоятельности. Он, по-моему, очень ревниво относится к своей репутации мужчины и любовника. Иначе зачем, дернув рюмку в баре, годами рассказывать мне о своих победах? Козырять успехами и даже намекать на какие- то особые восторги, которым предаются он и его партнерши  в условиях интимного уединения. Что за цели он преследовал, делясь со мной всем этим? Принимал за рубаху-парня? Не скрою, слушала я его не без интереса, и, пожалуй, изредка мелькающая в моей голове мысль стать чьей-то любовницей – это итог бесед с моим вождем и учителем. Но тут я вспоминала о своей ущербности: по рощам, лугам и театрам я под ручку с достаточно обаятельным человеком  пройдусь, это раз плюнуть, но в постель не пойду: на фиг мне надо  повторять весь путь, пройденный с Анфимовым.
     Почти набрав номер соседа, я вдруг утыкаюсь в записанный на настольном календаре другой телефон и начинаю набирать его. Откликается  молодой, но очень вялый женский голос. Я здороваюсь и произношу:
- Рекомендую вам вот какое средство: дайте ей грудь.
- Но там же ни капли молока! – повышает интонации моя собеседница.
- Никакой разницы! Намажьте сосок  смесью из бутылочки и дайте.
- И что произойдет?
- Это я у вас потом спрошу.
- Глупости какие!
- Это рецепт немецких ученых, сталкивавшихся с такой же проблемой, - вру я. – Не помню уже, где я это прочла, но  много думала над вашей историей  и вдруг сейчас вспомнила. Чем вы рискуете? Да ничем! Сейчас же и попробуйте. Ну, до свидания.
       Вот уже несколько месяцев эта гадина, взявшая из приюта полугодовалого ребенка, усыновившая девочку, пытается от нее отказаться. По суду. Никто ее не понимает: ни родимый муж, ни приютские кадры, подобравшие здорового, что очень редко, ребенка, ни судья, перед которым она плачет и казнится. Она сама себя не понимает, но твердит: не родная, не могу!  Я сидела в душном райсуде уже на нескольких заседаниях, часами слушала прения, потому что гороно сделало именной заказ: опишите, мол, это уродство моральное, ребенок к ней  привык, он не щенок – взять и бросить, причем говоря, что она готова перебирать приютцев, так как искренне хочет стать матерью. Конечно, жаль, что не напишу материала… Коли в ней проснутся схожие с моими инстинкты. А почему не напишу? Еще как нацарапаю! Смело пропагандируя ее опыт!
  Я сажусь в кресло с чашкой кофе, приятно расслабленная удачной инициативой. И вдруг появляется   редактор собственной персоной. Видимо, побранить за  сверхэксплуатацию машины. Но я его опережаю. Описав все приключения, я потребовала , чтоб газета наша взяла шефство над несчастным семейством Нади. Редактор за голову схватился под мой убойный афоризм: «Сегодня мы никому не помогаем – завтра никому до нас дела не будет». Потом стал прикидывать, какие фонды можно тронуть, используя свое могучее служебное положение. Я придвинула телефон и с полчаса без сострадания наблюдала, как ему вешают лапшу на уши: соберите документы, оформите статус, привезите ходатайства и характеристики, сдайте детей в приют, мать устройте на работу, можем подсказать адреса, где ей дадут уборщицкую должность, а вот с жильем – это извините. Даже на время не можем, даже на недельку…
- Да их что так много-то, дармоедов! – возопил редактор , весь красный и чуть ли не потный от пахоты на общественном поприще, и бросил трубку. – Радетели, понимаешь! Что делать  в такой обстановке?
- Да не волнуйтесь, я уже придумала кое -что, пока вы звонили. От вас потребуется только оплатить машину, большой грузовик, на следующие выходные.
    Он готов был за эту малость хоть из собственного кармана выложить. Удалился из кабинета с доверчивой улыбкой, по-отечески благословив меня на подвиг общественного служения, сказав, что не напрасно, видимо, в нашем с Сапожниковым кабинете висят по стенам атрибуты святости, у единственных в редакции. Я засмеялась:
- Вы  зря сочли меня  такой уж христианкой. За моей спиной на стене висит всего лишь репродукция  «Любительницы абсента» Пикассо. Кстати, это вовсе не значит, что я люблю выпить.
- Не понимаю я подобной живописи, - честно признался он. – Страшная баба – чего было ее рисовать?
- Это вовсе не баба, - сказала я, - это образ замкнувшегося в себе самом одиночества.
- Тогда спрошу: а вам-то он чем близок? Вы у нас молодая, успешная, красивая. Талантливая и коммуникабельная. По-женски счастливая, очевидно.
- Разрешаю вам думать обо мне именно так – это для меня лестно, - кивнула я головой. – И отпускаю с миром. Мне тут надо сильно подумать, как  обеспечить эту деревенскую сироту, которой не в силах помочь все наши фонды. Кстати, у вас есть дети?
  Он согнал блажь с лица, ответил:
- Да, две девочки. Одна уже старшеклассница, вторая нынче в школу пойдет.
- У жены гардероб богатый?
- Вроде не жалуется, - прописал удивление на лице.
- Она каких параметров?
- С вас ростом, чуть пошире, - еще больше удивился он.
- Подходит! Озадачьте ее проблемами сострадания: может, соберет какие-то ненужные вещички по дому?  Причем всякие вещички, начиная с кастрюль, кончая детскими футболками. И нарядами пусть поделится, если не трудно. Вплоть до нижнего белья.
     На лице его прописалось серьезное раздумье: а прав ли он, посещая служебные кабинеты подчиненных приватно? Но кивнул головой, прежде чем выйти.
     Сделаны два важных дела:  проведена профилактическая работа по предотвращению следующих визитов и затеяна проверка человеческих качеств коллеги. Прежний редактор просто выводил меня из себя своей звериной сутью: жаден был патологически, от своего житейского куска  не позволял отвалиться и крошке. При нем мы как раз приватизировались. Оклад себе назначил – министерский, засекретив его, естественно. Нам приличные оклады назначить забыл, но ловко обосновал это теоретически: сытый, де, репортер – это ленивый репортер, зарабатывать надо гонорарами, то есть как можно больше писать. А место в полосе по нынешним временам съедает реклама, то есть  больше какого-то предела не напишешь. Страшно любил всякие халявы, аж на детский праздник мороженого и жевательной резинки ходил. Ленив оказался на руководящем посту сверхъестественно, хотя репортером до этого был бойким. А тут сидит день-деньской играет с компьютером в преферанс. Зайдешь по делу, изобразит лицом неудовольствие: отвлекли от  работы. Нас всех на летучках  высокопарно наставляет блюсти интересы социума, следя за  интересами газеты. В переводе – искать «желтизну» и не ссориться с властями. При нем я жила  до того душевно дискомфортно, что «Любительница абсента» порой казалась портретом  лучшей подруги, а то и моего альтер эго. Напишешь что-нибудь про прелести новой жизни, и начнется канитель. По новому закону о печати он не имеет права  кромсать и править мой материал, но у него никто не отнял прав мурыжить писанину в папках, задушевно беседовать со мной на темы трудностей газетного выживания, а то и заявить, что сам бы он, как журналист, повернул бы тему иначе. Долгонько  потерпев все это молча, я стала огрызаться. Последовали громкие  заявления на общередакционных  собраниях, что наш коллектив – это команда, и кому неуютно в ней  - может искать себе другое место. Он не позволит разлагать команду инакомыслием и пойдет при всей своей природной мягкости на твердые меры: да-да, кое-кого попросту уволит.
- Как вы себе это представляете? – однажды  громко спросила я.- Вообще не понимаю: акционер увольняет акционера – это как?
       И шеф потупил глазки: являясь женой «нефтяного короля»,   я в свое время купила  увесистый пакет акций. Дивидендов никаких они не приносили, но только малограмотность в области экономики не давала мне  возможности  понять, что такое права пакетодержателя. А как поднаторела, я ему веселую жизнь устроила и на планерках, и на совете директоров, в который по моему  требованию меня включили. Грех таким гордиться, но диагноз « гипертония, диабет и микроинфаркт» он заработал  не без моей помощи. И отбыл от нас по состоянию здоровья, прихватив в качестве приза спонсорами подаренную редакции в юбилей автомашину. Жаль, была я в это время в отъезде, а то бы  он у меня получил приз! Разорил газету, разучил всех ощущать себя  коллективом, превратил  в трусливых «выживальщиков», озабоченных только личным успехом, – и не постеснялся  о каких-то подарках в благодарность за деяния намекнуть?!
  Вспоминая  округло-пузатого, гладко-сытого, аж лоснящегося от довольства жизнью редактора Муравьева, я нашарила в папке со старыми фотографиями, видимо, по «Интерфаксу» присланный портрет какой-то беженки: сидит молодая и симпатичная сирота с грудничком на коленях, к бокам с двух сторон прижались еще двое детей. На Надю, честно сказать, мало похожа, если даже не учитывать количество детишек. Но это меня не смутило. Я аккуратно зачернила шариковой ручкой полоску по ее глазам, как это делает милиция, скрывая облик важных свидетелей на портретах, приклеила фотографию на лист и ниже напечатала на машинке: «Эту женщину и детей регулярно избивал ее муж. Домашние скандалы были страстью  безработного пьяницы, способного украсть последнюю копейку из кошелька и утащить на рынок последнюю картошину из их сельского погреба.
       Она вынуждена была бежать от изверга ночью, в одном платьице и босиком, прихватив с собой полураздетых испуганных малышей. Бог помог ей найти пристанище в глухой деревеньке. И даже дом пустой там нашелся для этих страдальцев: голые стены, полуразрушенная печь, выбитые окна…
       Посмотрите на них внимательно, попытайтесь представить себя на их месте, и у кого есть сердце, принесите, пожалуйста, хоть что-то в вестибюль издательства, что поможет им не просто выжить, а нормально, спокойно жить.
     Заранее благодарна вам. Обозреватель Е. Осокина».
  С минуту я поразмышляла, а не поместить ли этот фальсифицированный документ на газетную полосу? Потом решила, что не стоит: не раз уже прибегая к таким акциям, прося у читателей подаяние то на лечение ребенка-инвалида, то на учение детей-вундеркиндов, убедилась: плохо действует печатное слово. Да, какие-то копейки присылались, да, какие-то копейки удавалось собрать самой, ходя с протянутой рукой по кабинетам нескольких редакций , расположенных в одном с нами здании, но это был мизер. На сей раз я решила проверить на милосердие не пишущую братию, а печатающую. В издательстве по цехам и отделам работают сотни людей,  предприятие – не банкрот, зарплата в цехах регулярна и немала, если судить по нарядам тружеников. Все меня в издательстве знают – и попрошу-ка я у них.
       Компьютерщики прекрасно сосканировали фотографию и крупно набрали текст -–плакат вышел на славу. Я  прихватила свой рюкзачок, закрыла кабинет, поехала вниз на лифте. Трое моих коллег, оказавшихся попутчиками, Прахов, Фариз и старик Корепанов, вытаращились на плакат и тут же поплатились: с них было взято честное слово, что завтра они принесут на работу что-нибудь лишнее в их благополучных домах.
- Ну, Елена, ты в своем репертуаре! – без одобрения сказал Корепаныч.
- У вас куча внуков и щедрое сердце, вы ведь не Муравьев как-никак, - ласково улыбнулась я, - так что на детские  трусишки я рассчитываю, а если ещё и сапоги свои рыбацкие подарите, то буду просто считать первым в городе меценатом.
     Коллеги помогли прикрепить на скотч мое дацзыбао возле входных дверей, и с чистой совестью я отправилась домой. А они, видимо, отправились в бар, расположенный на втором этаже возле столовой. Великая вещь – демократия западного толка!  Когда я только поступила на работу, в помещении нынешнего  бара была открыта чайная, трезвейшее заведение  с самоваром и бутербродами. Попоила она чаем  своих гостей с месячишко – и закрылась по приказу директора издательства: отвлекает, де, подвластные ему кадры от созидательных трудов. А теперь бар сияет  винно- водочной стойкой, и по приказу того же директора в нем разрешен отпуск выпивки и закуски в кредит. Коммерциализация… Прекрасно, директор за нее заплатит: не я буду, если, попросившись на личный прием, не стряхну с предприятия те предметы и  изделия, которых просто по определению не в состоянии нашарить в своем дому обыватель. Например, мне нужно стекло, кирпич, столярка, краска, горючее.
       Квартира была пуста,  тиха, и даже, представьте, прибрана. Очевидно, мою соседку мучают те же комплексы, что и меня: я не люблю драить места общего пользования, когда по моим трудолюбивым рукам  топчутся какие-то побочные лентяи. Вот и она, мастерица отлынивать от уборки, почувствовала в связи с нашим семейным отъездом душевный комфорт и все чистенько помыла.
    Я чуть не до верху налила огромную ванну и  погрузилась в нее. Вода стала меня вздымать и баюкать, непривычно рано сегодня проснувшуюся, намотанную дальней дорогой. Взбулькну и утону! – подумала я, с трудом разлепляя  веки.- Надо вымыться и лечь спать.
       Но всегда найдется кто-нибудь, кому покажется абсурдом твоя претензия прожить несколько часов в покое и комфорте. Выхожу из ванной, замотанная полотенцем, в байковом халате на голое тело, а в дверь звонят.
- Вот уж кого не ждала! – весьма негостеприимно говорю я Лине Корман. – Какими судьбами?
       Входит, как всегда, с видом бешеного  испуга от действительности: природно кудрявые черные волосы с ранней проседью – дыбом, речь пламенна и сбивчива, жесты суетливы, юбка длинная висит косо, туфли на ногах хлябают, огненные глаза с тарелку в непролившейся слезе. А дело пустячное: на нее напустилась директриса гимназии, где учится сын, долго распекала за информацию о школьном выпускном бале, потрясала перед носом  нашим субботним номером. Ехидничала: по школьной ли вине несчастной Лине удалось весною промочить ноги? Кто вообще помнит Лину прилично одетой в последнее время?  Словом, вела себя как юдофобка, что делает жизнь моей коллеги просто…  - Лина замахала руками, как ветряная мельница, не найдя нужных слов, чтобы описать ситуацию.
- Сейчас же прекрати эти синайские вопли! – приказала я, отправляясь поставить воду на кофе.
- Вот и ты тоже!
- Ничего не тоже! Просто у меня  мигрень всякий раз, как я пообщаюсь с истерическим человеком. Что, собственно, произошло? Да ничего ровным счетом! Интеллигентный человек, журналист по образованию, ты то есть, обнародовала имевший место факт. А разве не это твой прямой профессиональный долг?
- Нет, я сглупила! Я не подумала, что Симочка еще не сдал свои экзамены и не получил свою медаль. Хотя бы серебряную.   
- Господи, да директриса выдаст ему орден Подвязки или Владимира первой степени, если ты научишься себя нормально вести! По твоему статусу представителя четвертой власти. Ну чего ты  вечно дрожишь? Весь город знает эту даму как воровку, купившую на поборы с родителей машину. А ты готова…
- Но ведь ее не уволили. Она оправдалась: дескать, машина куплена для служебных разъездов всего коллектива.
- И просто по ошибке стоит в личном ее гараже. Ай, бесполезно с вами беседовать, с  конформистами. Все-то вы готовы оправдать, всего-то испугаться. Вообще не понимаю, как со всем согласный человек может оказаться в журналистах .
- У меня папа  зам декана факультета был.
- О! Теперь все на своих местах. Кстати, за эту беседу ты могла бы директрису  и поблагодарить, если бы была способна делать правильные выводы.
- Это за что? 
- За правду о твоем внешнем виде.
- Боже мой! Куда я пришла? Еще одна! – возопила Корман , вскакивая с кухонной табуретки. Потом  снова села, понурилась.
  Я подошла, сгребла в горсть волосы на ее голове, сурово спросила:
- Вот что это такое?
- Мое главное богатство, - без тени сомнений ответила она.
- Ну, тогда считай, что ты вообще нищая. А ведь из тебя за полчаса можно сделать человека.
- Поздно уже, - захлюпала она носом, - мне тридцать семь, и я ужасно живу последний год. Ужасно!  Помнишь мой день рождения? О Боже, какой я дурой была, пригласив на него эту мерзкую Любу, нашу секретаршу!
- А в чем дело?
- У нее что-то было с Иосифом. Я нашла в спальне ее трусы. Такие бледно- сиреневые, развратные, все в кружевах. Представляешь, возле супружеской постели!
- Представляю, - задумчиво сказала я, наливая в чашки кофе.- Но как можно знать, на ком из коллег какие трусы в твой  день рождения были одеты?
- Эта хамка купила на рынке уличном гарнитурчик в обеденный перерыв. Ходила по кабинетам и всем показывала.
       Бедная Люба! – подумала я, но ничего не сказала, стала молча слушать долгое повествование Корман о большой  любви к Иосифу, зародившейся еще во студенчестве, свято пронесенной через года, через большие испытания. Например, лет десять назад он насмешил весь вендиспансер, влюбившись в пациентку, в какую-то белобрысую, сытую и заторможенную самку, два раза лечившую у него гонорею. Да, он клялся, что это было чисто платоническое увлечение, говорил, что она похожа на Венеру… Венерическая Венера – каково это терпеть? Лина  так терзалась, такие скандалы ему закатывала, так ревновала, что сделала аборт. И вот этот случай – с уликами возле постели.
               Я встала, пошла в комнату за ножницами, усадила Лину  в ванной, благо помещение просторно , приказала молчать и начала стричь. Кудрявых стричь легко, потому что не видно огрехов, и технология была проста: я прошлась по ее голове, как комбайн, оставляющий на любом поле короткую ровную стерню. Попутно я вспоминала, как через полгода после свадьбы получила из рук своего мужа именное приглашение на прием к венерологу. До этого я и гинеколога-то ни разу не видала. А тут такое… И к креслу подходит жгуче-красивый брюнет, молодой врач… Я так рыдала дома, что Анфимов вместе с матушкой чуть в ногах у меня не валялись, рассказывая, что и сами-то поражены: Петр подцепил эту заразу в общей бане. Через полтора года этот номер уже не прошел: все, что надо, я уже прочитала… А толку? Врач –венеролог меня во время второй встречи узнал. «Надо, говорит, деточка, быть умнее. Вы такая бело-розовая и прелестная, а дело идет к тому, что утратите способность к деторождению, и это обидно. Я понимаю: вахтовик. Очевидно, с хорошей мужской потенцией, но объясните ему вы, жена, что он подлец. Или сами прибегните к самозащите: презерватив, милая, не глупое изобретение. Не подпускайте его к себе без этой «спецодежды». Иначе дело пойдет дальше вульгарной гонореи. Вы меня поняли?» И вот прошлогодний день рождения, на который я была приглашена в паре с товарищем Сапожниковым. Было еще несколько коллег, в том числе и злосчастная секретарша.  Кормана я узнала, едва нам открыли дверь, и пожелала провалиться сквозь землю. Надежда была лишь на то, что я очень изменилась со студенческих времен  За столом я была такой молчаливой, чопорной и не по годам умной, что даже Сапожников удивился. Еще он удивился тому, что я очень решительно хлопнула несколько рюмок коньяка. Охмелела, естественно, самым неприличным образом, именинница отвела меня в спальню, полежать, прийти в себя. Видимо, уснула, а проснулась оттого, что чьи-то руки гладили меня со все  возрастающей дрожью. На мне было  светло-сиреневое платье с пуговками до подола – все расстегнуто, как и бюстгальтер с передней застежкой, и внизу , оказывается, уже ничего нет.. Я вытаращилась в сероватой мгле – и узнала врача Кормана. Хмель в ту же секунду испарился из моей бедовой головы, я резко села, со всего маху двинула ему по скуле и громко сказала: «Как жаль, что я не больна сифилисом или СПИДом!» «Тихо-тихо-тихо! – зашептал он. – Я ухожу». Но, застегнувшись не на все пуговицы, первой из спальни вылетела я, без трусов, естественно, времени их искать не было. Сунула в прихожей ноги в туфли и ломанула домой - это называется «уйти  по-английски».
  Закончив стрижку, я берусь за   безопасную бритву, чтобы привести в идеальный вид подбровье и уголок брови смирно сидящей на табуретке Эвелины  Григорьевны Корман, перед которой я по-бабьи виновата, что делает мои жесты очень бережными. А хотя в чем я виновата? Вообще – перед кем я виновата и в чем грешна, что мне в судьбу насыпано столько грязи?! Мысль эта раскрепощает мою душу и, видимо, руку: Эвелина Григорьевна громко ойкает, когда я пинцетом начинаю волосок за волоском ликвидировать ее пикантные усики.
- Сиди, чай, не в гестапо! – прикрикиваю  на нее.
      Потом она принимает ванну, а я на кухне, докрасна раскалив нож, обрезаю подол ее синтетической гофрированной турецкой юбки. Двадцатисантиметровая по ширине полоска отреза превращается мною в пикантный гофрированный шарфик. Затем я кручу в руках блузку, нелепую до бесподобия: с какими-то буфами на плечах, с рюшечками  и кружавчиками. Купят же вечно! Если учесть, что Эвелина Григорьевна в плечах массивней, чем в бедрах, то  поступать надо так: дарим ей белую короткорукавую футболку Петьки и мой коричневый джинсовый жилетик. А еще чистим до блеска ее дорогие, но замызганные туфли и суем в их плоский длинный носок ватки, чтоб не хлябали.
  Результатам удивилась я сама: после ванны  короткие кудряшки Корман крутанулись так туго, что превратили мою сослуживицу  поистине в красу Африканского континента, если учесть, что у Линки были от природы яркие, что называется чувственные губы и аккуратный нееврейский нос. Жилет в тон  коричнево-оранжево-.бело-бежевой пестрой юбке отлично дополнил наряд и  высокими проймами обузил ее плечи. Из-под короткого подола высунулись, оказывается, красивые,  в меру полные ноги. Гофрированный шарфик – этакий пикантный пустячок, туго завязанный  вокруг шеи, подчеркнул, что шея длинна, а дама  модна с претензиями на оригинальность. Корман взгромоздилась на каблук – и стала стройна и молода, даже  проседь ее не портила, хотя я рекомендовала волосы или покрасить, или мелировать. Еще я рекомендовала сходить в фитнес-клуб, позагорать под кварцем, чтоб африканский эффект выглядел  еще эффектней.
  И что я услышала в ответ?
- Спасибо, Леночка. Завтра я принесу тебе весь мой гардероб. Перешьешь, подгонишь. Договорились?
- Простите, коллега, - сказала я, твердо глядя в аспидно-черные большие глаза под тонкими бровями, - но трудно из халд вернуться в красавицы той, которая не научится сама себя делать красивой. И учти, футболку и жилет я тебе не подарила, а только дала поносить. До свидания.
     Ишь ты! Всяк норовит оседлать шею ближнего  Не задумываясь о хрупкости шеи. Я бы еще поняла, если бы она оформила слова  в просьбу. Или, зная мое бедственное положение, пообещала щедро заплатить. Да, кое в каких ситуациях юдофобом стать совсем просто.
  Не успела Корман выйти, заявилась соседка Клава. Видимо, сегодня  не мой день: Клава испортила настроение вглухую. Открывает дверь в свою нору, и я вижу на ее столе огромный букет окруженных  вайями папоротника желтых тюльпанов.
- О! – сказала я, - Какие букеты вам стали дарить ваши кавалеры! Позвольте узнать, кто из трех так щедр?
- На, на, зажрись! – нервно закричала соседка, выволакивая букет из широкогорлой банки из-под импортных огурцов и суя его, капающего со стеблей,  в мои руки. – На! В воскресенье вечером приходил, а вас нету. Не нужен он мне, надо было без воды оставить! На!
- Записки не было?
- На кухонном столе оставлена. Зажрись! – и соседка хлопнула дверью.
       Никакой записки на столе я не видала. Была там свернутая в оригами бумажка, я думала, Петькино рукоделие. Он когда-то сильно этим увлекался, аж листы из тетрадей рвал, за что меня бранили учителя на собраниях. Очевидно, «ночной сюрприз» свернул оригами, чтоб соседка не прочитала написанное, а я фигурку выкинула в помойное ведро еще утром.
       Долго рылась среди картофельных очисток и рыбьих кишок, достала виртуозный кораблик мятым, грязным. Распечатала послание, чуя, как подрагивают руки, а там: «Я странно устроен: не люблю, когда меня превратно понимают. А то, что вы ко мне предубежденно относитесь, я понял по окрику «Одерни подол, дура!» Мне не везет: захожу второй раз и все не могу объясниться. Словом, коротко: в тот день я действительно пал жертвой своего доверия к людям – и не более.
  Далее: у меня к вам просьба. Если Вас не затруднит, сходите в кв. 48, спросите мою одежду. Потом я ее у вас заберу. Заранее благодарен. Зайти смогу в среду». И подписи нет.
       Я с негодованием кинула бумажку обратно в ведро. Вымыла руки. На нас с небес свалился нувориш: манипулирует людьми, не задумываясь о степенях их свободы. Ему, видите ли, неохота карабкаться на четвертый этаж, поэтому я должна исполнить роль мытаря Савла, собирающего с населения одежный налог. Нашел гонца! А не жирно будет, чтобы обозреватель уважаемой газеты искал для кого-то рубашки и трусики? У меня, что, других дел нет? Или я выгляжу «шестеркой», которую любой прохожий может за спичками в киоск послать?
    Гнев мой до того разгулялся, что я чуть не кинула в помойное ведро и тюльпаны. Но потом одумалась. Поместила их  в трехлитровую банку с водой, поставила на кухонный стол, для общего, так сказать, пользования. И, наконец-то , пошла спать.

                Ловкость рук –и иикакого мошенства.

       Рано упокоившись, я рано и проснулась – еще  семи не было. Села на кухне с бумажками, решив написать о проблемах чисто пенсионерской деревни Смолино. Сижу, зевая и потягиваясь, еще не придумав первой фразы, одетая лишь в спальный балахон, так как посчитала квартиру населенной только своими, а со мной, проходя в туалет, здоровается  некто противоположного пола, тоже в дезабилье – в  белых кальсонах и белой рубахе без ворота. Закалка удержала меня от громкого «Ой!», но надевать халат я ушла в свою комнату уже раскаленная.
     Вернулась, налила чашку кофе, сижу вспоминаю хронический шок, завладевший всем моим существом на заре нашего совместного с Клавой проживания. Выйдешь ночью водички попить или в туалет, а навстречу тебе, в балахон белый одетой, такое же белое привидение по темному коридору крадется: все кавалеры Клавы почему-то привержены армейским нижним рубахам и армейским кальсонам в качестве ночной одежды. И мнилось мне, что имя им – легион. На том основании мнилось, что все , понимаешь, любили произносить слово «пардон», когда я взвизгивала от неожиданности, следовательно, мне было трудно сориентироваться в их индивидуальности, а на рожу в полумгле они казались чудовищно разнообразными. Да, эта Клава – настоящий подарок судьбы. Ну что стоило Анфимову проявить великодушие и оставить нам с Петькой всю квартиру? Или найти в подселение кого-то, с кем было можно ужиться без трений, а не эту мормышку – мордочка вся в морщинах, но химическая завивка подновляется с пугающей скрупулезностью, опасной для последних волос на голове. И вся эта полуплешь трогательно покрашена в задорный рыжий цвет, и коробка косметики во всю пускается в ход, включая  тушь, хотя ресницы и брови аспидно- черно накрашены в парикмахерской.
     Любит выпить и любит любить, плешивая! И еще, бывало, заорет, если сделаешь замечание: « Я тебе не проститутка! Ко мне всего три человека и ходют-то!» Но сегодня, похоже, она доживет до кардинального решения  проблем нашего сосуществования.
- Присядьте, - показываю я на табуретку вошедшей в кухню с чайником соседке.
- Чо опять надо? – не послушалась та.
- Выяснить кое-что с арифметикой. Вы уверяли, что к вам ходят всего три человека
- Ну.
- Федю, Колю и этого, как его, Гильмураза, что ли, я прекрасно идентифицирую. А сегодня кто у нас шляется? Не слишком ли много, в ваши неполные-то семьдесят лет?
- Не намекай, - холодно оборвала  она. – Доживешь – узнаешь, что любви до ста лет хочется.
- Вы полагаете, доживу? С такими соседями? И любви такой захочу? Чтоб в кальсонах в чужом доме ползал, сморкался, как саксофон, и воняло б, как от козла? – сказав так, я поняла, что увлеклась: к чужим симпатиям надо относиться лояльней.
  Тетя Клава выкатила , как могла, свои маленькие бесцветные глазки и врубила с плеча:
- А к тебе и таки не ходят! Да, у тя мужик пах, как клумба в горсаду, а чо толку-то? Видно, импотент был, раз ты его и не вспоминаешь.
Опровергать это спорное высказывание я не стала. Зашла с другого  бока:
- Уважаемая соседка! Не надо бы забывать, что у меня ребенок. Чему он может научиться, живя в такой обстановке?
- Хе-хе-хе! Во-первых, Петя ночью крепко спит. Ты из театра без ключа пришла – тебе кто открыл? Да если б мы с Колей не проснулись, ты б на лестнице спала! Петя их, считай, и не видит: поздороватца да за свой компьютор – хоть бомба рядом разорвись.
- А по выходным?
- А у Пети выходных нет, да и мы на рынке.
- Черт возьми! – взрывает меня. – По моим выходным! Еще в ванну мыться рассядутся! Бомжатник какой-то! Ни одна тварь за собой не подотрет! Когда перепьют, и в туалете не смывают! Сапоги свои вонючие к моей вешалке ставят, хотя я русским языком сказала, что ваша вешалка в тамбуре!
- Чо орать-то? Ладно, еще раз спокойно им объясню.
- Я им сама объясню: пришел в гости – веди себя, как мышь! Они вам, черт возьми, не родственники, если вы хотите вякнуть, что вы тут такая же хозяйка, как и я. Пойду в милицию – и только рямки засверкают у всего вашего гарема! Не надо забывать, что я, не как вы, не семечками на рынке торгую.
     Гляжу, аргументация доходит. И я добила:
- Мне, милая, стоит написать, что вашими семечками весь город заплеван, и всей вашей коммерции каюк – мэр, как миленький, подпишет указ, чтоб вашего брата на одну пенсию посадили. Из-за вас, моя единственная, у сотен бабок дополнительного приработка не будет. А прибегут ко мне плакать да жаловаться в кабинет, я их сюда пошлю. Так и скажу: идите к Клаве – жертве большой любви.
    Во взбодренных эмоциях захожу в комнату, а там еще один сюрприз: полеживая в постели, Петлюра читает со словарем и внимательно таращится на иллюстрации монографии на английском языке «Тантризм»! Будь проклята тяга к знаниям, культивируемая гимназической формой обучения, и будь проклят Сапожников, ибо ему принадлежит роскошное издание, о чем свидетельствует экслибрис!
- Петр, разве ты не понял, что я не хотела бы, чтоб ты читал эту книгу?
- Не понял, - отвечает спокойно. – Да, ты ее забирала, сказав, что хочешь сама почитать, но больше ничего не сказала.
- И ты не понял, что она спрятана, когда нашел ее в диванном ящике?
  Петлюра скромно потупился.
- Отдай, - протянула я руку, - тебе рано разглядывать эти развратные скульптурки из храмов Индии.
- А Лев Игнатьевич сказал, что настоящее искусство не может быть пошлым. И сказал, что чтение со словарем по-настоящему увлекающей книги – это лучшая языковая школа. Разве нет?
- Всё! – дернуло меня. – Сам положишь книгу на мой диван, а я поговорю с твоим вождем и учителем.
- Ал –лооо? – поднимает трубку черт знает какая по счету любовь плейбоя Сапожникова.
- Если позволите, Льва Игнатьевича…
- Лева, - кричит она, - тебя к телефону!
- Ах, это вы, Леночка? – голос обрадованный.
- К сожалению, - отвечаю. – Вы способны меня выслушать с максимальной концентрацией внимания?
- Вас – всегда!
- Тогда слушайте. Прошу вас больше никогда не касаться моего сына, иначе он кончит, как вы: пьянством, развратом и маразмом. Хватит!
- Елена Николаевна, помилуйте!
- А вы меня милуете? Я воспитываю его одна, тяну на нищенскую зарплату, живу с бомжами в конуре, ношу рубища в заплатах, так мне только «Тантризма» в его руках не хватало! Всё! Я больше  с вами не здороваюсь! Я этих чертовых угодников со стен сорву! Вы креститесь и грешите! Как вам только не стыдно и  перед людьми , и перед Богом?!
- Елена Ни…
  Я постояла возле телефона, выравнивая дыхание, придерживая рукой трубку, брошенную на рычаг. Она залилась было под моей рукой судорожным сигналом, но я подняла  и снова бросила ее.
- Мам, как тебе не стыдно! – появился в дверях комнаты Петька. – Да возьми ты эту книгу, но зачем хорошему человеку так хамить? Я от тебя, мама, не ожидал. Я сейчас же позвоню и извинюсь за тебя.
- За меня – я все делаю сама! – зло прошипела я, перемещаясь из коридора в комнату. – В том числе, хамлю и извиняюсь. И когда меня не доводят до белого каления, ничего бесстыдного я себе не позволяю.
- Но ты же не сказала, чтоб я ее больше не брал!
- Но я и не сказала: бери! Так что нам не о чем спорить. И если позволите, я бы спокойно собралась на работу. И если не трудно, не торчите столбом посреди комнаты. И если хотите позавтракать, подите и приготовьте себе сами.
     Чтоб хоть чуточку выровнять настроение, я надела элегантное серое платье с платком «Гермес» , встала на высокие каблуки и отправилась на службу. Придя, сходу завесила платком Сапожниковские богоугодные календари и села писать материал, имея коварную цель в одном из его абзацев побудить местный ипподром отдать старикам  и старухам из Смолино чуть ли не призового скакуна. Сижу за пишущей машинкой, и вдруг за моей спиной – броском от порога- кидает молодое ловкое тело в наше старенькое хлипкое кресло Саня Прахов. Делаю вид, что демонстрация мужской силы и ловкости меня не касается, стучу по клавишам , как дятел.
- О! – замечает незваный гость платок на иконах. – Предлагаю слить уста в горячем лобзании: за нами никто не подсматривает.
  Стучу по клавишам.
- Слышь, что скажу? Зря ты эту антикварную технику старанием гробишь. Иди к компьютерщикам, там одна машина свободна. Выпускающая на ней в преферанс играет.
  Стучу по клавишам.
-Ты темная и невежественная, - становится все более ласковым голос Сани. – При домашнем компьютере до сих пор тренькаешь на этом рыдване. Поди к редактору, попроси установить компьютер. Он на тебя неровно дышит. Поставит.
  Не отвлекаясь от работы , огрызаюсь:
- Александр Кириллыч, хоть вы и разлеглись тут, но не надо забывать, что вы на работе. Еще рекомендую вспомнить, что я старше вас как по возрасту, так и по должности. Хорошая память – залог того, что вас никогда не ткнут носом в вашу развязную фамильярность.
- Ты чо, очумела?
- Если от этого легче – думайте так.
     Ишь ты, сопля зеленая, пан-спортсмен чуханый! В день печати  выпили на брудершафт, лобызнулись по ритуалу, так теперь он лежать тут  должен, последнее кресло своими бросками курочить!
- О чем пишете, если не секрет? – спрашивает Саня на вы и полушепотом.
- В настоящее время вывожу фразу: «Племенной жеребец им не нужен, им бы лошадку, трудолюбивую и смирную».
    Встал, ушел. Наверное, долго не будет здороваться.
    Запираю за ушедшим дверь на ключ и бьюсь в экстазе трудолюбия еще часа два, попутно размышляя, что вот попросится Петька на какой-нибудь спортивный матч или на рок-концерт на стадион, и куда я с ним, если Прахову  нахамила? Бесплатного пропуска не видать. Надо идти мириться. Как дорого обходятся дети!
  В дверь стучат довольно бесцеремонно. Открываю – на пороге Лина с чемоданом. Ушла от мужа – пришла проситься пожить ко мне?
    Лина ставит  большущий кожаный чемодан возле кресла, садится, вольно вытянув ноги, говорит: « Организуй кофейку. У меня в сумке пироженки двух сортов и домашнего салата литровая банка. Пообедаем».
  А почему бы нет? Не такая уж это крупная взятка, чтоб я потом постеснялась ей в квартире отказать. Сходила за водой, включила электрочайник «Мулинекс» – вклад Сапожникова в наше совместное кабинетное хозяйство.
    Лина в кресле потянулась, красивая, молодая, модная , говорит:
- Со всеми разборки произвела. Директриса звонит раным-рано: надеюсь, дескать, уже в следующем номере прочесть опровержение ваших инсинуаций. Иначе, говорит, возникнут сомнения относительно медали для вашего Симочки. А я ей спокойно: некогда опровержения писать. В настоящее время  мне поручено расследовать дело по факту  приобретения школьной «Волги», на которой вы разъезжаете как на персональной машине. Ее, слышно было, обо что-то тренькнуло – видимо, вырубилась. Но я все равно вежливо сказала: «до скорого свидания»
- Хлеб из зубов рвешь, - засмеялась я. – Это же моя тема.
- Ну, я еще не знаю, буду писать или нет, это просто шантаж был. Как ты посоветовала. Затем я поговорила с сыном как со взрослым человеком , и мы решили уехать на прародину. Вдвоем. Пусть этот Корман тут карьеру делает: его заведовать диспансером назначили. Вот пусть и живет. И хоть на нашей секретарше женится -–мне наплевать. Сегодня же отнесу заявление на развод и загляну в ОВИР.
- Ну, как-то ты слишком уж радикально, – засомневалась я – Ты же его любишь.
- Я полагаю, ты тоже любила мужа, но после развода стала только красивее! – отрезала она. – В чемодане зимние вещи: они мне в Израиле не понадобятся, там жарко. Море и пальмы. Сирокко…
- …и палестинские террористы,- киваю я.
- Они ничуть не хуже ваших российских из Чечни, – совсем открепилась от родимых пейзажей гражданка Корман. – Вещи отдашь  своей подшефной, но только все перегрузи: чемодан слишком дорогой, чтоб я его могла подарить, да и самой понадобится.
    Она принялась накрывать стол, а я усовывать одежду в нижние отделы шкафа, занятые доселе лишь бутылками, которые Сапожников не сподобился унести в мужской туалет и тем порадовать имевшую с этого ченч тетю Ксеню, уборщицу.
- Ты будешь приезжать ко мне летом в гости, -  сообщила Лина во время обеда.
- С моими-то доходами?
- Дави на редактора, просись сделать эксклюзив «Наши в Израиле». Он на тебя неровно дышит.
- Далось вам редакторское дыхание! Я его даже не разглядывала на предмет оценки как мужчину. Костюм описать могу, а приметы – увы.
- Нормальные приметы, - сказала Корман тоном знатока. – Конечно, не мой Иосиф, но вполне, вполне… И линию ведет верную, ориентированную на религиозный консенсус, не то что Муравьев.
     Я засмеялась, вспомнив нашего пузатенького блудодея, которому до умиления нравились сладкоречивые опусы Сапожникова, и который ни строчки  о других конфессиях на страницу не пускал. Выпучит глаза на планерке и так скажет «Я православный христианин!», что захочется стать мусульманкой или принять иудейство. Именно он помог мне понять, что религия – это политика, как была с древности, так и осталась. Серая закулисная политика, в которой возможны любые спекуляции, позволяющие нашим современным « Моисеям» сорок лет водить  по пустыне нормальный, грамотный и достаточно цивилизованный народ, как каких-то диких древних иудеев.
       Сижу после ухода Лины за пишущей машинкой, выстукиваю весть об умирающей деревне, которой некому помочь, кроме меня… Телефонный звонок и голос редакторского шофера Виктора: «Спускайтесь, редактор в машине ждет». Пожалуй, зря я, выпрашивая машину на планерке, чтобы съездить в военную часть, для убедительности добавила: « И вам бы, Евгений Родионович, не грех съездить: а вдруг воины мне эти палатки для школы не дадут».
    В вестибюле задержалась, чтобы высыпать из пакетов и развесить все принесенное добрыми людьми: так будет нагляднее масштаб благотворительности. Н-да, не богато…пяток кастрюль самого неходового кухонного размера, литровые, несколько эмалированных кружек, кучка детского бельишка, резиновые сапоги Корепаныча (молодец!), мужской тренировочный костюм большого размера, видимо, дар Сани Прахова и кое-что из женского ассортимента, что постесняешься одеть и в огород.
  Подошел шеф, сообщает:
- А я свои приношения в кабинете оставил. Целый чемодан. Вынести?
- Нет, не надо. – мудро решила я, - пусть смотрят на эту скудость и стесняются.
- Лучше всего дарить деньги, - громко, на весь вестибюль, произносит наш известный пижон, шофер Виктор.
- Покажи пример, - соглашаюсь я. – Сейчас подойдем к вахтерам, попросим казенную кепочку, и клади.
  Виктор, не дрогнув, положил в кепку сотню, редактор вынужден был тоже полезть за бумажником. Подарил полтораста рублей.
- А вы что, парни, смотрите? – спросила я у двух гвардейцев в камуфляже, стерегущих издательский вход. – Сколько можете, хоть бы и по десятке.
    Положили по десятке. Случайно оказавшийся в вестибюле  телефонист издательский подошел, порылся в своем кошельке, ссыпал мелочью каких-нибудь рупь-двадцать, я вытряхнула свой кошелек нищий полностью и сказала: « Дар, щедрее  миллионерского: до последней копейки». Это дело усовестило , видимо, пришедших в издательство с рекламой  респектабельных молодых людей, и они положили в кепку аж пятисотку на двоих!
- Дорогие друзья, - обратилась я к камуфляжникам, - доверяю вам пополнять эту кепочку и впредь. Напишите плакатик и пусть  кладут хоть по копеечке. И не стесняйтесь: не для себя просите.
  Мы вышли к машине.
- Ууудивляюсь вам, Елена Николаевна, - зазаикался редактор, усевшись на переднее сиденье, - где это вы так научились? Такому сссостраданию.
    Я пожала плечами, подумав, что , кроме жизни, ничто этому не научит. Когда я после развода осталась нищей и сирой, никто мне не помог! Никто, хотя все видели, что жизнь моя изменилась разительно. Ждали, что попрошу о помощи? Злорадствовали, потому что прежде завидовали? Не догадались, потому что  не сумели представить себя на моем месте? Бог весть и Бог им судия…
- Можно по редакции мебель списанную собрать, - предложил редактор. – Пройдитесь по кабинетам и пусть вынесут все ненужное.
- Спасибо, - сдержанно поблагодарила я. – А вас не затруднит позвонить директору издательства и попросить о таком же? Я бы могла пройтись и по цехам. У них закрома очень богатые.
- Но как я?
- А очень просто. Объясните, что мы берем шефство над нищей деревней и с удовольствием обзавелись бы партнерами. Подвиг опишем. Если надо, сделаем паблисити в других средствах массовой информации, например, на телевидении. Должен клюнуть, он депутатом стать хочет. И говорите без колебаний, делово. Не унижаясь, а просто констатируя: есть выгодное предложение.
- Попробую.
- Да, еще , Евгений Родионович, вот о чем у вас хотела спросить: Муравьев вам свой пакет акций передал?
- Нет, никто не заикался.
- Плохо знаете наш устав. Мы ЗАО. Ушел от нас на другую работу – гони акции в сейф. А он ушел в мэрию. Рекомендую его с этим потрясти.
- А есть ли смысл? Ведь дивидендов-то никаких.
- Правильно. Это всего лишь формальная власть. Вам хочется, чтобы над вами висела чья-то формальная власть? Он у нас был изощренно хитрый и достаточно алчный человек. И, коли бумажки у сердца держит, значит, на что-то рассчитывает. Пакет у него  большой. А я бы, если б мужским характером обладала, еще бы у него из-под  попы и машину выдернула, как акционерное имущество. По суду.
- Не удобно. Все же мы из одной корпорации – журналисты.
- Глядите, вам жить. Каждый волен трактовать корпоративность по-своему. Но  должна предупредить, он чаще кооперировался с нашим коммерческим директором, чем с нами, журналистами. Как новому человеку я бы советовала  посмотреть по документам наследие этой большой любви.
- А у вас, Елена Николаевна, сколько акций?
- Много. Только поэтому я и дожила до вашего прихода. Скажет: «Уволю к чертовой матери!» А я напомню о пакете, и расстанемся друзьями.
- Да уж! Вы, Елена Николаевна, были его  главный друг, - хохотнул Виктор. – Бывало,  с суда едем – прямиком в сауну. Домой заношу на плече, а он мне жалуется: «Или я – или она! Так жить нельзя!»
- Ну, Виктор, не все бы дворцовые тайны открывать надо. Вы  запугаете мною нового шефа, - засмеялась я, а самой захотелось по горбине водилу треснуть: мне нужна такая репутация?
- По какому поводу вы с Муравьевым судились? – спросил редактор.
- Не я с ним, а читатели с газетой. Кого-нибудь из «демократов» пером обидишь,  он тут же возбуждает иск к изданию за оскорбление личности, за нанесение морального ущерба требует с редакции миллионы. Сейчас с этим намного спокойнее, а несколько лет назад все были обидчивы до предела. На чистую правду обижались. В суд вызывали редактора, а не меня. Дела никто ни разу не выиграл, но редактору это стоило определенных нервов. Особенно когда произносились суммы исков.
         Беседуя на столь незатейливые темы, до загородной военной части мы доехали почти незаметно.   Приняли нас по самому высокому разряду. Сидим в кабинете командира, редактор выслушивает доклад подполковника о боевой и политической подготовке, разместившись у стола. Я сижу нога на ногу в кресле, чуть поодаль. С двусмысленной улыбкой оглядываю роскошную мебельную стенку, помпезные шторы – не такой я представляла  суровую жизнь стратегов.
- У вас уютно, - говорит и редактор.
- Труды моего предшественника. Все переделать не соберусь, - заявляет хозяин. – Я сосредоточился на приведении в порядок парков.
-    На территории будут альпийские горки с цветами и тенистые дерева? – поднимаю я бровь.
- Нет, так называются  помещения для техники. Чему вы улыбаетесь?
- Гляжу на вас и думаю: а может, автор одной популярной песни был знаком именно с вами?
- Какой?
- « А я люблю военных, красивых , здоровенных».
    После этого я могла попросить на пикник танк, а не какую-то жалкую армейскую палатку. За хорошее знание современной попсы мне тут же дарят каску. Спрашивается, зачем она мне? Но я беру, горячо поблагодарив. В крайнем случае, отдам «местному Берсеневу», когда он голым снова упадет к моим ногам . И пусть чапает по улице, как солдат на рекламе французского парфюма «Прощай, оружие!»
- Что вас так рассмешило? – спросил отец-командир.
- Рассказ об армейском капеллане, - отвечаю я, имеющая способность думать об одном, прислушиваться ко второму, а делать третье, о чем никто не догадывается: прикрытый платком «Гермес», в моей руке тихонько шуршит диктофон.
     Подполковник поднимает брови, его заместитель по воспитательной работе  подскакивает от неожиданности.
- Дело в том, - сообщаю я, - что отец Викентий, дай Бог память, в позапрошлом, что ли, году привлекался к суду. Выманивал елейно завещания на квартиры у богомольных старушек. Вот родственники на него и накатили. Наша газета об этом писала. Мне кажется, он не туда направит боевой дух юношества.
    Подполковник довольно сурово воззрился на толстого и даже с виду ленивого майора, но тот начал  горячо убеждать в пользе проповеди для нравственности в наши безнравственные времена. Такой  контингент сложный в армию идет! Надо, надо осветлить эти души!
- Ну, раз иного средства нет, - соглашаюсь . – Я, поймите меня правильно, никогда в армейские дела не лезла, у меня другая тематика, так что могу позволить себе и глупое замечание. Не обращайте на меня внимания.
       Далее беседа складывается не хуже, чем у Фомина за кулисами его рок-концертов. Нас с редактором потчуют явно не армейским обедом, коли к нему подается коньяк и лимон. Редактор, выпив, оказывается, перестает заикаться, толково интервьюирует собравшихся за столом капитанов и майоров. Я, чуток приустав от армейских проблем, на фазе перетекания  беседы к армейским анекдотам покидаю честное собрание и отправляюсь гулять возле плаца. Диктофон прикрыт платком, на лбу у меня нет служебных штампов – и народ встреченный откровенен.
    Визит завершается, палатки, три мощных фонаря, каску и списанный бронежилет – трофей редактора - в багажник грузит пацан, похожий на Петьку – такая же тощая  длинновязость.
- Куришь? - спрашиваю .
- Йес, мэм, - отвечает юноша.
       Отдаю ему свою початую пачку с дешевенькими «фильтрами» и новую редакторскую «Президент» из бардачка машины.
- А спохватится? – пытается удержать меня шофер.
- У него там еще две. И зарплата не как у нас с тобой. Не обеднеет.
- Прекрасно съездили! – констатирует редактор, садясь на заднее сиденье, ибо на переднем сижу я. – Жаль, диктофон не захватил, а так-то бы и написать можно.
- Нате. – протягиваю свой, - все записано и в дому, и на улице. Я побеседовала с солдатами.
- Мы же не предупредили, что с диктофоном! – ужасается он.
- Ну и что? Мы же представились, не так ли?  Если они лишнего сболтнули  - дураки, однако все в рамках закона. Есть у тебя военная тайна – держи ее за зубами, а репортер волен выбрать способ добычи информации.
- Обидятся.
- А нам какое дело? У них долг, и у нас долг – у каждого свой. А коли всех в планы посвящать, то и правды сроду не  добудешь.
- Почему сами написать не хотите?
- Ай, я же сказала, что ничего не понимаю в армейских делах А вы, оказывается, в Афгане воевали – вам и карты в руки.
    А про себя думаю: проверим, что ты за журналист. Напишешь по-человечески – буду уважать, выкинешь кассету – другое отношение.
- Ддда, бббыло дело… Служил. Я капитан запаса. Заикаюсь от контузии афганской. Кстати, с вами бы я в разведку пошел!
- Ну да! По афганским горам, на каблуках, я бы вам очень пригодилась.
     Шофер фыркает, «контуженный» редактор убирает блажь с лица и руку с моего широкого плеча. Едем молча до его  двора, где старухи уже привыкли, что редактор вылезает с переднего сиденья и таращат , таращат  с лавки дальнозоркие глаза на мое лицо, бесстрастное, сугубо казенное.
    Потом шофер везет меня в другой район города, к моему подъезду. Там тоже таращатся досужие бабушки. Дом в общем и целом не знает, что я журналист. Все однако знают, что одно время я жила с богатым Анфимовым, а потом он меня бросил.  Видимо, за дела, коли вот она, я, на машине с молодым. Прохожу в подъезд под шепоток, Виктор по частям заносит за мной военные трофеи. 
- Жилет- то зачем занес? – удивляюсь я. – Его шеф будет под пиджаком носить, чтоб его нежное сердце не пробила амурная стрела.
  Виктор засмеялся, Петька заканючил: дайте примерить  с каской!
- Виктор, дай малышу игрушку! – приказываю. - А сам иди на кухню. Чаем напою да бутерброд какой-нибудь съешь.
  Только расселись с чаепитием – в дверях возник тевтонский воин. «Сушеный богатырь» под бронежилет мою серебристую нейлоновую куртяжку пододел, ноги расставил гораздо шире «косого дециметра» плеч, руки, понял, за спиной с вывертом в локтях, как у эсэсовцев в старых фильмах.
- Ты неотразим! – чуть не поперхнулась я чаем.
- А коли так, фотографируй! – достает из-за спины «мыльницу».
     Чикнула его, потом попросила Виктора сфотографировать нас вдвоем. Виктор ржет, я принимаю изящные позы, чикнул несколько раз и говорит: «Больше всех вас в редакции люблю».
  Тевтонский воин готов пристукнуть хорошего человека, всем что под руку подвернется, – это ясно читается во взгляде из-под каски.
 - Иди разоружайся, - ласково говорю я. – Каску можешь взять себе. Вить, передай привет жене и потомству, не забудь.
  У тевтонского воина  прояснело лицо. С Виктором простился вежливо. В зашкафье своем занялся созиданием – ищет место для  каски. То туда ее приложит, то сюда, отодвинется, вытянув длинную руку, и глаз один прищурит.
- Стену у изголовья курочить не дам, - твердо предупреждаю.
- Один гвоздик всего!!!
- Я тебе мать или Дуня с улицы? – вопрошаю хладнокровно. – Что это ты голос повышаешь? Во-первых, обоев таких нам с тобой не купить. Во-вторых, она тяжелая. Грохнет ночью по спящей голове – проснешься с бестолковкой. Посторонние разницы не заметят. Но я-то верю: ты у меня умный. Хоть и повадился беседовать восклицательно.
- А куда ее, по- твоему?
- Что значит «по-твоему»? Твоя вещь, ты мудр, аки змий, а я думай? Вон повесь на стеллаж, будет символом твоего интеллекта и отваги. И гвоздь сэкономим.
- Ой! – пискнул он. – Я тебе деньги забыл отдать! Целый ящик гвоздей можно купить, а может, и два.
- Уважаю! За хозяйственную сметку. Два ящика гвоздей – это, считай, на всю жизнь запас.
- Да ну тебя! – хохочет он. – С тобой разговаривать-то невозможно.
- А коли так – дуй на рынок. Делаем пир! Обмываем твою первую зарплату. Зажмурься, а я деньгу по твоему столу разбросаю. Что за один прием, растопырив пальцы, ухватишь, то и пропьем.
       Пальцы у него загребущие, но коли половину пачки положить за бок компьютера, то не так уж много и загребется.
     Пируем мы, как интеллигентные люди, в комнате. Старый полированный стол с подрезанными ножками ( чтоб не класть, сидя на диване, подбородок на столешницу) накрыт белой скатертью. Дареный букет с роскошными хризантемами поставлен на кухонную табуретку обок стола. Две композиции из желтых тюльпанов и папоротников расположились у двух приборов. Вилки-ножи положены по ранжиру, под каждый напиток  поставлен свой стакан. Напитков три сорта: фанта, спрайт и пепси-кола. Центр стола занят жареной курицей, поданной на большом плоском блюде. Еще стол красит ананас, купленный под мое «принесешь фруктов». Гору яблок можно было купить на эти деньги, но ананасы-то в нашей семье уже два года не водятся…Хлеб лежит на белой салфеточке, слева от тарелок. Напитки из пластмассовой тары перелиты в красивые винные бутылки.
- Садитесь, сударь! – приглашаю я, наряженная в длинную лоскутную юбку и черную майку.
- Благодарю вас, - чинно кланяется Петр Петрович, одетый в папанин пиджак и унаследованную же белую рубаху с галстуком.
- Первый тост: за дам! – встав, провозглашает Петлюра, заставив меня призадуматься: где отрепетировано? Ишь как ловко держит высокий стакан и пьет, красиво запрокинувшись
- А вы почему , дамы, не пьете?- спрашивает, усевшись.
- Нам положено только пригубливать, - жеманно отвечаю и изящно жую картофельный поджаристый пластик.
- Ты меня не смеши! Ты журналистка, и у вас все пьют.
- Как тресну сейчас ананасом по лбу! – вне этикета заявляю я. – Ты меня пьяной видел? Хоть один раз за нашу долгую совместную жизнь.
- Но иногда припахивало.
- Ничего мудреного. Я не могу выламываться в коллективе: ах-ах, не наливайте мне, я кормящая мать , а у ребеночка нюх. Если ты, когда вырастешь, будешь только изредка припахивать, я буду не в претензии.
- А если в отца пойду?
- Твое дело: в кого хочешь, в того и иди. Но рекомендую все же помнить, кто тебя родил. И на что при этом надеялся.
- Мам, бабка на что-то намекала.
- И еще сто раз намекнет. Глубь ее ума ты знаешь не хуже меня. Но что за тему мы нашли?
- Мам, а почему я тебя не помню? Ну, когда совсем маленький был? Я читал, что человек может помнить себя с рождения и даже раньше. У Хаббарда.
- Бог ты мой! Что только тебе в руки не лезет! Не знаю… Но мне кажется, это глупость. Я себя тоже крошечной не помню. Помню лет с трех и то какими-то пятнышками. Причем нелепо: как будто мама меня грудью кормила. А ведь этого не может быть - в три года. Согласись.
- И я тебя так помню! Честное слово!
- Ну и прекрасно, хотя я сомневаюсь. Ученые считают, что человеческая память начинает нормально работать лет с четырех, с пяти.
- Мам, а какая ты была, когда я родился?
- Как ваши девчонки. Глупая.
- Они что, тоже могут родить?
- Спроси у каждой по отдельности. И уймись, честное слово! Ты думаешь, мне приятно под этот допрос курицу жевать? Ну, не повезло тебе!
- Да ты что? На комплимент напрашиваешься?
- А хотя бы. Не так уж много я слышу комплиментов.
- Мам, а ты второй раз женишься?
- Женишься у нас ты. А я  замуж выйду.
- Серьезно, что ли?
- Ты плакать приготовился, да? Ну, блин, такой лоб, а говорить на серьезные темы с тобой – это себя не уважать. Губы сходу надует…
  Пожевали какое-то время молча. Чувствую, праздник вовсе в заурядный ужин превращается.
- Наливай, тост скажу!
  Встаю со стаканом.
- Уважаемый Петр Петрович, впервые принесший в этот дом аграмаднейшую зарплату!
  Кивает головой с польщенной улыбкой, разрешает: «Продолжайте!»
- Когда два человека связаны друг с другом, как мы с тобой, возникает система сообщающихся сосудов, - блещу я знанием школьной физики, во что абсолютно не верил мой школьный учитель, - Но, Петр, помни: тут нет одного уровня. Из одного человека жизнь, убывая, перетекает в другого… Ты будешь расти, хорошеть и умнеть…А я… стареть, чахнуть и приближаться к маразму…- нарисованная картина нехорошо ударила по мозгам  и меня, оратора, а Петька просто вытаращил глаза. – Не перебивай! Ни ты для меня, ни я для тебя не сможем стать достаточной средой на всю жизнь. Ты когда-нибудь уйдешь. А я останусь…
- Мам, не плачь! Ты у меня самая красивая! Что ты в самом деле? Ты ведь молодая, всех моложе! Мам, тебя еще, вот увидишь, полюбит какой-нибудь недурак! Что ты руками машешь? Я клянусь тебе!
- Дай бумажную салфетку, - смущенно говорю. – И прости. Что-то меня умотало сегодня. Какой-то день сумасшедший – сто дел переделала. А для человека от природы ленивого, это, видимо, смерти подобно. Включи телевизор. Пусть за нас слова говорят и песни поют.
- Мам, ты неправильно живешь. Я тебя вечерами на прогулки водить буду.
- Ну, тогда уж точно в девках сдохну. Я что пыталась сказать-то? Нам, Петя, надо начинать потихоньку готовить себя к предстоящей разлуке. Почувствуй себя взрослым в этот день первой зарплаты.
- А как это?
- Ну, перво-наперво попытайся вести себя так, чтоб меня не волокли как ответчицу за твои поступки. Разберем маленький пример. Ты ржешь на линейке, но не говоришь Ярославне, что мать ни при чем.
- Так бы она это и поняла!
- А спорь! Прямо в глаза врежь: зря вы боитесь муравейников – на нем бы вам визжалось веселей.
- О, пьяный бред!
- Тогда танцуют все!
    И мы неплохо сбацали под музыкальный компот с экрана телевизора. На шум-гам в дверь сунула голову соседка Клава и была приглашена на бал. Но быстро с него удалилась, так как сказала про ананас: «Картошка и картошка кислая». На что я заметила в традициях наших отношений: « Кривить губу, не понимая толка. – это снобизм». Гостья покинула нас с традиционным «Стараешься жить как с людьми».
    Прибрал стол и посуду помыл взрослый отныне Петлюра, в результате в хозяйстве нет еще одной тарелки. А я завалилась спать в ужасную рань. И почти уснула, когда меня достал голос Петьки: «Мама, тебя к телефону».
 -Алло! – без всякой охоты общаться с кем бы то ни было откликнулась я.
- Пупсик-мупсик, я к тебе в гости иду! – дурашливым голосом откликнулся эфир.-  Я тут недалеко.

                Ин  вино веритас

     Чего хочет наша Наталья Дементьевна Еланская, того хочет Бог – отбиваться бесполезно, Еланская с богом все равно победят. Вздохнув, иду на кухню, режу на пластики два оставшихся от пира шоколадных батончика «Марс», укладываю их на тарелочку вперемежку с печенинками, на вторую тарелочку кладу кружки недоеденного ананаса. Тоненько режу сыр и выкладываю из него затейливые веера на третьей тарелке. Ставлю на плиту эмалированный чайник и чисто мою чайник заварочный. Суперхлопоты объясняются тем, что к нам идет человек, балованный прежними приемами в нашем доме. И меня мучают комплексы: как будут выглядеть эти жалкие дары на большой плоскости обеденного стола?
    Какая радость, что минутой позже в голову приходит вовсе неглупое решение. « Петя, - кричу я,  - быстро-быстро освободи сервировочный столик от телевизора. Убери мою постель. Стол обеденный освободи от скатерти, сдвинь к изголовью дивана и живые цветы там размести да две-три книжки покрасивей.»
    Затем мы , кряхтя, начинаем двигать корчаги  с комнатной растительностью, перемещать булыжники на полу в углу комнаты, устанавливать на края корчаг с драценой и монстерой «Панасоник», красиво размещать рядом бегонии, толстянки , папоротники, круглые шары подсветки. Я суматошливо обряжаюсь в снятую  перед сном длинную юбку и майку, Петьке разрешаю остаться в тренировочном костюме.
       Звенит звонок – и Еланская стремительно входит в коридор, как комета из других миров,  звезда, раскинувшая яркий хвост по местному серенькому небу.
       Все, как раньше: бывало, залетит в бытность мою хорошо упакованным семьянином, а свекровь  ахнет и остолбенеет. Она моложе   гостьи, но против Еланской  - это корова под седлом против рысака в серебряной сбруе.
- Наталечка Дементьевна пришла!- потрусит оповещать меня свекровь, как будто сей момент и начнутся ее именины сердца.
    Гостья скинет на свекровины руки свои богемные верхние одежды, поворошит перед зеркалом суперкороткую стрижку немыслимой расцветки,  бросит свекрови через плечо: « Кофе сервируете в гостиной!» Затем взор ее обратится ко мне, чаще всего со скромной ухмылочкой размышляющей о том, как безвкусна она и забавна в очередной своей хламиде, однако, смелость во всем этом подкупающая, просто симпатичная в ее возрасте.
- Зашла посмотреть, как живешь, чем дышишь, - сообщит она, как будто мы не могли выяснить эти вопросы на работе. – Пошли! Садись сюда!
       И я как барыня какая-то, как хозяйка, усаживаюсь на диван, будто не с него стряхнули меня вчера вечером простыми, как мычание, словами: «Чо расселась? Я спать ложусь, а она тут шары в телевизер пялит». Еланская сядет в кресло, без остатка заполнив его: статью она тютелька в тютельку в мою свекровь – та же грудь, плавно перетекающая в живот, те же неохватные предплечья и короткие толстые ноги, но это Дама. И разговоры мы затеваем светские.
 -Ух, - говорит она, - как я тебе завидую! Представляешь?
  Я не представляю, но киваю головой с любезной улыбочкой.
    Вплывает свекровь вслед за сервировочным столиком на колесах. Уже успела переодеться: взамен одного из байковых халатов, на ней кружевная кофта навыпуск, цветастая гофрированная турецкая юбка, на ногах лакированные туфли с бантиком.
- Верунечка Ивановна, вы прелесть! – адресуется к ней моя высокая гостья.
- Вы уж скажете всегда! – краснея от удовольствия , отмахнется свекровь.
- О, какой натюрморт! – восхитится гостья, подкатывая столик себе да мне и не приглашая свекровь разделить компанию.
       Та и не претендует. Стоит, умильно сложив ручки на животе, рассказывает, что опять вся зачиталась творениями гостьи. Уж так хорошо пишет – лучше всех!
- Вот бы нашей Ленке так писать, - завершит свекровь пятиминутный дифирамб.
  Гостья одобрительно покивает головой и молвит:
- Все сказали? Ну, тогда свободны! Целую вас! – и почмокает губами.
    Верванна удалится, как по облаку.
- Башку бы своей свекрови оторвала, если бы она про меня так сказать посмела! – обратит ко мне взор Еланская, берясь за чашку кофе и свекровин пирожок.
- Ну зачем же? – улыбнусь я. – Нельзя рвать башки тем, кто моет пол вместо тебя, ленивой, и кормит тебя пирогами, которых ты не умеешь стряпать.
- Да-а-а… Чистота кругом стерильная. Не понимаю, как ты можешь в ней жить? Это же угнетающее психику однообразие.
- А как надо жить?
- Как я. Развалю- развалю все кругом – это одна позиция. Вернее, ряд позиций. Потом приберу. О, праздник! И все сначала, но в другой последовательности.
     Затем идет расшифровка загадочного понятия «завидую тебе». Гостья три раза была замужем, и все не за теми, хотя объективно признает, что люди были заметные: главный архитектор, главный венеролог, известный хирург. Но!…
- Мне нужен был, наверное, капитан дальнего плавания. Ушел в море на полгода – я тоскую, лью слезы, превращаюсь в халду. Вернулся – я горячо люблю, расцветаю, безумствую… А так топчутся каждый день перед глазами, пьют да сморкаются – убила бы всех по очереди! А у тебя прекрасный вариант: настоящий мужчина, простой и естественный. И пол не топчет. И деньги привозит. Эх, жаль: выпить у вас вечно нечего! Я бы такой тост сказала на тему любви!
  Сцены, которые я вспоминаю, отделены от сегодняшнего дня несколькими годами, но и сегодня Еланская готова выпить за любовь. Из эффектной замшевой сумки с бахромой и блестящими блямбами достается изящный шкалик с завинчивающимся металлическим колпачком и лимон.
-Это текила, - говорит Еланская про шкалик. – У меня оставалось немного, перелила сюда. А пить надо так:  насыпать на сжатую в кулак руку соли, потом ты ее лизнешь и закусишь лимончиком.
  В дверях своей комнаты появляется Клава: услышала , видимо, волшебное слово «пить». На лице соседки изумление, граничащее с оторопью: ей, видимо, представилось, как я лижу руку Еланской, хряпнув текилы.
- Кыш! – негромко говорю я
    Теть Клава прячется, не замеченная Еланской, сосредоточившейся на разглядывании коридора. Когда Анфимов выносил отсюда мебель, не все шкафы послушно разворачивались в этом пространстве. В результате импортные золотисто-багровые обои оказались весьма поцарапанными. Я кое-как приклеила задравшиеся лоскуты, а потом поверх обоев покрасила коридор в светло- желтый цвет, намеренно кладя мазки сикось-накось и с просветами, иначе бы мне не хватило краски. Получилось, считаю, сносно. И Еланская подняла большой палец: «Сюр!»
- Прошу! – гостеприимно машу десницей в сторону моей комнаты и отправляюсь на кухню порезать лимон гостьи да прихватить солонку. – Наталья Дементьевна, из-за позднего часа я сервировала только чай. Может, кофе хотите?
- Нет-нет. Все прекрасно. О, как мы выросли! – это уже адресуется Петьке. Н-да… Как будто не его она видела на прошлой неделе у лифта. Или он растет не по дням , а по часам?
    Захожу в комнату с нарезанным лимоном, гостья стоит под  потолочной клумбой, задрав голову. Не смею мешать. Ставлю белую простецкую тарелочку рядом с такими же, зажигаю белую простецкую свечу в  белом фаянсовом низеньком подсвечнике. Спрашиваю, беря в руки белый фаянсовый чайник: «Чай разлить?»
- А? – вздрагивает гостья, молча водившая глазами по моим углам. – Нет-нет. Вначале мы пьем текилу. Светски беседуем. Чай потом.
- Как скажете, - сажусь я на диван, подпихнув под спину одну из кумачовых диванных подушек. Развалилась, значит, непринужденно – руки по спинке, нога на ногу – наблюдаю со стороны, как Еланская оценивает дендрарий в углу. А неплохо вышло: телевизор показывает с видака экзотические пейзажи под классическую музыку – есть у меня такие завидные кассеты, очень красивые, которые, оказывается, только так и надо было раньше крутить – с экрана, окруженного джунглями, таинственно подсвеченными большим матовым шаром, стоящим среди булыжников на полу.
- Какие красивые камни! – наконец прорывает гостью.
- А я бы сказала: какие тяжелые . Это все  наношено мной и Петей из весьма отдаленных мест. Ни одна прогулка не обходится без того, чтоб мы не тащили какую-нибудь каменюку или полрюкзака гальки.
- Молодцы! – взор гостьи перемещается на меня. – Какая прелесть!
- Это вы обо мне?
- В том числе, - отвечает она. – Кто вам сделал джинсовое покрывало?
- Сама. Ваша любимица Вера Ивановна не имела привычки баловать нищету и что-то кому-то дарить. В результате все антресоли оказались забитыми старыми мужниными штанами, куртками да Петькиной детской джинсушкой. Не пропадать же добру. Нарезала, с помощью красной тесьмы лоскуты встык поставила, иначе бы  весь этот «брезент» смозолил попу сидящему. А так получилось очень ласковое покрывальце. Немнущееся. Немаркое. Огромное, до пола со всех сторон. Правда, не знаю, как стирать буду  - это махина, а не вещь.
- Отдашь в еврохимчистку, - отвечает она, не имеющая проблем с деньгами.
     Дементьевна перемещается к бару, разглядывает и щупает. А я, пока она молчит, думаю: неправильно я живу, черт возьми!  Хотя пример правильной жизни ежедневно перед глазами: все наше старичье, Еланская в том числе, сотрудничают с какими только можно изданиями, имеют по десятку псевдонимов, пишут одну и ту же информацию в десятке  словесных вариантов, носят в газету рекламу и кропают имиджевые «продажные» материалы, а я нет. И не то чтобы слов по молодости у меня мало, лени, очевидно, много. Хотя надо сказать и то, что искусство борзописания – это искусство. Мне ему еще учиться и учиться. Так что бедна, как монастырская мышь, я по заслугам. Зря я пытаюсь оправдать себя тем, что пишу не как они: не с налету, а обдумывая каждое слово, выстраивая композицию, следя за логикой и не противореча своим жизненным принципам. Моим дурацким примером опровергается современный постулат: молодежь, де, жаднее стариков на деньги, беспринципнее, инициативней и смелей в своих стремлениях найти и высосать мед жизни. Я молода, а и капли этого меда не ухвачено. Это во всех смыслах неправильно.
     Еланская берет из лубяного бара два широких низких темно-зеленых стакана. Сделаны они из бутылок для шампанского. Стекло на таких бутылках закаленное, и мы с дядей Женей немало помучались, прежде чем придали сосудам товарный вид с гладко закатанным краешком.
- Хочу бар из луба! – садясь в зеленое бархатное кресло, заявляет Еланская. – Где вы его достали?
  Ну, не  сообщать же ей , что на помойке. И я, небрежно махнув рукой, говорю, разливая в стаканы текилу:
- Будет вам. Я и не знала, что вы завистливы.
- Эта волчица съедает меня всю жизнь. Но она и двигатель моего прогресса. Не пройдет и месяца, как я выкину из дому всю мою помпезную мебель. Жить надо так, как вы живете: обманчивая простота деталей и артистичная изощренность всего ансамбля.
  Я приосаниваюсь, ибо обо мне  и моей конуре сказано высоким штилем ее писаний. Но ухо надо держать востро: у гостьи привычка в глаза сказать одно, а за спиной совсем другое.
- Какая прелесть  - белый фаянс! Выкину к черту все сервизы!  Где вы этот сервиз купили? Он полный?
- Полнешенький: столово-чайно-кофейный плюс предметы аранжировки стола – подсвечники, вазочки, пепельницы и другая дребедень. А где купила, уже не помню. Понимаете, я оснащала свой быт в такой суете, в такой беготне. Ну, представьте себе: остаться без единой тарелки и ложки.
- Да, не ожидала от твоего мужа , - смотрит она на меня весело, явно одобряя Анфимова. – Однако, вспомни, постарайся: я такой же сервиз хочу. Весь чисто белый и с гофрами по краю тарелок. Побыстрее вспоминай.
- Нет, увольте, не могу, - сказала я, сделав вид, что  до предела напрягла извилины.
       А на самом-то деле я прекрасно помню, как , промочив ноги в мартовских лужах и продрогнув в легкой куртке, зашла, чтоб погреться, в подвальчик под вывеской «Опт для торговых предприятий» Встретили, как родную. Окружили: «Вы что открываете? Магазин? Кафе? У нас самое дешевое оборудование и инвентарь. Выбирайте!». Гляжу, всего полно и ценники щадящие даже на очень приличных вещах. Заманивают скидками: дескать, чем больше партия, тем дешевле обходится каждый предмет. Я зачем-то соврала, что открываю небольшое семейное кафе и купила , чтоб не позориться, посуды аж на двадцать четыре персоны! В качестве приза за солидную покупку  мне разрешили что-нибудь выбрать на стеллажах бесплатно. Выбрала коробку со столовыми приборами. Все это магазинчик сам привез ко мне домой. Выгодная покупка, если объективно, но как вспомнишь, что на нее ушла половина поднакопленных под развод средств, то иначе, как дурой, себя не назвать. Развод вообще обнажил мою бесхозяйственность, что и не удивительно:  я практически никогда не распоряжалась семейными средствами. Да, в замужестве у меня были какие-то деньги: сначала стипендия, потом зарплата. Но это были средства «на булавки». Я покупала на них книги и билеты в театр, дискеты для компьютера и игрушки для Петьки, какую-нибудь одежную мелочовку для себя и подарки  к семейным мероприятиям. Да, еще горшки с комнатными цветами. Приятно вспомнить… А тут за все пришлось отвечать самой в обстановке финансового дефицита. Вторую половину имевшейся суммы я израсходовала на покупку швейной машинки немыслимой дороговизны  и немыслимых для отечественных швейных машин возможностей. Но за ее приобретение я себя не казню: все же это  средство производства. Я даже собиралась заняться надомным шитьем да все как-то руки не дошли. В том магазине на сдачу я взяла коробки с масляными красками.
- Не пойму, это ведь масло по холсту? – из своего кресла Еланская разглядывает картину над диваном, за моей спиной.
- Да. Сальвадор Дали. «Христос на кресте».
- Подлинник!!!
- Да Бог с вами? Кто бы его для меня  своровал в заграничном музее? Кстати, в подлиннике это грандиозное полотно. Копия.
- Авторская?
- Не уверена, - усмехнулась я, но технологию ей открывать не стала, а то еще и живописью займется на старости лет от прогрессивной своей зависти.
     Картина моих кистей. Вначале  на загрунтованную льняную простыню цветной ксерокс перевел изображение с репродукции из альбома. Затем я тонко наводила колера  с помощью масляных и типографских красок, сворованных в издательстве моим благодетелем дядей Женей. Царапалась с месяц, покрывая мазочками сантиметр за сантиметром. Потом все это было вставлено в багет, найденный в издательском складе.  Кладовщик Спиридонов – друг и многолетний собутыльник дяди Жени, поэтому я имею не только рамки от былых портретов членов политбюро, но и обивку бархатных кресел – бывшую, почему-то зеленую скатерть президиума, и  кумач на диванных подушках – бывшие красные шелковые флаги на демонстрациях. Спиридонов- коммунист, и всю эту атрибутику хранит с полным почтением. Вот мысль – надо у него выпросить тюк кумача для написания лозунгов. Для  семейства Нади. Нашить, к примеру, из него немаркое постельное белье. Хорошая идея!
- А на противоположной стене кто? – щурится Еланская.
- Натюрморт Андре Дерена. Подлинник в Эрмитаже. Размер один к одному.
- Но ведь и копия больших денег стоит?
- Это все подарки, - решила сказать я, чтобы уж отвязаться. – Мы когда пить-то будем?
- Наслышана- наслышана,- выпив, лизнув соль и закусив лимончиком, скривилась гостья. -  Это тот же, что и букет с платком?
- Люба проболталась? – строго свожу я брови.
- Нет, я от кого-то другого слышала.
- Прекрасно. Новость уже принадлежит «урби эт орби»? Тогда простите: про картины ни словечка не скажу и под пытками.
- Мудро-мудро, - одобряет Еланская. – Я всегда была жертвой доверчивости к людям. Столько ошибок наделано.
    А люди были жертвами доверчивости к тебе, думаю я. Главная, понимаешь, городская сплетница и интриганка, а туда же…
- Леночка, я одного не поняла: зачем ты хранишь пустые бутылки?
- Красивые потому что. Посмотрите , какая форма. А стекло? А крышечки и пробочки? А этикетки? Все сделано по законам высокого вкуса и гармонии.
- Ну, право, не знаю! Бутылки – для того, чтобы пить, а не для того, чтобы хранить.
- Да ничего подобного! Нормальная коллекция современных высокохудожественных предметов.
- Найденных на помойке?
- Не утруждайте себя презрением, - лениво отвечаю. – Как культурный человек вы не можете не знать, что греческие амфоры – это всего лишь сосуды для вина, гигантские бутылки, таким образом. А кратеры и килики – это стаканы. Как видите, я веду себя правильно. Пройдут века и тысячелетия. Археологи откопают наш провинциальный город.  Дороются до места, где вы сейчас сидите. «Мировая сенсация! – как мальчишка, закричит седой ученый. – Быстро во все газеты: найден клад с древними сосудами! Всё  в прекрасном состоянии. Какое счастье, что стекло не гниет!  Совершенная форма сосудов и фрагментами сохранившийся текст на них свидетельствуют: это была развитая цивилизация с системой оригинальных эстетических представлений. Мы обязательно расшифруем текст, дойдем до тайн алфавита и письменности. Это ключ к пониманию философии древних людей, населявших эту страну». Ну и так далее.
  Еланская отклячила челюсть, Петька засмеялся за своими шкафами.
- Петр, я не права?
- Ты всегда , мам, права. За это тебя и люблю.
- Хорошо, - не выдержала психической атаки Еланская, - я напишу о вашей коллекции в свою светскую хронику. Пошлю Димыча, пусть все красиво чикнет, и вас с сыном возле лубяного бара. Завтра же прикажу.
- А вот этого не надо! – подскакиваю на диване, представив, как ходит тут наш фотокор со своим  «Никоном», прицеливается, заставляет нас переставлять мебель и улыбаться да поворачиваться под правильно падающий свет. – Что за бредовая идея?
- Почему, собственно, бредовая?
- Я не ищу прижизненной славы! – отрезаю. – Вы бы хоть о том подумали: хороши же мы будем, если потащим на свою страницу собственную жизнь. Ишь, какие знаменитости! Аж в светскую хронику хочется со своими коллекциями.
- А чем мы не люди? – вопрошает Еланская. – Пишу же я о домах артистов и художников. Народ с интересом читает. А в дом-то порой зайдешь – там и смотреть не на что. Жалкая мебель и бутылки по углам.
  Я хохочу, Петька хохочет, гостья недоумевает: что такого смешного она сказала?
- Ах, – говорю я, - Наталья Дементьевна, мы так заболтались, что без тостов текилу глушим. Так и умру, не услышав вашего знаменитого тоста про любовь.
 Еланская задумывается, потом говорит, почесав в затылке:
-  А ну ее! Дома скука, дети, понял, разлетелись,  у каждого своя квартира, внуки какие-то паршивые. Я к ним в гости ходить не люблю: как ни придешь, то в займы норовят попросить, то нянчиться  метят посадить  Хоть бы один творческий работник был – так нет, дистибьюторы! Деньги, котировки, машину надо менять, квартиру расширять…Словом, отлила в шкалик текилы, пошла в гости к Лёвке, думаю, скоротаем вечерок за воспоминаниями, а у него сын сидит.   
- У Льва Игнатьевича есть сын?
- А ты не знала? И чему удивилась? Он у нас не урод. Ой, помню его еще мальчишкой! Ужас какой был, ужас, не при Петьке будь сказано! – и такое личико  сделала, что я поняла, кого Сапожников вспоминал, рассказывая про поцелуи в пятнадцать.
     Но она его старше  на пятнадцать же… Ну и вкус у него был! Я видывала ее семейные альбомы – смешная толстуха всю жизнь, буквально с пеленок  И не комплексовала, не то что я.  Хотя и до похудания я была просто стройная газель по сравнению с молодой Еланской на фото.
- Он женился довольно рано. На Милке. Ты ее знаешь – главный акушер-гинеколог. И развелись рано.
- Людмила Викторовна была его женой?
- В доисторические времена. Она, правда. замуж больше не выходила, воспитывала ребенка. Но и Левка остался отцом, за что его уважаю. Мои кровопивцы помогали только деньгами. Свекрови нянчились. Двое из трех. Третья была тварь, впрочем, ей я внука не подарила.
- И Лев Игнатьевич нянчился?
- Ай, конечно, нет. Но парень рос безущербно. Имел право прийти в дом к отцу, когда заблагорассудится. В контору никогда не ходил, даже маленьким. Но рос с отцом. И Лёвка всегда ставил его интересы выше амурных.  Ох, как я завидую Левке! У него такой парень!
- Красив-богат?
- Не в этом, ****ство, дело! Пардон! Петя, ты , надеюсь, ничего не услышал?
- Петя привык, - ответил  ехидный юноша, очевидно, желая напомнить мне дорожную обмолвку. И пояснил после паузы: – Я это, Наталья Дементьевна, в гимназии и возле гимназии ежедневно слышу.
- Безобразие! – возмутилась Еланская. – Вам, Леночка,  надо написать на эту тему. Так вот, мой младший не торговал бы радиотехникой и не пел бы за рулем, если б не Милка. Он ей обязан жизнью.
- Каким образом?
- Петя, при тебе можно говорить о героическом труде врачей-гинекологов или ты лучше на кухню выйдешь?
- На кухню.
- Молодец.
       Мы плеснули в стаканы текилы, уже по последней. Мексиканская кактусовая водка, дегустируемая в первый раз, вдруг неожиданно ударила меня по мозгам, ногам и всему остальному. Еланскую же просто разрумянила, она бодро вскакивает на свои толстые ножки, прикрывает за вышедшим Петькой дверь, возвращается в  кресло и садится, слегка колеблемая в изображении из-за моего опьянения.
- Дело было так, - говорит, - иду по тротуару, поскальзываюсь, начинается выкидыш, меня на «скорую». Милка встречает – и вот он дистибьютор!
- Как легка жизнь в телеграфном изложении! – смеюсь я. – Был выкидыш – стал дистибьютор!
     Сердце у меня, смеющейся, сжалось и ноет: а я своего «дистибьютора» расплескала по сибирским болотам. Я даже не знаю, мальчик это был или девочка. Рядом со мной не было милосердной Милки, а только тварь Анфимов и его любовница, тоже тварь. И «простые естественные люди»-буровики. И грохотал винтами вертолет, на котором меня вывозили – Господи, как долго! – в Нижневартовск. Тамошние больницы гораздо лучше наших внешне – сказывается близость к нефтяным денежкам. И она была опытный гинеколог, поэтому сразу сказала: «Не лгите. Беременность у вас первая». Я ответила: «Простите.  Видите ли, я десять лет всем вру, что это мой ребенок. Привыкла». «Почему так долго не беременели?» Я пожала плечами и, наверное, покраснела, потому что она, лишь на мгновение подняв голову от больничной карты и не отрываясь от писанины, спросила: «Сколько раз были у венеролога?» Я криво улыбнулась и громко ответила: «Два» - анамнез есть анамнез, надо говорить правду, чтоб пролечили с гарантией. Мне двадцать восемь, и у меня еще будут дети! «Вы считаете, этого мало?» – как-то донельзя похабно улыбнулась она. «А почему вы со мной так разговариваете? – спросила я. – Можно подумать, вы впервые лечите жену вахтовика». Ее бесцветные глаза уставились на меня. После эффектной паузы она сказала: «Что за тон? Я стараюсь вам помочь». «Вот и старайтесь так, чтоб после вас я не стала нуждаться в услугах психотерапевта». И вдруг лицо ее закаменело, губы раздвинулись на самую чуточку – для шипения: «Вы журналистка. Может, напрасно грешим на  нефтяных королей?» И я заорала: «Ты на что тут намекаешь, гадина позорная? Как дам сейчас графином по башке!» Естественно, из гинекологии была переведена в неврологию, видимо, потому, что в городе нет своей психбольницы…
  Я хохочу, запрокинув голову, и из глаз моих текут слезы.
- Простите, Наталья Дементьевна! – хватаю бумажную салфетку, - Рассмешили до слез. Или текила так действует? Тогда ее надо выдавать демонстрантам – и не нужен слезоточивый газ.
  Еланская тоже смеется. Потягивается в кресле, заломив руки за голову:
- Так вот, я о молодом Сапожникове. Плейбой наружностью, но с коммунистической моралью внутри! Девки сохнут повсеместно – не дается ни одной. Или мудро маскируется, трахая их сотнями. Никого на слуху  у города, даже я не знаю.
- Такое представить трудно, - киваю я. – Чтоб вы не знали.
- Но главное не это, - не обратив внимания на мой сарказм, продолжает Еланская .– Он у него ученый. В двадцать четыре – кандидатская, в двадцать семь – докторская.
- Значит, нищий? И чему тут завидовать?
- Сама ты нищая! Он печатается за границей, а там до сих пор не разучились платить. И не в тех копейках, которые получаем мы.
- Значит, ко Льву Игнатьевичу приехал сын из-за границы? – сквозь пьяноватую заторможенность ведет меня логика.
- Тьфу! Он здесь живет.
- Тогда откуда деньги?
- Он живет здесь – печатается там. Что непонятного?О, мы поплыли! Сто раз говорила, что надо чаще пить. Без тренировки ты истинная курица. Петя, иди сюда. Помоги маме, а я пошла. Лена, у меня через пять минут встреча на бульваре с молодым Сапожниковым.
- Целоваться будете?
- Боже мой! Что ты мелешь при ребенке? Он просто отвезет меня домой на своей машине.
- Ну и пожалуйста! – заявляю я.- Петька, я ложусь спать за шкафы. Разбери мою постель сам.
     Просыпаюсь от хрустального звона. Меня выносит из  зашкафья к открытому окну: по тротуару улепетывает за угол дома бомж в приметной хламиде - в сером с бордовыми ромбами пуловере. Ух, скотина! Грохнул гордость моей коллекции – темную граненую бутылку с притертой стеклянной пробкой. Еланская, повертев ее вчера в руках, поставила на подоконник. А Петька, укладываясь на диван, створку окна не закрыл. И спит, суслик, свернувшись в клубок под махровой простыней, хоть самого из квартиры вынеси, не слышит, что в квартиру лезут! Сейчас как растолкаю, как наору!
    А что толку? Ну, проснется, ну, потаращится, а не поймет спросонья ничего. Полшестого. Ему еще полтора часа спать. Только потом он способен отреагировать на электронный будильник, который нежненько замяукает или закукарекает и произнесет красивым мягким женским голосом: «С добрым утром!» Если эти слова без мяуканья скажу я, он даже не шевельнется – у меня низковатый голос. Не особенно-то нравящийся мне самой, но высоко ценимый  моим коллегой Сапожниковым. «Какой у вас, Елена, голос! – говорит он после бара. – От него способно сжаться и не расправиться сердце». «Верю! – обычно отвечаю я. – Хотя многие считают, что с моим голосом только в балет». «Я не люблю писклявых голосов!» – категорически скажет пьяный Сапожников.
     Ну надо же, как можно испортить себе настроение! В полшестого утра мне некого вспомнить, кроме этого растленного типа. Сегодня какой день? Среда? Вечером, следовательно, придет еще один растленный тип – просить с меня свою одежду. И как он только насмерть не грохнулся? Все балконы, кроме того, с которого он бежал, застеклены, ногу поставить некуда, уцепиться не за что, и труба оборвалась. Он вполне мог не встретиться со мной , дурачок.
    А это что за ласковые интонации – «дурачок»? С похмелья, значит, мы так милы и снисходительны, что любой кобель нам кажется достойным  ласки Дон-Жуаном? Так действует весна, да?
     Иду на кухню попить, по пути испугавшись себя в коридорном зеркале: юбка мятая, голова лохматая, майка косо выбилась из-под пояса. Петька подрастет – буду сильно удивляться, у кого он научился спать одетым, приткнувшись на постель поверх покрывала: у меня или у своего папаши? Надо проветриться. Я беру мусорное ведро, вдвигаю ноги в Петькины кроссовки.
    Двор пуст и тих, спит двор, как и весь город. Даже трамваев еще не слышно. Ленивый дворник еще не вылез, хотя мэрией предписано летом начинать работу с пяти, чтоб к походу граждан на работу все сияло чистотой. Мечты…Проснуться-то рано дворник способен, но лишь для того, чтоб собрать по бакам какую-нибудь дань, вроде бутылок, за что его ненавидят бомжи. А двор мести начнет, именно когда люд на работу отправится. Вот тут он напылит всем полные ноздри, замахает своей метлой и штанины, и подолы. Все его привычки мне известны, потому что изучены в пору обстановки моей квартиры после развода. 
       Ширкаю хлябающими кроссовками, а навстречу, от мусорных баков, с пустым ведром идет красавица не чета мне. На ранней пташке голубые притертые джинсики, белейшая футболочка, новейшие кроссовочки по ноге. Но особенно травмировали мои помятые с похмелья нервы крестик на цепочке золотой в декольте футболки, колечко с камушком на пальце, браслетик декоративный на запястье и, черт возьми, полный макияж на длинноватой лошадиной  физиономии. Умыта, причесана, ведерко с белой крышечкой – как специально проснулась, чтоб оттенить мой зачуханный вид. Скривилась, мазнув по мне взглядом.
       Я  прибавила шагу, чтоб избежать еще каких-нибудь опасных для самолюбия встреч. Быстро высыпала свой неинтересный очисточный мусор, иду назад. О, какие люди без охраны! Ко мне приближается Николай Иваныч, мой осведомитель: грязные,  хотя и не трепаные брюки – гармошкой, видимо, бог подал не тот размер, тонкий пуловер в серо-бордовый ромб, стоптанные зимние ботинки.
 - Еще раз сунешься в мое окошко – башку проломлю, - без всяких приветствий говорю ценному сотруднику.
- А откуда я знал, что это твое окошко? – вытаращившись, спрашивает не приглашаемый мною в гости мужчина.
- Теперь знаешь. И публике своей объясни.
- Ладно.
- Что ладно? – зверею от его равнодушной интонации. – Лучшую бутылку хряпнул! Чтоб пробку на тротуаре подобрал, и через неделю у меня была точно такая же бутыль!
  Приказ есть приказ: Иваныч втягивает в себя чуток отвисшее брюхо, говорит: «Есть!» Я отмякаю душой. Беседа перетекает в мирное русло.
 -  Давно не видел. Как живешь?
- Нормально.
- На работе не сократили?
- Нет. Пока.
- Сын-от как?
- Учится.
- Ну и слава Богу. Слышь, я тут за квартал кухонный шкаф надыбал. Ну точь в точь, как тот.
  Имеется в виду шкаф, стоящий на моей кухне, поэтому я отвечаю:
- А мне их на хрен два-то.
- Да этот чуть поновее. Заменила бы.
- Не. Я тот выкрасила. В зеленый цвет. Стоит, как картинка. Спасибо за заботу. Ну, я пошла? А то так давай хлеба вынесу.
- Мерси, не надо. Летом мы нормально живем. В гости не хочешь?
- Боже упаси! Ты, Иваныч, не забывай: я из всей вашей шатии только к тебе хорошо отношусь. Я не «синюшка» какая-нибудь. Работаю да парня ращу, не то что твои кобели да сучки подвальные.
- Это я знаю. Ну, до свидания, стал быть. Иди с богом.
- Ой, вспомнила! Ты давай, что найдешь, в подвал стаскивай. Мне тут от бабки дачка отвалилась. Надо чем-то обставлять. Постараешься? – вру, имея в виду оснастить великомученицу Надю.
     Для Иваныча я – простая, как валенок, девка, «залетевшая» в золотом детстве с мерзавцем, но не сдавшаяся обстоятельствам: не пью, не курю, по рукам не хожу, в надрыв пупа воспитываю сына. Как такой не помочь? Например, не дотащить диван с помойки до подъезда. А там уж как-нибудь сама с пацаном заволокется. Нечего в коммуналку лезть, чтоб потом ее чопорные соседи укоряли, что с бомжами водится.
     Когда я после развода с Анфимовым два месяца проспала на тюфяке на полу, отливать пули про свою жизнь для меня труда уже не составляло. И диван с креслами, выставленный кем-то к мусорным бакам, подобрать зазорным не показалось. Как и принять  в дар все, позднее найденное по окрестным дворам Иванычем: стиральную машину, холодильник, кухонный шкаф, два стола и кухонные табуретки. Город богател, кидал к бакам для мусора устаревшие, но вполне добротные вещи, а нищета, вроде меня, расставалась с комплексами. Но не совсем: у меня язык бы не повернулся сказать Иванычу, что я репортер. Хотя именно репортером я  пришла однажды в подвал, где он обитал в довольно большой компании.
     Сидели на драных диванах возле грязных столов: его компания, в отличие от меня, найденную мебель не реставрирует. Тихонько шуршал диктофон, заткнутый за пояс моих заплатанных джинсов. Разговор сложился, не хуже чем у Фомина с эстрадными звездами. Но по неопытности я пропустила миг, когда опьянение хозяев перешло грань мужской галантности, шагнуло в сторону здоровых человеческих инстинктов. Умение громко визжать да пустая бутылка, разбитая о подвальную трубу «розочкой», спасли меня. Юбиляр Иваныч, на помощь которого я рассчитывала, уже спал за столом в тарелке с копченой рыбой. Но, крепко матерясь, я пробилась к выходу, ломанула вверх по лестнице и по двору с незафиксированным мировым рекордом скорости передвижения по буеракам: дело было в начале зимы, а двор пустого дома не чищен и засыпан каким-то  хламом, не освещен абсолютно. За мной никто не гнался, я это видела, несколько раз на бегу обернувшись, но меня несло до родного порога. Куртка- «пониженка», наследство моего брака с вахтовиком-северянином, осталась в подвале.
  Иваныч как честный человек принес бывшую спецовку Анфимова на раннее утреннее рандеву к мусорным бакам. Вырвав куртку у него из рук, я заорала на непроспавшегося юбиляра: «У, морда протокольная! Еще в гости зовет, безопасность гарантирует! Уснул, скотина, а меня там чуть десять человек не поимели. Плюну тебе в шары и здороваться не буду!» Закадычный друг униженно извинялся и крестился: грешен, мол, но не виноват! Пакетик «Летний сад», видимо, некачественный попался, а так он и выпил-то самое чуть-чуть.
    Да , мне везет на богобоязненных старцев: что Иваныч, что Сапожников. Вот, пожалуйста, легок на помине, коллега приветствует телефонным звонком мое появление в квартире.
- Елена Николаевна, я пытался неоднократно дозвониться.
- Зачем? – холодно спрашиваю.
- Чтоб объясниться. Я всю ночь не спал.
- Это ваши трудности, Лев Игнатьевич. Нам не о чем разговаривать.
    Кладу трубку. Ну, допустим, я разозлилась на «Тантризм» и его болтливость, но век,  что ли, мне злиться? В принципе, никаких таких бурь в душе я уже не ощущаю. Ладно, наберет номер еще раз – побраню и прощу.
  А пока я помыла руки и снова легла спать. Забот на утро не предвиделось: на завтрак Петька догрызет остатки курицы, напьется чаю с оставшимся печеньем. Уснула я сразу и крепко.
- Мам, да проснись же ты! Я есть хочу, - невежливо тормошит меня за плечо потомок.
- Трудно открыть холодильник? Догрызть птицу? – не открывая глаз, бормочу я.
- Она без меня догрызена. Свари кашу, пожалуйста.
- Черт возьми! Опять проводить воспитательную работу с этой Клавой, - бормочу, вставая с постели.
- Это не она ведь догрызла. А дядя Федя.
- Мы в ответе за тех, кого приручили, Сент - Экзюпери совершенно прав. Приручила грызуна Федю – пусть отвечает. Сколько можно ее привидениям лазить в наш холодильник, а?
     Варю на кухне овсянку, а Петька, посиживая возле стола и зевая, рассказывает, что будил меня вначале вовсе не из-за курицы: дяденька элегантный приходил, спрашивал, исполнила ли я его просьбу.
  -Когда?
- Ну, может, полчаса назад. А ты буркнула: « Отвалите от меня», вот я ему и сказал, что не могу добудиться. Теть Клава вышла и сказала, что она с похмелья тоже крепко спит. А я засмеялся. Он извинился и сказал, что заглянет как-нибудь на днях.
    Я чуть не опрокидываю кастрюльку с плиты: весь мир сговорился, что ли, не оставить от моей репутации живого места? Это еще что за дела?
- Он букетик гиацинтов принес. Я в комнате на бар поставил.
    Меня просто разрывает от этой жизни, аж что-то внутри истерически кипит. Я бросаю ложку, измазанную кашей , на стол, молча иду собираться на работу. Ну, положим, мне наплевать, что будет обо мне думать этот хлыщ, сам малодобродетельный. Но все равно обидно! Живу, понимаешь, в окружении  прирученных придурков!
    И на работе не легче. Сижу, пью кофе, а по мозгам ползает со своей тряпкой уборщица тетя Ксеня.
- Я, - говорит, - так хохотала, когда твою статью о бомжах-то читала. Ну, ты, зараза, смелая! Как ты их: валите, мать-перемать, а то пасть порву, моргалы выколю! А еще смеялась, что ты магнитофон забыла выключить, и он у тебя урчание живота записал, пока ты до своего подъезда дула.
- Что это вам вспомнилось? Я это  полтора года назад  написала.
- А че-то настроение хорошее – вот и вспомнила.
    Эксклюзивно я пишу, ничего не скажешь! Хотела, чтоб  люди задумались над жизнью маргиналов. А люди хохочут.
-Все протерли? – холодно спрашиваю у веселой тети Ксени. – Мне в номер срочно писать надо. Так что давайте…
       Старуха уходит в легкой обиде. Я села за машинку продолжать просить коня для сельской артели. Дописала. Перечитала. Опять, поди, только смех вызову? Нет, вроде бы, все есть – и смех, и слезы, как в любой жизни, но на ипподром накатила хорошо: твари будут, если не прочувствуют.
    Понесла материал на компьютер. «Машинистов» наших еще нет, но кабинет открыт. Сунула свои бумажки поверх уже лежащих в папке – пусть первой напечатают.
  До начала рабочего дня еще минут десять, но редактор, как всегда, уже на месте. Увидел меня, приглашает в кабинет. Там протягивает мою кассету и отдает приказ, сей же миг сесть и написать про доблестные вооруженные силы.
- А что ж сами писать не стали? – криво улыбаюсь я - . Запись не понравилась?
- Истинно. Ух, перестрелял бы! Уже в Афгане служил – бардака немало навидался. А тут… Дедовщины особой нет, так они хоть вошками да постными щами престиж армии подорвать должны. Не смотрите во все глаза и с презрением, - сует в дипломат какие-то бумаги, - я специально раным-рано пришел, чтоб сесть и написать. Но тут коммерческий директор со слезами заползает: бумкомбинат без предоплаты бумагу не дает. Надо ехать, в ногах валяться. Так что давайте. В рубрику «Срочно в номер». Закончите материал так: вы привозите домой каску. Ваш сын меряет ее. А у вас как у матери дрожит душа: где и как он будет служить.
- Точно особенности манеры уловлены, - усмехаюсь я.
- Так я же вас и до редакторства читал. В вашей газете. Любил вас читать.
- Мерси.
- Ох-хо-хо… Сядем на дорожку да пожелайте удачи: вернусь или на щите , или со щитом. Только бы не первое!
- Благослови вас Христос, - как Сапожников, но со светской улыбочкой  произношу я: мужик хороший , пусть ему повезет с этими бумажниками алчными.
       Винтят цены, уж спасу никакого нет, как будто приказ свыше получили: дороговизной бумаги задавить всю письменность на Руси.  Сделать недоступной по цене и книгу, и газету. Хватит , де, с этих придурков, поверивших  в гласность, телевизора с его рекламой да американскими фильмами  Это просчитанная политика – никто меня не разубедит! Телевизор всего лишь сообщает «что, где, когда». А чтение – это возможность задуматься над вопросом «как и почему?». И никому наверху этого не надо. Никому!  Иначе бы не была проведена приватизация так, что радио и телевидение  остались с базой, а газеты приватизировались отдельно от издательств, даже помещение редакция у издательства арендует, хотя все оно выстроено на прибыль от былых газетных тиражей. Да, кто-то мудро свинтил журналистскую жизнь: стол, стул да шариковая ручка – вот и все имущество, и живи, гордый, не продавайся за кусок.
    Взбодренная этими побочными мыслями, я написала о визите в военную часть  зло и вдохновенно. Репортаж оказался весь полит желчью. Никаких сентиментальных соплей с касками и моими бабьими терзаниями я в него навешивать не стала. Там на девяносто процентов шла прямая речь с диктофона, малыми вкраплениями стояли мои замечания-комментарии, а завершался он словами отличного пацана, грузившего армейские палатки в наш багажник: «Какой бы армия ни была, я должен был в нее пойти: у меня отец, старший брат, дядя, двоюродные братья, дед и прадед – все служили».
     Дописав и несколько раз перечитав написанное, я  приказала нашему фотокору Димычу порыться в архиве на предмет иллюстрирования. Принес отличный снимок: два юных тощих солдатика роют городскую траншею, как будто до сих пор не изобретен экскаватор,  а с бруствера-отвала им на что-то указывал пальцем пузатый офицер, похожий на зама по воспитательной работе, ленивого даже на вид майора Перетягина. Репортаж был издевательски озаглавлен «Если завтра война, если завтра в поход».
  Мимолетно  возник в памяти красивый подполковник Никифоров: может, слишком сурова я с ним? А потом подумала: раз в казармах платяная и обыкновенная вошь, раз на ремонт боксов зарабатывают на кирпичном заводе, раз его заместитель передоверил плуту-попу воспитательную работу, кто виноват? Я или командир? Вот пусть и не плачет по поводу моей неблагодарности.
  Глянула на часы: батюшки , рабочий день к концу! И даже не обедала, и про заседание штаба в школе забыла. Звоню директрисе. В излюбленной манере   заявляет: явка и так была неполной, так главный оратор не пришел – что за безответственность?
- Па- а-азвольте! – сказала я. – При всем моем желании работать за ваших замов никто мне не позволит сорвать   очередной номер газеты. Впрочем, если вы настаиваете, готова прийти на штаб в пятницу. Можете известить ваших активистов, однако добейтесь, чтобы  явка была стопроцентной. У меня очень мало времени, очень!
    Уязвив педагогику личным примером, пошла мириться к Сане Прахову. Нарисовалась в платке «Гермес» у косяка дверей отдела информации и спорта, с минуту наблюдала, как Прахов скребет по листу шариковой ручкой, делая вид, что не замечает меня.
 - Вот ты и пойман! – ласково засмеялась я.-  Ручкой  царапаешь, а мне «темнота, темнота»… Учись , Саня, пока я жива, делать провокации.
     Человек расцветает на глазах, устремляет на меня карие глаза, весь полный надеждой не сегодня, так завтра стать моим кавалером – эта несбыточная мечта украшает его двадцатичетырехлетнюю жизнь уже два года. Грех не воспользоваться таким половодьем чувств.
- Саша, завтра меня не будет на работе. Просьба: вычитаешь за меня два материала  в полосе?
- Естественно. А Лев Игнатьевич где?
- Видимо, дома пишет. Возможно, и завтра не придет. Так что на всякий пожарный. Только сверь с оригиналом.
- О чем ты говоришь? Сделаю!
Тут на глаза мне попадает чайная чашка с блюдцем и чайной ложкой.
- Из бара? – спрашиваю.
- Откуда ж еще.
- Вот- вот , - укоризненно качаю головой. – Весь сервиз по редакциям перетаскали. Интеллигенты называетесь! Еще чашки и ложки есть?
    Прахов, приняв меня за совестливую гражданку, доверчиво открывает платяной шкаф. Там одна из полок  полностью занята наворованной в столовой и баре посудой: стопка тарелок, гора чашек-блюдец, ложки, вилки, несколько столовых ножей и даже пластиковый расписной поднос. Я все это забираю – Прахов  думает, чтоб вернуть общепиту – и уношу в свой кабинет с приятной мыслью, что мне не придется дарить столовую посуду матрешке Наде, разоряя свой гигант-сервиз. Далее я иду в издательские закрома: редактор договорился с директором, что мне можно пройтись по кладовым цехов. Стратегические тылы издательства оглашаются стоном: я иду, как мародер, которому на три дня отдали весь покоренный город. Мои трофеи – бочка солярки и бочка бензина, три сотни кирпичей и банки эмали для покраски мебели, пола и окон, тюк кумача и дюжина простынь да наволочек  со штампами пионерского лагеря, ящик стекла и полотенца для  душевых, шторы шелковые и шторы льняные, линолеум, снятый по кабинетам при замене покрытия на ламинат, клей столярный, обойный и канцелярский, эмалированные ведра и старый ковер из директорского кабинета, новые детские книжки и старые часы из главного вестибюля, два комплекта новой спецовки и дюжина нитяных перчаток, рулон искусственной кожи и аптечка, собранная здравпунктом. Я настолько вошла в раж, что осталось только демонтировать печатную машину. Кстати, в вестибюль было насовано дополна частных дарений. Я опять их рассортировала. Потом велела нашему шоферу Виктору на машине привезти их поутру в мой дом и проследить, чтоб к концу четверга или в пятницу поутру в издательский грузовик  начали грузить все мною конфискованное по списку.

                Королевы пьют кофе в постелях

    Просыпаюсь  полдесятого, потягиваюсь, прикидывая распорядок дня. Значит, вначале суну в отбеливатель профсоюзное постельное белье,чтоб вытравить штампы. Вернее, все белые вещи замочу…
  - Мам, проснулась? Я есть хочу.
- Господи, что за напасть – малые дети! Ты почему не в школе? У меня тут прачечная на весь день, а я с твоими обедами скачи. Да хоть бы корм впрок шел, а то ни ума, ни тела, сколько ни корми.
- -Уроков нет, - хладнокровно  повествует Петлюра. – Одна учительница заболела. Вторая ушла на совещание в гороно. Физик квалификационный экзамен сдает. А физкультурник вчера на площадке ногу подвернул.  Нас отпустили.
  Сидит в кресле с учебником, ноги  задраны на  стол – вот такое трудолюбие  в подготовке к экзаменам обозначено.
- А на что ты злишься? Очень хотелось бы знать.
  Я оторопела. Еле сформулировала:
- Значит, ты уже простил себе, что вчера с рыжей Кланей ославил меня как пьяницу? Перед человеком… которого я ни разу не видала. Что он обо мне подумает?
- Ну, если у него юмор есть, то ничего не подумает.  А если юмора нет, то и мнением его интересоваться не надо.
- А нормальный человек способен понять, что вы с Кланей юморили? Словом, за подобные шуточки надо платить: иди и  делай завтрак сам. Вначале  готовишь кофе и приносишь мне его в постель.
- Ну… Я лучше извинюсь за вчерашнее.
- Я не Христос, чтоб прощать грешников за единственное слово: каюсь! Готовишь пищу, помогаешь мне со стиркой , вечером гладишь белье – тогда посмотрим. В случае трудового энтузиазма пожалую банку сгущенки.
- Есть, генерал! – вскакивает и вытягивается Петька. – Что прикажете приготовить, ваше сиятельство?
- Что сами придумаете, ваше трудолюбие. Можете идти.
     Задумчиво понюхав гиацинты, я облачаюсь в  трикотажные,  детские еще, Петькины шорты, надеваю без бюстгальтера его же детскую майку, которая на мне выглядит несуразным обнажающим живот топиком. Не до красы – стирка большая, машина -  старая круглая «бочка» без таймера, работа будет жаркой. Можно бы ее и не делать. Меня и так на руках будут качать, когда я привезу в деревню все, что насобирала, в виде мятом-жеваном, грязном и нештопаном.  Но зачем унижать людей такой откровенно нищенской подачкой? Не приятней ли будет им и мне, если я сгружу с машины аккуратные коробки с вещами, которые хоть сейчас стели, надевай, клади стопками в шкаф? Уж кто-кто, а я это знаю, ибо не могу себя поднять на такую простую процедуру покупки вещей, как из кучи сэконд-хэнда. Ну стыдно рыться, и что тут поделаешь! Стыдно, хотя гардероб мой беден и денег на обновки  не предвидится.
     « Елена Николаевна, только не обижайтесь, ради Бога, - сказал мне прошлой зимой Сапожников, - но я мог бы вам дать денег на шубку. Получил гонорар весьма приличный за избирательную кампанию. Ни на норку, ни на соболя его, к сожалению, не хватит, но мне кажется, в анораке своем вы мерзнете». «Зато быстро бегаю, - засмеялась я, раздраженная его заботой. – Видите ли, Лев Игнатьевич, смена имиджа, очевидно, непонятная для вас вещь. Вы, простите, уже не в том возрасте, когда он возможен. А мне пока всласть поскакать в девическом легоньком виде. В связи с похуданием. Я была молодой степенной тетенькой в мехах. Сейчас играю пионерку. Меня так веселит, когда из-за моих джинсиков и анорака ко мне в трамвае клеятся студенты!» Он бы еще в содержанки меня пригласил!- довольно зло думала я, произнося все это.
       Замачиваю в баке белье, загружаю первую партию в машину, сажусь на край ванны, думаю: что-то у меня не все ладно с реакцией на мужчин. Видимо, больница в Нижневартовске останется у меня в памяти навечно. И вечно буду видеть я параллельно с лицом всякого, возможно, готового мне бескорыстно помочь гражданина  морду Анфимова с заискивающей улыбкой. Буду видеть, как он шел по коридору, прекрасно одетый, с кульком фруктов в правой руке, а в кулаке левом – букет. Топает к одру. А я курю, спрятавшись от медперсонала за выступ коридорной стены. Надоело прятаться в  припахивающем туалете и читать плакат «Курить строго воспрещается!» Анфимов чуть мимо не прошел, но сердце подсказало: прохожий, остановись!
- Это ты? – выпучил глаза. – Так похудела? Питание плохое?
- Презервативы рваные, - затянувшись, ответила я.
- Умом ёбнулась? – по инерции, по рабочей традиции  спросил он.
- А сказать, о чем меня спрашивают при обследовании? – прямо посмотрела я ему в глаза. 
  Он потупился.
 - Тут один раздолбай мне психоанализ делал. После него на меня люди стали приходить смотреть. Видимо, впечатлило, что я верила про гонорею, полученную в бане.
  Он понурился.
- Сейчас скажи, как уезжая сказал, что беременность мою по минутам и часам высчитаешь после родов. Ты знаешь, почему я к тебе поперлась? Чтоб на всю оставшуюся жизнь ты мне верил. Верил, что я тебя люблю.
  Снял норковую шапку и вытер испарину. Протягивает передачу.
- Жри ее сам и цветами закусывай!
- Ну, ты совсем уж, что ли? – слегка вскипел. – Я тебя в университетах учил, а ты орешь, как шалашовка подзаборная!
- Я? Ору? Да у меня спазм голосовых связок на нервной почве!.
- Ну, убей меня, убей, - предлагает, заискивающе глядя в глаза.
- Чуть позже – может быть, а теперь мне и по коридору-то гулять не рекомендовано.
- И еще куришь!  Ты разве курила? Я что-то не помню.
- Учиться никогда не поздно. Забери меня отсюда! И это всё, что мне от тебя надо. Довези до дому – в аэропорту выпустишь. И свободен.
- Ты это серьезно? Если да, не повезу! Пусть здесь лечат.
- Экономишь на билете? Зря. Я в командировке, все будет оплачено.
- Ну давай не будем оба дурить! Давай сядем куда-нибудь…
- В самолет! Я не могу тут больше! Не могу! Они мне что-то такое дают – у меня память отшибает. Сегодня не могла вспомнить, как зовут Сапожникова.
- Это главное горе? Все не плакалось, а тут зарыдалось?
  Я высморкалась в подол халата и прошипела:
- Завтра же меня отсюда увезешь, а не то прокляну ваш род до седьмого колена! Ни в чем вам от Бога удачи не будет!
       Когда сидишь долгие годы в одном кабинете с человеком, столь высокообразованным, как Лев Игнатьевич Сапожников, поднаторевшем в философии, знакомом и  с марксизмом, и с сатанизмом, и с оккультизмом, и с тантризмом, и вообще со всеми «измами», какие только изобрело человечество, то всегда найдешь убедительные слова для любого трудного собеседника. Назавтра отделение неврозов тепло прощается со мной.  Высыпали к мерзлым окошкам, глядят, как я бреду под ручку с любимым мужем вся из себя: рыжий треух, полушубок, мужнины джинсы, унты – все болтается при ходьбе, все парусит под северным ветром. Муж мой выглядит, как картинка. а я выгляжу, как вахтовик, забывший переодеться. Есть и такие халды среди мужиков: допьются до сквозящей голубизны на роже, на трап самолета надо пихая под тощий зад вздымать. В самолете откинутся к спинке, уснут, открыв безвольный рот. Сосед ремнем при  взлете пристегнет – и с посадочным пристегиванием не надо копошиться. А до такси в аэропорту хоть как горжетку на плече неси.
 - Леночка, милая, что с вами стало?! – это я уже у родного подъезда услышала: мусью Сапожников был первым, кто опознал во мне женщину, душевно больную. Ну, то есть не психа, а человека, в ком душа стонет- скулит, висит на волоске, и кажется этой душе, что висеть-то уж и хватит, надо шмякнуться об асфальт, и либо выжить, либо вдребезги.
- Вы почему тут? – спросила я, потверже встав на ноги и убирая руку мужа со своей талии.
- Заходил к вам, нет ли каких вестей. Вы же потерялись, а я как-никак ваш шеф. Регулярно захожу. Мамаша помалкивает. Мальчишка плачет.
- Мам, мам, мам!!! – налетело на меня и согнуло: Петька кинулся на шею. Целует меня, все лицо обчмокал.
    Господи! – истовей мракобеса Сапожникова подумала я. – Да есть ли что-нибудь приятнее необъяснимой любви, которая не стыдится себя демонстрировать на весь двор, на всю улицу, на весь мир!?
- Петечка, заинька мой! – вцепилась я в парня, тоже чмокая и поливая его лицо слезами.
  Малышня какая-то сбежалась, старухи сползлись, Сапожников стоит крестится… Только благовеста не хватало!
  И он прозвучал из кухонной форточки:
- Вы чо там народ смешите? – зычно крикнула свекровь. – Петька-идиот, ты ж в одной рубахе и тапках! Марш домой!…
- Мам, - окликает меня Петька из коридора. – Что ты машину не выключаешь?
  Я вздрагиваю, смотрю на перекрутившиеся простыни  в баке, тычу кнопку.
- Надо принести сюда компьютер, настроить на небольшую программку, чтоб на мониторе через пять минут появлялось какое-нибудь изображение. Ты глянешь: о, сигнал, надо выключить.
- Петро, жить надо проще. Я ведь на будильник гляжу. И чем твоя программа лучше?
- Компьютезированней. Приглашаю за стол, мой экселенц!
- Жить-то после трапезы буду?
- Обижаешь! На первое – сотэ, на второе консомэ, на третье желе.
- А по-русски, для крестьян?
- Суп погрел, котлета почти не пригорела, кисель даже без комочков.
- Вери-вери гуд! Я горжусь тобой! Я вне себя от счастья!
- Так-то лучше. Мам, поедим, я буду стирать, а ты полоскать или наоборот, как хочешь.
- Ну, блин, тут никакой гордости не хватит. Тут надо просить пономаря лезть на колокольню, чтоб все христиане знали, какой у меня сын!
- Да ну тебя! С тобой разговаривать-то невозможно, - улыбается Петька.
       После обеда мы закопошились в ванной артельно, и дело пошло веселей: Петька один за другим стал таскать тазики с настиранным на улицу.
    День приблизился к вечеру. Петька стал приносить с улицы кой-какие высохшие, свежо пахнущие ветерком тряпицы. Пришла пора последнего таза  с «черным» бельем – детскими брючатами, носками, трусами, тренировочными штанами. Я отправила изрядно уставшего помощника развешать это добро на веревки  и оставить на всю ночь – никто на него не позарится.  Слила  черноватенькую цветом воду из машины. Подмахнула тряпкой пол в ванной и решила маломальски подтереть коридор. И тут возвращается Петька, но не один, а с роковым, блин, незнакомцем!
    Меня чуть кондратий не хватил: стою вся лохматая и потная, в дурацких коротких шортах, без лифчика, в майке детской, обнажающей пуп, босиком, в руке – половая тряпка, а так как это вклад Клавы в наше совместное хозяйство,  то тряпка – кальсоны чьи-то… А у порога девичья мечта – джентльмен в начищенных штиблетах.
- Здравствуйте, - говорит широко и лениво улыбаясь, и  в руке – новый букет, коллекционные нарциссы.
- Чем обязана? – холодно вопрошаю я, а на ногу левую каплет с кальсон, чего я не замечаю.
- Это – вам, - протягивает букет, как будто не видит, что руки заняты: в одной -  кальсоны, второй пытаюсь майкой прикрыть голый пуп.
  Он слегка, видимо, удивился нелюбезности приема, говорит:
- Может, ваш брат  все же поставит цветы в воду?
- А я вовсе не брат, - как всегда, вовремя влезает во взрослую беседу Петька. – Это моя мама.
     Первый раз в жизни я краснею за свою хроническую лживость. Гость растерянно переводит взгляд с моего лица на Петькино и обратно, задается традиционный вопрос: когда, дескать, успели?
  Я не успеваю ответить, что хорошо сохранилась, Петька сообщает:
- Мама родила меня в девятом классе. Ей было пятнадцать лет, как и мне.
    Прощай, любовь, прощай, по ней звонят колокола… Лицо незнакомца вытягивается. А тут еще в дверь лезет тетя Клава со своими котомами с семечками. Ну, как говорят в народе, полный атас! Потому что я понимаю ход мысли визитера: у такой дочери не может быть иной матери – и наоборот.
- А чо тут стоите-то? – щебечет тетя Клава. – Ты чо?  - обращается ко мне. – В комнату дорогого гостя веди!
     Я шмякаю тряпку об пол, любезно произнеся «Я в чьих-то советах нуждаюсь?»
  Теть Клава ушмыгивает в мою бывшую супружескую спальню.
- - Что вы хотели? Еще раз спрашиваю! – взыскующе таращусь на гостя.
- Объяснить… - теряется он.
- Объясняют, когда этим интересуются. Я утомила вас расспросами? Я приставала к вам, прося комментарий? Умоляла об этом?
- Нет. Но…
- Не может тут быть никаких «но»! – отрезаю, подопнув ногой тряпку.
- Простите, вы не сходили за моими вещами? – вовсе робеет гость.
- Сейчас схожу!
    Иду в комнату, собираю все букеты, прихватываю с диванной спинки платок «Гермес», выношу в коридор.
- Пожалуйста! – протягиваю ему.
- Ну зачем вы так? – упрекает он меня, побледнев.
- А как надо? Идите к окну – в окно подам.
  Гость разворачивается, кладет нарциссы на обувную подставку, покидает дом.
  Дура я, дура! И вся жизнь у меня дурацкая, была, есть и будет…
- Мам, ты чего это? – сочувственно спрашивает Петька.
- Отстаньте от меня. – тихо говорю, елозя тряпкой по полу. – Отстаньте. Устала я. – И слезы тихо капают на мои измызганные трудолюбивые руки.
    Потом я лежу на диване, лицом к спинке. Вспоминаю почему-то , как на следующий день по приезде из сибирского путешествия меня навестил Сапожников.
    Принимала я его, как Елизавета Английская, сидя в широкой постели, вся в кружевах пеньюарных, с вельможами, стоящими обок: одесную - свекровь,  ошую – супруг.
 Ошуйный вельможа сказал:
- Значит, так: прямо у буровой вертолет совершил аварию. Пал на моих глазах с небольшой высоты. Жертв нет, разрушений тоже. Но Леночка, видно, и напугалась, и ударилась. Лежала в больнице. Я поехал с вахты, ее забрал. Дома, вы понимаете, и стены лечат. Да, горе у нас большое. Но я в отпуске, будем лечиться.
- Помощь редакции…
- Да нет, не беспокойтесь, Лев Игнатьевич! За цветы спасибо. Мне самому их пока недосуг купить. А деньги есть. Свожу ее на все консультации сам. Машина есть. Вот только после перелета чуток оба очухаемся.
    Я бледно улыбаюсь. Сапожников крестится, глядя мне в глаза.
- Я, - говорит, - все же хотел бы быть полезным. Это моя самая талантливая ученица.
- Да ну… - не верит свекровь. – Вы вовсе по-разному пишете. Вы, товарищ Сапожников, так красиво, что и не поймешь. А она напишет вечно каку-то  дребедень, аж читать неохота. Возьмет мэра приплетет, будто у его и дела нет, а токо по больницам ползать. Ревизию делать.
- Ну, я думаю, вы не совсем правы. Елена Николаевна – лучшее перо газеты. В русле своей тематики. За комплимент в свой адрес благодарю, но сноха ваша, о! Она еще прославит вашу фамилию.
- Ни черта она ее не славит! Как большая статья – подпишется «Осокина». А как вот такусенька – дак «Анфимова».
- У меня тоже есть ряд псевдонимов, - все пытается сгладить ситуацию милосердный, как Христос, Сапожников. И зря! Мог бы врезать со всей принципиальностью постороннего лица: «Не вам судить, любезная! Это настолько очевидно, что хочется попросить вас вон!»
- Чай пить будете? – спрашивает у гостя тем не менее польщенная свекровь.
- Если Леночка предложит, - делает полупоклон в мою сторону воспитанный человек. – А так, боюсь, я ее уже утомил.
- Ни капли! – пугая вельмож, вдруг без голосового спазма произношу я. – Петр, прикати сюда сервировочный столик. Лев Игнатьевич на банкетку сядет, а я в постели попью. А вы можете быть свободны.
- А чо в спальне-то человеку пить? – упирается свекровь. – Да в постеле есть – тараканов плодить тутока. На кухню пойдем.
- Вот и ступайте, - киваю я головой. – А мне муж принесет чай сюда. И пусть еще Петьку-младшего спросит: может, он со мной почаевничать хочет.
- А чо ему тут делать? У нас с им своя комната.
- Мама, я нынче человек нервный! – вдруг прищурилась я. – Можно сказать, неуправляемый. Я в больнице одну врачиху чуть графином не убила. Не нарывайтесь! Понятно?
- Ты чо?!
- Ах, простите, запамятовал, как вас зовут, это бывает , бывает после аварий! Вы уж извините Леночку и действительно не рискуйте. У вас своя комната, там телевизор поет. Внука сюда пришлите, чтоб Лену не раздражать, - Сапожников со всеми ухищрениями политеса выдавливает свекровь за дверь.
- Я и не знал, что вы так живете, - улыбается мне печально.
- Плата за грехи молодости! – бодренько улыбаюсь я. – Ай, начхать! Я ведь тут, в конце концов, только сплю да телевизор смотрю. Человек живет там, где хорошо его душе. Следовательно, Лев Игнатьевич,  я живу в нашем кабинете. Как там святые? Курчавятся ли бороды, не выцвел ли пронзительный глаз? Не устали ли персты благословлять?
- Ленка, вас давно пора выпороть! – смеется Сапожников. – Вы, может, спаслись-то только потому, что я за вас молился.
- Да нет. Там ничего страшного не было. Ну, упала и упала… Меня больница доконала. Я же первый раз в ней была, а место немилосердное. Чужой город. Я одна. Передачу принести некому. Позвонить сюда невозможно. Я голос теряла.  Вот невроз-то и запел- заплясал.
  Входит Петр-старший с дарами земли, а за ним Петр-младший с дарами неба.
- Мама, - говорит, - я от радости две пятерки получил. Алла наша аж обалдела!
- Пусть балдеет и впредь, - разрешила я. –  Карабкайся ко мне: будем пить чай, как королева с прынцем. Но если хоть каплю на пододеяльник капнешь, дам в лоб.
- Опять распускать его начала? – лезет в дверь свекровь.
- И вам дам в лоб, чтоб не распускались!
    Ее уматывает на свою территорию. Петр-старший стоит на нейтральной полосе. Долго. Потом предлагает:
- Может, гость коньячка выпьет?
- Пап, да иди ты отсюда! – подает голос прынц. – Пей один, что ты людям мешаешь?
     Картина семейной гармонии предстает перед гостем во всей полноте. Но, деликатный человек, он ничего мне не говорит, когда я появляюсь на работе через две недели: зашла после приема в поликлинике навестить  родной коллектив.
- Лена! – ахают все, ибо я впервые за долгую совместную жизнь раскрашена , как туземец. Не хотелось пугать простой народ аристократической бледностью. – Стройная какая! Господи, да ты – вылитая эта… ну, как ее?… да в леопардовом прикиде… аж перчатки и чемодан… круглый… как ее? – Шанья!
     Я хохочу, поворачиваюсь перед набежавшими коллегами в пушистом трикотажном леопардовом платье, чтоб продемонстрировать затянутую широким кожаным ремнем новую талию. После восторженного приема на работе я отправилась в салон, обрезала волосы под горшок и обесцветила их, чтобы уж точно напоминать Шанью.
    А талию я в тот же день предъявила Анфимову, тыча пальцем в ремень с такими словами:
- Соглашайся на развод! Смотри сюда! Кто поверит, что я была на двадцать килограмм сытее? Ты что, любезный,  меня до нулей довести хочешь к своему профессиональному празднику? Врач ужасается моему состоянию! В контору зашла – все заплакали. Говорят, я усохла, как Баба-яга. Меня ветром качает!
- Не ори! – прикрикнул он, видимо, успокоенный моим смиренным, только молчаливым  поведением после визита Сапожникова.
- Кто орет? Я спокойно говорю. Просто тебя факты по твоим ушам бьют.
- Я уеду, ты отойдешь, все наладится.
- Ты вернешься – я заведусь – все разрушится. Ни хрена себе, алгоритмы! Хватит! Мне двадцать восемь лет, а я выгляжу, как Баба-яга. А жить дальше как-то надо. Или ты надеешься, что я без подсказки в петлю голову сунуть догадаюсь?
- Бог с тобой! – пугается он. – Я тебя прошу: ведь прощают же люди! Бог терпел и нам велел.
      Вот это он сказал зря. Ему надо было сказать, что я похожа на Шанью и он не вынесет и минутной разлуки со мной. А так мне представилась лицемерно-постная физиономия Сапожникова, когда тот нагрешит и покается, и я заорала:
- Пошли вы на хрен с вашим богом! На работе один придурок крестится, и дома то же самое! Второй нашелся!
       Думаю, точно так реагировали в доисторические времена язычники на учеников и апологетов учения: ну не может нормальный человек понять пример чужих страданий в качестве елейного назидания непременно страдать и ему! Это звучит приблизительно так: у меня дезинтерия, и  тебе на горшок надо. А жизнь дана для радости, для свободы, для самодостаточности, она такая короткая, что, может быть, она дана для любви!..
    Я сажусь на диване. Сейчас как встану, как пойду в квартиру номер сорок восемь, как скажу: извольте дать адрес, телефон, факс, сайт в «Интернете» того человека, который от вас на днях сбежал по водосточной трубе! Спросит: зачем? – отвечу: не ваше дело!
- Мам, чо ты хохочешь? – всовывает голову в дверь Петька.
- Петр, я устала тебе говорить про твое «чо», - строго назидаю. – Ты грамотный человек. Ванна свободна? Теть Клава и ее гарем не купаются?
- Нет. Мы с тетей Клавой в два утюга белье гладим на кухне. Я на доске, она на столе.
- Одобряю. Вымоюсь – разложу по коробкам. А вы стопы по ассортименту складывайте.
- Есть!
- Еще попроси тетю Клаву отдельно отложить те вещи, которые надо подштопать или пуговицы пришить. После ванны этим займусь сама.
    И мы все вместе до глухой полуночи вкалывали: Петька с Клавой на кухне, я возле машинки-искусницы – в комнате.

                Подножье – грузовик

    Наутро одеваюсь с особым тщанием, долго верчусь перед зеркалом в комнате и в коридоре, оглядывая вышитую черным шелком  белую блузу и черную юбку- портфель. Сшито вчера  заполночь из подвенечной белейшей рубахи Анфимова, которую он после нашей свадьбы практически не носил, и чужой юбки.  Подозреваю, главной бухгалтерши издательства, ибо такой «кормы» больше поблизости нет. Юбка находилась среди вестибюльных вещей, и я честно хотела переделать ее, широченную, на Надю. Перешить  было – раз плюнуть: распорола все вытачки, шов оставила один – сзади, лишнюю ткань обернула по своим хилым бедрам – получился «портфель». Сделала две петли на поясе, пришила две плоских больших пуговицы. Отгладила  и задумалась: а в какие такие консерватории и концертные залы будет ходить в этой отличной , из хорошей ткани, юбке Надя? И еще вопрос: пойдет ли ей фасон, если учесть, что в бедрах она меня шире? И потом, Наде я приготовила к носке целых четыре юбки, а у меня  приличной черной ни одной. Словом,  «директор одного благотворительного фонда решил нажиться на сиротах». Анфимовскую рубаху и ушивать не пришлось: в день нашего сочетания он был значительно тощей, чем сейчас. Я поставила на машинке программу для вышивки – и сделала  по полочкам несколько черных шелковых букетиков с вензелечками. Получилось просто отпадно. И даже то, что я не имею приличной кожаной сумки, не испортило мой внешний вид: я надела на спину черный кожаный рюкзачок, обула туфли на каблуке, и отправилась на работу этакой «Дамой с изюминкой». Не скрою, была мечта, что в таком безукоризненном виде меня, хотя бы из проезжающей мимо машины, увидит вчерашний визитер.
    Но ничего такого не случилось. Однако догнавший меня на крыльце Димыч сколько-то порадовал, сказав «Не узнал. Квартал гнался: что за мамзель? Вставай к стеклам: чикну».
     Предложение лестное, но этот мормышка однажды довел меня до оторопи: продал в чужую газету снимок, на котором я сижу в кресле, на левом подлокотнике – Сапожников, а стоящий сзади Петруха поставил богомольцу рожки из двух пальцев. Димыч сделал к снимку подпись: «Роковой треугольник».
- Роковой треугольник снимешь? – спросила я ехидно.
- Это мысль! – обрадовался  Димыч и позвал двух покуривающих на крыльце вахтеров-камуфляжников: - Парни, а ну-ка создайте фон!
    Меня – в центр и приказывает коварно подбочениться, выставив ногу в юбочный высокий разрез, а камуфляжникам встать – руки за спину, и лица сделать позамкнутей, и взгляды, взгляды друг на друга! Переставляя нас так и эдак,  полчаса мурыжил на крыльце, причем на наш артистический ансамбль глазели все, кто шел на работу. Шуточки, советы, подъелдыкивания… Но терпеть стоило: персональная съемка у нашего фотографа – это не фотка с «Полароида».
       Поднимаемся на наш двенадцатый этаж. Сапожникова на работе нет. Я бегло просматриваю  список   реквизиций в издательстве, выслушиваю доклад нашего шофера, что все будет в грузовике часам к двенадцати, звоню на телевидение, потом в школу, выслушиваю плач  Ярославны, что, дескать, не собрать штаб посреди рабочего дня, спокойно заявляю, что ей это нужнее, чем мне, и отправляюсь  по кабинетам. Первым под мой каблук попадает Корепаныч, растаявший от моего вида до восклицания: «Ну, ты у нас сегодня фу ты, ну ты!»  Делаю вид, что, притянутая его лаской, стремлюсь поближе, нарочно спотыкаюсь  об угол его дивана, элегантненького, низкого, обтянутого мягоньким кожзаметителем, ойкаю и останавливаюсь.
- Вечно у вас, Петр Иванович, так! Хотела в щечку чмокнуть, а не судьба.
- Выкинуть его надо к чертовой матери! Я на нем сроду не сижу. Только бездельников каких-то притягивает. Рассядутся, курить еще тут начнут!- простодушно идет в капкан наш ответсек.   
- Саня, - окликаю я, высунувшись в коридор , Прахова, - помоги мне диван вынести. Корепаныч замучался, и помочь вечно никто не может.
     И диван поехал на лифте вниз, в приемник-накопитель меж стеклянных дверей тамбура. Со стульями просто: мы недавно меняли мебель, старые стулья выкинуты в коридор. Но видок у них! Однако я не напрасно слямзила в издательстве рулон кожзаменителя – все можно перетянуть, причем стулья будут в тон дивану ответсека. Грузчиком мобилизован Фариз из отдела промышленности и сельского хозяйства. Тот проявляет недюжинную сметку: рекомендует прихватить три дубовых стеллажа,  стоящих в коридоре, и пяток стеклянных дверей, вытащенных на лестничную площадку.
- А не лишка? – спрашиваю я.
- В хозяйстве все пригодится. Надо еще два старых письменных стола  с другого этажа прихватить: маме-фермерше где-то бумаги держать надо, да и дети потом учиться пойдут.
- Ты мудр не по годам, - одобряю.
  Потом я приказываю в кабинетах включить все имеющиеся старые телевизоры. Изображение так себе, но Прахов обещает настроить один цветной, один черно-белый.
- Откуда сноровка? – интересуюсь я.
- Так я же  радиотехнический факультет закончил, - говорит он.
- Поздравляю, - с некой оторопью произношу , ибо считала его тупицей, не выше филолога.
- А я – строительный, - сообщает Фариз, что тоже для меня новость. – Слушай, давай мы поедем  с тобой. Может, там что-то подбить - подколотить надо.
- Умница! Бегите к Корепанову. Пусть командировки всем выпишет. Спросите, какую тему, по его мнению, надо закрыть. И попутно мы там бригадой что-нибудь насобираем для целевого номера. Все ж редко на село-то ездим. Он обрадуется. И диван нам потом простит.
- Ой, Лена, а когда мы соберемся? – тоскует Прахов. – Я, например, в номер отписаться должен.
- Быстро пиши, вычитать кого-нибудь попросишь, а поедем налегке – там родная деревня, как-нибудь обеспечат.
     Потом я топаю в школу. Где, оказывается, ждал меня неприятный сюрприз: в вестибюле , непонятно почему, столбом высился подполковник Никифоров. И на лице увидевшего меня воина явственно проступило: эх, жаль, табельное оружие не прихватил, а того бы лучше – автомат!
  Я, поздоровавшись, хладнокровно спросила:
- Что это у вас лицо такое? Уже разжаловали? Так быстро?
- Нет, - сквозь зубы ответил он. – И не разжалуют. Я в эту часть на усиление переведен , как Валентина Гаганова  в старину. И часть уже многого достигла  Почему вы не сказали, что собираетесь писать и диктофон прятали?
- Диктофона у меня не было, - соврала я. – Просто  имею неплохую профессиональную память. Случая не было, чтоб исказила хоть слово, если быстро после беседы пишу. А насчет предупредить – мы же представились. Можно было на всякий случай поостеречься. Коньяк-то не покупать.
- Это остатки от встречи генерала. Никто его не покупал.
- Жаль, я этой детали не знала. Приписала бы абзац на темы генеральских смотров. Уберите блажь с лица. Вы мне показались принципиальным и умным человеком. Вы говорили всё и честно. Иное дело – ваш замполит. И вообще замы: как можно  было вшей развести и вам не доложить? Или так в солдатской столовке кормить? Но с ними, полагаю, вы сами разберетесь, а от моего вмешательства в процесс в этом смысле вам одна польза. Не так ли?
- Уже разобрался!
- Тем более. Это же прекрасная платформа для нашего дальнейшего сотрудничества! Я еще напишу о вас, как о самом лучшем генерале в нашем военном округе!
  Стратег возмущенно фыркнул и пошел по коридору, четко печатая шаг. Палатки, что ли, отбирать приехал? – подумала я.
    Справившись в канцелярии, где заседает штаб, я притопала в читальный зал библиотеки и там опять вижу Никифорова. Оказывается, он заменяет тут жену, председателя родительского комитета параллельного девятого класса. Инструктаж получил строгий: только школьный бал с последующими танцами в арендованном кафе! Никаких пикников, тем более, что туфли и платье уже куплены!
- Что за мужчины пошли! – воскликнула я. – В них романтизма Диоген с фонарем не найдет. Уж, казалось бы, коли вы тут, у всех проблем не будет, а мы имеем всего лишь счастье наблюдать мужа-подкаблучника.
     Никифоров гордо и застенчиво потупился, но опровергать мои речения побоялся: а вдруг я опять затею писать репортаж?
- Друзья! – сказала я, обращаясь к другим членам штаба. – Что такое армия, как не структура, способная быстро сделать рекогносцировку на местности, построить бивуак и выставить охранение? Подполковник мог на каком-нибудь катере завезти и палатки,  и  какие-то сборно-разборные столы для фуршета, и дать ракетницы для салюта. Мог послать для охраны бивуака красивых смелых парней в красивом армейском камуфляже.
- Чтоб потом кто-нибудь плакал: девочку изнасиловали! – пискнула сытая клушка, моя вечная оппонентка на родительских собраниях нашего 9А.
- Чушь! – сказала я. – У вас, мадам, катастрофическое мышление или сын просится в армию, чтобы начать насиловать девочек.
  Подполковник фыркнул смешливо, посмотрел на меня одобрительно.
- У подполковника Никифорова отличные ребята! – веско сказала я. – Он сам проведет беседу с каждым из взятых на бал в качестве поощрения за отличную службу. Это будет честь – потанцевать со скромными гимназистками. Поняли?
  Народ безмолвствовал.
- Следовательно, с гимназистками надо провести разъяснительную работу: не позорить себя, на гусаров не вешаться, - посоветовала, зная не понаслышке цену некоторым скромницам.
- Полковник! – намеренно повысила я Никифорова в звании. – Это важное воспитательное мероприятие, смычка тыла и фронта, единение армии и народа. Значит, возглавить воинство придется вам самому. Детям приятно будет посмотреть, как красива и подтянута наша армия, ее мотострелковые войска. Учтите, об армии нынче пишут много негативного. Вы с командой, таким образом, отстаиваете честь всех вооруженных сил.
- А в платье и туфлях поехать можно? – влез в мою патетику детский голосок: оказывается, заседание штаба подслушивалось.
- Шелковое бальное платье в лесу нелепо, - раздумчиво  ответила я. – Каблук -шпилька опасен для ноги и для травы, растущей на берегу.  Но это бал. Поэтому рекомендую карнавальный вариант: закрытый купальник или топик, два платка и чистые кроссовочки. А уж как платки повязать – дело вкуса. Чур, с родителей на это дело ни копейки не давить. Будем проводить выборы королевы бала, кто в новом купальнике и новых платках -  из конкурса выбывает автоматически. Парням передайте, что в них будет цениться опрятность внешнего  облика под девизом «Джинса на все времена». Карнавальный элемент не обязателен, но если захотят, пусть хоть ковбойскую шляпу и сапоги со шпорами одевают.
    Шпионки быстренько умотались по коридору, хохоча и повизгивая.
- Вместо духов – репелленты! – крикнула я им вслед. – Там комары встречаются.
- Ну вот! А как родителям одеваться? – надула губу «клушка». – Тоже в платки?
- А они-то зачем в лесу нужны? – изумляюсь. – Три классных руководителя, плюс директор, плюс полковник и армия. Какие еще родители?
- А столы накрывать.
- Вы полагаете, пятнадцать лет – это мало, чтоб научиться резать колбасу, делать бутерброды и жарить бананы на костре? Пусть сами накрывают – это их бал.
- А спиртное? Ведь будут эксцессы!
- Коли подполковник везет весь багаж водой, все торбы с провизией будут с ним. И у него есть время навести по сумкам шмон и сделать изъятия. Об этом таможенном контроле предупредите детей. Вино  едет считанными бутылками с ним же. За трезвостью армии наблюдает он сам.
- Наш класс решил купить «Алазанскую долину». Это можно?
- А мы купим рислинг.
- Вот этого не надо. У рислинга некрасивая бутылка, а  у нас должно быть три вида призов.
- Бутылка в приз?
- Пустая, - успокоила я. – Но очень оригинальная. Чтоб ее незазорно было хранить и показывать, смеясь: выиграл в девятом, как лучший танцор в стиле рэп. Мы убиваем сразу двух зайцев: не сорим стеклотарой на берегу и экономим на призах.
- А костер кто разведет?
- Учтите, это не может быть кострище до неба, как в пионерском лагере.  Это небольшой костерок, возле которого сидят и беседуют, не боясь опалиться. Поют под гитару, рассказывают школьные анекдотики. Его развести   - не проблема, лишь бы не было дождя.
- А если все же дождь?
- Бал с танцами под зонтиками – это еще смешнее. Анекдоты рассказывают, сидя в палатках. Где громче хохочут – туда лезут мокрые гости. Да все хорошо! Ой, мне бы волю – жила бы в лесу!
  Все засмеялись и стали проситься, чтоб родителей все-таки взяли на бал.
- Дорогие соратники, с которыми мне так приятно было беседовать! – воскликнула я. – Взвесьте свои возможности: а вы-то трезвыми останетесь? Учтите, следить за вашей нравственностью там некому и залив довольно глубок: вдруг кто утонет по пьянке? Уж сидите лучше дома. Пусть дети от вас отдохнут. Ну, все. Я побежала: мне в командировку надо ехать.
    Издательский грузовик  уже стоял у парадного подъезда, но шофера в кабине не было. Зато на крыльце, завесив очи темными очками, кого-то ждал Прахов.
- Глянь-ка, кабина заперта? – попросила я.
- Открыта,  и ключи торчат.
- Давай сгоняем тут недалеко. С рулем справишься?
- С рулем, но не с ГАИ.
- Да мы быстро. Ну, Сашенька!
     Сели в кабину, поехали в гости к  бомжу Николаю Ивановичу, в старинный квартал, с  выселенными домами, стоящими в разрухе и с заколоченными окнами. Дома грудью защищает от сноса историческое общество нашего города и ВООПИК, однако на их ремонт нет в бюджете ни копеечки. Мэрия не может подогнать бульдозер и  спихнуть хлам на свалку, освободив площадку под застройку домами новороссов, хотя это ее самое заветное желание. Вот и заселили квартал бомжи всех мастей. Милиция по приказу мэрии борется с ними, бьет стекла в окнах, обрезает стояки и радиаторы отопления, проводит рейды. Однако ничего не может сделать с подвалами, слишком большими и извилистыми, в которые без опасения за жизнь нормальный человек и не сунется. По подвалам  сохранно идут трубопроводы с водой , холодной и горячей, так как квартал когда-то входил  в микрорайон с единой системой водоснабжения и отопления. Отличные условия для жизни неприхотливых людей!
    Иваныч вылезает  снизу на  наше пиканье с газовой плитой в щедрых руках. Его соратники несут вслед небольшой холодильник «Саратов», два горшка с кактусами и пяток разномастных тарелок.
- Слышь, - обращается ко мне Иваныч, - вид у тебя сегодня, лучше, чем у нашей цеховой бухгалтерши! Уж не замуж ли ты собралась? – кивает на Прахова, смирно сидящего в кабине.
- Я не совсем с ума-то сошла, - отрезаю. – Чо-то небогато насобирали.
- А время мало дала.
- Но хоть все действует?
- Проверил. А плита вообще не сомневайся: баба моя каку-то новую импортную купила, а эту на балкон выставила. Ну, зашел взял.
- Спасибо большое!
- Ну и знакомые у тебя! – изумился  Прахов на обратном пути. – Где ты их только нашла-то?
- На помойке, где же еще. Я простой социальный репортер, не то что ты – креатура профессионального спорта.
- Об этом , что ли , мужике писала? О дне рождения.
- Ну да.
- О какой такой бабе с импортными плитами он говорит?
- Да судьба кривая. Был мастером на заводе – сократили. Устроился в частную шарашку -  гордыня заела: хозяин-дурак.  Завел свое дело – рэкетиры разорили. А жена в это время из простых «челноков» превратилась в хозяйку ларька, потом еще два ларька завела. Начался парад суверенитетов:  у тебя ничего не получается, а я вон какая умная. Попытался на рынке грузчиком и сторожем  пробавляться – дармоед, копейки получаешь, всю жизнь с тобой мучаюсь. Плюнул и ушел. И счастлив, если говорить о душевном настрое. Уже несколько лет  вот так хиппует. А дядька хороший, не чета остальной гоп-компании.
    Шофер, видимо, ходил обедать, даже не спохватился, что машину угоняли. Встретили мы его в вестибюле. Тут же толклись понаехавшие телевизионщики, кто-то уже брал интервью у директора издательства. Фариз вышел из лифта, размахивая  командировками, секретарша Люба следующим рейсом привезла чемодан с редакторскими вещами. Я помчалась наверх за дарениями Лины Корман, встретила Еланскую , брезгливо несущую в руке две пыльных  железных рамки, в которых под стеклом  красовались какие-то довольно страшные литографии . «Мой вклад, - гордо сказала Наталья Дементьевна, - за шкафами нашла». Мужики  из промотдела вынесли казенное зеркало в приличной раме, с приходом нового редактора залепленное страшным плакатом «Пить - здоровью вредить!»
- А самим не понадобится? – спросила я.
- Отмывать долго, - ответили.- На мучной клейстер нашарашено.
- А зачем тогда лепили?
- Чтоб редактора уесть.
- А зачем  сняли?
- Посмотришь на этот плакат – и еще больше выпить хочется. Так  и спиться недолго.
  Вернувшись на улицу, мы обнаружили  толпы, похожие на приличный митинг.
- Эй! – крикнула я. – Становитесь в цепочку – тамбур разгружать будем. Фариз, Прахов, лезьте в кузов.
    Сама я уселась на крышу кабины  руководить погрузкой. Ко мне тут же полезли разные вороны, которые, сто раз пройдя мимо, только сейчас заметили акцию: «Вы подождать можете? Я тут недалеко живу, живо сбегаю», « А в магазине что-нибудь съестное  ребятишкам купить можно?». С верхотуры подала сигнал Виктору, чтоб открыл багажник «Волги» для подобных разинь. Слежу, чтоб  загружено было так, чтоб ничего не покурочить в дороге, не помять  упакованные мною коробки  с вещами и хрупкими предметами, не разбить телевизоры, не поцарапать мебель.  Наоралась на Фариза и Прахова чуть не до хрипоты, но вроде все усовано плотно и логично. Кузов затягивается брезентом. Я пересчитываю деньги, набросанные в кепочку вахтера – приличная сумма!
       На крыльце между тем выстраивается президиум: издательские управленцы, профсоюз, пресса с диктофонами. Директор бает: « В едином порыве наш коллектив»…Профком: «Мы, как нам и положено, продемонстрировали солидарность»… Старовер, ведуший по цехам религиозную агитацию: «Мы совершили Божье дело»…- а сам при мне всего лишь рубль в кепарь положил. Ну я и крикнула: «Подайте мне микрофон!»
    Подали. Я встала  на капот, съехав туда с крыши грузовика, и сказала: « Мы были выше богов, потому что они сегодня помогают только мафии.  Мы были Людьми… Каждый из нас был всего лишь человеком, способным понять, что нельзя со стороны смотреть на слезы женщин и детей. Я низко кланяюсь вам от лица семьи, которую мы , все  вместе , спасли и защитили, лишний раз доказав, что все в мире держится на человеческом единстве, что человек человеку друг, товарищ и брат. Я благодарю вас от имени стариков и старух, которым  мы тоже отвезем подарки. Всем нам жить, стареть и умирать… Словом, спасибо, и мы поехали». Не скажу, что эта речь так уж мне самой понравилась как образец ораторского искусства. Произнося ее, я почему-то сильно разволновалась, аж голос подрагивал. Но с капота меня принимают  протянутые  мужские руки, ко мне подходят, протискиваясь, знакомые женщины: «Ой, Леночка, как ты правильно сказала!» - и на глазах их слезы.
    Пробираюсь к «Волге», стоящей поодаль, сквозь толпу , и вдруг передо мной вырастает элегантный пожилой дяденька, крепко берет за руку и волокет к иномарке. «Вы чего?!» – упираюсь я. «Со мной в машине поедете. По дороге объясню». Командует шоферу своему: выезжай первым, потом «Волга», потом грузовик. Тут лейтенант Крапивин подскакивает: «Впереди едет ГАИ. Вы следом». Ни черта не поняв, я села в иномарку на первое сиденье. Дяденька, немного оторопев, устроился сзади. Крапивин зычно гаркнул в мегафон: «Попрошу очистить дорогу! Колонна, приготовиться к движению!»
  И мы поехали, у светофоров мявгая сиреной.
- Вы кто? – обернулась я к дяденьке.
- Директор ипподрома.
Ой, думаю, сейчас по башке даст!
- Ехал с желанием расправиться физически, - подтвердил он мою догадку. – Ну как можно писать, даже не поговорив: бесполезно, де, стоять перед этими людьми на коленях…
- А не вы последнюю бесплатную секцию для детей закрыли? Не вы отказали детдому, когда у вас попросили лошадок на праздник? Не вы ребят по улице катаете за такую цену, что лошадки простаивают, а детишки слюни роняют, потому что прокатиться хочется, а в кармане вошь на аркане? Так что сидите уж!
- Вот и сижу, - вздохнув, беззлобно сказал он.
- Но куда мы едем? – всполошилась я, заметив, что миновали нужный поворот.
- На ипподром. За лошадкой.
- Да? Ой, дайте, я вас поцелую!
  Шофер засмеялся, и директор засмеялся.
- Вы сообщить об этом приезжали?
- Нет. Я приехал требовать сатисфакции. Но угадал на митинг. И в первый раз понял, что такое человек на броневике, на танке, на грузовике. Какое это истерическое средство – подножие оратора.
  Я засмеялась.
- Вы коммунистка? – спросил он.
- С чего вы взяли? Я – никто. Сама по себе. Вернее, я репортер. Как мне объяснил мой учитель Лев Игнатьевич Сапожников, людей на поприща толкает карма, судьба. Вы наверняка это замечали. Один честно служит, а второй только  эдак работает. Например, есть врач и врач: один будет в лечебную карту смотреть и всем без разбора аспирин прописывать, второй будет смотреть больному в глаза и головой кивать и пропишет какую-нибудь ерунду, вроде клизмы перед сном или алоэ в нос. А выздоровеет лечимый ерундой. Ну, поняли? Так и у журналистов: один пришел заработать на жизнь достаточно интеллигентным трудом, а второй – задавать неудобные вопросы. Я, видимо, из последних.
- Врагов больше, чем друзей?
- Да как сказать? Тех и других поровну.
- Вы замужем? Счастливы?
- На семью не жалуюсь, - мудро-обтекаемо ответила я. – А какую лошадку вы нам дадите? Выбрать можно будет  или кляча уже намечена вами? Кстати, под митинговую истерию я бы попросила у вас телегу. Летом там ездить не на чем. И сбруя веревочная, если честно. А дядька бывший конюх – фанат! Ей там хорошо будет, вы не думайте. Только как мы ее поведем? Под седлом скакать умельцев нет.
- Уедет в нашем фургоне. Однако, я смотрю, запрос ваш превысит мое милосердие.
- Да ладно вам! Отработаем командой. Я Прахова, нашего спортсмена, мобилизую: будет о бегах писать. А я могу о судьбе лошадок, причем жалостливо, если вы в спонсорах нуждаетесь. Но при условии: научите меня и моего сына скакать , как ковбоев.
- Он у вас еще мал, я полагаю. Детсадников мы на конь не садим.
- Ему скоро пятнадцать, - сообщаю. – Самое время делать из него Чингачгука.
  Шофер чуть не отпустился от руля, директор поперхнулся дымом сигареты, пришлось сказать, что я хорошо сохранилась.
  На ипподроме ждал сюрприз: будущий Чингачгук вылез из кабины издательского грузовика.
- Ты тут какими судьбами? – от неожиданности возопила я.
       Чингачгук ответил, что едет на село с полным правом, сопровождая  спонсорскую помощь гимназии. Собрана коробка детских книг, фломастеров, красок, тетрадок, альбомов для рисования .Отпущен приказом директрисы, лично подарившей старый магнитофон и стопку кассет к нему. Еще от педколлектива  в коробку положены две вязаных кофты, блейзер,  детские и взрослые джинсы, туфли на высоком каблуке и пачка носовых платков. Столовая гимназии выделила  полмешка сахара  и алюминиевый бак. Все загружено в «Волгу».
    Директор ипподрома , стоявший рядом при семейной сцене, вздохнул и приказал вывести лошадей в загон. И мы, как барышники-цыгане, навалились на забор, гомоня и споря, какую из пяти взять. Конечно, это не был парад успехов коневодства, это были рабочие лошади ипподрома, но, по-моему, эти битюги могли только объесть деревню. Ни один из них лично мне особенно-то к сердцу не припал. Я отвернулась от загона , и вдруг к денникам подъезжает повозка с тюками сена. Лошадь глянула на меня, и я пошла к ней. Протянула руку с куском недоеденной булки – параллельно с ором мы еще и обедали всухомятку. Лошадь деликатно взяла хлеб с ладони, тронув руку мягкими губами.
- Побирушка ты, Ниагара, - сказала молодая женщина-конюх.
- Можно, мы эту возьмем? – крикнула я директору.
     И Ниагару повели в  фургон, где уже стояла на боку телега на шинном ходу, на специальных крюках висела сбруя и даже мешок с овсом и аптечка для ухода за конем были приткнуты в уголке. Она шла спокойно, привычно, что непонятно было для подсобной лошаденки – кто и куда ее катал? Конюх поднялась в фургон по сходням, похлопала Ниагару по спине, говорит ласково: "Ну, лягушка, едь на родину. Тебе там хорошо будет. И ребеночку твоему». Мне поясняет: « Жеребая. Пусть работой не перегружают. А родит, будет красавица, если чистить толком  да купать. Ух, она у нас была! Приз малолеток брала. Да характер, вишь, не заядлый, обидчивый. – Дальше шепотом: - Наездник попался дурак. Перетренировал да лупил вдобавок. Захирела. Не сразу, гада, рассчитать догадались. – И снова громко: - Меня помни, ладно? Счастливо, слышишь? Счастливо!» – и обнимает лошадь за шею,  чуть ли не в губы чмокает.
  Директор не торопит.
- Правильно выбрали, - мне сказал. – Не ожидал  и честно скажу: эту отдавать не хотел. Но лошадь к вам сама потянулась. Конюха там настропалите: пусть из жеребенка скакуна растит, у нее родословная  прекрасная. Сейчас документы принесут. И скрещена с призером. Это уж конюх постаралась.
- А что за порода?
- Рысак. Орловский рысак. Литературу о конях дам почитать, если интересуетесь. О, занимательней романов Марининой! А конники какие люди! Да что вы! Ну, едьте, а то я тут до утра лекцию читать могу. Едьте.
  И мы включили мигалки и сирену. Я думала, что ГАИ сопроводит нас лишь до городской околицы . Но Крапивин поехал и дальше, свернул на  ухабистый большак.
- Чего это он? – спросила у Виктора.
- Он, видимо, не нас, а лошадь сопровождает. Ну, оно и мудро: вон большегрузы-то как мчатся. А так не затопчут. Потихоньку едем, кобылу о стенки не бьем. Все ж беременная, нервы слабые.
  Еду в «Волге» одна, как большое начальство. Петька сел в машину ГАИ, знакомится со службой. Прахов едет в фургоне: по дороге обстоятельно побеседует с шофером, чтоб потом красиво описать подвиг ипподромного бескорыстия. На тот же предмет с издательским шофером будет балакать по дороге и Фариз.
- Зря Димыча не взяли, - спохватываюсь я. – Суета такая была, а кто нам в номер фотографии сделает? Ой, какая нелепость!
- Да будет вам, Елена Николаевна, расслабьтесь, - улыбается Виктор. – Я б на вашем месте вообще  в редакции с таким талантом не работал.
- А какой у меня талант? – заинтересовалась я.
- Гляди, что вы прямо на ходу насшибали. Такое нормальный человек всю жизнь копит, а вы за неделю. Вам в директоры благотворительного фонда надо пойти, как минимум.
- Да, сработала я как профессиональный нищий. Но ты сам-то меня уважать будешь, если я построю офис с мраморным крылечком, а от тебя справку о годовой зарплате требовать буду, прежде чем выдать ношеные штаны? Не хочу я такой работы.
  Виктор засмеялся:
- Даже если зарплата – миллион, против нашей копеечной? Не поверю!
- Как угодно, можете не верить. Вы у нас известный прагматик. Ведь знаешь же, что Палыч тихоход, в командировки с ним ездить – чистая мука, а в разъездные тебя не заманишь.
- Нынче бы пошел, но никто не  предлагает. Это я за Муравьева держался. Кое -что перепадало за сверхурочные, за то, что после саун его в дом на руках затаскивал да бабу его на базар возил. А у этого сверхурочных нет. Своя машина, жена ее водит. Раз в больницу к родственнику какому-то вез, так вся изизвинялась: простите, наша машина в ремонте,  я просто вынуждена…
- Кто она у него?
- Детский врач. Медсестрой в Афгане была, там и закорешились, как я понял, когда он в госпитале лежал. Тощенькая, в очках. Но так-то ничего, приятная женщина. Вот еще о чем я думаю: а что вы у нас замуж не выходите?
- Интересный поворот дорожной беседы. А кого это волнует?
- Да всех, в ком есть инстинкт, как говорится.
  Я усмехнулась, покрутила головой:
- А как быть, если , побывав замужем, удостоверишься,  что ваш брат вовсе мне не нужен?
- Ну уж!
- Да!  В крайнем случае, можно кого-то приласкать на пять минут, потом отпустить с благодарностью, подарив на память букет, но второй раз совать голову в хомут – это извините.
- Эмансипация? – заржал Виктор.
- И смеяться, уважаемый, не рекомендую. Вообще помните о служебной этике: вы шофер, я корр, едем в командировку. -  Сделав холодное лицо, я отворачиваюсь к боковому окну.
     Так и ехали до райцентра в гробовом молчании.
  Возле заправки остановились на военный совет: кому куда двигать. Крапивин не хочет возвращаться, интригует: вдруг на нас нападут, отберут коня и имущество? Он, де, созвонился по рации, получил «добро» от начальства. Петька выдает тайну мента: по дороге говорили о личном сайте лейтенанта в «Интернете», чтоб ему на наш домашний компьютер красивые девушки сигналы слали. Я дубею: «Интернет» у нас для  этого? Крапивин говорит, что поможет его оплатить. И в гости ходить будет регулярно? «Как мой друг!» – заявляет Петька. «Сидеть, Петр, тихо, как мыши! – прикрикиваю я. – Мы на работе!» С Праховым и Фаризом обговариваем маршрут передвижения по райцентру: надо заехать в спорткомитет, в администрацию, в районо и райздрав.
- А лошадь и грузовик тут будут стоять? – вопят шоферы.
- Эх, нам бы Димыча! – ноют корры.
    И Димыч появляется.
- Спохватился, понимаешь, что можно бы поехать. Пока командировку оформлял да аппаратуру собирал, вас уж след простыл. Ну, думаю, ладно, срочно сделаю снимки с митинга. А тут говорят, вы на ипподром заедете. Сажусь на Палыча, а он кого-нибудь догонит? Но приказал ему выехать к трассе. Потом пересел на нормального «дальнобойщика», и поперли. Хороший мужик попал, собой красавец. Я по дороге снимал. Сделаю фотоочерк «Трасса». Увидел вас – пристроились в хвост. Удивляюсь, как вы нас не заметили. Да, кстати, я ему о нашем походе рассказал. Он деньги дал для этой женщины, - Димыч лезет в карман, достает горсть разномастных  «бумажек».- Представляете, сколько пива купим?
  Я молча забираю деньги.
- Так как с Ниагарой быть? – спрашивает шофер ипподрома. – Ей попить надо, выгуляться. Лошадь мариновать я вам не позволю!
- Да едьте вы, едьте! – решила я. – Петька, помнишь дорогу?  Вот деньги, - лезу в свой рюкзак  за полиэтиленовым пакетом, куда сложена вся издательская «милостыня», -  купите мешок сахара, мешок муки, соли, растительного масла, хлеба, крупы – представьте, что вам  полгода без магазина жить, и по-хозяйски с деньгами-то.
- При милиции не промотают, - заявил Крапивин, садясь в свою таратайку.

                Сцены райской жизни

     Свалились мы, конечно, как снег на голову, но наша секретарша Люба  оказалась мудрее нас: позвонила в район.  И в администрации уже все сидели в актовом зале, ждали пресс-конференции. Провели мы ее по-новаторски. Растащили публику по углам, включили диктофоны, быстро- быстро задали  свои вопросы, а потом  в сопровождении эскорта поехали по городку, отказавшись от предложенного фуршета.
- И что я должен делать с накрытым столом? – растерялся мэр.
- Пригласите каких-нибудь ветеранов, задним числом отметьте День победы, - посоветовала я. – У нас времени очень мало. Нам дальше ехать надо.
- Нет, в старину от вашей газеты так не приезжали, - укоризненно покачал головой осанистый мужчина, бывший секретарь райкома партии.
       Я уж ничего не сказала, хотя по рассказам Сапожникова прекрасно знаю, что никаких банкетов в честь его  райком не закатывал. Да, мой коллега приезжал в командировку без копейки, успев спустить командировочные в каком-нибудь городском кафе в обществе Фомина и подруг, но пробавлялся на селе  отнюдь не на деньги партии и правительства. Его кормили те, о ком он писал. И на ночлег устраивали в свои дома. Веселое было время! – подчеркивал Сапожников. Отличная вещь – сельская командировка, коли едешь с другом Фоминым. Приключения всякие, после которых они возвращались в редакцию с фингалами и врали шефу, что это следы дорожной аварии – грузовик, мол, резко затормозил. «Я вас, кобелей, за казенный счет хоронить не буду!» – обрывал сагу редактор. А какие письма писали  потом  симпатичные пейзанки, рапортуя в них о трудовых успехах, интересуясь, скоро ли опять посетят забытые богом места Лева и Валя! Мир был прост и душевно щерд. И вообще сказочен, если  с ними ехала еще и Наталья Еланская. Ой, была выдумщица и прокуда! Да, отсияв очами, завершал повествование Сапожников, возраст – это гадость, это утомительная мудрость и осторожность. Так что, Леночка, пока молоды, старайтесь жить на полную катушку.  А то вспомнить будет нечего…
    Кортеж, между тем, движется к храму. Выходим из машин, чтобы выслушать повествование мэра, как по-христиански живет администрация с верующими и попами. Чувствуется, что это конек районного начальства. Но я угораздилась сорвать апофеоз, спросив у священника, раздает ли храм милостыню младым девам, вынужденным торговать собой на трассе , и печется ли о состоянии души этих Магдалин. Потом я прижала власть фактом ремонта церкви на средства бюджета и поинтересовалась, где она намерена разместить районный дом культуры, выселенный именно из храмовых помещений. Портить впечатление от  визита я продолжила и на территории больницы, наморщив нос и задав вопрос, когда будет отремонтирована канализация, с которой замучался главврач. Главврач Осокин послал мне глазами пламенный привет. Я вручила ему коробку с ползунками и футболками, так как детских вещичек в издательский тамбур было нанесено немало. Прахов, как Дед Мороз, раздал детям апельсинки и шоколадки, набросанные в багажник «Волги» разинями. Медперсонал нам зааплодировал. Главврач подошел и галантно поцеловал мне руку. Потом мы сходили в морг, где все еще лежала непохороненной несчастная , забитая насмерть баба. Я клятвенно пообещала написать о ней.
       Потом с пяток минут поговорила с Димкой, мало тоскующим о семье, всем довольным в больнице. А медсестра Оля Осокина доложила о его диагнозах: лечат ему печенку, нервишки, гастродуоденит. Прогноз хороший: мать вовремя спохватилась, не запустила мальчишку. Будет жить в дальнейшем спокойно, без семейных скандалов – все у него пройдет.
     Уже сильно завечерело. Сидим в кафе возле автозаправки усталым и веселым журналистским братством, едим шашлыки, по маленькой приняли из прихваченной Праховым  бутылки. Виктор пьет «Фанту».
- Эх, - говорит, - ребята, да если б каждый день такой, то и умирать бы не надо! Работа – всласть, еда – от пуза, женщина рядом – королева.   
- Одна на всех? – поднял бровь  Прахов.
- Дурак ты, - сказал Виктор. – Молодой потому что. Женщина рядом нужна не для секса, а для души. Поживешь с мое – поймешь это.
- Сколько тебе? –  спросил Фариз.
- Много уже – тридцать. Мы с Еленой Николаевной в один день на работу поступали. И вот так вот – всё рядом. Если б не она, я б давно в дальнобойщики ушел, деньгу бы заколачивал. А на нее посмотришь: нет, блин, за журналистику не ради денег люди держатся! Я, конечно, вам не чета, я водила, но без колес я вас не оставлю. И Палыч, которого вы критикуете, такой же человек. У, был рысак! В ралли и автогонках участвовал! А потом переломался весь в аварии, осторожный стал. И вас бережно возит: ценный, мол, груз. Мне редактора Муравьева рекомендовал в говенную лужу вывалить, а вас завещает везти – не трясти. Так что поймите правильно: мы у вас журналистские шоферы.
- Вообще дорога – великая вещь, - сказала я. – Сиднем сидишь – плесневеешь и мизантропом становишься. А поехал куда – мир широк и людей хороших до дуры. Просто лечит дорога и тело, и ум.
- Особенно тело, - кивнул Прахов. – Все кости растрясло. Импотентом на время стал: гляжу вон на профурсеток – и ноль эмоций, - кивает на хохочущих за шоферскими столами девок.
- Чикни-ка их, Димыч, незаметно, - попросила я.- Напишу о  проституции. И нас сфотографируй: приятно будет в старости посмотреть. Фариз, садись рядом, Виктор с другого бока, Димыч, отдай фотоаппарат буфетчику, сзади встанешь.
- А я куда? – спросил Прахов.
- Импотентов не берем! – заржал Виктор.
     Саня обиделся. Так сбоку стола и остался, как бы сам по себе.
  Поехали к деревне проселками. Светло, несмотря на позднее время, дорога мягкая, непыльная, пейзажи красивые. Димыч, высунувшись из окна, снимает кое-что. Мы песни поем. Петь я не очень люблю, под бабий писк я срываюсь и фальшивлю. А в этой компании  мне петь ловко. И песен раздольных, оказывается, мы все знаем до дуры – хватило на все двадцать пять километров с остановками.
  Деревня ждала нас, баня натоплена, почетный караул выставлен.
- Почему грузовик- то не разобран? – удивилась я.
- Руки не дошли, - четко доложил Крапивин, одетый в какое-то рванье. -  Взвод строил конюшню. К темну закончим.
- А Ниагара где?
- На лужайке возле моего пруда, - ласково сказала тетя Феня. – Отдыхает  да травочку ест. Купнулась уже. Петя почистил скребницей. А баиньки в свой дом пойдет.
- Ко мне, - так же благостно тает бывший конюх Веня-Стриж. – Таку конюшню ей сделали- корова обижатца. У нее, де, хлевушка,  а тут дак дворец. Баба тоже навек обидеться  хотела, а потом, гляжу, прокралась к Фене да гладит, да хлебушком кормит. Красавица -  не лошадь! А характер какой! Никому ездить не дам!!! – вдруг вызверился  смиренный мужчина.
    Мы хором захохотали, и кобыла откликнулась ржанием из цветника.
- Не потопчет там?
- Ты что? – обиделась тетя Феня. – Она человека умней.
- А не убежит?
- Дак маленько привязана. Но и так бы не убежала Умная очень. Глазочки такие…Вы, молодой человек, - обращается тетка к Димычу, - потом нас всей деревней рядом с ней сфотографируйте. На цветную, если можно, пленку.
- Само-собой, - ответил Димыч. – А жить нам где?
- А по избам. И мыться по избам, и кормиться. Петя покажет, кому где. Ступайте за Веней, мальчики, все там.
- А Надя? – спрашиваю я, слегка озадаченная: а что, если  та погостила да домой учалила?
- К Левонтьевне ушла, Максимку кормить. Да, видно, там и заночует. Поссорились маленько. Характер больно неуравновешенный: то она смеется, то она ревет. Ну, я прикрикнула, каюсь. Обиделась.
- Петя, - кричу вдоль улицы, - сбегай к Левонтевне, пригласи Надю. Скажи, я приехала, в бане мыться зову.
  И вот мы моемся, хлещем друг друга вениками на полке. Надя расспрашивает про Димку, улыбается, что у того все нормально. Про диагнозы я ей не говорю, чтоб не расстраивать – какая-то задумчивая она от Левонтевны пришла.
- Пойдем, - говорю, - купнемся в прудочке. Прямо нагишом.
- Мужиков полна деревня, - мнется Надя.
- Да  из-за изгородей ведь не видно ничего. Айда! 
    Мы выскакиваем из бани, мчим по лужайке и прыгаем в пруд. Взвизгиваем от холода, несколько раз окунаемся с головой.  И выходим, младые девы, неся на берег нашу нерастраченную силу и красу. А    с берега на нас  смотрит кротким глазом умный зверь – Ниагара, и вокруг цветы, цветы…
- Чем не рай?
- Истинный рай, - тихо говорит Надя, - век бы жила и печали не знала, если б мне меньше лет было или больше. Или жизнь другая позади. А так сердце болит.
- Да ну тебя, если ты имеешь в виду ребятишек. Все нормально будет. Бежим! Знобко ..
  Мы еще попарились, еще в пруд побежали. Выходим из воды – а по центральной дорожке  идет конюх Веня. Мы с визгом – обратно в воду. А он встал и просит:
- Выйдите, девки, спокойно. Я вам не тать: мне вас не взять, вам мне не дать. Но очень прошу: посмотрю, может, последний раз в жизни.
    И мы вышли под кроткий взгляд старости, стоящей в цветущем раю, медленно прошли в предбанник.
- Вот-вот, - заплакала, съежившись на лавке, Надя. – Ни мне не дать, ни им не взять… А я баба. Молодая. Мне каждую ночь он снится. Бывало, выйду к тракту, в кусты спрячусь и жду, жду… Проедет, и как от сердца камень отвалится – снова можно жить. Пусть бьют, пусть колотят,  пусть убивают вовсе, только бы его в кабине  хоть раз в неделю, хоть раз в две недели  увидеть. А сейчас я где?
- Ого! – аж задохнулась я. – Он тебе детей милее?
- Если б милей, я бы в кустах не пряталась. Презерватив в зубы и  на дорогу! Но не видеть его я не могу. 
  Я задумалась: сказать – не сказать о Максиме-шофере? Нет, думаю, она вовсе покоя лишится.
- Знаешь что, - сказала я, - отстроим тебе жилье, займешься работой, меньше времени-то на дурь останется. Я вот уже два года в разводе живу. Только тете Фене не проболтайся. И никаких фантазий в голове не имею, хотя возраста я вовсе не пенсионерского. Мне тридцать, если хочешь знать.
- Ну, видимо, что-то в тебя не доложили, - вытирая слезы, сказала она.
- А вот об этом я бы, милая, не судила на твоем месте. Тут не поймешь, где недоложено, где переложено. Меняем тему! Печку сделали?
- Нет. Кирпичи только подготовили. Печник спину скривил.
- Сама стратегические планы просчитала?
- Поля обошла. Еще обои в избе ободрала, стены от клейстера отмыла.
- Молодец.
- Девки, - раздается голос тети Фени, - нормальные люди так не моются. Петька уж носом клюет, а мне его еще помассировать надо. Что-то парень на шею жалуется. Отсидел, поди, все за компьютером-то.
  Мы оделись  в ночные широкие рубахи, вышли. У крыльца Надя сказала:
- К Левонтевне пойду. Не могу спать без Максимки, надо, чтоб у груди лежал. А раз он там, то и я там заночую.
    И ушла белым привидением. Я глянула на серп луны над крышей, и сердце сжалось: Анфимов вспомнился. Как он тут крышу крыл. В реке со мной купался. На сеновале меня обнимал. Десять лет, треть моей жизни , я прожила рядом  с ним. По- всякому прожила, как и любая баба. А здесь я жила с ним счастливо. Господи, так недолго… счастливо.. А сейчас я вообще одним-одна.
    Пью чай в пустом доме, думаю: развестись так, как я развелась, мог только полоумный. Вылететь от богатея на помойку… хотя и Анфимова можно понять: человек честно старался  спасти семью и все нажитое в привычных стенах. Долбил мне, что любит меня, как никто, никого, никогда не любил. Каялся и стоял, шатаясь от выпитого, на коленях, хлестал себя в грудь кулаком: кинет на х..й все , чем дорожит – авторитет передового бригадира, уважающий его коллектив, высокие заработки бурмастера – будет жить возле меня, ходить за провизией в магазин, мыть полы, которые я мыть не люблю, стирать мои трусы, и на руках меня носить, и молиться на меня!  «Проспись, и обсудим этот тезис», - скажу, бывало, хотя ежу понятно, что тут нечего обсуждать. Даже если  я найду в своем сердце милосердие, жить на мою зарплату, свекровину пенсию и его, допустим, дворницкий приработок – это не жить, а мыкаться.
-  Гараж и машину продам, - трезво и устало предлагает варианты он.
- Петр, продать можно все, и деньги эти дадут нам возможность какое-то время жить не бесштанными. Но ты подумал хорошо: сможешь ли ты так жить? Ведь ты же сопьешься через полгода!
- По- твоему, я алкоголик?
- Пока нет. Но тебя спасает только сухой закон во время вахт. Ты же злоупотребляешь.
- Так ты мне нервы не мотай!
- Я не мотаю. Я просто спать с тобой не смогу.
- Нашла кого-то?
- Клянусь, нет! И раньше ты меня зря ревновал.
- Ой, Ленка! Но ведь жизнь на то и длинная, чтоб  все дурости когда-нибудь вылечить.
- Ошибаешься. Жизнь короткая. Тебе скоро сорок, мне двадцать восемь. И как мелькнули – ни  ты, ни я не заметили. Я тут просто удивилась, как подумала: десять лет замужем! Кошмар!
- Какой кошмар? Ты что, плохо жила?
- Петр, вот давай только не ворошить. Уже все переворошено – ну еще-то чего?
- И мать вся извелась… Она тебя любит…
- Петя, у вас с ней какая-то семейная патология. Вы так любите, что лучше бы ненавидели. Я десять лет сдерживалась, но на прощанье скажу: разведемся, не бери ее в новую семью. Купи ей отдельную квартиру, и пусть только в гости на пироги к вам ходит. Любая сноха прибьет ее сковородкой в первую же неделю.
- Ты совсем уж?
- Добра тебе желаю. Кстати, не делись с ней нашими разговорами, иначе тут вообще будет дурдом. И зря ты мою родню подключаешь. Ну, пошипят они на меня, пообзывают дурой, а я, что, считаю их умными, что ли? Ты только меня до того доводишь, что я всех убить готова. Всю родню укокошить.
- Да тебе кого-то жалко, что ли?
- Молчи, ради бога. И Петьку не подключай. Какого черта ты повадился его пьяным хапать: сынок, сынок!?
- Он мой сын!
- Он с тебя ростом! И не гей какой-нибудь с пьяными мужиками целоваться.
- С тобой одной, значит, должен? Как его, сейчас вспомню, инцест делать.
- Ты дурак, что ли? Инцест – это с родной матерью. В нашем случае это слово и применить-то нельзя.
- Ага! Парень считал тебя матерью, и его на свалку, за забор?
- Кто такое тебе сказал? С ним я не развожусь, он ничего плохого мне не сделал. Он остается. Со мной.
- Ты что? – с усилием одолевает горловой спазм мой суженый. – Ты рехнулась? Ну, бля! Долго же помалкивала! Да кто тебе его отдаст?
- Ты. Кто еще может отдать?
- А по роже не хошь? Я ей ребенка отдам! Неродного ребенка я ей , родной отец, отдам! Я сейчас пойду, ему скажу, кто есть кто, и мы тебя, сучку, в две ноги выпнем! Прямо в школу пойду!
- Сядь! Ты даже не знаешь, что у него каникулы , и он на олимпиаду уехал. А туда же: пойду, найду! Я ведь с тобой  с трезвым говорю, кажется. И в шкафчик не лезь: я все, что было, вылила. И слушай внимательно. Не перебивай.
    Сел, башку ушастую руками трудовыми сжал. Морда от семейных неурядиц небритая, перегаром воняет, как от козла. Пусто, тихо в квартире, и пирогами не пахнет: свекровь отправлена мною  в дальний вояж – навестить деревенскую родню, удивить подарками, потрясти своим внешним видом  в шубе моей да в норковой шапке своей, величиной с тележное колесо. Уехала радостная: выдаст серебристо-серого  енота за чернобурку! Метет где-то подолом  шубы деревенский снег – енот у меня длинный был, кайма поперечная по подолу, волнистая. Словом, живет  Верванна, как боярыня Морозова не живала. Поднял голову Анфимов, смотрит на меня, но непонятно смотрит, и я говорю:
- Петр, врачи сказали, у меня , скорей всего, больше не будет детей. Значит, что? Значит, надо нам поквитаться. Я из-за тебя инвалидом стала, моего ребеночка потеряла, – спокойно договорить не получилось: слезы по всему лицу, халат шелковый тоненький моментально на груди промок…
- Лена, Леночка моя! – начинает трястись в рыданиях и он.
    Как два саксофона , отсморкались в кухонные полотенца.
- Пацан, - спокойно продолжаю я, - ни минуты не сомневался, что я его родная мать. И благодаря этому вырос бескомплексным счастливым ребенком. И потом, согласись, ни ты, ни твоя маманя не смогли бы ему дать , сколько я дала. Ну, кормили бы сытно, одевали бы хорошо, а к тринадцати годам он бы уже рюмки за тобой подлизывал да бабку, когда ты на вахте, матом крыл. Так что здраво отнесись к вечной материной критике, что я его распускаю. Да, мы порой выглядим со стороны, как брат с сестрой. Да,  я иногда бываю глупей его, когда на нас нападет балдеж. Но он мне друг, а вам с бабкой нет. Оттащите его от меня, вообще превратите в своего врага. Не спорю, если ему сообщить правду, он может разозлиться на мою вечную ложь. Может пойти с вами. Но , Петр, подумай сам: тебя можно было в детстве оторвать от матери?
- Спокойно. Я ее терпеть не мог. Потом уж понял, что она жилы рвет, чтоб меня на ноги поставить. В техникуме выучила, последний кусок мне совала. Ребенка ростила до трех лет, когда нас эта сучка бросила.
- Как? Так твоя жена не умерла?  Я же считала, ты вдовец!
- Ага. Я должен был на всех углах кричать, что меня баба с ребенком на руках оставила.
- Боже мой, ты почему мне раньше этого не сказал? Я бы тебя лучше понимала.
- Не тренькай, прошу! Никакую жизнь заново не переделаешь и нечего…И не предлагай х…вину: в  тридцать семь я не могу быть снова холостым и бездетным. Понятно? Хочешь Петьку – живи и не рыпайся! Я могу вообще к твоей постели не подходить. Деньги в кулак – и любая сука моей будет!
- И любой триппер твой! – взрывает меня. – И от СПИДа сдохнешь! Потом я освобожусь! И я догадалась, отчего вы с матерью парня не больно-то любите: ты подозреваешь, что он нагулянный! Что, заткнулся?
- Учить тебя не надо было, скотину! – холодно глядя на меня, говорит он. – Была бы попроще, жили бы , как все люди.
  Он прав: не выучи он меня «на корреспондента», как бы я у буровой оказалась? Жили бы… Мало знаешь – долго живешь.. Кто этой мудростью со мной поделился? – подумала я и вспомнила.
- Напомни, как повариху зовут?
- Люба. Анисина Люба. Еще не все обмусолили? Сколько денег на нее истратил, спросить хочешь?
- Я чужие деньги не считаю. Но ты зря орешь, что никому не нужен. Она тебя любит. И не ври, что она тебе безразлична. У вас нормальный роман был, человеческое чувство. У нее  дикая семейная жизнь в прошлом, но она на вахту как на праздник летела. Ей с тобой хорошо было.
- И мне с ней нормально было! Но из постели жизнь не состоит.
- Не хочу обижать , но скажу: я-то  с тобой в постели мучалась. Я, Петя, видимо, кому-то другому там годна, не тебе. А вы пара. Не вскипай! Я не вещь твоя, не ветошка. Ты бы в монахах жизнь прожил? Вот и мне нечего…
- По рукам пойдешь?
- Идиот!  Я же с ребенком останусь.
- Отца ему приведешь , да? На моей кровати с новым папой спать будешь? Я тут горбатился, все заводил и к Любе в ее конуру выселюсь? Впятером с ее мамашей в однокомнатной хрущевке жить буду?
- Вот мамашу там и оставьте. Пусть отдохнет на старости лет. Мы же кооператив строим. Нормальная четырехкомнатная квартира. Всем по комнате.
- А моя мать где?
- Эту квартиру поделим. Доплатишь и купишь ей хрущевку же.
- А мебель? У меня копейки не останется.
- Да все заберешь!  Из спальни шифоньеры оставишь Петьку отгородить, и будем с ним жить в большой комнате. Ему оставишь всю технику, а с меня хоть до последней тряпки все снимайте.
- И сниму! До трусов раздену! Будешь, сучка, в мамашином байковом халате на пустой кухне сидеть – пусть приходят , знакомятся! Одну рванину тебе оставлю и книги твои долбаные! Выкину из стенки на пол, живи, радуйся!
- Вот и договорились.  Значит, через два дня в суд идешь, а не увиливаешь. Нас быстро разведут: имущественных претензий не имею, алименты по закону.
- Хрен тебе! Ты опять тут разживешься , это деньги хорошие.
- Хорошо. Я тебя понимаю: там двое детей. Жена на вахты ездить не будет. Трое нахлебников.  Ну, я согласна на двадцать пять процентов не от зарплаты, а от прожиточного минимума.
    Воспоминания – хорошая вещь, они отучают искать  виновников наших бед на стороне. У меня бывают моменты слабости духа, тогда вылезает откуда-то комплекс жертвы: ах, я бедная, несчастная, благородная и непонятая!  Меня муж бросил, как подлец последний: ни одной ценной вещи не оставил, как липку обобрал. Но сделать так, превратившись в подлеца, предложили ему мои умные уста, моя мудрая головушка.
    Какая-то сложная мысль не может сформулироваться… Что-то вроде этого: когда ближнего распускаешь долгим смирением да безграничным терпением, то это твоя вина, что он все дальше и дальше идет по дорожке подлости. Никакой пользы от смирения нет! Оно только наших палачей провоцирует!
  Стою, курю у открытого окна, стряхивая пепел в палисадник. Вдруг над живой изгородью по грудь выныривает некто в белых одеждах: видимо, после бани местные старцы дали Крапивину белую нательную рубаху.
- Ты одна? – фамильярно спрашивает Крапивин.
- Да. Тетка массаж  делает Пете в бане.
- А мне массажик никто не произведет? – игриво спрашивает Крапивин.
- Ты куда шел?
- Спать в машину.
- Вот там и займись самомассажем. А если не научился до сих пор, купи пособия. Понятно объяснила?
- Ну!…- аж задохнулся. – Ну, неблагодарная ты! Я , понимаешь, ей говорю, что влюбился…
- А разве ты мне, Крапивин, об этом сказал? Хорошо подумай, прежде чем ответить. И ступай, пока я окончательно не разозлилась.
  Никто не умеет любить! Никто никого не умеет любить… И я не умею…

                Стахановская вахта

- Эй, - поют деревенские петухи, - эй, Елена! Не слышишь, что ли?  – поют, кричат, выговаривают.
    Я трясу головой, непонятливой спросонья: петухи – сами по себе, а Крапивин под окошком – это другое. Открыла окно.
-  Ты чего разорался, лейтенант?  Сколько времени?
- Я поехал.
- Погоди, соображу.
    Рассвет маячит над деревней, туманец по улице ползает, живая изгородь то ли в росе, то ли в каплях дождя. Крапивин хмуро сияет над нею своими погонами. Эх, думала, останется, но злодейка-любовь разлучает нас. А какая красивая мечта была -  на милицейском бензине объехать окрестности! Крапивина оставить в качестве рабсилы, а за руль посадить Димыча.
- Можно просьбу небольшую? Возьми с собой нашего фотографа. По пути заскочите в два-три местечка. Понимаешь, мысль есть  целевой номер сделать да куш сорвать с информационного  областного фонда. Ну, чтоб бумагу оплатили, печатание, а то, может, и гонорары.
- Это дело мне не родное, - поворачивает ко мне гордый профиль Крапивин.
- Засел, как гаишник в кустах?  Ну что ж, насильно мил не будешь… - Я закрываю створки окна.
- Елена!
  Не подходим к окошку.
- Елена!
    Открываем окно.
- Мы разве не все выяснили?
- Я согласен.
- Тогда лови диктофон и зови фотографа. Задавать будете единственный вопрос: есть ли в вашем селе праведник?
- А кто это такой?
- Вот потом все вместе и узнаем, когда вы по деревням это запишете.
  Крапивин отходит, а по улице несет с косой на плече какого-то всадника Апокалипсиса – рубаха навыпуск веет, злая воля в движении, только свирепого скакуна  под тощим задом нет. Приблизился и превратился в конюха Веню.
- Куда в такую рань? – спрашиваю.
- Это для вас рань, а я уже  успел со старухой поругаться. Клеверка покосить намылился, а она меня  не пускает. Ты, де, в свою кобылу влюбился, а мне Милку, корову, то ись… Да чтоб они провалились! В кальсонах ушел!
- Дядь Веня, будете проходить мимо дома деда Ивана, пошлите сюда постояльцев, пожалуйста.
  Я одеваюсь в приготовленную тетей Феней спецовку, режу хлеб, ставлю электросамовар, намазываю хлеб маслом, выкладываю бутерброды на тарелку.
- Эй! – ухает команда под окном.
- Тихо! Давайте на цыпочках в дом. Бахилы снимите у крыльца. И как тени – хозяйка в сенях спит.
  Фариз и Громов заходят с выражением  умственной муки на лице.
- Это что? Деревенская изба такая? – оглядываются по сторонам.
- Вот такую приблизительно избу нам предстоит сделать. Просекаете? Пейте чай и пойдем на военный совет непосредственно на объект.
  Фариз на объекте говорит: «Дом – пятистенок».
- Тю! – не верю я. - Тогда бы была еще комната.
- Она есть. Это сени. Все проконопачено, пол теплый, потолок с насыпкой. Выход в огород с тамбуром. И входная дверь – не воротца хилые, а из плах. То есть ставь тут печку, и будет кухня – столовая. Погляди, места сколько. А чулан выгорожен, так его раз плюнуть снести. К крылечку хорошо б верандочку приделать, вообще красота будет и полная архитектурная завершенность. Ты сколько кирпича выцыганила?
- Триста штук.
- На печку хватит.
- Допустим, но печник покривился спиной. Ты ее, что ли, сложишь.?
- Спокойно. Но пусть профессионал сидит рядом на стуле, следит. А еще бы лучше., пособие под рукой иметь с порядовкой.
  Прошли в избу. Простор без русской печи. Вторые рамы выставлены – свет в окошки льет. Фариз походил по гулкой избе.
- Вот как надо сделать, - говорит, похлопывая по  стопке старого, но хорошо отчищенного кирпича. -  Проем выпилить, в сенях будет кухонная плита, а сюда выйдет теплая стенка. Если к ней еще камин приспособить, то вообще красота.
- Дети обожгутся.
- Камин, Лена, это символ. Его топить вовсе не обязательно. Хотя от детей можно и экран поставить, и топку повыше поднять. Не жгутся же дети в Европах.
- Потому что в своих комнатах сидят, - угрюмо пробурчал Прахов. – А возле камина под присмотром отсвечивают  У них матери в полях не пашут.
- Ты, видимо, космополит, с утра ненавидящий Родину, - повернулась я к нему.- Чего такой веселый?
- Я спать люблю! – широко зевнул Прахов. – Мне что делать конкретно?
- Зачем задавать все вопросы голосом жертвы насилия? – улыбнулась я. – Ты представь, Сашенька, что ты молодой муж, получивший в наследство терем от прадеда. Зашел сюда и мыслишь: а как я тут обустрою любимую и пятерых деток?
  Прахов сощурился и напрягся. Думал, думал…
- Шантрапу – на чердак  и лаз заколотить. Двери стеклянные широкие – вон туда, чтоб я мою козочку в одном фартучке из комнаты видел, когда она мне коктейль «Дайкири» на кухне готовит.
- Ну, вот видишь, как у тебя голова хорошо работает. Просто гениально. На чердаке со временем сделаем мансарду. И дверь на месте. А шкаф, Саша?
- - Вон тот угол. Стеллажи готовые ставим. Замеряем, сколько надо свеженького тесу – и вокруг наших стеклянных дверей.
- А через стекло все светится?
- Ты краски до фига нахапала. Губкой рябенько натычешь по стеклу или витражик нарисуй, вот и все дела.
- Прекрасно будет, - говорит неслышно появившаяся Надя.
- Ой, мы и не заметили, как ты вошла! Чего так рано?
- Разве рано? Я уж тут час хожу, в огороде полю маленько  По холодку-то хорошо.
- Ну, иди остальную публику буди. Разгружаться надо. Определи место, что куда.
- Неудобно будить. Чужие люди.
- Ты, мать, чего-то недопонимаешь, - веско сказал Прахов. – Чужим бы было на тебя, простите, насрать. А мы всю неделю для тебя горбатимся. Чай накрой да буди. Разгрузятся мужики, да им, наверное, ехать надо. Так что шевелись.
       Но шоферы не уехали, Сказали, что в субботу в них никто не нуждается, так что можно остаться. В крайнем случае, можно соврать, что машина закапризничала, чинить, дескать , пришлось. А тут вдруг понадобится что-то подвезти, да и вообще лишние умелые руки  пригодятся. Стали разгружать машину, таскать все пока что в сарай во дворе. Надя вдруг села на ступеньку крыльца и заревела в голос, что-то приговаривая сквозь всхлипывания. С трудом удалось понять, что это не отчаяние , а радость; просто человек не ожидал, что кому-то окажутся близки его беды, и просто человек не знает, как всех отблагодарить, вовсе незнакомых, ни разу в жизни не встреченных , с кем встретиться  и впредь вряд ли придется.
- Кыш! – возвысился над ней Прахов. – Что ты воешь, как по покойнику, когда смеяться надо? Вот страна! Даже с эмоциями своими разобраться не в состоянии!
- Давай, хоть тебя поцелую! – встала со ступенек Надя и обняла Сашку крепче некуда.
- Спасите! – заорал Прахов. – Надька, отвали! Я тебе всего лишь спортивный костюм старый подарил, и тот сейчас на мне.
- У нас , в городе, не все такие трусы, -  подошел к крыльцу Виктор. –Целуй меня, только сопли прибери.   
 Надя засмеялась и убежала в дом.
- Фариз, - спросила я, - может,  ты прорабом будешь? Все ж строитель, распорядился бы.
- Нет. Давай уж ты. Я за печку возьмусь. Печник вон ползет. Петю еще твоего в подмастерья, да мы поехали. А Саню и  Виктора  посылай в подвал. Фундамент печной передвинуть надо.
  Самая черная работа досталась несчастным красавцам: переносят в темном низком подполе бревенчатую клеть, подпиравшую снизу русскую печку, на другое место. Как шахтеры дореволюционной России! В одних сатиновых трусах, грязнущие, потные, все в паутине – заглянула, как они там ползают, тихонько матерясь, зловеще освещенные спущенной в подвал  лампочкой -переноской, и отпрянула.
- Не родись красивым, а родись счастливым! – сказал, вылезая к обеду из своей преисподней, Прахов  и кивнул на Фариза. – Ну кто он против меня в смысле красоты? А  стоит, кирпичик кирочкой тюкает. У него контора – печник на стуле. У него штат  - Петька в подручных. У него конвейер – бабки кирпичи по цепочке подают. А я?!
  Фариз засмеялся, показав белые зубы до одного.
- Зато ты, как Стаханов.
- Так? Подайте мне в руку букет, в левую, а в правую – женщину!
- Ее-то зачем? Неужто сможешь?
- Пошляк. Женщина – для поцелуя. Этой героической рукой я всего лишь прижму ее к своему торсу.
- Во как полезно в подпол-то садить!. – сказала необъятная бабка Арсениха -  Ташшыте крапивы пучок, да я пошла целоваться .
     Прахов чуть обратно в люк подполья не свалился. А ржали все так, что крыша шевелилась и стекла звенели.
    Я отправилась на дальний конец деревни, пригласить к обеду сосредоточенные там кадры. Шофер  фуры и шофер грузовика курочат бесхозный дом на дрова, грузят бревна и доски  в кузов, выдергивают из них скобы и гвозди. Дедок из самых слабосильных сидит у колеса на чурбачке, на обрезке рельса тюкает молоточком – выправляет гвозди да скидывает их в ящичек. Все в хозяйстве сгодится, каждая щепочка. Тут же крутится тетя Феня, роется в мусоре. Уже нашла старую керосиновую лампу, прялку и два веретена, три чугуна  дырявых да сундук пыльный. Но, считает, вещи уникальные. Отреставрировать да букетов наставить – цены им не будет.
- Елена Николаевна, - адресуется ко мне издательский шофер, - тут возникал вопрос о веранде. Можно стройматериал в данном месте выбрать. Не все бревна – труха, да и доски половые  еще не один десяток лет потерпят.
- Мы же только на выходные приехали. Да и кому строить-то?
- Я , например, свою дачу -  вот этими ручками, – обижается он. – И товарищ мой того же разряду.
  Ипподромный товарищ кивает.
- Новое стекло в рамы поставят, а старое на веранду освободится. И тут немало стеколок нашли. Помельче нарезать.
  Меня удивляет захвативший всех энтузиазм. Ведь, действительно, чужие люди…
- Но вам же ехать надо.
- А кому мы в воскресенье нужны? Значит, строим?
       Я никогда до Смолино раньше не видела деревенской помочи – веселой работы в надрыв пупа, усталость от  которой  придет только вечером, когда посмотришь, как много сделано за день, удивишься, а  мускульная «немота»  скует тебя от пяток до макушки   Еле ложку за ужином ко рту несешь. А потом баня с веником – и снова жив-здоров и не страшно с утра взяться за грязное ломовое  дело.
     Вечером мы сидим на поляне возле теть Фениного пруда: кто смог приползти – приполз. Все в белых одеждах после бани. Самоварище медный ведерный кипит, пахучий дымок от сосновых шишек тонкой струйкой к прудику вьется. Шаньги картофельные горой на подносе лежат, полотенышком прикрытые. Кринка с молоком здоровенная стоит. Стаканы-чашки разномастные на траве сгрудились. Прахов, розовый и красивый, как Аполлон, потянулся, встав с чурбачка, гульфик на кальсонах обозначился, как у солиста балета, а нормально смотрится, как-то естественно. Фариз, смуглый, суховатый и компактный, по-турецки на расстеленном половике расселся, Петька рядом с ним по-русски сидит: коленки острые поджал, подбородок на них пристроил. Виктор, длинновязый и тощий, просто на травке развалился, опираясь на локти. Старики и шоферы разместились на длинном бревнышке. Старухи со своими табуретками пришли. Тетя Феня, я и Надя у самой воды по валуну выбрали. Тут же Ниагара неподалеку кормится.
- Эх, пива бы! – говорит Аполлон.
- Кто мечтает – тот получит1 – отвечает своим тенорком Димыч.
- Господи! – выдыхаем мы хором, и даже лошадь Ниагара всхрапывает. – Ты откуда взялся? Мы же  думали, ты в город с Крапивиным уехал.
- Замрите! – командует Димыч, сбрасывая рюкзак с зазвеневшей пивной тарой наземь, наставляя на нас свой «Никон». – Никому не дышать, позы не менять!
  И забегал, скача через клумбы-грядки.
- Глядеть сюда! – командует с крыши бани. – Надька, младенца на руки, грудь наружу! Прахов с гульфиком встал рядом! Я кому сказал, гульфик выпяти! Фариз, переместись к коню! Так! Сел возле копыт, как сидел! По-татарски. Арсенич, смотрим с бабкой друг на друга. Да не с той! На валун  рядом сядь, руку ей на грудь положи. Да что, черт возьми, за титьки не держивался?! А ты, Феня, не таращься, а улыбайся ему ласково и головку на плечо. Так, я ушел за ручей. Скомандую – все из этой позиции глядите на меня через плечо. Кобылу на передний план и пусть тоже на меня через плечо смотрит! Кошку, кошку ловите! Левонтьевна, кошку – к животу, гладишь! И не дышать никому!
- Кончай! – не выдержав, закричала я. – У нас шаньги стынут.
- Ленка, Ленка, оставь рот разинутым! Трагически – вот так, вот так! Виктор, протянись у ее ног на траве! Молодец! Позу не менять! Петька, встал на колени, а глаза вон туда, дальше березы, выше! В объектив не смотреть! Фффу! Съемка закончена. Как собака устал! Да снимите вы меня с этой изгороди колючей! Не видите, что ли, я всю жопу в клочья порвал?
       Бабки начали креститься, отходя от наваждения. Старики челюсти на место до сих пор подтянуть не могут.  Димыч садится на чурбачок. Вежливо благодарит Виктора и Фариза, стащивших его с шиповниковой ограды, сообщает всем присутствующим, что гад будет, если не получит приз европейского фотобиеннале за эти снимки, за наши, стал быть, физиономии. Затем он интересуется, а чего мы так одеты? Да, он понимает, что после бани. Но одежды - не просто деревенское белье, есть в них какая-то заданная однотипность.
- Смертное это, - спокойно сказала бабка Левонтевна, гладя кошку. – Нашито, значит, в гроб класть.
- Ё-маё! – подпрыгивает Димыч. – Я вам кайф сорвал? Вы  все вместе – к праотцам и даже лошадь? Коллективный уход? Надька, прямо с ребенком?
    Мы стали ржать, кататься по полянке. Конюх Веня закричал: «Ой, уссусь сичас!» Димыч это все хладнокровно снял. Видимо, для серии «Гомерический смех перед уходом».
- Елена Николаевна, как старшего по бригаде прошу пояснить, - официально обратился ко мне.
- Да я полагаю, деревня наоборот умирать расхотела. Не так ли?
- Так, Елена Николаевна, - ответил столяр-плотник. -  Я даже запас гробовых струганных досок на подбивку потолка выдал.   Да, все держали про запас. А чо? Далеко, понял. Дети из-за автобуса да дорогого бензина ездить перестали. Буди что за картошкой токо и приедут. Телефона нет.  Ну… Чтоб не возиться… Все готово… А тут вы заездили. Да стройка. Да малец гукает. Иди-ко ко мне, парень! – подходит к Наде, и Глазастик ощерил передние зубки в ласковой улыбочке, лапки к деду протянул.

                Очарованный странник

     Раным-рано во вторник мы едем караваном домой. Прахов и Фариз – пассажирами грузовиков, с приказом всю дорогу травить анекдоты: на издательского и ипподромного шоферов   свалилось раскаяние в содеянном, хандрят, предчувствуя служебные неприятности. Особенно трусит издательский шофер: его поверх начальства еще и жена будет сжирать за то, что уехал куда-то, не сказавшись, и вестей не подавал. Виктор, молвив «Жена – не для того, чтобы бояться, а для того, чтобы пугать», как бы обозначил свою особую позицию, и анекдотами его никто развлекать не собирается. Петька с Димычем притулились друг к другу на заднем сиденье  и уснули, я тоже зеваю и поклевываю носом, сидя впереди.
     Пустая дорога повита предутренней дымкой, солнце низкое  скачет и остро бьет в глаза прямо по курсу. Надеваю темные очки, сложенными  на груди руками обхватываю себя, поплотнее вжимаюсь в спинку сиденья, закрываю глаза… Тут же за веками встает наш пир - новоселье в отремонтированном доме. В горницу никто не лез, смотрели на нее из стеклянных широких дверей, как экскурсанты в музее. Нравилось в ней не все и не всем, но оппонентов было ничтожно мало, да и доводы малоубедительны. Так, бабка, которую все звали Сычихой, и которая до этого и на помочь-то не приходила, имела наглость сказать, что зря надрывались: через месяц, де, все тут будет засрано, и линолеум настланный обдерут , и ковер старый из директорского кабинета вовсе долыса затопчут, а уж букетики  в чугунах Фенины смехотворные – так и говорить нечего, в труху да по ветру. Смотрите, смотрите, потому как в первый и последний раз любуетесь! -  кликушествовала после полустакана самогона Сычиха. И еще нашлась одна ей под  стать, сказавшая, что помогали черт знает кому: вовсе незнакомому, некоренному человеку, а, может, сучке какой? Вон чо делат: нарядов надарено, а напялила каки-то штанцы в цветок да майку вовсе развратную. И танцует со всеми мужиками, прижимается, каблуки еще одела! Вовсе стариков на вальс сама приглашает, лыбится, и фотографа махонького, а сама, лошадь, на голову его выше. Пример с городских берет: вон Фенькина-то родня каки ноги в разрез-от юбошной всем кажет, тьфу! А ешшо мужня жена да робенок взрослой рядом сидит. Уедут в командировки-те, да крутят хвостами, чо уж говорить?!
     Произносилось все это довольно громко, и многим задевало нервы. Прахов  нагнулся ко мне, спросил: может бабушку до ее подворья на руках унести да там через забор на мураву кинуть?  Посоветовала не обращать внимания, помня, что и он постареет и маразм заведет когда-нибудь.
- Это не маразм, это зависть, - громко сказала тетя Феня. – Смладу они  у нас такие. И уж, видимо, только могила исправит.
- А в диване, вот гад буду, клопы заведутся! – стойко-принципиально заявила Сычиха.
    Тетя Феня вышла из-за стола, отлучилась ненадолго, вернулась с «карбофосом», сказала: «Кончен пир, дезинфекцию делать буду». И все покинули кухню-столовую в бывших сенях, прихватив  свои тарелки-ложки, миски с недоеденной закуской и недопитые бутылки с пивом. Мужики переместились во двор деда Ивана, бабы побрели спать, мы с длинноногой, очень красивой Надей сели на ступеньку крыльца возле дверей, выходящих в огород, я закурила, Надя заговорила:
- Дуры старые! Знали бы они , как я такой дом вымечтала! В тот год, когда я поступала, профучилище лицеем сделали. Программу сменили. Так-то девчоночьи группы на овощеводов да цветоводов учили, а парней на механизаторов. А тут парни – фермеры, девчонки – хозяйки крестьянской усадьбы… Ой, Лена, знала бы ты, какие у нас были учителя! Святые! Как они верили, что все мы хорошо заживем, по-человечески! Как старались все-все нам вдолбить о красивой фермерской жизни! И ведь вдолбили. Лежим, бывало, в общежитии, суббота, а денег на кино нет, продукты из дому кончились, в красном уголке телевизор сломался – и мечтаем вслух. Рассказываем друг другу, у кого какой дом будет. Какой муж, какие дети, какой цветник во дворе…А животы от голода бурчат.
- Кто-то стал фермером?
- А не знаю. Я никого после учебы не видала. Может, кому-то что- то и удалось. Ведь не всякая за пьянь выйти замуж угораздилась. Хотя так по сторонам-то погляжу, да и подумаю, что вряд ли.
- Должна предупредить, что было бы обидно, если б Сычиха оказалась права.
- Да ты что! Ты сама на себя прикинь: в таком доме, как вы мне сделали, свиньей жить не стыдно ль? Я тут все красивей, чем у Ефимии Григорьевны,  с годами-то обставлю, всю усадьбу. Не я буду, если не пробьюсь! Хотя бы одна. За всю нашу группу! Это у меня цель такая – клянусь! И еще, Лена, я не знаю, как всем людям спасибо сказать. Ты уж что-то придумай!  Я тебя просто умоляю...
    Виктор неожиданно на полную громкость врубил магнитофон, завыло и забацало до звона в голове.
- Ты чёкнулся или как? – возмущенно возопил Димыч.
- Беседуйте со мной, а то в канаву вывалю. Не проспался я, - широко зевнул наш шофер. – И спину ломит – уработался. Уй, век не думал, чтоб за бесплатно… Сверхурочно…
- До свадьбы заживет, - пообещал Димыч. – Звук убери.
- Ладно, - кивнул Виктор, прикручивая музыку. – А так-то ничего получилось. Аж мысль мелькнула: а не податься ли в фермеры? Летом, конечно, только в деревне и жить. А зимой, товарищи, в сортир холодный бегать – это не для белого человека..
- Да ничего подобного! – заявил Димыч. – Я, когда ветеринаром был…
- А ты , что ли, ветеринар? – удивилась я.
- Во человек в коллективе живет! – покачал он головой. – Ни о ком ничего не знает. У меня «красный» диплом был!  Ко мне до сих пор редакционных кошек и собак лечить носят прямо в фотолабораторию! А так-то даже на селе  два года попрактиковал. Вклад в уклад имею: изобрел  биотуалет.
- Да ну! – не поверил Виктор.
- Запросто. У меня в дому такой же тамбур, как у Надьки, был. Вынул у старого стула фанерку в сиденье, ножки чуток подпилил, вниз поставил пластмассовое ведро с крышкой. Стены тамбура утеплил, обшил вагоночкой. Потом в старый чугун насовал камней, пристроил туда небольшую электроспиральку. Иной раз как в сауне нагревало!
- А причем тут биотуалет? – спросила я.
- А отходы семейного производства выносил в компостную яму. Одна польза и вони никакой. Надежде, когда танцевали, посоветовал  сделать такую же штуку. Благодарна была – до предела, но успех закрепить не дала эта бабка , как ее там, Сычиха. Фариза жалко: он этой ведьме ревизию электропроводки сделал и  три выключателя поменял.
- Да, парни – молодцы! Прахову прижизненный памятник чуть не поставили за настройку телевизоров да установку антенны. И Фариз с ревизией проводки многих обошел.
- А я, что, не молодец? – обиделся Виктор.- Полдня их технику налаживал. Теперь спокойно техосмотр со своим грузовиком пройдут, везде ездить можно будет. А то ведь никуда не высовывались, только по своим задворкам. Но главные-то герои, конечно, мужики. Такая веранда!
- Камин не хуже, - влез Петька.
- А ты уж сиди пока, - ехидно обернулась я к нему, - тебе за подвиги Ярославна твоя воздаст. Экзамены на носу , а он школу прогуливает! И еще спрятался, когда я отвезти на автобус хотела. У, недоросль!
- Все, конечно, баско и ладненько. Но нам-то самим редактор не врежет за задержку? – скривился Димыч. – Не хотелось бы, конечно… Я тут как-то снимки задержал в номер, так уж пилил-пилил, а я этого страсть не люблю, я нежный.
- Мысль одна есть, которая, полагаю, смирит его с нашим своеволием. Сделать не рядовой номер, а «толстушку». Чтоб все-все в ней было: и смех, и слезы, и радость , и горе, и философский подтекст. Словом, не чисто информационная газета, а хорошее такое чтиво про наше путешествие в район. Приедем, надо сесть и обсудить.
- И фотографий, фотографий побольше! – подскочил Димыч. – Ух, наделаю, причем серии, фотоблоки, фотозарисовки, фотостихи и фотороманы и статью напишу: жизнь, как она есть, и жизнь в объективе. Я даже знаю, что на первую полосу ставить – «Комсомолка» отдыхает!
- Кстати, как вы с моим заданием с Крапивиным справились?
- А ну  его! Он диктофон твой нацелит и как на очной ставке вопрос задаст. Народ от мента как шарахнется! Как забормочут: все хорошо, понял, все правильно, люди честные. Непьющие. Нескандальные. Праведники один к одному! Я уже почти у тракта от него ликвидировался. Диктофон за резинку трусов заткнул – в тех же самых местах иные беседы.
- И что? Бродягой по Руси шел? А к нам-то как от тракта выбрел?
- Совсем уж! У Крапивина рация. Вызвал районного гаишника. Он меня к деревне подвезет и в кустах сховается. И к вам припер на своем  «газике». Эх, жалко, денег мало было, а то б я еще больше пива привез!
- Интересная деревня, это Смолино. – сказал Петька. – Когда-то на большом тракте стояла, одних «монополек» было семь штук. А дворов аж двести с гаком, причем с большими семьями, следовательно, жителей – под тысячу.
- А ты откуда это знаешь? – изумилась я.
- Это бабушка Феня знает. Потом она мне рассказывала, как совхоз  опять у тракта, только современного, центральную усадьбу строить стал, поселок городского типа, условно говоря. Место без реки, пыльное. Весной-осенью грязное, ну, некоторые люди под ее предводительством и отказались родные места покидать. Основали тут самостоятельное отделение совхоза. И так до пенсий и колупались с весьма высокими показателями. А потом совхоз рухнул. Но бабушка подчеркнула, долгая жизнь на выселках  научила их жить сплоченно - это и спасает А так , автобус нынче не ездит, телефона нет даже «скорую» вызвать, газ не завозят, врачи с осмотрами не приезжают, служба быта  тоже исчезла, а раньше на «летучках» – это машины такие, заказы принимать приезжала.
- Написать  сможешь об истории хотя бы?
- Попытаюсь, - скромно ответил Петруха.
- Ничего не исказишь?
- Если писать в стиле эссе, то можно обойтись без дат, хотя у меня неплохая память.
- Ну, ладно. Напишешь нормально, можешь считать, что я тебе школьный прогул простила.
- Эссе! Слова-то какие! – съехидничал Виктор.
- Нормальные слова. Посмотрим, что ты напишешь.
- Я?
- Да ты. Про сельские дороги. Про ремонт машины. Про деревенского старика, который тебе больше других понравился.
- Веня -Стриж! У нас в деревне у бабки точно такой же фанат был, человеко-конь.
- Кентавр? Ну, можешь так  материал назвать, как роман Апдайка. Хорошо получится.
- Вон  как! Я пера в руках не держивал – и напишу роман про Веню? Вы журналисты , сами и пишите. Вас учили.
- Этому, Витя, не учат. Это или есть, или нет. У нас, чтоб ты знал, очень мало в редакции людей со специальным образованием. И везде так.
- А у кого оно?
- Ну, новый редактор после Афгана учился заочно. Так-то он военное училище кончал. Лина Григорьевна в Москве училась.
- Да что вы говорите? Не пишет же ни фига. Но, правда, обзоры писем довольно интересные. И цифры разные иногда интересно подбирает, статистику.
- Спасибо за подсказку. Надо будет и ее в номер пригласить. И еще не забыть озадачить рекламный отдел: пусть целевую сельскую подборку сделают.
     Так, развлекая беседами Виктора, чтобы не заснул, мы  с Димычем набросали в машине концепцию номера. Въехали в родимый мегаполис, загазованный с утра, завезли Петьку в школу, пожелали удачи шоферам-мужикам, входим в издательский вестибюль  в веселом настроении  - и на нас с большого портрета  мастера Димыча смотрит , улыбаясь, Лев Сапожников! Он сидит за столом  с телефонной трубкой возле уха, держит свою перьевую дорогую ручку «Паркер» занесенной над чистым листом, и уголок его отличной фотографии, с отличной улыбкой, с душой его, светящейся из глаз, перечеркнут траурной ленточкой. И стоит портрет на специальном ритуальном столике возле лифта, и цветы рядом, с двух боков…
- Ай! – закричала я, подкашиваясь ногами,  Димыч с Фаризом едва успели подхватить меня.
     Открылась дверь лифта с зеркалом в торце кабины,  и нас поволокло наверх, на наш двенадцатый, одинаково вытаращивших глаза в испуге, в недоумении, безмолвных, и я не вижу, смотрясь в зеркало, что по щекам моим катятся слезы и из носа бежит, только вожу-вожу  руками  по лицу, отталкивая Прахова, пытающегося прибрать меня своим носовым чистым платком.
     На этаже Прахов  заволакивает меня в дамский туалет, Фариз открывает кран с холодной водой, умывает  с пригоршни, поит, как коня, из ладошек, а я клацаю зубами и твержу: «Парни, парни    , он мне больше чем отец был!»
    Потом я сижу в своем старом кресле, пью кофе и курю сигарету, икая, но уже не плача, слушаю, что рассказывает секретарша Люба.
- Вчера пришел на работу, целую стопу материалов на компьютер унес. Объяснил, что в редакции не появлялся, чтоб никто посторонний от работы не отвлекал. Долги, мол, подчистил за месяц и кой-какой загон сделал, так как, возможно, попросится в отпуск. Я спросила, зачем , мол, в мае, еще тепла хорошего нет и погода сломаться может. А он ответил, что хорошо бы съездить в Крым. Правда, говорит, припоздал: миндаль уже отцвел. Но, может, какие-нибудь гранаты-персики еще цветут. Ах, Люба, сказал, знали бы вы, как хорошо очутиться в Крыму с молодой спутницей, которая никогда не видела этого буйства бело-розового цвета , в этих облаках цветочных, в этом воздухе, плотном и синем от неба, от моря, от сердечного волнения, вызванного поистине райской красотой! Можешь представить: ничего от жизни не надо! И от спутницы ничего не надо – лишь стоять, взявшись за руки по-детски, чувствовать себя растворенной в воздухе молекулой, и она – рядом. Наизусть просто запомнилось!  - заплакала Люба.-  Еще  прибавил: в такую, мол, минуту не только не страшно умереть, а хочется умереть…Раствориться обоим и улететь…Тут Еланская вошла. Говорит: мозги компостируешь? Любка, говорит, не верь ему: поматросит и забросит, у, старый кобель! Он, я заметила, не то чтобы обиделся, а как-то изнутри вскипел на Наталью. Правда, Елена Николаевна, не вру. Ну, значит, потом еще Фомин приперся за какой-то справкой на алименты. Младшим двум все еще платит. Ай, ладно! Лев Игнатьевич спросил, где, мол, вы, а Еланская с Фоминым заржали: в садах Семирамиды! Фомин эдак сквозь губу: наконец-то наш молодой коллега  оттянется на полную катушку. А то жаль, мол, Прахова: на глазах, мол, юноша тает. Лев Игнатьевич повернулся резко, только и сказал: больших пошляков, чем вы, не встречал! Что, правда, у вас что-то было?
- С кем?
- Ну, с Праховым.
- Ты соображаешь, о чем говоришь? – заорала я.
- Ну, извините, Елена Николаевна. Вообще-то, я не за тем зашла. Меня редактор послал, чтоб вы некролог в номер писали.
- Он, что, опупел? Ты не видишь, в каком я состоянии?
- Все в таком состоянии. Еланская приволокла, вся в соплях, какое-то «Слово о друге». Редактор прочитал, плюнул и к вам послал. Приказал: подушевней надо, человеческим языком.
- Не могу я! Ты же прекрасно знаешь, что я некрологов не писывала. Есть мастера жанра. Тот же Фомин. Я диагноза даже не знаю. Вообще… Мы же только что приехали.
- Ну, Елена Николаевна, что вы, ей-Богу! «Сердечная недостаточность» – это ведь общий диагноз для них, как умрут.
    Она права: именно с таким диагнозом уходят от нас коллеги-мужчины. В последнее время уходят довольно часто, один за другим. И вовсе не в Мафусаиловы лета. В массе своей мужики-журналисты не заживаются на этом свете. Ну да, есть у нас в корпорации и патриархи, Корепаныч, например, к ним принадлежит, коли ему почти семьдесят, но уж настолько считанные патриархи, что выдавать за типичное явление не приходится. А так-то пел-плясал, кудрями тряс – пятьдесят, а то и меньше, и лежит во гробе с хмурой сосредоточенностью на лице, а вокруг толпа соратников , трезвых и печальных. И на кладбище какая-нибудь экзотика, вроде песни «Гори, гори, моя звезда», которую оркестр сыграет вместо траурного марша Шопена. Небо вечно над кладбищем хмурое в день похорон, ветер холодный, а зазвенит оркестр – вдруг плотные тучи раздвинутся и прожекторно линет на могилу солнце, как будто небеса откроются, чтоб светлую душу забрать. Как будто Бог сидел-сидел там, наверху, взвешивал и прикидывал: да, пьяница, да, лжец, да, бабник-ветреник, да, какого только греха на душе нет, но полным негодяем не был! Иди ко мне, грешный сын мой, припади в слезах к милосердным коленям, пожалей лишь о том, что тебе земли в цветах не топтать! Иди, я тебя помилую…
- Не могу писать! – озлилась я. – И слов таких не знаю! Пусть редактор прикажет Еланской или Фомину.
- И    напишут, - скривилась Люба, -  От нас на пятидесятом году жизни ушел замечательный человек. Верней, на пятьдесят пятом.
- А ты что, с этим не согласна?
- Да что там? Согласна! Но ведь всем так пишут, что замечательные! Вы не понимаете, что ли?
- Здравствуйте! А я, что, способна какой-то новый жанр изобрести?
- И фотку еще поставят: в спинжаке, понял, при галстуке, сидит, как кол проглотил. А биография? Родился в деревне, учился, как зверь, работал, как вол, и все были им довольны.
- Ну, девушка! Тогда я вообще не понимаю, чего ты хочешь. Кстати, я не знаю, где Сапожников родился. По-моему, в городе.
- Да принесу я вам личное дело! Но не так, не так о нем написать надо!
- Знаешь что? Не трепли мне последние нервы. На! Возьми диктофон, прикрой чем-нибудь, обойди всех, вплоть до вахтера и барменши. Пусть всего одну фразу скажут, начинающуюся словами: « Я буду помнить, что»… Поняла? И быстро! А я тут еще раз умоюсь да хоть сколько-то мозги до кучи соберу.
       Самую впечатляющую газетную акцию на тему похорон я увидела года три-четыре назад. «Авторитета» криминального во время разборки чикнули. Братки в неизбывном горе пришли к нам, купили полосу. По краю огромного листа формата А-3 шел черный бордюр. На белом поле –  очень крупно: имя, отчество, фамилия  усопшего. И без никаких слов понятно, как жил, как умер, какую скорбь уходом вызвал , и как пытаются настоящие друзья увековечить память – целая полоса куплена при бешеной цене каждого сантиметрика рекламной газетной площади!
- Димыч, - приказала я по телефону, - принеси, пожалуйста, индивидуальные фото всего коллектива, мэра, епископа, муфтия, ректора университета, секретаря союза журналистов. Поди сними вахтера, уборщицу тетю Ксеню, барменшу, какого-нибудь прохожего. «Полароидом», Димыч, мне срочно надо.
- Взбесилась? Я портрет для памятника делаю и для поминок да еще родственникам.
- Мне эти фотографии нужны для некролога.
- Ну, блин! Умерли, что ли, все коллективно?
- Мне ваш юмор, Дмитрий Борисович, никогда не был интересен! – отрезала я. – Мне поручено написать некролог о коллеге, и я требую то, что мне необходимо! Или вы цивилизованно сотрудничаете со мной, или я ищу другого фотографа!
- Во-во, вечно так …Требую, требую…
  Дослушивать я не стала.
    Но как подскочил редактор, когда  я принесла ему готовый оттиск первой полосы!
- Некролог на первую полосу во весь лист? Да вы что!
- А почему бы нет? – нагло сказала я. – Это грустная городская сенсация – скоропостижно скончался человек, которого все знали. Которого наши читатели видели на полосе тридцать с гаком лет. Его знает каждая собака, он известней любого из городских жителей – и ему место  на задах, в скромной писульке рядом с рубрикой «Разыскивается преступник»? Именно об этом человеке вы сказали в диктофон: «Я не знаю, как буду без него обходиться»? Значит, вы лгали?  А коллектив вам поверил.
- Но…
- Какие могут быть «но»? И вы умрете, и я умру. Куда ткнут некролог в шестьдесят строк, нам будет безразлично. Но, может, кому-то не все равно, как редакция проводит в последний путь своего товарища?
- А куда я дену уже смакетированную полосу?
- О, Господи! Да завтра она выйдет! Поправить в новостях слово «сегодня» на слово «вчера», и голову ломать не надо, что в номер ставить.
- Нннну, ееесли тттак, конечно…
     И газета вышла с улыбаюшимся посреди первого листа Сапожниковым, а вокруг его портрета – фотки-фотки-фотки знавших его людей. Секретарь союза журналистов сказал о покойном: «У меня нет под рукой статистики, но, по-моему, Лев Сапожников имеет до десятка лауреатских премий союза журналистов. Это был мастер своего дела." Губернатор сказал: "Газету выписывала и выписывает моя семья. Я помню подпись Сапожникова под материалами буквально с детства. Это и был символ вашей газеты." Ректор университета сообщил: «Из всех местных журналистов, пишущих о науке, Льва Игнатьевича Сапожникова выделяла обширная эрудиция». Муфтий молвил: «Он больше писал о православии. Но когда он  приходил за газетным материалом к нам, я знал: этот человек читал Коран». Архиепископ закручинился: «Мир покинул человек праведной жизни! Да примет Господь его безгрешную душу!» С этим утверждением тут же начала спорить наша корпорация. Фомин сообщил: «Мы были друзьями со студенческой поры. Вспоминая веселую и грешную юность, я не могу поверить, что Левки больше нет». Еланская призналась: «Он был бабник, это все знали. Но устоять было невозможно». Тему подхватили и развили дамы. Лина Корман: «Скажет, бывало: «Ах, какие , мадам, у вас глаза!» -  и хочется жить и работать». Секретарша Люба: «Когда я пришла на работу в свой первый рабочий день, он подарил мне розу». Тетя Ксеня, семидесятилетняя уборщица: «Не пройдет, бывало, мимо, чтоб не сказать: «Ксения Павловна, вы сегодня симпатичны, как никогда!» Барменша: «Представить не могу, что в обеденный перерыв его тут нету, остроумного и галантного». Страшненькая на мордочку компьютерщица Валевская: «Он меня научил, как покорить мужа: надо чаще говорить «родной мой».  Многодетная выпускающая газеты Роза Вахрамеева: «Подойдет, спросит, что грустная. И даст денег взаймы". Сашка Прахов: «Он о спорте не писал. Но наваракосишь чего-нибудь, подойдешь: Лев Игнатьевич, поправьте писанину! Не было случая, чтоб отказал». Фариз Галимутдинов: «Не подписывайся псевдонимом! – приказал мне. – Не стесняйся своей национальности! Ты делаешь имя, без имени нечего делать в журналистике!» Молодой компьютерщик Лева Носков: «До встречи с ним я не носил костюмов. Сейчас на работе – только в костюме,  свежей рубашке и галстуке!» Вахтер в камуфляже: «Никогда не пройдет, забыв поздороваться!» Случайный прохожий: «Ну, блин! Какие приличные люди умирают один за другим! А некоторое  г…но стрельнуть не жалко, а живут!» Я, на правах автора композиции, возле скромной старой фотографии, где я еще с косой: «Он был моим старшим другом и учителем. Не знаю, есть ли Бог, но мне хочется верить, что небеса с пониманием отнесутся к его душе… А впрочем, если Бога нет, пусть душа останется здесь, на земле, и живет до тех пор, пока кто-то будет помнить нашего Льва Игнатьевича Сапожникова».
     Сдав полосу, я вернулась  в кабинет и сняла со стены календари со старцами-угодниками. Нет, это не был акт вандализма. Просто ушел человек, надо собрать для родни его имущество. Календари я скатала в рулончик, заклеила скотчем. Кабинет сразу стал другим – просторнее , светлее. Так всегда бывает, когда освобождаются  плоскости стен. Сапожников был редкий аккуратист, поэтому столешница его письменного стола к концу рабочего дня  была девственно пуста. Я открыла  верхний ящик стола. В красивых коробочках лежат канцелярские принадлежности  и отличная деревянная рамка с большой фотографией, на которой мы увековечены втроем: я, Петька и Сапожников с поставленными Петькой рожками. Композиция «Третий лишний»… Зловещая символика какая-то, честное слово!  «Третий» ушел за горизонт… И унес какую-то тайну, которую стоило разгадать, но без него это будет трудно сделать.
     Такая же фотография лежит и под стеклом моего стола, среди множества ей подобных.  Забредет сынок в редакцию, Димыч нас чикнет. Скопился целый архив. Мы до развода: я – сытая, богато одетая молодая дама, рядом отлично одетый, довольный жизнью отпрыск.  А вот позапрошлый год: я худа, как щепка, наряжена в джинсу, взор тусклый, Петька, правда, без примет озабоченности существованием на лице… Словом, не лучший снимок эта композиция…Отчего Сапожников прибрал её к рукам и так , понимаете ли, заботливо окантовал? И держал перед взором – открой ящик и любуйся. Фрейдистский снимок-то… Петька, из этого фотодокумента понятно, ревновал меня к Сапожникову. Чувствовал, что надо ревновать? Да, считая Сапожникова «учителем и отцом», я как-то опасалась «покушений». Вот это и запутывало наши отношения, заставляло меня хамить и ехидничать. И он, конечно, хорош: ляпнул что-то обо мне в баре, возможно, мечтой поделился. И  вчерашняя его злоба на Фомина и Еланскую  тоже спровоцирована мной. И якобы Праховым… Боже мой! Ему любовь ко мне сердце надорвала! Видимо, вернувшись домой, пил-пил- пил …и конец. Я его убила, выходит? 
     А я тут при чем? Я в нем какие-то надежды кокетством поддерживала? Я вообще не кокетлива и в этом смысле ни для кого не опасна. Я вообще не понимаю, чего наши редакционные дураки на меня, как мухи, летят, даже Димыч, окурок…
    «Жажда тепла и участия, может быть, вообще самая сильная жажда, которую может испытать человек, Леночка» – вот почему это вспомнилось? «Она двигает его порой в неожиданном для него самого направлении, заставляет совершать ошибки, принимать за истинную любовь суррогаты. Причем ум понимает, что двинуло не туда, а сердце малодушно плачет и сопротивляется: нет-нет, я не могло ошибиться! Вот откуда , дорогая Елена Николаевна, проистекают все адюльтеры, все измены. Нам не хватает тепла… И вот почему безотказно действует на женский пол простое поглаживание по головке со словами «девочка моя» или «родная моя». Слова подобные, кстати, безотказно действуют и на сильную половину человечества. Так что нелепо ошибается тот, кто сразу подходит к женщине со словами: «Я вас хочу, хочу безмерно!» Это вызывает моментальный протест у абсолютного большинства. Я долго жил, много любил и могу сослаться на собственный опыт. Все мои победы были завоеваны скромненькими наступательными операциями без демонстрации самцовых качеств. И не люблю самок. Я скорее выкинусь в окно, чем позволю кому-то лобызнуть себя с жарким придыханием : «Ты мой!» Как только это произносилось – меня рядом уже не было».
       « Ага, - сказала я, - теперь я знаю, что произнести, если мне захочется посидеть в кабинете одной. Захожу и зловеще: «Вы мой, коллега Сапожников!» – и только ветер шевелит открытую в мороз и пустоту раму, только угодники святые колеблются скорбно от сквозняка». Он засмеялся, но было в его лице что-то такое, что я поняла: не выпрыгнет. От моих слов «Ты мой!»  в окно не выпрыгнет. Что-то не помню: смутило ли это меня? Наверное, ни капли. Я, наверное, взяла ручку да стала писать. Пресекла поток красноречия, обеспечила рабочую тишину… А если б кто-то, как я, издевался систематически над моей любовью? Что бы я чувствовала? Господи, кругом виновата!
    Однако подозреваю, что ни Еланская, ни Фомин никакого комплекса вины не испытывают в данную минуту. Я сижу, а они за моей приоткрытой дверью носятся по коридору, развив бурную общественную деятельность: еще бы, друзья покойного, члены похоронной комиссии. Вот такая она, наша журналистская дружба! Вся  на показ, вся до «гроба»! В буквальном смысле этого слова…
  Ой, как у меня болит голова! Дорога с утра, некролог и еще о сельском номере думать надо… Какими, извините, мозгами, с каким теплым чувством участия?
  Я ухожу домой, прихватив в столе Сапожникова рамку с фотографией. Вовсе не обязательно его родне иметь мой и сына портрет, не так ли? А рамка пусть останется на память, как и чайник «Мулинекс», предусмотрительно убранный с чужих глаз в шкаф. Должна же я иметь, как его ученица, какую-то память об учителе.
  Дома я ложусь на диван, строго наказав тете Клаве ни в коем случае не приглашать меня к телефону.
  Только задремала – она тут как тут.
- Что надо? – спрашиваю нелюбезно.
- Дак кто-то звонит.
- А Петька где?
- Дак ушел куда-то с девушкой.
Ё-маё! Кругом весна – кругом Любовь? В деревне прокантовался печником-самоучкой и тут бегает! А экзамены на носу. Ну, придет!
 -Алло! – произношу в трубку холодно.
- Нинка, ты? – верещит мужским тенорком телефонная трубка. – Слушай!
- Была бы Нинкой – послушала бы, - отвечаю.
- А ты кто? – дубеет собеседник.
- А я дед Пихто и бабка с пистолетом.
- Нинка, чо, блин, за шутки?
- Я еще раз вам говорю, что вы ошиблись номером.
- Так бы и сказала!
     Тетя Клава, стоящая рядом с видом самым индифферентным, обиделась , когда я выразительно покрутила у виска пальцем, тепло глядя ей а глаза. Это меня взорвало, и я произнесла прочувствованную речь, что если соседка не будет платить за телефон, то нечего ей и в коридоре возле аппарата ошиваться. Очевидно, я все больше и больше вживаюсь в  коммунальный быт, ору – и на душе почти сладко и почти легко.
     Зайдя в комнату, ткнула  клавишу музыкального центра: поплыла мелодия, протяжная, как ветер над плоской равниной, низкий женский голос негромко что-то запел на абсолютно не понятном языке, хотя я, как филолог, известные языки на слух различаю, а второй женский голос, тоже низкий, стал по-русски рассказывать: «К женщине повадилась тоска. Вначале она входила несмело, как незваная гостья, и молча посидев час-два, тихо уходила, чтоб вернуться через неделю…» Оба голоса шли в параллель, но поющий взмывал, жаловался, опадал, почти шепча, умоляя, плакал, а второй голос шел ровно, был  просто печален. «Потом она обнаглела и громко сказала однажды: « Я, пожалуй, останусь надолго. Мои вояжи туда и обратно лишены смысла». И  тоска уже никуда не уходила, рядом была днем и ночью, и ее зеленые глаза смотрели тоскливо, а холодная рука трогала сердце: «Да. Ты моя, послушная девочка!»    А за окнами тихо выл ветер, бесконечно ползли небом тучи, и женщина без конца вспоминала, что он ее любил, так казалось, но ушел. Далеко. И не вспомнит!» Поплыла одна музыка, чуть подрагивая синкопами, чуть убыстрив темп. В поющем голосе прорезалось отчаяние. Рассказывающий голос стал чуть громче: «И поэтому она встала и пошла совсем к нелюбимому, да, пошла в совсем простой надежде: вдруг тоска отвяжется на минуту,  постыдится подглядывать за двоими. Но тоска стыда не имела. Постоянно сидела у изголовья, таращила на них глаза и смеялась: «От меня не спрячешься, не так ли?» Музыка  опять рассталась с поющим голосом, заметалась, отмеряя ритм тихим, как сердечный стук, звуком барабанов…. Снова вступили голоса: «А однажды у крыльца столпились люди, зашептались- зашушукались зловеще: «Она отравилась уксусом! Из-за любви». А женщина лежала в гробу  спокойно и, представьте себе, улыбалась, потому что она почувствовала: рядом нет тоски , наконец-то. А тоска в это время шла пыльной дорогой, под уход погладив теплой рукою: «Спи, спи, моя послушная девочка!» И вошла тоска к другой женщине , и сказала уверенно: «Потоскуем?», и женщина кивнула головой в знак согласия.»  Все кончилось – и текст, и музыка, зашуршала тихонько не записанная пленка. Тут раздался от двери громкий всхлип.
-   Ну, прямо, как про меня! – отчаянно молвила тетя Клава, заметив мое намерение понужнуть ее в очередной раз.
  И я буркнула: «Извините, пожалуйста, что я вам нагрубила».
- А что за певица, что за рассказ? Где купили? Я бы тоже пошла да купила, а то че-то музыка у меня все топ да тип-топ. Ничего душевного нет. А так бы поплакала, как сейчас. Все на душе легче.
- Не знаю, - соврала я. – Старая кассета, а кто поет, кто рассказывает – бог весть.
       При записи на магнитофон голос мой меняется до неузнаваемости и в телефон то же самое: ниже или выше он не становится, но какой-то непривычный на слух тембр техника в нем выявляет и подчеркивает. Я сама слушаю эту кассету со стороны – и мой голос с меня самой снимает легкую стружку по коже…
  Песня непонятно чьего народа шла со второго магнитофона, просто звучала, а я взяла микрофон и стала говорить. Верлибрами. О том, что мне девятнадцать лет, о том, что на улице весна и цветут яблони, о том, что я не люблю Анфимова, а любви так хочется! Вернее, так хотелось, что черт понес меня в общежитие на вечеринку, и там красавец с мехмата был так очарован моей попой в мини-юбке, что весь словарный запас растерял. Он целовал меня на черной лестнице, мне приятно было – до потери пульса, но шептал этот гад единственное: «О, какая у тебя попка!», и руки его шарили по моим тылам, задирая юбчонку… И я терпела-терпела, ждала- ждала, что он еще что-нибудь во мне похвалит, а потом треснула его в лоб , громко сказала: «О, какая у тебя тыква!» , и ушла домой, ни с кем не попрощавшись.  Искусство и жизнь – две вещи, пересекающиеся порой весьма причудливо…
     Как я хохотала, когда узнала, что в нашу девичью филологическую компанию этот тип со товарищи забрел по случаю его отвальной! Его, оказывается, в Сорбонну на годичную стажировку универ послал с его-то тыквой! То-то мы в науке, блин, такие продвинутые, что собственного приличного электрочайника изобрести не можем. И чего он мне до замирания понравился, этот лохматый разнузданный тип  с кликухой Калигула? Они же пьяные пришли, веселые. И мы веселенькие сидели, пели песни. Я, правда, молчала, раза два дав «петуха» под девичий писк. Он глянул – и мы вышли… Сроду за собой такого не подозревала… Вышли на полутемную запасную лестницу… И сейчас-то я могу себе признаться: будь он побогаче лексиконом – легла бы на пыльные ступени. И его трясло, лицо такое… Как у Берсенева. Тьфу! Нашла о чем думать! В день вины перед Сапожниковым … Ну что делать, если не виноватится, хотя и веселым настроение не назовешь?
    Завтра панихида. Надо идти позориться… «Глядите, глядите, это его последняя любовница!»  Вот вам  и «де мортуис  аут бене, аут нихиль»! Ну надо ли мне красоваться в толпе его «сирых вдов» в черных костюмах и широкополых шляпах с вуалями? Все его «любимые» были как на подбор: то, что называется «интересные женщины», Афродитами были не все, но одеты всегда со вкусом. Просто прекрасно одеты.. А мне и одеть нечего. Ух, убила бы Анфимова! Такие платья при разводе забрал!
    Я подхожу к шкафу, открываю его , и первое, что бросается в глаза, это черный свадебный костюм Анфимова, импортный, очень нарядный, почти смокинг. Слава хорошей хозяйке Верванне!  В дому до сих пор нет моли, костюмчик, всего раз надетый, висит , как новенький. Анфимов до тридцати лет был поджарым, ростом он всего лишь сантиметров на пять выше меня – ура! Да нарядней меня на панихиде человека не будет!
    Меряем все это. Пиджак сидит превосходно, пуговицы только поплотнее перешить да загнуть по-модному рукав, не укорачивая. Брюки в талии очень хлябают, но переделать пояс, заложить поглубже защипы ничего не стоит. В длину штанины, с каблуком, нормальны.  Спасибо, далекий Анфимов, и за костюм, и за отличную черную кепку, которую я дарила тебе на день рождения, но ты в гневе развода выкинул ее, как и остальные подаренные мной вещи!  Отпускаю! Бог тебе судия! Больше ни вспоминать, ни клясть не буду! В конце концов, жизнь так непредсказуема, мы все так неуверенно под Богом ходим, оборваться она может в любой момент, и не стоит ворошить худое, ведь не одни только гадости ты принес в мою жизнь.
    Порю, шью, приметываю, тихонько пою под нос в довольно бодром ритме: «К женщине повадилась тоска – а – а». Часов в одиннадцать пришел Петька и обошелся без нотаций:  почти взрослый человек, уже роман какой-то крутит.
- Завалишь экзамен – женю и выселю из квартиры, - единственное, что я ему сказала, причем тоном довольно добродушным.

                «Цирюльник» выше «Титаника»!

       С утра пытаюсь отдать долги совести: сижу на кухне над разложенными бумажками. У меня есть проблемы первой фразы. Ну, не идет ничего в голову, не знаю, с чего начать материал. Эту чертову фразу порой и полдня  вымучиваешь. Создастся она – дальше все покатится, как под диктовку… Сижу… Смотрю на пустую стену, еще при Анфимове облицованную импортной кафельной плиткой с лиловыми цветочками по бордюру. Перевожу взор на огромный кухонный шкаф, когда-то притащенный бомжем Иванычем, мною покрашенный в изумрудно-зеленый цвет за компанию со столом и деревянными табуретками. Отлично смотрится за стеклами шкафа мой белоснежный супер-сервиз с огромными плоскими блюдами, супницами, судками для заливного, салатниками, бульонными чаш… Ерунда какая в голове!  Вода капает из толком не прикрученного крана, отмеряет секунды: кап…кап…кап… Убегающие секунды  такой короткой жизни… Это я прочувствовала, как никогда, на следующий день после моего тридцатилетия, отпразднованного в редакции. Мне тридцать!  Это много, а руки мои пусты: ни приличного дома, ни мужа, ни любящего меня человека…Ничего!
    И я написала первую фразу: « Если в  предсмертный миг перед человеком действительно пролетает вся жизнь, то единственное, о чем подумала Лиза: «У меня ничего нет»…Я писала и плакала над собой , над незнакомой мне деревенской великомученицей, которая до сих пор лежит в  морге, сдвинув удивительно молодые красивые брови на лице, покрытом чугунно –черными синяками. Я привела статистику, согласно которой  в 1999 году в России от побоев пьяных мужей погибло 12 тысяч несчастных баб. И чуть не столько же сели в тюрьмы, потому что сами  убили или изувечили  своих домашних изуверов…Я написала, как отсчитывают убываюшую жизнь капли из деревенского рукомойника, как гибнет от безысходности последнее человеческое в человеке, как просит хоть какого-то заполнения вакуум в душе – и на столе появляется бутылка. И разливается в два стакана, мужнин и для жены. А на все это смиренно смотрят из своего угла дети, внимательно следят за «весельем», которое непременно перерастет в драку, и бесполезно кричать: «Папа! Папа!»… И вот  она в морге, эта Лиза, труп с красивыми бровями, неожиданными рядом с  распатланно-выдранной прической… Ей было тридцать два года! И божья милость перед смертью была нужна одна – чтоб она не услышала, как кричат четверо ее детей: «Мама! Мамочка!»
       Я просморкалась и хладнокровно приписала в виде пост-скриптума: « За эту смерть  должны ответить те, кому наша газета долбит и не может додолбиться: организация ( хотя бы одного на всю область! ) приюта для жертв домашнего насилия  стоит ровно столько, сколько  тратится на средней руки праздник города с фейерверками, концертами на площадях, карнавальными шествиями, шутовскими соревнованиями вроде бега в мешках. В них непременное участие принимают все наши чиновники. Поступитесь хотя бы одним пиром во время чумы! Это грязная политика – ваше растратное веселье, ибо самая высокая выручка от подобного праздника у торгующих пивом и водкой. И не было случая, чтоб «общенародный демократический бал» обошелся без единого синяка на женском лице, без единой слезы из детских глаз… И как вам только не стыдно!»
      Дописав и уложив бумаги, выхожу на бульвар в черном брючном костюме стиля  «классика». Под пиджак надета белейшая Петькина майка, купленная для лесного бала, на голове моей – анфимовская фуражка козырьком назад, на ногах туфли на высоченном каблуке, это уже постанфимовское приобретение. Топаю, ловя одобрительные взгляды населения, и торможу от запредельного комплимента: «Ну-у-у, вы сегодня, как Лайма Вайкуле!» Люба-повариха, пардон, мадам Анфимова передо мной: большой живот топырит трикотажное бежевое платье, когда-то мое, приготовленное  именно для такого живота, на ногах ее плетеные коричневые туфельки из мягкой-мягкой кожи, которые я собиралась носить беременной.
- Куда идете? – спрашивает Люба, заглядевшись на букет в моей руке .
- Коллегу хоронить. Льва Сапожникова.
- Царство ему небесное! – крестится Люба. – Читала вашу газету – вся слезами улилась. Такой хороший человек! Так люди его любили! Больно понравилось, как вы сказали. Тоже не знаю, есть ли Бог.
- Не заметила: вы же перекрестились.
- Иногда думаю, что есть. Иначе бы никогда нам с вашим Петей не сойтись. А сейчас живем – не нарадуюсь. - И снова крестится.
- Не надо мракобесия, дорогая! – останавливаю я. – Как вы выражаетесь, «мой Петя» не богом в ваши объятия послан. Он бы просто бога не послушал, если бы я ему полгода не толмила: иди к Любе!
     И я отчаливаю независимой походкой: эта клушка договорится до того, что по божьему промыслу меня к ним на буровую принесло, чтобы я там своего ребенка потеряла. Ну что за идиотизм? И без того настроение гиблое, так еще и соперницы под ноги лезут!
    Провожали Сапожникова не из дома журналистов, ибо такова была воля  усопшего: поставить для гражданской панихиды гроб во дворе, отпеть в соборе, похоронить на окраине старого городского кладбища под березами, за кладбищенской оградой, по сути. Волю по телефону огласил редакции его сын, якобы нередко беседовавший с отцом на отвлеченно-философские темы: что есть жизнь, какова смерть и где лежать, чтобы самому нравилось.
        Я намеренно пришла поздно, чтоб не ловить лишних взглядов. Все величавые речи уже отзвучали. Под пасмурным сереньким небом толпа прощалась с известным журналистом, текла мимо гроба, многие прикасались к покойному, нагибались поцеловать, клали цветы в гроб. Венков было уймища, и гроб завален плотно, но я принесла, чего никто не догадался купить -   аранжировочную ветку, похожую на  пальмовую ветвь Палестины, и ветку королевских лилий с огромными белыми «граммофонами». Положила  цветы ему на руки, возле горящей свечи, нагнулась, шепнула в восковое твердое ухо: « Я любила вас! Не злитесь. И простите всё!» – и прошла в шеренге положивших последние дары.
       Шеренга рассортировалась у въезда  во двор: кто-то садился в автобусы, чтобы ехать в собор и на кладбище, кто-то уходил домой. Я замешкалась с выбором: на каблуках будет трудно отстоять службу, вдобавок каблуки зацокают набойками по чугунному полу собора. В них невозможно ходить по буеракам возле  подберезового захоронения, где лежать черной гранитной плите с автоэпитафией: «Жил, любил, оставляю с благословением: храни вас Христос!» Лев Сапожников, журналист».
    Подошел редактор.
- Что с вами, Елена Николаевна? Вы так бледны!
- Не знаю.
- Идите домой. Я тут сына вашего видел. Позвать?
- Да, если не трудно.
    И мы пошли с печальным Петькой домой. Молча. 
- Ты, может, на кладбище хотел? – спросила я уже в коридоре.
- Нет. Зачем? Вместе со всеми – зачем? Пойдем с тобой гулять по тропинке. Увидим  плиту. Сядем на траву.
  Мне пришло в голову, что место выбрано Сапожниковым  не случайно, а именно в расчете на то, что мы пойдем, увидим и сядем. И я затосковала…
- Петь, он меня способен простить? Ну, за «Тантризм».
- Конечно! – воскликнул Петька. – Ты сегодня такая красивая и печальная и букет твой лучше всех! Ты же знаешь, что красивым прощается. И написала ты о нем здорово. Там в толпе просто все удивлялись: не видывали, мол, такого некролога. Знаешь, как мне было приятно, потому что я любил дядю Леву. А поцеловать не смог: боюсь!
- Это не горе. И вообще целовать надо живых.
- Мам, а как с книгой-то быть? Мне кому ее отдавать?
- Не знаю. Не попросят – будет твоя. Я полагаю, дядя Лева мог тебе ее подарить как другу. Так что не угрызайся.
- Тогда пойдем в кино? А то опять денег не будет.
- Да что уж ты! Почему надо идти именно сегодня?  Завтра сходим.
- Не-е-ет!
- Такой лоб и по-детски капризничаешь?
- Это мой взрослый каприз. Просто я люблю, когда ты коварно-элегантна. А сегодня! У меня слов нет.
     Я засмеялась.  И мы отправились на вечерний сеанс в лучший кинотеатр города на «Сибирского цирюльника». Пошли пешком, ибо нами овладел бес тщеславия: не надо, дескать, прятать в трамвай такую неземную красоту, как элегантно-коварная женщина и длинновязо-джинсовый юноша. И вдруг над нашими головами разошлись небеса, с утра затянутые тучами, прожекторным лучом  линуло куда-то солнце, смутно-сладко влился в городские шумы далекий голос духового оркестра: Бог допустил душу Сапожникова к своему престолу… Я улыбнулась облегченно. И  встречный фраер подумал, что ему, а ревнивый Петруха взял меня под руку.
    По дороге домой после сеанса мы обсудили достоинства отечественного шедевра, дружно поставив его  выше знаменитого «Титаника», потому что американца Камерона занимала техника катастрофы, он прямо-таки любовался собой, когда снимал, как рушатся в бездну люди, как плавают среди холодных льдин трупы, а нашего Михалкова занимала жизнь, и у него кипела русская масленица, из кулачных боев люди выскакивали все в крови, но живые и счастливые. Нам обоим понравилась роль Джулии Ормонд. Я сказала, что завидую ей: сыну девятнадцать лет, а она выглядит, как девчонка, вот что значит – хлопец сам отвечает за свои поступки.
- Понятно, на что ты намекаешь. Но полагаю, на четыре –то года до моего девятнадцатилетия и тебя хватит, не хуже Ормонд.
- Мерси вам, благодетель! – захохотала я. – Мерси, что такой долгий век мне отмеряли. Но у нее жизнь-то побогаче моей была.
- В смысле дома?
- И не только.
- Да ладно тебе! – снисходительно молвил Петька. – Вот она истосковалась, что в нее никто не влюбляется! Я поглядел: все влюбляются. Все! Могла бы Димыча выбрать. Вон он какой – веселый до спасу нет. Над ним вся деревня валялась.
- Это аргумент, - согласилась я. – Желаю и тебе влюбиться в кого-нибудь, над кем весь город будет хохотать.
- Ох, с тобой говорить-то невозможно, ни о чем серьезном невозможно, - закривлялся Петька.
- А в лоб не хотите за такое утверждение? – погналась я за ним, прыгающим передо мной затылком вперед, – но какая может быть скорость на каблуках? – Не пижонь! Остановись, кому сказала!
- Я очень послушен, но только не надо при мне о любви говорить! – запел-заорал, паясничая, Петька. И, конечно, впечатление мы на людей могли произвести странное, хорошо, что под начавшимся мелким дождичком никто, кроме нас, не балдел – жизни не радовался, тротуар был пуст.
       Остаток вечера мы провели за изготовлением  костюма для «капустника» на выпускном балу. Нашивали на черную рубашку погоны бумажные, делали из пивных пробок и крышек с майонезных баночек медали и ордена, клеили свастику из бумаги на армейскую каску, примеряли вместо портупеи два моих ремня. Я пыталась выведать у Петрухи, что это будет за пленительный образ и что за сюжет. Но он интриговал: поедешь – увидишь. Пришлось смириться с тем, что придется ехать.
  Уже приготовились лечь спать, как вдруг зазвенел в коридоре телефон. Петруха побежал взять трубку, бодро сказал: « Але, Петр Петрович Осокин у аппарата!» И тут же в эфир была вынуждена выйти я.
- Это чо такое? Какой еще Осокин? – рвет своим голосом телефонную линию свекровь. – Совсем уж там с ума посходили?
- Это была шутка, - сдержанно отвечаю я.
- Совсем обнаглела? Забыла, кто он тебе? Отцовской фамилии хочешь лишить? Он парня кормит-содержит, а…
- Вот этого не надо! – обрываю решительно. – На те двести пятьдесят рублей, что он присылает, прокормить можно кошку, да и то отечественной килькой, а не "Вискасом".
- Каки двести пятьдесят?  Двадцать пять процентов – это двести пятьдесят?
- Смотря от чего считать.  И не надо об этом. Я ни о чем никого не прошу, но и упрекать, что я вас объела, не позволю! Я живу на свои.
- Да, слыхала, как, мол, артиска выглядишь.
- Представьте! Еще о чем беседовали со снохой?
- Петя к ним не ходит.
- А что он там забыл?
- Дак че-нибудь по хозяйству помочь. Ковер трясти.
- Идите к черту все! Я добра да не настолько! Любе один Петя подарен – с нее за глаза хватит! Ну, наглость! А вы чего ей не поможете?
- У меня свое хозяйство. А ты корреспондент, могла бы…
- Меня просто восхищает ваша вера в то, что корреспонденты сделаны из другого теста, нежели все люди!. Что-то я, кстати, не замечала, что вы ко мне, как к ангелу, относились, пока мы рядом жили.
- Я ль тебя не любила? – начинает всхлипывать. – А не придешь никогда.
- Все, Ивановна, что с возу упало, то пропало. Не надо было мои пеньюары да ночные рубахи забирать.
- Из-за такой ерунды!
    Я начинаю хохотать, вспомнив, как она сгребала вещи и орала на меня под отъезд: «Находишься с голой жопой – вспомянешь!»
- И Петька не ходит.
- Будет сыпать претензиями; ходит. Сколько ходит – столько хватит, видно, не тянет к вам. И потом, вы что там к нему с какими-то намеками лезете, а? Вам сильно хочется, чтоб он матери лишился?
- А, ино, я к вам могу зайти. Все ж таки мой дом был.
- А сейчас коммунальная квартира. И соседка старух не выносит. Зачем мне с ней ссориться?
- Дак съехаться можно.
- Вот это мечта! Хорошо. На днях выйду замуж, муж разрешит, тогда и беседовать будем.
    Эфир свободен. Но у меня долго дрожат руки. Это что за человек? Ведь в домработницы не возьму, а она в родственницы набивается.

                Мужчина в белом – к беде

     Шла на работу нога за ногу: в мозгах гвоздем торчит угроза свекрови снова съехаться.  Это ведь кошмар какой-то, честное слово! Снова стерильная чистота по всем углам, снова запах пирогов на весь подъезд… Голова уж отключается: что в вышеперечисленном неприятного или угрожающего? – пироги, помытый пол… Пусть бы все это было, но без криков на всю Ивановскую: «Жрите, для вас старалась – никто не жрет!» Что это за комплекс такой – совать благодеяния в нос, с натугой упихивать их чуть ли не кулаком? И ждать, понимаешь, за них какой-то особой благодарности, причитать: «Всю жисть на вас горбатюсь, а никто спасибо не скажет!» Что за манера считать, что, если б не она, то все б мироздание рухнуло? Соваться везде с советами, со своим судом, со своими оценками…Она меня десять лет в тихих психах держала. Я ведь  действительно угрызалась: и чего внутри  благодарности не чувствую к людям, все-все для меня сделавшим? Моя нынешняя бойкость – это распрямившаяся пружина, тоже легкий психоз, эйфория свободы , не проходящая радость от тишины на кухне и в комнате, от возможности принимать решения, распоряжаться собой и уважать себя «за мудрость не по годам». Нет, трупом лягу, но ее рядом не потерплю! Не надо и мысли в голову допускать, что она стареет и ей одиноко. Не мое это дело!
     О! Хоть сквозь асфальт проваливайся – маячит возле угла издательства. Да чтоб тебя дождем смыло!
         Сворачиваю через дорогу , вроде бы не замеченная ею, захожу в магазин. Побродила по залу, посмотрела ценники на буженину и ветчину, и аж под ложечкой засосало: такие продукты я ела только в «неволе», когда была Анфимовой и снохой этой старой дуры, что тупо стоит возле угла типографии под самым водостоком. Купила пачку сигарет и темные очки. Очень удобная вещь – стеклянные киосочки, заполонившие торговый зал бывшего продуктового магазина, чего в них только нет – и косметика, и бижутерия, и аптечные товары…Купила корвалол и приняла  тридцать капель в стакане с томатным соком. Посмотрела через залитое стекло на улицу: стоит, чтоб ее разорвало! За кабинкой кассы поддернула пояс юбки до самого подбородка -–сантиметриков десять юбка из-под пуловера торчит, не больше. Далее идут ноги в колготках и высоких сапогах. Вышла из-за кассы, купила самый дешевенький платок, завязала его по брови, очки черные пристроила, рюкзак на спину  - и вперед! Зонтом еще загородилась.
    Так она зонт узнала!  Бежит за мной: «Ой, Лена, думала,  не дождусь! Ой, какая ты модненькая стала! Гляжу и думаю: ты, не ты? Худенькая только больно! Вот , по зонтику едва- едва признала! Не хвораешь?»
- Цыц! – сказала я. – Не ваше дело! Вы кто такая тут за мной бегать?
       И свекровь отстала, тормознула посреди лужи, стоит и зонтик в опущенной руке в луже купает. И это не мое дело!
     Хмурость от роковой встречи коллектив принял за мою скорбь по Сапожникову , и все были предельно деликатны. Чтобы успеть к субботе с сельским номером, на планерке все сгрудились возле вываленной Димычем  кучи  фотографий, стали разбирать темы для описания. Еланская ухватила пейзажи: напишет лирику в излюбленной манере «Я лежу на пригорке, а вокруг Россия». И такого там про себя и про Россию наплетет, что читатель «весь зачитается», как моя свекровь, бывало. Ноздри нашей поэтессы в прозе будет щекотать  травинка, возле сытой щеки цвести земляничинка, голую пятку будет тревожить комарик, а глаза звать в даль небесная синева. И унесется наша коллега  нежным облаком к горизонту, облаком, весом в центнер с гаком… Подумав, очевидно, о том же, Фариз и Прахов застенчиво потупились, пряча улыбки. Фомин взял  снимки поющих на завалинке старух: напишет о вековых корнях культуры, о былой славе районной художественной самодеятельности. Корепаныч сообщил, что Сапожников среди последних материалов написал как раз об этом районе. О том, что целевой набор в вузы, проведенный департаментом образования, чиновники приспособили, чтоб пристроить собственных деток. Ни один «посторонний» в льготный список не попал, только  начальническое потомство! «Такой резкий материал, каких Лева давненько не писывал», - сказал  ответственный секретарь.
- Субботняя толстушка не получилась бы вовсе траурной, - засомневался редактор.- Елена Николаевна пишет про смерть, Сапожников про злоупотребления.
     У меня опять заболела голова, извинившись, я выскочила за дверь, прижимая носовой платок ко рту: Господи, Сапожников, Сапожников… Сижу в кабинете, бездумно гляжу в окно, залитое потоками дождя. Вот он льет, в том числе на могилу с черной гранитной плитой: «Жил, любил, оставляю»…
- Можно? – заходит Крапивин в сыром форменном плаще.
- Какими судьбами?
- Материал принес. Про сельское ГАИ. Вообще про милицию. Про недостатки в защите прав людей.
- Положите на стол. Потом посмотрю.
- Тут еще бумажки вашего шофера. Внизу у лифта отдал.
- Прекрасно. Спасибо.
- Я могу идти?
- Да-да. Ступайте.
       После планерки зашла Еланская, села на стул Сапожникова, побарабанила пальцами по столешнице, спрашивает:
   - А чего на поминки-то не пошла? Сын его спрашивал, кто ты. Поблагодарить лично за некролог хотел. И вообще  хорошие были поминки.
- Ой, отстаньте вы от меня со своими сыновьями и благодарностями! - сказала я, гулко высморкавшись.- Я  не знаю, как  тут без него жить буду, а они: поминки хорошие!
    Еланская вдруг вся сосредоточилась и вкрадчиво:
- Так его любила? Разошлась из-за него?
- Дура вы! – заорала я. – Вам везде только грязь мерещится! А он святой человек был! Лучше вас в тыщу раз! И если хоть еще слово услышу из ваших уст – графином пришибу!
    Набежал народ. Мне накапали корвалола. Забыв, что совсем недавно я его употребила в магазине, я корвалол выпила – и отупела вся, затормозилась до звона в голове. Фариз и Прахов отвели меня домой под ручки.
     Ну, раз гости, тем более, в первый раз, стала поить их кофе. Они стали разглядывать комнату. Фариз говорит: рай! Восхищенная такой реакцией, приготовила наскоро обед, сели на кухне. Прахов говорит: изыск! Появилась как из-под земли тетя Клава. «О, у нас кавалеры!» – щебечет и бутылку водки за общий стол волокет. Отобедали весело, даже пару-тройку анекдотов рассказали. И я смеялась, как это ни позорно, вместе со всеми! Парни откланялись. Тетя Клава посуду мыть взялась. Я выглянула в окно: идут кавалеры двором, а  со скамейки из-под зонтика на них моя свекровь смотрит. Встала, на мое окно глянула, я ей нагло улыбнулась. И побрела Ивановна , как побитая собака, вслед за моими «потенциальными мужьями». Счастливая развязка!
    Я поспала, окончательно отошла от корвалола, проснулась и долго сидела на диване, соображала: кто мне снился-то? Какой-то синтетический кавалер в какой-то идиллической местности… Я выхожу из туманных вод голая, а на меня из  скучившегося вокруг моих прелестей окоема глядит кроткий конь Ниагара, и навстречу протянул руки, топыря гульфик кальсон, артист Берсенев –«ночной сюрприз» –университетский поцелуйщик со скудной речью, вот именно так: триедин в одном лице. Я иду, как во сне, плыву в тумане, сердце тает и замирает – это мой Бог, я в раю…
- Голым себя увидеть – к болезни, лошадь – ко лжи, мужчина в белом – к беде! – расшифровала сон на кухне тетя Клава.
       Я задумалась. Очень много веселого впереди пророчит сон. А один черт: я бы его еще раз посмотрела! И если можно, пусть повторяется из ночи в ночь, как мексиканский сериал!
    Ночью я писала в сельский номер. Сидела на кухне в байковом халате, искала слова для первых фраз, закатывая очи к потолку, лохматила прическу, пытаясь найти философскую мудрость внутри собственного черепа, мурлыкала, набредя на хороший  стилистический ход: «К женщине повадилась тоска»… И думала обок этих телодвижений и умственных усилий, что редактор новый – отличный мужик! Господи, как хорошо и легко пишется, когда знаешь, что ничего не полетит в корзину, не будет месяцами лежать в папках, теряя смысл и актуальность. Как здорово сидеть командой и обсуждать, кто что берет на себя, чтоб общее вышло цельным и гармоничным, красивым и осмысленным! Я еще никогда так не работала, можно сказать. Только с Сапожниковым мы иногда  налаживали альянсы, чтоб с двух сторон посмотреть какую-нибудь актуальную тему. Мы обозреватели, нам Бог велел сидеть и спорить, отслеживать тенденции и делать выводы. Но и тут Муравьев кривил губу и начинал придираться: не слишком ли, дескать, мы мудры как газета провинции, чтобы судить о высокой политике да на все корки критиковать губернскую власть? Тьфу! Этот тип ни с кем не хотел ссориться. Скислит рожу и скажет: «Ах, что за вечная привычка сыпать соль на раны? Пресса западная»… Сапожников как бы заколеблется, комплексом провинциальной  неполноценности замается. А я вытаращусь и скажу: «Как жаль , господин редактор! Право, это какое-то судьбинное недоразумение, что вам досталась не «Пари суар» и не «Уорлд джорнэл», а наша газетенка. Однако по закону о печати журналист неподцензурен. Вы его нам сами цитировали». Напечатает наши дебаты, помурыжив в папке секретариата. И от тактики такой, от лени его просто патологической все больше и больше опускались руки. Как жаль, что Сапожникова  уже … не было, когда мы  сидели утром на летучке. Он пустяка не дожил до такого положения, когда бы ему не захотелось умирать.
  Я вытерла слезы, перечитала все за ночь написанное, чтоб не было стилистических помарок – тавтологии, дежурных эпитетов, интонационных погрешностей, не приведи бог, вульгаризмов в собственной речи. Сапожников давно научил меня «вылизывать» материалы, читать их в готовом виде раз по пять, но потом уж за каждое слово биться в секретариате, стоять против Корепаныча, по старинке любящего обтекаемые формулировки, насмерть! Часа в четыре уже, с гомонящими предрассветно воробьями, я  все бумажки сложила, с изумрудно-зеленого стола убрала в свой рюкзак, пошла в комнату.
        Петька спал, не выключив одну из своих ламп – настольную. В комнате было душновато, и он по-детски спинал одеяло. Я встала  в ногах его кушетки, сложив руки, как свекровь, на животе. Он спал так красиво: тихо-тихо, розовый абажур румянил его лицо, и по-детски лежали на щеках его длинные ресницы, из-за которых Петьку долго считали девчонкой, а он обижался и требовал, чтобы я четче обозначала его мужественность одеждой – ну, например, разрешила ему  перепоясывать любой наряд  ремнем с бляхой, оставшимся от армейской юности отца. Смешной был, смешной и красивый… Единственный мужчина в моей жизни, подаривший мне экстазы… Экстазы невсамделишного материнства.
  Я подошла к изголовью, поцеловала его в щеку и приготовилась выключить свет, а потом укрыть его одеялом. И вдруг взгляд мой упал на гульфик его белых трусов. Бог ты мой! Он спит и чует меня, как женщину? Не приведи Бог! Я закинула одеялом не проснувшегося приемного сына и в нервах ушла курить к окну.
       Мне вспомнился Сапожников и Еланская: именно такая была возрастная разница – тридцать лет и пятнадцать. Разумеется, я не она. Но вдруг прав чертов Фрейд? Петька меня ко всем ревнует. Даже к прохожим. Кто-то откроет ему, что он мне чужой – и между нами все рухнет, все приобретет скользкий смысл.  Эта чертова жизнь в одной комнате!  А нынешние дети – это ведь сама сексуальная грамотность. И я никогда не касалась этой стороны Петькиной жизни, а ведь надо кому-то беседовать с ним, наставлять…Да, маленькие детки - маленькие бедки. Права была моя маманя, когда кривилась , наблюдая нашу идиллию во младенчестве и обещая мне, что я непременно натру соплей на кулак. С Анфимовым, что ли , поговорить, чтобы провел  мужской ликбез с сыном? И что этот чурбак может посоветовать юношеству? Вот они, прелести-то жизни матери-одиночки. Хоть бы девчонка была – тут бы и моего назидательного примера хватило. И тоже смешно: ну, какой я пример? История жизни сексуальной рабыни… в тридцать лет побаивающейся подпустить к себе второго самца, не говоря уж о третьем и четвертом, побаивающейся попробовать и найти… Кого? Кого найти?  Мальчика для утех, вроде Прахова? Это хоть сейчас, но не надо. Я хочу найти человека, которому захочется сказать «родной мой». И больше я ничего не хочу!
         Я  курю у окна, а по той стороне улицы в немой тишине рассвета идет молодой мужчина, цокает набойками по асфальту, насвистывает. Что за сюжет? Возвращается от любовницы? Для простого свидания поздновато идет.  И очень довольный, что видно по осанке, по бодрому «цоканью». Заметил меня, остановился. Смотрим через дорогу друг на друга.
- Чем залюбовались, позвольте полюбопытствовать? – хладнокровно спрашиваю я, белокурая девушка в распахнутом окне, в белых одеждах – в свекровином спальном балахоне.
- Общей картиной, - с улыбочкой в голосе отвечает он. – Белое на терракотовом.
  Молодец, коммуникативные способности прекрасные – похвалил меня и цвет стены нашей сталинской пятиэтажки. И сделал шаг – приготовился к приключению.
- Не подходи. Можешь разочароваться.
- Быват, - отвечает усмешливо.
- Тады расстанемся друзьями? – поднимаю с улыбочкой бровь.  - Пожелав друг другу счастья в дальнейшем пути?
- И приветливо помахав рукой! – дополняет он.
    И мы помахали десницами, я, например, очень изящно. И засмеялись.

                Небо одно, а богов много

     В неизбывном тщеславии не в первый раз листаю  сельскую «толстушку». Отличный номер! Начиная с первой полосы, украшенной огромной фотографией и  «шапкой» - « Сады Семирамиды». Вообще-то Димыч  с предложенной фотографией озадачил: он, оказывается, подсмотрел в объектив, как мы с Надей нагими купались в прудике после парилки. Сел в засаду за ручьем, что уж там наснимал, бог весть, но на обложку предложил  фотокадр, где мы выходим из воды, то есть снятый со спины. А вокруг наших фигур – моей, поуже, и Надиной, победрастее, круглится  окоем.
- Замечательно! – сказал редактор про эту порнографию. – Это именно деревня: вечер, вода, туман над водой, чистота и березы. Дает поэтическое настроение всему номеру.
    Настроение у номера, однако, пестрое, поэзией не исчерпывающееся. Даже писания нашей главной «поэтессы» Еланской поправлены самым безжалостным образом. Она вместо Сапожникова принялась за религиозную тему, проявив себя  нежным  ангелом, по недоразумению вынужденным летать над несовершенным, но и прекрасным миром.  Пишет: «Мы шлем искренние благодарения нынешним демократическим властям за то, что имеем возможность возносить невозбранно молитвы Господу нашему Иисусу Христу в возвращенном отремонтированном храме», - говорили нам все, кто собрался у церкви, долгие годы использовавшейся то под склад, то под свистопляски дискотек». Правим так: «говорили нашей бригаде старики и старушки, собравшиеся у церкви, которая раньше была районным домом культуры с веселой свистопляской дискотек». Пусть выкусит! Все слова те же, если заикнется об авторском праве, но смысл несколько иной. И ее возле храма не было  Значит, правомерно вписан абзац: «Мы задали святому отцу вопрос: «Как влияет возрожденная церковь на духовную жизнь молодых, в частности, тех девушек, что избрали для себя путь мирского греха, став проститутками возле трассы?» Священник ответил, смиренно перекрестившись, что непременно помянет этих Магдалин в своей покаянной молитве». Далее пишет: «Точно так же, как православные, имеют возможность отправлять свои духовные нужды и представители других религиозных конфессий». Приписываем: «Однако межконфессиональной дружбы нет. Мусульмане, выстроив мечеть на спонсорскую помощь из-за рубежа, в быту научились обзывать соседей по улице «неверными собаками», а те их – «ваххабитами». Две могущественные конфессии, держащие, так сказать, «гору», любят плевать с горы на остальное пространство духа. Так, православное и мусульманское священничество подвергло остракизму христианские секты, хотя те зарегистрированы и по Конституции имеют полное право на существование, не тревожимое никем. Но важная статья о свободе совести понимается в этих местах  как свобода на бессовестность. Были случаи, когда , выйдя  из храмов, православные и правоверные избивали или третировали людей за их религиозные взгляды. Таким «перевоспитывающим» процедурам подверглись трое местных буддистов, один индуист и два «свидетеля Йеговы». Полагаем, список не полный, так как наша бригада гостила в райцентре всего день – информация собрана наспех». Завершается писание Еланской так: «Ярко светит майское солнышко, несется над русской землей благовест колоколов… «Все будет хорошо!» – говорит нам Христос с небес. Главное – чтоб мы его услышали». Приписываем: « Аллах велик и справедлив!» – поет с минарета муэдзин, пять раз в день призывая мусульман к молитве. «Харе, Кришна, харе!» – славит бога бессчетно , перебирая сандаловые четочки, индуист. Буддист сел, скрестил ноги и удалился в медитации от житейской скверны. «Свидетель Йеговы» спешит на молитвенное собрание, чтобы попеть мелодичные псалмы. Атеист стыдливо потупился: его нынче все тычут «безбожием». Потупился и думает: в каждой религии главный постулат – Бог един! И как так получается, что на небе живет целый недружный колхоз и там нет никакого порядка? Иначе бы не ссорились и не дрались меж собой божьи дети на Земле, начиная с Ольстера, Югославии, Афганистана, Ливана, Египта, Палестины…  Да куда нас занесло-то? Вот  перед нами локальный, маленький пример – районный городок. Маленький пример, который удобно рассматривать…»
- Не знал, что вы так хорошо относитесь к Наталье Дементьевне, - улыбаясь, сказал редактор, посмотрев правку.
- С чего вы так решили? – удивилась я.
- Но вы же ей создаете славу думающего человека. Она вам этого не простит.
- А нам те, кто подходил поговорить , не простят ее сусальностей. Как быть?
- Все сделали правильно! Подписывайте номер так: редактор выпуска Елена Осокина.
       И вот я сижу, не в первый раз соображаю: тепло мне от этого или холодно? Звонили хорошо относящиеся ко мне люди, поздравляли и с удачным номером, и с успехами в карьере. Но от предложения редактора стать  постоянным главой  субботней «толстушки» я отказалась: слишком много хлопот и головной боли. И пока некогда ехать в командировки: Петька сдает экзамены. Делает он это, разумеется, без моей помощи, но хотя бы накормить вовремя, поддержать, если не дух, то хотя бы физические силы, я просто обязана.
     Особенно мне нравится в газете колонка «Не стоит село без праведника». Очень смешная получилась. Димыч  в истинно непонятном вдохновении серию отличных портретов сделал. И сидишь, читаешь, например, под фотографией  прокудливого на вид мужичонки с цигаркой, что он себя главным праведником числит: пил до пятидесяти лет – это ж надо, какой опыт! – и резко завязал, в рот капли не берет. Оказалось: язву вырезали и событию этому всего-то недели две. А гордости, а осуждения тех, кто «всю Россию пропил»! Или речи жены истинного праведника, совхозного директора, продавшего свою машину, чтоб горючее купить завершить посевную : «Ну и пусть на него молятся сейчас, мне не жалко. Посмотрим, что он запоет, когда урожайность осенью по двадцать пять центнеров не будет, как он мне поклялся. Уйду к чертовой матери, не погляжу, что сорок лет прожили!» Очень забавно написал о Вене-Стриже шофер Виктор: « Как вспомню его, в белой рубахе и кальсонах, с косой на плече в полшестого утра трюхающим  за клеверком для Ниагары, стыдно становится, что я жизнь прожил, ни в кого толком не влюбившись».   
     Да весь номер удачный! В том числе, и финансово: фонд поддержки СМИ выдал нам весьма приличные суммы, позволившие погасить долги бумажникам, кроме того, газета вышла большим тиражом  и раскупилась, в ней дополна было рекламы, и ее  вовремя оплатили. Наверное, я дура, что отказываюсь от такого проекта: зарплата бы выросла. Хотя и сейчас  все получили надбавку, а у делавших номер оказался весьма приличным гонорар. Но в редакции мало людей. Муравьев в свое время посокращал кадры, да и сами разбегались,  и в результате «утолщенный вариант» приходится делать в надрыв сил, скребя пером по ночам, ибо днем силы и время отнимает очередной номер. И очень чувствуется отсутствие Сапожникова. Вернее, скоро почувствуется, так как пока идут написанные им перед смертью материалы.
     Вздохнув, я сажусь к машинке. Пишу в субботний номер чисто городского содержания материал об абортах. Придется в нем нелестно упомянуть бывшую супругу покойного коллеги, главного акушера-гинеколога области Людмилу Викторовну  Сапожникову. Именно за ее подписью вышло распоряжение и подан был прейскурант, согласно которому снова поднята плата за микроаборты. Вредят , как могут, во славу платной медицины! Ведь чисто по-женски знает, что микроаборт безопасней аборта в большие сроки, и стимулирует опасное!  При нынешней-то  всеобщей сексуальной озабоченности, при нищете не стыдятся делать деньгу за счет здоровья совсем молоденьких девчонок, из-за безденежья вынужденных отказываться от дорогого микроаборта. И спрашивается, где профилактическая работа?  Где пропаганда контрацептивов в эпоху СПИДа, коли такая зловещая статистика – область держит чуть ли не первое место по России по количеству малолетних абортниц?
       Пишу и представляю Людмилу Викторовну, беседу нашу за ее столом в облздраве. У нее тоненький голосок, легкая фигурка, безвозрастное  глазастенькое лицо в хорошем макияже. «Что делать, милочка, если  медицина  выживает? Никто меня не может упрекнуть  как врача, я все делаю для своих пациентов! Но ведь на что-то надо жить и гинекологическим отделениям! Что делать, если в сметах нет даже денег на уборку помещений? Вы представляете? И что вы мне посоветуете?»  В материале я ей посоветовала перекинуть плату именно на поздний аборт и развить бешеную пропаганду противозачаточных средств, пообещала, что в нашей газете будет бесплатная колонка для любой медицинской рекламы в рубрике «Здоровье женщины». Когда пишу, меня волокет непонятная логика: садясь за стол , я порой не имею в голове никакого позитивного плана, но потом он выплывет, простой, как мычание, заставляющий  моих оппонентов восклицать: «Что, мы сами этого придумать не могли?» А почему не придумали? – так и хочется спросить. Но и без этого вопроса обид хватит. Единственное, с чем согласны люди, это только с тем, чтоб  рассказывающий о их деяниях пел им славу. Значит, Людмилу Викторовну на какое-то время  унесет из числа нормально относящихся ко мне людей. А жаль: я хотела проконсультироваться у нее как у светила по поводу моего женского здоровья.  Рано или поздно я, наверное, все же выйду замуж, и хотелось бы … ребенка… девочку.
         Вечером мы идем бульваром с Линой Корман, короткокудрявой, загоревшей в фитнес-салоне, закрасившей раннюю седину  и вполне квалифицированно намазюкавшей яркой помадой свои чувственные губы. Одета стильно: белейший  синтетический пуловер, подчеркивающий ее «негритянистость», короткие  терракотовые брючата, белые сабо. Я одета в черные брюки и белый блузон навыпуск, на спине рюкзачок. Откуда-то вывалилась целая толпа  лиц кавказской национальности, возгласы «Вай!», «Уй!», «Девищки!» Лина пугается, шепчет: «Надо милицию позвать!»
- И что ты им инкриминируешь? – интересуюсь я. – То, что они восхитились твоей красотой?
- Просто хамы какие-то!
- Не исключено, но горя от этого мало. Горе, когда ты идешь, а на тебя, кроме бродячих собак, никто внимания не обращает. Линка, жизнь коротка! Да если еще и на мужское восхищение обидой реагировать, то что в ней веселого накопится, что перед смертью вспомнить будет приятно? Сама подумай.
- Резонно, - согласилась Лина. – Но непривычно. Просто проституткой себя ощущаешь.
- Здравствуйте! Мы, что ли, к кому-то приставали?
- Но меня , знаешь, что пугает: на меня как-то странно стал реагировать муж. Каким-то угодливым стал. Лезет с какими-то вопросами: не сходить ли в магазин, не устала ли я, почему задержалась на работе? Что это?
- Может, возвращение чувств?
- Да я с ним не разговариваю. Вообще очень спокойно себя веду. Сделаю все по дому, уйду в свою комнату с книжкой. И ни одного крика за вечер.
- Привет, это может, его супружеская мечта сбылась? Жена в уравновешенном состоянии, без бешеных глаз , без вздыбленной волосни, без пламенной речи.
- Ты уж скажешь всегда, так скажешь! – обиделась уравновешенная красавица и чуть не бегом двинула на автобус.
    Дома одна Клава , докладывает: Петя ушел на репетицию «капустника», будет поздно. Сибаритствуем с ней на кухне – расстелив на столе газету, плюемся ее семечками.
- Неправильно живу, - вздохнув, констатирует соседка. -  Надо с дочерью съехаться обратно. Женщина подходила, видимо, свекровь, что ли, твоя, предлагает. Ну и точно! Дура я, что увлеклась личной жизнью, про ребенка забыла.
- Вашему ребенку, я полагаю, лет сорок?.
- Да ты чо вечно? Вот она меня старухой выставляет!  Мне пятьдесят пять нет. А девке моей ровно двадцать пять.
- Так вы же на пенсии давно!
- Ну да, с сорока пяти, потому как на вредном производстве вкалывала. А чо? Без мужика девку ростила. Тут в шахту пойдешь, чтоб заработать, не то что во вредный цех. Зато така хорошая девка! Воспитательница в детсаду. Жаль, денег мало платят да женихов вечно нет.
- Я думала, вы одна.
- Я чо, урод? Или запойка кака-то? Вон у меня полна комната всего набита , и девке еще диван да холодильник да чо да оставила.
- А зачем вы квартиру на комнату поменяли?
- Ну, лешак! Однокомнатная! Век жили, как ты с Петей живешь: она за шкафами, я по середке. Выросла – и мне: не води мушшин! Ну, разъехались: живи, милушка! А соседи-то еще меня хуже. Там секция на пять семей – и все! Ой, умрешь, чо делают! Пока моя-то молчит, но по глазам вижу: нажилась  Я тут сама вариант нашла: мужик пьющий, а комнатки аж две. Малолитражка  хрущевская квартира-то. Потом умру, все ейное будет, а пока по комнатке хватит.
- Да вы представляете, кого вы мне подкинете? – чуть не рыдаю я -. Какой-то пьющий мужик. Опять с ним беседуй, а он еще и матом понужнет!.
- А сама виновата, - без злорадства говорит Клава, - не надо было меня перевоспитывать. Вот добилась: я всех кавалеров на хрен послала. Сегодня утром – последнего. Козлы в кальсонах вонючие!
- Когда переедете-то? – скорбно спрашиваю.
- Это операция долгая, - сплевывает кожуру тетя Клава. – Тьфу! Мужика еще надо ждать, чтоб окончательно спился. Тогда мы ему одну, а не две комнаты-то – в зубы, а сами потом еще получше вариант выменяем.
  Я тупо гляжу, как она собрала перстью несколько кучек семечек и, демонстрируя схему обмена, передвигает их по столу,  и в конце процесса будет рай. А я сижу, безинициативная, да дальнейшего горя на свою кухню жду – соседа-алкоголика. Как услышав мои мысли, тетя Клава говорит:
   - Для тебя тут тоже есть вариант –перспектива: можно вовсе его упоить, чтоб сдох, можно вылечить да замуж выйти. Так-то он ниче мужик. Образованный какой-то. Мебель то ли пропил, то ли баба забрала, дак полный угол книг.
     Господи-господи, как прав был Булгаков, сказавший, что русских испортил квартирный вопрос! Смотрю на Клаву и думаю: мне тебя надо до смерти упоить.
  - А чего бы просто дочь с тем хорошим грамотеем не свести?
- Не-е-е. У нее не получится, опыта нет. Скромная. А у тебя за милу душу все сойдет.
- Вот это репутация! Я , что, на ваших глазах то того, то другого очаровывала?  Если ко мне в кои-то веки коллеги зашли…
- Я не о них. Тот, с букетом-то, в ботинках чищенных нет-нет да во двор-то заедет. Смотрит- смотрит на наши окошки, как ты тут по кухне зажигашь. Со мной уж здороватца.
    Вот это информация к размышлению!
- Я скажу: чо, мил человек, не заходишь? – так маленько даже покраснеет. Потом мотор заведет и алё со двора. Бабы еще одной больно пугается. Есть тут у нас лошадь такая в соседнем подъезде. У, баскетбол! Увидала машину – и на цырлах к нему! Он как газанет – токо пыль завилась!
- Ну, это вы фантазируете! Ездил бы ко мне – встал бы против комнаты , на улице.
- Ну да! Шторки длинные, свет – одна настольная лампа. Кто там ходит, как выглядит – ниче   не разглядишь. А тут шторка короткая, лампа яркая, все видать – сама проверяла.
- Разузнать, кто такой, не пытались? -  якобы равнодушно-криво улыбаюсь я.
- Пыталась. Незнакомое лицо. Никто во дворе не знает. Но машина хорошая. Иномарка. Запомнить номер-то, да и узнать через ГАИ.
- Ну, с вами хоть в разведку! – восхищаюсь я и кошусь в окошко, поизящнее закладывая отвороты байкового халата.
- Не гляди. Бесполезно. Сёдни уже уехал. Лошадь-то как раз испугала на моих глазах.
- А что раньше мне не сказали?
- Мстила. За курицу да чо да. За телефон. А потом думаю, а ну их, грызунов! Все руки смозолишь, пока к любви приготовятся, хе-хе-хе. Пора, видать, уходить из большого секса. Эх, мне б внучонка, я бы не дурила! А так-то чо? Кругом одиночество – пожалеть некому.
  Я ухожу в комнату,  включаю старую пленку с двумя голосами и музыкой, ветром несущейся над равниной, слушаю свой собственный голос, как чужой,  и слеза бежит по щеке. И так приятно жалеть себя, зная, что кто-то приезжал под окошко! Щемяще-сладко… Но всегда найдется тот, кто включит свет за шкафом и скажет:
- Мам, дотосковала? Я есть хочу.
- И это голос взрослого мужчины? – весьма раздраженно спрашиваю я. – Того человека, который умеет делать омлет, жарить гренки и резать огурец на салат, а также варить компот из апельсинки?
- Как я понял, это кулинарный рецепт на ужин?
- Правильно понял, - отвечаю  уже добродушно. – Там , конечно, есть и суп, и холодные котлеты, но я ужас как люблю быть в гостях в собственном доме и есть  приготовленное тобой. И почему у меня самой так вкусно не получается?   
- Мам, - спрашивает Петька за ужином, - а что это за композиция?
- Ну, мне было девятнадцать лет, тебе, следовательно, четыре. Мы пришли с прогулки, я стала укладывать тебя спать. Ты просишь сказку. А у нас два магнитофона было: твой и мой. Мой - старый кассетник, от отца моего мне остался. Вот он и поет песню, которая звучит фоном. Это еще отец мой записывал, я не знаю, кто и что там поет. Ну, значит, поет, а я взяла микрофон твоего мага  и стала рассказывать сказку.
-   Наизусть?
- Да какой там наизусть! Придумала на ходу. Ну, ты и уснул, только сказал: « Стоб в следусый лаз цалевна и плынц были».
- Ой, врешь! Там голос не твой.
- Спорим?
- А на что? Давай на тысячу, а?
- Вы очень азартны, сударь, но учтите: даже в случае моего проигрыша за вами долг что-то около миллиона.
- А! Тыщей больше, тыщей меньше! – махнул рукой граф Петлюра Интернетский. – Так и разорялось русское дворянство!
      Пошли в комнату, включили телевизор, дождались песни  попристойней , и я заговорила в микрофон «Панасоника»: «В пустыне одиночества без края иронией судьбы совпал наш путь. Не будем лгать, любовью называя то, что свело нас лишь на пять минут.  И сладкий яд взаимного обмана простим друг другу, зла  не затая, что ты сказал: «Красива и желанна!» , а я в ответ: «Ну, значит, я твоя». Когда меня твои ласкали руки, ты в мыслях был за тридевять земель. Я, зная то, не чувствовала муки, мне все равно, чей будешь ты теперь. Я не тебе шептала «мой хороший», не для тебя из глаз струился свет… Мы просто на двоих делили ношу прожитых лет, несбывшихся надежд. Тебе вдали я вряд ли буду сниться… Не вспомню  я ни рук твоих, ни глаз… Но почему метель в окне кружится, печалью  черной засыпая нас?» Ну, все. Выключай  музыку. Приготовься слушать.
-А это чьи стихи?
- Не помню. – соврала я, не желая рассказывать, что  после отъезда некоего  лохматого типа в Сорбонну исписала стихами  тетрадь. А потом сожгла ее, не желая посвящать в творчество современников, лишь кое-что чудом осталось в памяти. – Готов слушать запись? Включаю.
  Техника дала дополнительный тембр, и у Петлюры вытянулось лицо.
- Когда к вам прийти за деньгами, сударь? – ехидно спросила я.
    То, что мой голос таков, я знаю с первого занятия в лингафонном кабинете кафедры иностранных языков. Мы шлифовали произношение после несовершенного школьного курса на университетский манер. Записывались на магнитофон, потом слушали все вместе друг друга. И узнавали, хихикали, толкали под локоток: вот ты! Ой, как смешно!. И вдруг заговорил кто-то. Преподавательница оглядела нас недоуменно: а это кто? Все пожимают плечами, и я в том числе. Всех прослушали, преподавательница говорит: поднимите руку, кто не назван. Я руку подняла. Все в шоке. Записали второй раз. Шок удвоился. Потом меня стали манить в худсамодеятельность. Но я не пошла ни в чтецы, ни в певцы. Не смогла представить, что могу вылезти на сцену и что-то произнести, чтоб на меня смотрели, и свет…Комплексы «сивой кобылы», как во зле звала меня моя мать.
- Мам, а ты вполне могла быть певицей, - заявил Петька. – Споешь в нашем концерте?
- Да как нече делать! – ответила я , смеясь. – Но вообще-то я еду отдохнуть и полюбоваться чужими талантами

                Балы, фейерверки и танцы с гусарами

    Да, думаю я, выйдя на перрон, человек предполагает, а бог располагает. И еще я завидую Чингисхану: тот мог управлять дикими ордами. А тут что творится! Клубятся и разбегаются, хотя вот-вот подойдет электричка, разнузданно-голопузые панки в причудливо раскромсанных джинсах в обтяжку, визжат и шарахаются какие-то «наложницы» в топиках, обнажающих пупы, и шальварах, округляющих зады. А макияж! Боже мой! Я за всю жизнь столько грима не износила, сколько намазано на мордочку какой-нибудь пигалицы с детсадовским выражением лица! А прически! И дыбом, и облаком, и в жирную космень, и в мелкую негритянскую косичку… То-то вчера и отбивался, как бешеный, мой сынок от маминых ножниц – боялся выглядеть  не в масть. Я просто ошарашилась и не за нашу приняла девчонку, вдруг вставшую рядом: коса, чистое лицо, спортивный «Найк» с белой футболочкой.
- Извините, - говорит, - я брала у Пети вот эту книгу почитать, но , думаю, на пикник я ее везу зря. Все будут просить посмотреть и ржать начнут. Вы не могли бы положить ее в свою сумку? – И достает из пакета «Тантризм».
- Как вас, милая, зовут?
- Лена.
- Вы мудры не по годам, - хвалю, усовывая «Тантризм» на дно сумы, в которой везу реквизит. – А Петю моего не видели?
- Во-о-он там, - показывает она. – С мальчишками пиво пьет.
  И стоит, мерзавец, красиво запрокинувшись, лакает из горла! Передал бутылку товарищу, как причастие. Была бы рядом – убила бы!
- Кроме пива, что-нибудь еще везут?
- Не знаю, - ответила красна девица и потупилась
- Ну что ж. Если , милая, любите танцевать с пьяными, зачем мне вас переубеждать? Не так ли?
- Везут.
- Передайте всем привет и мои поздравления: никто иной как я ручалась за всеобщую трезвость.
    Мне паршиво еще до бала, а отступать некуда.
  Подходит электричка. Все с визгом ломанули в вагоны. Я тоже лезу нехотя. Сумку с реквизитом мне помогает затащить скромненький очкарик в чистом джинсовом костюмчике с голубой рубашечкой.
 -   Как зовут? – отрывисто интересуюсь я.
- Петя.
- Спасибо, Петя, за помощь. Из какого ты класса?
- Девятый Вэ.
- А вон та  с косичкой, длинновязенькая?
- Из Бэ.
- Петра Анфимова знаешь?
- Да. Мы с ним в лагерь летом поедем, кружок вести.
- Поздравляю обоих. А сейчас он где? Что-то не вижу.
- Наверное, в соседнем вагоне.
       Подходит директриса. В брючном костюме, в перстнях, в гриме, с «дипломатом»  и на высоком, блин, каблуке! Вот это и будет ей страшная месть за то, что ее питомцы так невоспитанны. Нам машут руками три классных дамы, уже занявших штабное купе. Сую свою сумку на  полку. Думаю: электричка тронется – дикари угомонятся. Или педколлектив трудовой подвиг совершит – угомонит. Не тут-то было! Педагоги расселись, расслабились и внимания не обращают, что это не вагон, а Ноев ковчег в тот момент, когда вся скотинка замычала и захрюкала, прося водички и поесть. Сижу и я.
    А не сидится. Взрывы хохота. Грамотная речь на пределе звука:
- Ну ты такой! Счас как дам по балде! -  Ой, я не могу! Ты резкая, как понос! – А ты простой, как три рубля!
- Странно ведут себя питомцы. Вам не кажется? – спрашиваю у педагогов.
- Да Бог с ними! На природу едем.
       Ну, значит, я освобождаю жизненное пространство только для себя, зато уж мало сообразуясь с педагогикой! Выхожу, встаю у раздвижных дверей в тамбур. Поднимаю властно руку. Устанавливается относительная тишина.
- Разномастная, но образованная публика! – взываю зычно. – Я две остановки выжидала и терпела. Надеялась, у вас хватит ума понять, что в общественном транспорте люди должны вести себя, как люди. Не дождалась. Поэтому покидаю ваш разнузданный коллектив, а дорогу до поляны вы не знаете. Ха-ха!
    И дергаю дверь тамбура в напряженной тишине: народ не ожидал такой изощренной подлости. Совсем уж было открыла дверь, но раздался  чей-то  веселый голос:
- А мы вашего Петьку в заложники возьмем. Как миленький дорогу покажет, но за ваш поступок мы его привяжем возле муравейника.
  Вагон хохочет, хохочу и я. Потом говорю спокойно:
- Давайте все-таки блеснем манерами – ведь вы гимназисты, а не татаро-монгольская орда. Карты есть?
- Да! – отвечают хором.
- Играйте в карты, но тихо. Гитара есть?
- Да!
- Пойте, но мелодично. Журналы есть?
- Да!
- Читайте про себя. Спиртное есть?
- Да!  - выкрикивают двое-трое, увлекшись ритмом звукоряда.
- Всё сюда! Добровольно! – командую я.
     Тащат три бутылки пива, одну светленькой. Тут же дарю бутылки четырем гражданским лицам в тамбуре: пиво – мужикам, водку – скромной женщине.
    Такую же операцию провожу по всем вагонам по ходу поезда. Две последних реквизированных бутылки затыкаю за пояс брюк, прикрываю курткой.  Стучусь в перекрытый тамбур к машинистам. Там, в перекрытом тамбуре,  еще и контролеры могут быть, а выяснилось, что пропойцы-гимназисты не купили билетов. Поезд мчит к счастью или к бесславной высадке на полпути чуть не сотню «зайцев».
    Объясняю ситуацию машинисту, а толстая тетка в мундире изъявляет желание всех обилетить. Но на какие шиши? И я стойко держусь за вранье: деньги были сданы в общую кассу, но ребенок-финансист то ли заболел, то ли опоздал к электричке.
- Пусть учителя плотют! – вызверяется тетка.
    Я показываю машинисту две «белые головки», разведя полы куртки так, чтоб грозная дама этого не видела. Он кивает головой и говорит тетке:
- Ты, Ивановна, указ думы, видно, пропустила: на балы и пикники в честь окончания учебного года приказано возить бесплатно всю неделю.
    Ивановна таращится, но верит. Помощник машиниста, запирая за мной дверь, умело принимает взятку натурой.
       Иду в  свой вагон замиренной и обобранной территорией, на ходу громко объявляя, «шанс стать королем и королевой бала есть только у тех, кто обладает приличным видом, хорошими манерами, грамотным литературным языком и талантом неконфликтного сосуществования!»
  - Хорошая родословная обязательна? – с ехидной улыбочкой спрашивает меня идиот Петя Анфимов.
- Нет, юноша в немыслимых брульянтах, - отвечаю, проходя мимо: навесил на шею какой-то здоровенный крест в стразах и сидит, собой гордится.
    Вагон ржет, «патриарх с панагией» краснеет.
    Час пути до места выгрузки  пролетел для меня просто незаметно, а педагоги аж успели вздремнуть. Наконец подъехали к верстовому столбику в пустынном месте – остановка не украшена даже навесом, не то чтоб вокзальчиком, перрона нет, подножки высоко над щебеночной отсыпкой. Мою сумку берет чужой Петя, подает мне руку, помогая спрыгнуть. Так что парня я благодарю просто с материнской теплотой. Директрису, задубевшую на подножке в своих каблуках, чуть не увозит электричка, хотя я договорилась с машинистом, что он продлит стоянку, пока все не высадятся.
- Петя, - предлагаю я чужому Пете, - сдерни  гражданку Песталоцци, а то она ваши аттестаты увезет.
    Парень обреченно подставляет спину. Еще длинновязенькая Лена да какой-то очень красивый и могучий панк помогают дотаранить  нелегонького шефа до муравы. А жаль. Надо было на щебенку поставить.
  Мой Петро становится во главе колонны , как Иван Сусанин.
- Запевай! – командую я.
- А что?
- Что хотите! Ну, например, песню «Учитель» по-англицки. Видели клип?
  Колонна трогается, распевая в интонациях крайней ненависти: «Тыча! Тыча!!!» Хорошо пошли! Звенят гитары и гремят маракасы – в бутылки из-под  лимонадов насыпан мелкий камушек.
    А педколлектив колдыбает сзади. Кроссовок нет ни на ком, кроме меня, излишний вес у всех, кроме меня, ходить, кроме как по асфальту, не умеют. Но я не могу их бросить: заблудятся, волки, бедных, сожрут, клещи кровь высосут. Ярославна-предводительница вообще… Смотреть – сердце надорвать.
- Господи! – не вынесла я на первом же километре. – Да разуйтесь вы!
- Я в колготках под брюками.
- То-то и вспотели, как призовая лошадь. Вон кусты, хоть догола раздеться можно.
     Выходит босиком и в подкатанных брюках. Объясняет:
- Из-за них, проклятых, так обулась. Длинны штанины без каблуков- то. Ой, как давно я босиком не ходила! – и неожиданно для всех улыбается, расцветает всей круглой мордочкой. – Прямо как  в детстве! Аж родная деревня вспомнилась!  Травка-то какая нежная!
    Зависть заставляет и остальных снять туфли, выволочь из-под брюк колготки. Тропинка поросла муравой. Плетемся нога за ногу мягким зеленым ковриком, солнце головы греет, пиджаки снять заставляет, блузки шелковые навыпуск вытащить. Потом цветочки луговые как-то незаметно в букетики сложились, в прически воткнулись. Словом, пришли к бивуаку разнеженные, довольные мудрым устройством мира, а  там кипит конфликт поколений. Подполковник Никифоров стоит весь красный, орет на гражданское население: «Отставить! Прекратить!»  Моя тезка, длинновязенькая Лена, спряталась за палатку и плачет.
- В чем дело? – спрашиваю участливо.
- Это мой папа! Стыд какой! Орет на всех! Лучше бы я не приезжала!
- Глупости! Сейчас-сейчас… А что, если его в плен? Мама не ревнивая?
- Я ей не скажу.
- Учти, это всего лишь меры безопасности и сама тоже не волнуйся.
- Хорошо.
    Вываливаюсь из палатки в черном закрытом купальнике под грозный взор стратега, хохочу: «Ой, вот чего я не учла , простите!»
- Чего вы не учли? -  Тяжело от гнева на панков дышит он.
- Да того, что по службе продвигаются лишь отличные командиры!
- Что вы хотите сказать?
- Что тут не маневры. Это детский праздник, ценный лишь тем, что все далеко от города, от зажима, от родительского диктата. Вадим Семенович , вы мне показались умным человеком, способным это понять. А сейчас что? За палаткой дочь ревет –  вас стыдится. Воинство ваше, может, вас и уважает, но за спиной лыбится непочтительно. Скидайте мундир, айда купаться – иначе всё погибло.
  Это я ему конфиденциально сказала, а ордам крикнула:
- Мы с подполковником идем промерять глубины. Все стоят на берегу, готовые проститься с нами, как с людьми, пошедшими на риск ради общего блага! Вот так! В траурной тишине следите, где можно и где нельзя плавать тем, кто не умеет. Засеките время: сколько мы пробродим, не посинев, такая и у вас норма заплыва будет.
    И мы уходим в открытое море, два пирата-романтика. Побродили сколько –то порознь, он поплыл, и я поплыла. Встретились на середине акватории.
   -Хорошо? – спрашиваю.
- Отлично! – отвечает. – Сто лет не купался!
- А нырнуть?
  Тут же показывает мне и публике  попу в красивых плавках
- Лихо получилось. Меряйте дно! – приказываю вынырнувшему.
  Ушел под воду до кистей рук. Вынырнул, поплыли к тому берегу. Еще раза три нырял и мерял, как-то подозрительно долго задерживаясь под водой и слишком близко от меня из-под воды появляясь.
- О,кей! – сказала я. – Как моя фигура в прозрачном водоеме?
- Выше всяких похвал! – зажегся глазками.
- Учтите, я люблю военных не просто здоровенных, а умеющих танцевать рэп, вальс, ну и все остальное. Словом, мой идеал – полковник-дитя. Веселый и отвязный, но без армейских анекдотов.
- Я ваш навек! – улыбаясь, отвечает.
- Вам еще звание получать надо! Я же сказала: полковник! – хохочу.
- Постараюсь досрочно.
- Одобряю! Ну, к берегу? 
  И мы плывем наперегонки, и я его посрамляю, вырвавшись вперед на полголовы.
- Купаться чаще надо! – назидательно говорю, выходя на берег под аплодисмент орд.
    Орды  лезут в воду под мое напутствие: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, запомните!»  Мы с подполковником  обтираемся одним большим полотенцем. Подходят солдаты.
- Товарищ подполковник, разрешите обратиться.
   Я хохочу: «Человек в плавках должен обходиться без чинов!»
- Говорите, парни, что надо? – правильно понял  урок  отец-командир.
- Выкупаться.
- Валяйте.
  Стоим на песке, смотрим на визгливое кишение  в воде.
- Не перетопят друг друга? – беспокоится Никифоров.
- Горя нет, - отвечаю. – Нам на фуршете  больше бутербродов достанется.
- А не  простудятся?
- Ну, кто так слаб – значит, жизни не стоит. Чего ему дальше-то мучаться?
- Даже сына не жалеете?
- Кто сказал? Жалею. Поэтому он с детства закаленный.
- А вот моя девочка – нет. Лена, Лена, тебе пора вылезти!
- Не портите ребенку кайф! Что вы как курица-несушка? Вообще не рекомендую обращать на нее внимание, тем более, я рядом.
    Отворачивается от реки, строит мне глазки.
- А все же долго купаются, - минут через десять говорит.
- Вам же лучше: нервы целее будут. Вы что за процессом-то не следите? Видите, с них грим и прически уже ползут? Вот когда это все будет невосстановимо, командуйте на берег.
    Он глянул и захохотал. Наконец орды лезут на сушу – и горький стон разлился по окрестности вперемешку со взрывами  смеха.
- Не беда! – крикнула я исчумазенным тушью и помадой бывшим красавицам. – Отмывайтесь дочиста. Только претенденток на корону добавится. Я вот, например, не накрашена.
- А прически?! – воют  красны девицы.
- Тоже горя нет! Обсушите купальники  и волосы и начинайте причесывать друг друга. Причем  старайтесь. Лучшая прическа пойдет по очкам в зачет не владелице, а парикмахерше. Понятно? Венки еще можно наплести, тоже в зачет. А уж кто умеет делать икебаны для стола – тот вообще вне конкурса.
- Итак, гражданин стратег, женское население при деле, - хвастаюсь Никифорову. – Интересно, чему вас научил данный пример?
    Он понятливо кивает и спокойно договаривается  с прополосканными панками об устройстве бивуака и других хозработах. И сам пошел вкалывать: машет топором у костра, заискивающе ловя мои одобрительные взгляды. Но я, решив его больше не баловать, ухожу соснуть в палатку 9 А. Там, томно дыша, сидит педколлектив.
- Чего не купаетесь?
- Неудобно. Мы толстые.
- Идите по берегу влево, там еще удобный маленький пляжик есть, - зевая, советую я.
    Подремала часок – являются такие взволнованные! Оказывается, маленький пляж оккупирован рыбаками. Две супружеских пары и одинокий романтик, красивый, как Сатана, ловят рыбку, едят уху, беседуют на интеллектуальные темы. Женщины – филологи. Даже не ожидалось такую прелесть в лесу встретить!
- Филологов?
- Нет, того красавца. Остальные-то так себе, но, конечно, все равно мужики, - поясняет мне директриса.
- Не поняла, - дубею я. – Что за нотки зависти? Зачем они нам, эти мужики? Одного хватит – подполковника. Все, что надо, сделает, тем более, он во главе армии.Аж в десять человек.
- А потанцевать? У нас ведь тоже праздник – учебный год кончился. Выпуск.Очень бы кстати, знаете, взрослый партнер. Для вальса, - поясняет Ярославна, а две толстые молодайки кивают, глядя на меня с надеждой.
- Простите, не учла. Да. Он разорвется – на всех его не хватит.
- Я пас, - говорит  Алла Ивановна, Петькина классная. – Могу и не плясать.
- Это предрассудок! – отрезаю я. - Ладно. Схожу обеспечу всем кавалеров.
- А жены? – в голос восклицают классные «Б» и «В», как я поняла, незамужние.
- Убить их не обещаю. Буду биться только за лояльность. То есть их пригласить придется. Остальное обеспечивайте личными чарами.
    Директриса хохочет, чем-то напоминая мне нашу Наталью Дементьевну Еланскую, то ли манерой смеяться, то ли кургузенькой, но модно экипированной фигуренцией, то ли энтузиазмом, с которым  идет на всякое новое приключение  с мужчинами.
  Рейд к рыбакам оказался сравнительно легким вербовочным мероприятием, потому что одна из филологинь когда-то училась со мной. В одной группе. И даже плясала когда-то на моей свадьбе. Но восемь лет после университетского выпуска – это все же расстояние.  Годы ее  не помиловали: обрюзгла. Так что беседа  с ней в основном свелась к обсуждению моих нынешних статей: ей мало верилось, что моя  талия и все остальное  - дело природы, а не диеты. Вторая  оказалась на два курса моложе нас, но меня  гладкой в боках студенткой  тоже помнила и считает, что тогда я выглядела просто русской красавицей: белокура, румяна, ясноглаза, а коса? – что вы! Удивилась, отчего в универе я не заприметила ее: она была татарской красавицей.
 –  Словом, у каждой -  все в прошлом, -  бестактно подытожила я. -  А мужики ваши где? – с трудом вспомнила  цель визита.
- За спиртным на катере в сельпо подались.
- Что, пить, что ли , горазды? И как я вас на детский бал приглашу? Спать, учтите, все равно не сможете: у нас динамики могучие. И потом, неужели не хочется потанцевать и пофлиртовать?
- Да так-то у нас хоть зафлиртуйся, - уныло сказала моя однополчанка. – Своего гусара имеем поверх мужей.
- Ой! – махнула рукой  бывшая татарская красавица. – Глаза смозолишь, добьешься шиш!
- Стихи пишешь? – поинтересовалась я. – Роскошная рифма: «смозолишь» – «шиш». Советую искать темы  для поэзии обок вашего скучного табора. Вот у нас гусар так гусар!  Девки, герой из песни Пугачевой – настояший полковник!  Рост, фигура, выправка, а без мундира еще лучше.
- Да мы же при мужьях, - вздыхают обе.
- Тем слаще поцеловаться в кустах, - заявляю, вызвав понимание во взорах. – Ну, договорились: музыка из-за елок грянет – подходите.
- А что там за мероприятие-то?
- Выпускной бал у моего сына. Обещает быть веселым: весь сценарий на моей совести.
- Ой, с ума сойти! Он у тебя школу кончил?
- Совсем сходить с ума не надо! Всего лишь девятый класс. Но, разумеется, ты его не узнаешь, - говорю однокурснице. -  Вырос, я ему до поясной пряжки.
- Непременно придем! – зажигается та. – Приятно посмотреть на счастливых людей! Ты знаешь, сколько моему ребенку? Полтора года.
- Да, еще хочу предупредить: постарайтесь не наклюкаться. У нас –то один «Спрайт», завидно будет на вас смотреть некоторым. Поняли?
- Господи! Да за кого ты нас принимаешь? Мы же интеллигентные люди.
    После рыбацкого рейда инспектирую  фуршетный стол – красоту поднебесную. Четко по центровой линии стоят бутылки вина  и богатырские емкости  «Спрайта», «Пепси-колы», «Фанты», минералки – все охлажденное в реке. Ритмично идут  композиции из цветочков-веточек, к каждой прилагается табличка с именем творца. Бутерброды изысканно-разнообразны – от черно-паюсных до серо-килечных. Припас провиантский в сумки клался семьей: кто что мог, тот то и положил. А как уж разделить «пять хлебов и пять рыб» на толпу – это было дело будущих домохозяек. С задачей справились неплохо, стол наряден и изобилен. Спрашиваю, чей самый красивый бутерброд, чей самый оригинальный салат, кто мастер сворачивать тоненькие пластики колбасы и сыра розочками, заношу сведения в блокнот, чтоб начислить потом очки королевам.  В лидеры двинули трое: длинновязенькая кареглазая Лена Никифорова, махонькая пигалица, испугавшая меня гримом на перроне, и среднего роста плотная неприметная девчушка.
- Как вас зовут? – спрашиваю неприметную.
- Лена Мезенцева.
- А вас?
- Лена Тутышева, - отвечает пигалица.
- Вот это популярность у имени! – восхищаюсь я. -  Стоим вчетвером – и все Лены?
- Не все. У нас этих Лен, как собак, на три-то класса, - ухмыляется пигалица. - Еще Ольгов много и Владиславы в изобилии. Смешно прямо!
- Вам не нравится собственное имя?
- Я люблю, чтоб меня ни с кем не путали. Единственной быть люблю! – по- королевски заявляет малявка.
    Иду поинтересоваться у стратега, кто пробивается в короли: ему велено было очками стимулировать трудолюбие юношества. Подполковник выделил Петю моего, Петю чужого, помогавшего мне таскать сумку, и красивого панка, таскавшего на руках директрису. От трудов и купания грива дыбом у юноши поникла, и стратег, бушевавший именно из-за него, когда мы пришли  на берег  с учителями, признал, что такого он бы не отказался принять в часть: пятнадцать лет, а выглядит, как «после школы молодого бойца». Одет, правда, безобразно, отметил Никифоров: что за дыры, что за голый живот?
  Я тут же отозвала красавца в сторонку, шепчу:
- Александр, у тебя резко идут очки. Есть чем наготу прикрыть? Ну, хотя бы футболка приличная. Понимаешь, армия входит в жюри, у подполковника единственная придирка.
- О, кей! – понятливо  кивнул парень. – Я тогда и джинсы одену не драные. С кого-нибудь сниму, кому королевство не светит.
- В том-то и дело, что оно светит всем. Конкурсов впереди дополна. А футболку можешь попросить у Анфимова. Ту, что на нем. Потом пусть оденет беленькую. И слушай сюда: пусть снимет крест. Подполковник недоволен.
- Не, этого я не скажу. Он мой соперник на престол, - заерничал юноша. – Ха-ха!
- Три «ха-ха». А я его мать и председатель жюри. Как выйдем из этого положения?
    Потом мне пришло в голову, что мы зря отключили от радостей жизни солдат-пацанов, и я громко оповестила поляну:
- Король бала может быть и в камуфляже!. Учтите, это сильный соперник: он обучен рукопашному бою, дисциплине и благородству по отношению к гражданскому населению.
  Стоило это произнести, и пятеро «карапузов» да двое «камуфляжников» повернули от кустов, куда шли явно не пописать, судя по разгневанным рожицам.
- Подполковник, - сказала я конфиденциально, - каждый синяк на гражданской физии обойдется вам в минус сотня поцелуев, когда я приду поздравлять вас с повышением в звании. Поняли? Никаких военных конфликтов! Следите за воинством!
- Есть! – вытянулся он в струнку и отдал честь при «пустой голове».
- Отдаю следующую команду! – зычно возгласила я. – Через полчаса включается музыка: всем быть готовыми к балу!
       Раздался визг – будущие королевы понеслись в палатки драпироваться в платки. Это дело я полностью отдала на откуп классным руководительницам. Сама сосредоточилась на невизгливых, особо неуклюжих персонах. Их я потихоньку уволокла на катер, где было большое зеркало. Сунула им на время сворованную  в одной из учительских сумок косметичку, но предупредила, что покраситься надо чуть-чуть, иначе не избежать кровопролития – и меня убьют, и их убьют. Для усиления  потенций моей команды показала, как надо ходить в бальном наряде – в купальнике и двух платках, повязанных в виде длинной юбки с разрезами на боках. Кое-кого принудила поменяться платками, чтобы была гармония с купальником. Насовала им полевых цветов в прически до состояния клумб на головах. Времени на себя не осталось: я быстренько  свернула платок «Гермес» пополам, завязала его , как парео, на бедре. Смеловато, конечно, получилось, но чего стыдиться, коли ноги не кривые? И мы вышли к народу – группка аборигенок Таити.
     Из могучих колонок поплыл торжественный марш. Директриса влезла на пень с цветами у подножия, босая и простая, как три рубля. Гимназия  под дирижерский взмах ее руки  грянула «Гаудеамус» да так дружно, на таком, понимаете ли, подъеме, что подполковник и его солдатики встали по стойке «смирно» – понимают, что  такое парад и ритуал. Я чудом не смахнула слезу. Какое-то странное чувство будоражило мне душу, было весело и тревожно, непонятно от чего. Какое-то странное предвкушение перемен витало возле меня, и не думаю, что это было влияние постоянно поглядывавшего в мою сторону Никифорова, хотя и он  в этом ощущении полноты бытия был не лишним. Еще мне очень нравился Петька, высокий на фоне  мальцов из его класса,  какой-то светлый и чистый в своей белейшей футболочке и черных джинсах, самый красивый из собравшихся детей, по моему убеждению. Я подумала: видимо, моя душа празднует то, что мы здесь, на этом берегу, куда я привозила его совсем цыпленком… Приятно кого-то вырастить…
- Разрешите в этот чудесный вечер  вручить вам всем, дорогие друзья, аттестаты об окончании средней ступени нашей  прекрасной гимназии имени  Песталоцци! – звонко и улыбчиво произнесла  в микрофон Ярославна, просто неизвестным мне голосом воскликнула – и это тоже было здорово. – Вас так много сегодня, что я не буду  разоряться с приветственным словом, - продолжила она. - Разрешите сразу начать  вручение. С наших героев. Аттестат получает гордость нашей школы, надежда компьютеризации великой России Петр Анфимов!
  Тут уж я не стесняясь сронила слезу, но быстро вытерла глаза ладошками. Прогремел туш из динамиков, Петька принял в руки  свидетельство о неполном среднем образовании, поклонился директрисе и миру – на все четыре стороны, спрятал корочки в задний карман джинсов.
- Аттестат вручается Елене Никифоровой, претендентке на школьную золотую медаль!
  Рядом со мной взволнованно засопел носом подполковник, дочь его двинула за документом , красиво подняв голову с короной косы, красиво развевая двумя крепдешиновыми платками длинной бальной «юбки».
- Аттестат вручается Петру  Великородному, тоже претенденту на школьную медаль и тоже компьютерщику!
  Вежливый мой помощник скромненько приблизился к пню, скромно кивнул директрисе. Далее процедура повторилась с вариациями: для каждого гремел туш, и каждый был хоть чем-то знаменит. Пигалица Тутышева  оказалась «мастером интриги», панк Александр «знаменитейшим спортсменом», сынок  учительницы Красноперовой  «главным знатоком анекдотов про Вовочку»,  и так далее. Смеху было предостаточно. И завершение у торжественной части вышло на славу: босую Ярославну достал-таки какой-то муравей, и парад она закончила криком «Ай! Я вам говорила!», прыгнула на готовно подставленные руки учеников под громкий комментарий моего Петрухи: «И все равно, Римма Ярославна, вы в  диком виде лучше, чем в школе!» 
       Под предводительством хохочущей Ярославны мы двинули за столы, найдя возле них местечко и для армии. Я оказалась рядом с аккуратным молодым человеком, который не забывал как кавалер ухаживать за мной. Музыка была приглушена до состояния сладкого мурлыканья, чтоб народ мог общаться, не напрягая голосовых связок.
- Вы не узнали меня? – спросил кавалер.
- Простите, нет.
- Вы мне сигареты подарили.
- О! Вы сегодня…
- Умыт, причесан и не вшив?
- Это действительно так?
- Да. Все казармы чистые. Все обмундирование прожарено. Спасибо вам! От всех спасибо!
- Ну, приветы, что ли, передавайте тем, кто со мной беседовал.
- Это правда, что вон тот парень – ваш сын? – кивнул на расположившегося  поодаль Петьку.
- Правда. А что? Плохой парень?
  Солдатик засмеялся. И я засмеялась.
- Что вас так развеселило, Елена Николаевна? – спрашивает  через стол  подполковник, то ли ревнивый, то ли бдительный.
- Ваш подчиненный объясняет мне устройство бэтээра, - ответила я, и мы опять с моим соседом прыснули: очень забавно у Никифорова потянулось лицо.
    Подзакусив, мы принялись за тосты. Всем было капнуто по глоточку в разовые стаканчики. Первым слово взял подполковник. Ну, естественно: «За прекрасных дам!» и смотрит в глаза. Потом, правда, опамятовался, любезно поклонился в сторону педколлектива, улыбнулся малявкам с венками на головах. Директриса произносила второй тост: «За настоящих мужчин! Если бы не они, у нас не было бы шатра, очага и защиты. За армию и ее лучших представителей!»
Третий тост огласила Алла Ивановна со слезой: «Смотрю на вас и не верю, что вы были вот такусенькие, когда пришли в первый класс… За вас, ребята,  красивых, взрослых и умных!» Далее слово взял не ахти какой красноречивый отличник из 9 Б: «Спасибо нашим учителям… что они организовали для  трех наших классов… Словом, я хотел сказать…» И пауза довольно долгая. «Видимо, ты хотел сказать спасибо? – сострадательно крикнул с дальнего конца стола панк Александр. -  Ну, давайте выпьем за спасибо!» Под последний глоток слово было предоставлено мне, как представителю родительской общественности: «За берег и реку! – подняла я пластмассовый стаканчик. – За темный лес и светлые звезды, которые  загорятся над нашей головой. Виват!» И мы троекратно виватнули так, что эхо долго билось на противоположной стороне залива.
  А потом с веселыми ногами пошли танцевать. Музыка грянула, и смешались в кучу кони-люди.
  -Стоп-стоп-стоп! – закричала я.- Сроду мы не выберем в этой толчее ни короля, ни королеву танца! А ну выходите группами, как в клипах, девичья шеренга против парнячьей! Солист с амбициями вытанцовывает в середину. Зрители смотрят, советуются, кричат фамилию  чемпиона. Желательно выбрать из каждого захода по две пары.
- Условия неравные! Кому-то достанется рэп, а кому-то рэгги! – заорала толпа.
- А король танцует все, иначе грош ему цена! – крикнула я.. – Первый тур оттанцует, а на второй совсем другая мелодия пойдет. Это марафон!
  Выстроилась первая партия, видимо, самых смелых. Музыку  врубили – и пошло! Это была работа на совесть!
- Фоменко! Красноперов! – абсолютно профессионально выбрало жюри.
- Алла Ивановна, фиксируйте! – сунула я блокнот и перо нашей классной даме, в обомлении  уставившейся на прыжки  сына-анекдотчика. – Поздравляю, так классно пляшет!
- Учился бы так! – самокритично заявила она.
- Горбачева и Тутышева! – крикнуло жюри. – Остальных на мыло!
    Не дав и минутной передышки, пошла другая мелодия, выскочила  новая бригада. Понеслась!
- Юрская! Владка Замогильных!
- Козырев и Паньков!
  Новая смена состава. В шеренгу встал Петька. Смотрю на него и, как болельшик на футболе, шепчу: «Давай! Давай!»
   -  Анфимов!
  Ну, слава богу! Не напрасно чуть не с садика тренировала.
- Фролова и Незнанская! Кузоватов!
- Товарищ подполковник, разрешите обратиться! – слышу рядом.
- Обращайтесь. Тьфу! Что надо?
- Мы тоже хотим.
- А кто вас держит-то? Я бы и сам пошел…
- А вас кто держит? – удивляюсь я. – Пошли, пока молодость не кончилась!
    И мы встаем  в уже пляшущую шеренгу друг против друга. Он вообще-то хитрый: коли уже не легонький, то  и не скачет, даже практически и ногами не шевелит, но торс и руки ходят так красиво, что зрители скоро орут: «Никифоров!» Это меня заело. Приходится выйти в центр и врезать так, что чуть парео не развязалось.
- Анфимова!
  Хохоча, мы с подполковником вываливаемся из шеренги.
- Трофименко! Горобец!
  Потом встают солдаты, а дам-то и нет, все перетанцованы.
    Снова выхожу я и командую призерам первого тура:
- Вставайте! Посрамим армию, если сможем! Подполковник, вы где?
   Тот  смеется и машет рукой: «Да ну вас! Я степенный старец, а вы меня в дурдом сдать решили!»
- Папа, вставай! – пихает его в спину двумя руками родное чадо.
    И куда тут денешься? Встал в центре камуфляжников.
  Музыка грянула, кровь зажглась, ноги упруго оттолкнулись от земли – танцуй, пока молодой!
  Солдаты пляшут – залюбуешься!   Встретившись глазами, выходим в центр с моим  застольным кавалером. Одно спасает: по траве на голове не покрутиться и камуфляж, видимо, зеленить жаль, иначе бы он мне все шпагаты показал, а так обходится присядками. Добавляю в брейк-данс элементы самбы с вращением бедра. Зрители кричат: «Эта пара!» Ффу! Можно отвалить, а невыкликнутые пока стараются, что было сил. Гляжу с состраданием: нелегкое занятие!
- Анфимов и Тутышева!
    Отваливают мой Петро с  Тутышевой, довольные оба, аж обнимаются и целуются, как фигуристы на международных соревнованиях.
- Остальным военным – третье место  и Фроловой с Незнанской! – кричит консолидированное жюри.
 Итак, я королева брейк-данса. Держу над головой приз – большущую бутылку из-под вина «Баккара». Петька потрясает «Алазанской долиной». Тутышева жмет к сердцу бутылку из-под «Киндзмараули». Хорошо работать в издательстве: на все приз-бутылки наклеен  специальный знак – красивая  блямбочка из золотой фольги «Танцевальный марафон  Песталоцци - 2000 год».То-то Ярославне, самолично давшей гимназии достаточно нелепое имя, будет приятно! Многажды размышляя над названием школы, лишь сегодня поняла, откуда оно: из деревенского детства директрисы. Хотелось, видимо, жить пооригинальней, придумать название «не как у людей». Набрали, тиснули текст по моей просьбе полиграфисты. На вечную память. Приятно будет вспомнить лихие танцы миллениума, когда исполнится семьдесят и кости зажует ревматизм, что и говорить. Такие же блямбочки я приклеила на  записные книжки, которые мы вручили  артистичным воинам, включая подполковника, – кто бы их понял, если бы они явились в часть с пустой стеклотарой?
     Для эмоциональной разгрузки садимся на траву смотреть «капустник». Идея его – жизнь некой школы, где директором Петя -фашист в армейской каске, да и коллектив, видимо, итальянские чернорубашечники, как  и Петя, увешанные крестами, медалями и свастиками, а ученики – светлые ангелы в простынях, невинные жертвы. Дышать им не дают! Шаг в сторону – расстрел! Вон-вон  повели, уже десятого! Идет, ноги подгибаются, и выкликает на ходу рифмованные слова прощания с папой, мамой, бабушкой и любимой киской Мурочкой!
- И все в стихах, морды, сделали! – хохочет-валяется  директриса, узнавая себя в предводителе фашистов по кой-каким типичным репликам. – Ой, придете вы в десятый, я на вас отосплюсь, безобразники!
     Довольны своими сценическими образами и классные дамы – тоже  смеются рядом с Ярославной. А дети –ангелы ржут потому, что среди них нет ни одного прототипа. Так, как показывают, в жизни не бывает!
  Потом солдаты пели под две гитары. На одной бацал подполковник, с суровым лицом пел суровые песни про Кандагар, Саланг и самолет «Черный тюльпан». Дочь им восторженно любовалась, горя глазами. Прелестная девчонка – светлая коса, карие глаза… Не я буду, если не вытащу ее в королевы!.
   -Что-нибудь на сцене делать умеешь? – спросила я у Лены Никифоровой шепотком.
 - Я только на фоно играю, - отвечает смущенно.
- Пошли споем романс. У вас же есть сольфеджио?
- Да, разумеется. Но без репетиций?
- «Гори, моя звезда». Что там репетировать-то?
- Да, действительно. И папа этот романс знает.
  Я встаю с травы, объявляю: « Дуэт  «Две Елены», плиз, товарищи, похлопаем! Ррроманс! «Гори, гори, моя звезда!» Попрошу микрофон! Аккомпанирует Вадим Никифоров!»
    И спели, как нечего делать. Я вторым, она первым, причем ее голосок так трогательно витал над поляной, что публика нас вызвала на «бис». Раскланиваясь, я заприметила, что к нам подходят пятеро взрослых гостей: рыбари откликнулись на призыв мой нежный и страстный. Подошли, скромно встали за спинами сидящих зрителей, скрестили , как один, руки на груди. Один мужик выше остальных – видимо, это и есть нестерпимый красавец. Разглядеть детали пленительного облика не удалось: ночь хоть и светла, но свет все размывает, да и далеконько     стоят.
    На сцене тем временем  появились с гитарами  и маракасами гимназисты мужеска пола, затянули какой-то черноватый рэп, длинный, как дорога на Колыму. Уж мы их слушали-слушали, пока Ярославна, диво, как снисходительная сегодня, не махнула рукой своей педагогической команде и не крикнула народным артистам: "Все вам да вам! Учителя тоже хотят славы!»  И поляна , поутихнув дисциплинированно, выслушала несколько мелодичных апофеозов  профессии педагога, исполненных «а капелла», причем неплохо. Только училки раскланялись, на сцену пошел вообще посторонний люд – впереди моя однокурсница с разудалой русской песней на устах, вокруг нее  похаживает-повизгивает  бывшая татарская красавица, и сопровождает женский дуэт мужское трио, без особого задора  прихлопывая в ладоши, недружно вскрикивая «Ух!» и не в лад притопывая  ногой. Песенная артель вызвала оживление  в «зале», все стали подпевать и раскачиваться, аплодисмент рыбаки сорвали  дружный. Я высунулась из-за спин впереди сидящих, чтоб помахать рукой  подруге моей молодости, а за одним и рассмотреть толком  затейников – и вдруг сердце   сделало совершенно неожиданный кульбит и провалилось куда-то: на сцену был направлен свет армейских довольно ярких фонарей – и кто же там возвышался? – тот, кто дарит букеты и платки! Спрятавшись снова  за спины, я попыталась понять, что за чувство меня взбудоражило, как его назвать-то можно. Получалось, что мной овладела паническая радость. И что с ней делать, как обращаться, сообразить я просто не смогла из-за недостатка предыдущего жизненного опыта. Вот так! Слава Богу, что начались танцы.                Правильно растолковав на берегу сестрам-филологиням их стратегическую задачу на балу, я проследила  со стороны за правильным результатом: мужчины пригласили танцевать двух молодых учительниц и директрису, татарская красавица лихо подмигнула Никифорову, однокурсницу –солистку закружил  парень, с которым  я стала чемпионкой танц-марафона.  Я стала танцевать с гимназистами, почему-то пользуясь особым успехом у тех, кто был намного ниже меня ростом.
       Незнакомец мне достался под «Шоу маст го он». Когда, признаться, я почти потеряла надежду быть им замеченной. Я качалась в его деликатных объятиях, не дыша, и Фреди Мьеркури своим инстинктивным голосом отрывал мою душу от земли. Господи, что за голос – страсть и тоска, обещание  сладкой печали и мучительной радости… Я боялась поднять на незнакомца глаза, чтоб он не прочел в них: «Готова!»  Мы не разговаривали: музыка была врублена слишком громко. И правильно! – пусть голос заполнит всю эту ночь, весь этот берег, пусть останется в памяти вместе с пейзажем… Состояние мое вполне можно было назвать полуобморочным. Меня хватило только на то, чтоб  заметить, что Петруха танцует с Леной Никифоровой приблизительно в том же эмоциональном настрое, что и я. Но оба испуганно смотрят в глаза друг другу. И их все время пытается толкнуть мастер интриги Тутышева со своим кавалером.
     Подтанцевав поближе к интриганке, я строго сказала: «Елена, не забывай: королевы воспитанны, хоть и ревнивы!» Пигалица вспыхнула и пошла, видимо, всплакнуть на бережок. За ней вприпрыжку отправился один из некоронованных королей рэпа. Молодец!
    Мьеркури кончился, пошел какой-то вальс. Незнакомец не выпустил меня из объятий, но тут я закрутила головой: а чем же занимается обиженная мной малявка Тутышева? А вдруг и правда где-то плачет?
- Пойдем, - говорю вдруг партнеру фамильярно, как сто лет знакомому, - поищем эту девочку.
  Он слегка удивился, но послушно двинулся следом. Мы нашли их у костра. Они сидели  напротив подполковника, удалившегося покурить, и шипели-ругались. Причем Тутышева еще и с бешеной скоростью жевала резинку, время от времени энергично  выдувая из нее пузыри. Я села рядом с ней на бревнышко как раз под реплику «Тебя кто звал?», но благоразумно отнесла ее к танцору Козыреву, ибо к нему был повернут нос гневной женщинки. Козырев буркнул: «Ты обещала!», на что тут же получил ответ: « Мое слово: хочу - дам, хочу - заберу! Понял?»  «Ты конкретно сказала!» «Отвали! Я тебе реально говорю, если не понимаешь!»
- Лен, - окликнула я, отвлекая ее от кипучего шипения с щелканьем пузырей, - вот кого в короли выбирать: красивого или умного?
- Кто красивей, конечно.
- Эхма! А я имя его не зафиксировала и самого нигде не вижу. Ну, такой – самый красивый у вас.
- Сашка   Клюев?
- А где он?
- Целуется, наверно, где-нибудь, - криво усмехнулась пигалица. – Сами вы и виноваты: корову Мезенцеву раскрасили да цветами украсили, он и вспомнил, что с ней еще не целовался.
- А с остальными, что ли, со всеми? – подскакивает подполковник.
- Нет, только с желающими, - отвечает пигалица, строя воину глазки.
- Хорошо целуется? – невинно спрашиваю я. - Лучше Анфимова?
- Тот вообще не умеет. Видимо, не приступал.
- А Козырев?
Козырев краснеет.
-Этот не проверен! – прыснула, глядя на него, прелестница.
    И они с Козыревым убегают от костра. Подполковник тоже встает с насиженного места, вытянув шею, пытается разглядеть  в толпе танцующих дочь. Ему приветливо машет рукой Ярославна, и воин вынужден пойти на зов педагогической страсти к танцам. Мне весело. Я хохочу. Оглядываюсь на незнакомца, сидящего со мной на одном бревнышке, и обмираю: сидит, освещенный костром, точь в точь как Иван Николаевич Берсенев на фотографии «Крестьянки» за февраль 1998 года. И поза та же, и глаз такой же, только не синий, а прозрачный каре-желтоватый. И похож он на того, с кем я целовалась на черной лестнице в девятнадцать лет!
- Вас как зовут?
- Андрей.
- А меня Елена.
- Я знаю.
- Очень приятно. Вы кто?
  Подумал долгонько. Отвечает, широко и лениво улыбнувшись:
- Да так… Мужчина при деньгах.
    Ишь ты! Какие мы, понял, таинственные. В придачу заносчивые.
- Почему тогда время от времени нагишом ходите? Если деньги есть.
- Не люблю, когда мне говорят «Ты мой!» и руками хватают.
- Мило. Просто схватила руками и вытряхнула из одежды?
- Нет. Попросила квартиру посторожить, удаляясь в командировку. Уважил, как бывшую одноклассницу. Выхожу из ванны в полотенце и попадаю в засаду. Словом, я жертва эмансипации. Всего лишь.
- А полотенце где?
- Зацепилось за решетку балкона. А тут еще труба оборвалась. На всякий случай простился с жизнью. А дама сверху шипит: «Придешь за шмотками! Придешь, не я буду!»  Вот я за помощью к вам и свалился.
- Н-да… Простите, что сразу вас не выслушала. Недоразумений каких-то нанизала.
  Ответить он не успел. Рядом вырос великолепный Анфимов: «Мадам, пошли танцевать!»
- Петенька, - спокойно отмахнулась я, -  от ваших танцев мне уже рябь в глазах и разрыв сухожилия  на пятке лечить надо. Пощади старушку. В другой раз потанцуем.
 К сыночку подлетела  вездесущая Тутышева, цапнула за руку и, как маленький буксир для большого сухогруза, уволокла  Петра в толпу.
- Этот парень действительно ваш сын или пошутил тогда?
- Здравствуйте! Я была замужем, сейчас в разводе. Что в этом шутливого?
- Снова замуж не хотите, к примеру, за подполковника?
  Пользуется тем, что мы одни у костра, вопросы задает наглые. Очевидно, ревнив.
- С какой стати я должна делиться личным с посторонними? – высокомерно поднимаюсь, чтоб уйти, попутно едва не плача от своего высокомерия.
  Тут набегает народ. Оказывается, близится полночь, пора выбирать королей и давать в их честь салют из армейских ракетниц.
- Претенденты строятся возле костра. Жюри сообщает, кто сколько очков набрал, народ шушукается, потом выкликает на царство. Учтите: никакого хая-лая, обид и разногласий - один король, одна королева. Остальные камергеры и фрейлины. Выборами королев руководит подполковник Никифоров, королей – Римма Ярославна, - распорядилась я.
- А вы куда?
- В палатку за реквизитом. Пока бегаю, все должно быть завершено, - ответила я. – Хотя нет, не выкликать до моего возвращения. Ракетницы готовы?
     В пустой палатке быстренько выкладываю из своей сумки плоские целлофанированные бумажные короны с фотографическими брульянтами, скрепляю их канцелярским степлером, примерив  по своей голове, выкладываю  две кумачовые ленты с золотым шрифтом «Их величество», и  дюжину голубых с серебряным -  «Фрейлина» и  «Камергер».
  Увешанная , как новогодняя елка, возвращаюсь к костру. Претенденты на престол все еще стоят полукругом возле огня, публика разглядывает их как незнакомых, спорит шепотом, сбиваясь в кучки. Разложила аккуратно реквизит на бревнышко, командую: «Давайте! Кто король?»
    Ярославна подняла руки, как маститый дирижер, и  хор  в три приема гаркнул: «Петра! Анфимова! На царство!»  Петька вздрогнул, заозирался испуганно, ткнул себя пальцем в грудь: «Меня?» «Любо! Любо!!!» - взвыла толпа. Я подхожу, дрожащими от счастья руками надеваю корону на Петькину голову, повязываю через плечо кумачовую ленту, шепчу, как  помешанная: «Ой, спасибо всем, ой, спасибо!», и слезы снова туманят мой взор. Промокаю их концом ленты, делая вид, что ритуально припала к знакам монаршьего величия. Петька заулыбался и приосанился, величественным жестом отпустил меня, свою рабу.
- Молодцы! – крикнула я. – Теперь так же дружно – королеву!
- Е-ле-ну! Ан-фи-мо-ву! – проскандировал народ, и я впала в минутную прострацию.
- Нет-нет! – опомнившись, замахала руками. – Давайте свою! Я не претендентка!
- Е-ле-ну Ан-фи-мо-ву! – заупрямились орды, а Никифоров , как дурак, дирижирует. – Хо-тим! Хо-тим!
  Подняла с бревнышка самую красивую из корон, надела её набекрень и тут же сняла, подняв властную руку
- Слушай меня, мой народ! – Тишина, вмиг установившаяся, мне, как королеве, понравилась.- Отрекаюсь от престола в пользу  Елены Второй, известной вам под титулом  Ленка Никифорова! Молода, умна, певуча, хорошо танцует вальс на балах, не жует беспрестанно резинку, прекрасная домохозяйка и составительница икебан, владелица лучшей косы на всё  ваше тридевятое царство! Лучшей королевы трудно представить! А я пойду на покой. Буду смотреть со стороны, как правят дети, сидеть у костра, грызть королевские орехи кешью, и чтоб никто меня больше не кантовал! Моя последняя королевская воля! Как только я завяжу все ленты и водружу все короны, верховный главнокомандующий генералиссимус  Никифоров дает салют. Последний указ по тридевятому царству: кричать при салюте ура так, чтоб небо качнулось!
    Фейерверк вышел славный: осветительные ракеты залили белым светом воду, лозняки, наши взволнованные лица , сигнальные – красная и зеленая – улетели высоко в небеса, крик «Уррраааа!» потревожил звезды!
- Генералиссимус, - скомандовала я, - напомните воинству, что девчонкам всего по пятнадцать!  Сошлитесь на  статью в законе, вы поняли, о чем я? Прочешите с воинством  ближний лес. Всех сбить в кучу. Музыку приглушить. Народ занять беседами об армейской службе. Можете продемонстрировать командой, как кирзовая каша наращивает мускулатуру. Слева на окраине  лежит небольшое бревешко, посоревнуйтесь, как шотландцы, в метании. Их надо вымотать, чтоб сами спать запросились.  Поняли стратегическую задачу? Призы за конкурсы с военной тематикой раздайте бутылками, это нашим, а вашим нашарьте в моей сумке авторучки. Там еще лежит книга. Ее не отдавать никому, это моя личная собственность.
- Есть! – козырнул Никифоров, но тут подошла директриса , и у нее он спросил: - А, может, спать разогнать?
- Нет, - сказала Ярославна, усевшись на бревно и отковыривая от босой пятки жевательную резинку. – Тьфу! И как я эти ноги потом отмою? Так вот, Вадим Семенович: что обещано, то свято! Пусть резвятся, пока не упадут. Принесите нам газировочки и чего-нибудь погрызть. Мы тут дамским коллективом у костерка посидим.
     И мы сидим с ней, беседуем о бабьем. Потом гости-рыбаки подошли проститься  и поблагодарить за веселый вечер. Через какое-то время припожаловали учительницы-молодайки, чтоб сообщить, что Алла Ивановна  спит в палатке, заткнув уши ватой. Еще интересная новость – в метании бревна победил красавец из рыбацкого табора.
- Он разве остался? – стараясь казаться равнодушной , спросила я.
- Да. Так  бился с   подполковником  на этом метании, что на Никифорова смотреть жалко.
- Еще бы он не победил, - сварливо подытожила директриса. – Свежий человек, без всякого танцевального марафона. А мы уж тут все ухайдакались.
     Сидим, зеваем, подбрасываем  дровишки в костерок, отмахиваемся ветками от комаров, учуявших легкую малоподвижную добычу. Поляна между тем пустеет: один за другим  залезают в палатки  танцоры и армейские собеседники. Сижу, вытянув босые ноги, натянув платок «Гермес» на плечи и им же укутав  спину и бедра. Первый раз дошло до мозгов величие педагогического подвига: учителя  рядом со мной умирают, но не сдаются! Стойко ждут, когда уползет в палатку последний враг.
- Давайте хоть купнемся, что ли, - зевнув, предлагаю я.
- Вода уже , наверное, остыла, - лениво отвечает одна из молодых толстух. – Сидеть-то уже зябко.
- Наоборот. Вода покажется теплой по контрасту с воздухом. Просто  как парное молоко. Тут же залив, вода непроточная. Никогда за ночь не остывает.
- Купальники надевать. Они в палатке, - вяло мямлит вторая молодайка.
- Ну, как хотите, - отстаю я.- Пойду за кусты, купнусь по-нудистки. Туда никого не пускать.

                А поутру они проснулись

       Бреду мелководьем, так как над водой с обрывчика нависает лозняк. Туман предутренней пеленой стелется по заливу. Тишина. Видимо, нет еще  и четырех часов, коли в лесу цвикают всего одна-две птицы, но уже совсем светло. «Батарейки к часам надо купить», - думаю о суетном и без плеска волочу ноги по дну, чувствуя, как приятны горящим ступням и песок, и водичка.
    Обошла выступ берега и застыла от неожиданности, ухватившись  за куст: король и королева стоят в воде и тумане по пояс, оба в коронах, взявшись за руки смотрят-смотрят в глаза друг другу. Качнуло самодержцев – прижались устами, не разомкнув их, и замерли… потом отпрянули друг от друга и поплыли, раздвигая туман и воду  стилем брасс.
    Голос подполковника из леса, негромкий и беспокойный: «Лена! Лена! Где ты? Ленка, кому сказал?»
    Король шустро-шустро плывет к берегу. Бросил любимую, чучело!
- Вадим Семеновмч, мы здесь купаемся, не волнуйтесь! – негромко кричу я. – Не подходите, дамы купальники выжимают.
  Обалдевшему Петьке шиплю: «Быстро назад! И постарайся хотя бы в щечку чмокнуть!» Поворачиваюсь спиной к водоему.
  Честь королевы спасена, за что она благодарит меня глазами, выходя на берег. Быстренько отжимает купальник, надевает его, кутается в крепдешиновые платки, побежала к тропинке, размахивая короной.
- А мне что делать? – вопрошает король.
- Тоже спать ступай! Придумал тут булькаться, понимаешь! Все уже второй сон досматривают.
- А ты?
- А я остаюсь. Я ведь не выкупалась. Скажешь, если спросят, что в бивуак к институтской подруге ушла. Адью, ваше величество!
  Итак,  всё моё! Залив, рассветное небо, кудрявые лозняки , вдруг проснувшийся птичий гай и вон тот мужчина, что встал на берегу и не знает, что делать. Он видит, что я нага. Но я не визжу и не прошу у него байковый халат в голубых розах да резиновые сапоги. Чуток отплыв, я ложусь в воде на спину, делая вид, что абсолютно не замечаю его. А! Пусть стреляется: я его сюда не звала! Закрываю глаза, раскинув руки крестом, и вода держит меня, не колышется.
    Нет, заколыхалась. Подплыл.
- Чем обязана? – спрашиваю хладнокровно.
- Влюбился, - спокойно отвечает.
    Я взбулькиваю  и чуть не затопаю. Он ловит меня, закашлявшуюся, поддерживает в воде. При этом я обнаруживаю, что человек гол, как и я. Интересная ситуация, черт возьми! Прокашлявшись,  заявляю заносчиво: «Когда я так нудю, в меня не влюбится только ленивый!» . и отталкиваю его заботливые руки. Встать хотела на дно, как он стоит, но не учла разницу в росте: опять спасает, глотнувшую водицы. И смотрит любознательно. И вдруг меня пронзает мысль: а чего я барахтаюсь? Какую такую девственность я  активно защищаю? Ну да, не понравилось, что сказал «влюбился», как Крапивин у плетня. Но какой грех в том, что двух нагих потянуло друг к другу в безлюдном водоеме? Мягко отведя его руки, я спокойно поплыла к тому берегу. Он плывет рядом, повернув ко мне лицо, широко и лениво улыбаясь.
- Меряй дно! – приказала я.
    Ушел пол воду до кистей рук. Вынырнул, отфыркался.
- Мы ищем место, где вместе утопиться? – спрашивает.
- Нет. Мы займемся кое-чем поинтереснее. «Тантризм» читал?
- О, йезз! Но только читал.
    Я плыву, подняв бровь: дескать, что за безобразие? Ну и «тыква» у вас, любезный! Вспоминаю, что сказала шоферу Виктору про феминизм. Думаю: вот мой экзамен. На феминистку. А что? Лучше делать, чем не делать, а потом вспоминать и каяться.
  Плыву, время от времени становясь в воде столбиком – меряю дно.
- А ну-ка встань там! – рукой показываю спутнику. Интересная мысль будоражит мою инициативу: от соседки Баскетбол он ушел по трубе, уйдет ли от меня ныром?
  Доплыл, встал, воды ему по пояс. Сделав для храбрости кружок вокруг стоящего и поворачивающего за мной голову, я подплываю  «пред лице его». Тоже встаю на дно. Смотрим друг на друга. Идиотизм какой-то...
- Вы работаете пионервожатой? – спрашивает.
  Ну, пусть будет так, если ему хочется. Киваю. Мы, что, приплыли сюда побеседовать на служебные темы? Вздохнув, громко спрашиваю:
- Ты не узнал меня?
- То есть?
- Ты тогда уезжал в Сорбонну и звали тебя Калигула.
- О! Это ты?!
- О, это я. Ты хотел меня тогда? На лестнице?
- Да. Очень.
- Так в чем же дело? Ты стал богаче лексиконом. Это мне нравится.
  Смотрит, и лицо странное. Серьезное, без улыбки. И тогда я захлестываю руки на его шее и , подпрыгнув в воде, обхватываю ногами его талию. И наши губы жадно и диковато сливаются, и слегка качнулся мир…
- Только медленно и со вкусом, - пробормотала я, откинув голову  и глянув в его как бы пьяные  янтарные глаза. – И не вздумай сказать, что мне тогда говорил. Если слов не знаешь, молчи!
    Отпустилась от шеи, легла на воду, раскинув руки, прикрыв глаза. И вода стала мягкой и плавной постелью, и опьянели мои глаза, потяжелели веки. И закачалось в зрачках небо, и закачался берег. И плеск залива возле ушей… И мои намокшие волосы мотаются под затылком, как водоросли.. . И  сама я – русалка, дочь воды…И дыхание мое – непривычно высокий звук аа- аа – аа… Сейчас его ладони скользнут вдоль моих гладких бедер, надо выгнуться и рвануться, и мы ударимся грудь в грудь, сразу станет тепло, его дыхание – низкий звук А!А!А! уйдет в мои губы и пройдет меня всю, как ток по проводу, приблизив к горлу стон, и к его горлу – тоже, но это рано, надо замереть, обхватить его шею и прижаться лицом к ключице, и жилка на его шее будет биться-пульсировать о мои губы… Мы выравняем дыхание, и он снова положит меня на воду, и снова залив заплещется у щек. Я открою глаза, сколько смогу, потому что веки тяжелые, и увижу его лицо  с дрожащими губами, со стиснутой полоской зубов. Я закричала бы ему «Любимый!», но он мне ничего толкового за одиннадцать лет не сказал, и нельзя понять по его лицу, как он ко мне относится, запрокинуто его лицо и глаза зажмурены… Ну да бог с ним! аа – аа-аа! Я знаю, что сейчас он хочет, чтобы я протянула руки – и мы схватимся, переплетя пальцы, и я крепче сожму ноги вокруг его бедер. Он мотает меня по воде, как детей мотают, только держат не так, разумеется. Залив кипит, и журчит, и глушит  звук его дыхания в моих ушах. Сейчас, я знаю, он меня дернет за руки, перехватит за талию, и мне надо обхватить его плечи, повисеть, отдохнуть, слушая, как бухает его сердце. Снова будет тепло, а потом прохладная нежность… Боже, ну зачем он.. так сжал грудь? Больно! Еще больнее надо! Кто это кричит АААА? Вместе…
    Он держит меня на руках. Я лежу головой на его плече, и мои теплые слезы скапливаются у него в надключичной ямке.
- Кто-то на нас смотрит с того берега, - говорит он.
- И пусть.
- Если этот кто-то догадается прихватить мою одежду, я этого не переживу.
    Ах вот как? Я выскальзываю из его рук и плыву к его драгоценным одеждам. Мне, например, ничего не жаль… Ну да  Боже мой! Я же сказала: отпущу с благодарностью. И сама подарю букет. Вот и сдержу слово. Подумаешь! Я плыву быстро. Он, видимо, больше устал. У берега нырнула, чтоб смыть сопли и слезы. Вышла на берег. Натянула купальник. Подвязала платок, как длинную юбку.
    Доплыл, болезный! Срываю пучок прибрежной травы с каким-то единственным хилым цветочком, протягиваю.
- Это что?
- Как что? Букет. В благодарность за труды. И больше, сударь, мне не попадайтесь!
  А что, честное слово? Не сказать и словечка, кроме как об угрозе потери плавок да спортивных штанов с кроссовками? Иду по тропке быстро. И никто не догоняет, ни окликает меня. Бивуак спит. Лишь у костерка солдатик какой-то носом клюет – сторожевое охранение.
- Сколько времени? – спрашиваю, садясь на бревнышко.
- Без четверти шесть, - говорит, подходя, Никифоров. – Вы где были, Елена Николаевна?
- Разве вам Петя не передал? Я ходила к рыбакам. Купались все вместе. Очень здорово – купнуться на рассвете. Не хотите выкупаться? Я посторожу. В вашей куртке. Прохладно что-то.
  Ушли. Подкинула сучьев в костерок. Господи! Я дура… Сижу, тупо ворошу прутиком угольки на закрайке костерка, рукой  отгоняю дым от усталых глаз. Надо бежать… Сердцу больно…
    Встаю, кладу военную куртягу на бревно. Потом в спящей огромной палатке осторожно ищу свои вещи. Натягиваю за палаткой  джинсы, шнурую потуже кроссовки. Беру сумку. Скажу Никифорову, что ушла на раннюю электричку: есть дела, мол. И понесу свою тоску по зеленой мураве тропинки…
  Петька догнал меня на середине пути к верстовому столбику. Взял из рук дорожную сумку хмуро, надел длинные лямки на плечо. Все призы розданы, сумка легка. Лишь две пустые бутылки брякают  в ней – награда королям брейк-данса. И лежит на дне книга  «Тантризм», которой я не читала…
    Идем молча. Воздух прохладный и легкий, птицы щебечут, дерева под ветром шумят… Я устала… Длинная дорога , а в конце всего лишь электричка. Выползет гигантским зеленым червяком из-за поворота. Притормозит на миг. Подберет двух одиноких путников. В пустыне одиночества без края…
    Боже мой, что за пророческие стихи я написала? Ведь все, как сказалось – так сбылось! И сон - в руку. Себя увидеть голой – к болезни… Господи, я заболела любовью, скоротечной, как чахотка! Я иду, а во мне каждая  клеточка плачет: ну зачем я ухожу?!! Ну, хоть увидеть его на берегу! Как деда Ивана, с удочками… Постоять в кустах, посмотреть в равнодушную спину… Не окликнуть – не почувствует взгляда, ну и бог с ним, отойти на цыпочках… Я ведь не мечтаю на этом берегу жить… Ну пусть хоть голос Мьеркури воспоминанием душу не рвет!
    Дошли. Ждем, стоя на щебенке. Петька-то чего за мной поперся? Пикник продлится до обеда. Потом Никифоров посадит на  свой корабль тех, кто послабее. Панки пойдут своим ходом на поезд.  Одна из увесистых учительниц – молодаек – с ними. Надо детей доставить с бала до родного порога.
    Вот она – счастливая. Она еще полдня будет на одном берегу с ним, а я карабкаюсь на высокую подножку. Петька почему-то запрыгнул и руки не подал.
    Прохожу в абсолютно пустой вагон, сажусь против бестактного юноши. Бледен. Не выспался. И не смотрит в глаза.
- Петр, в чем дело?
- Я все видел!  - И  любуется в окно пейзажем.
  Электричка стучит колесами гулко, и от этого страшнее повисшая после этих слов тишина возле меня. И что я скажу?
- Это зрелище, похоже, разорвало нежное сердце ребенка? – холодно произносит кто-то вместо меня, но моими устами. – Тогда вопрос: зачем было смотреть?
- Чтоб еще зрители не нашлись, - холодно отвечает он.
- Ну что ж. Это была любезность за любезность. Тебя ведь тоже чуть не подловили.
  Петька краснеет. Но поворачивается от окошка ко мне.
- Ты считаешь, это одинаковые вещи?
- А ты считаешь, разные?
- Разные!
- Когда тебе будет тридцать, как мне, то ты поймешь, что нет!
- Да?
- Да! И ты любил, и я любила. Где разница? Отвечай, подумав.
- Ты этого человека видишь второй раз!
- Заблуждение. Я этого человека знаю с девятнадцати лет.
- И с тех пор любишь?
- Видимо. Раз до сих пор слушаю пленку с тоскливой сказкой.
- А он тут при чем?
- Им навеяно.
- И у вас тогда вот все это было?
- Что за глупости! Я была замужем, у меня был ты.
- А теперь меня у тебя нет?
- А теперь мне тридцать, и я одинока. И не тарашься. Иначе бы ты, целуясь с Леной, думал обо мне. Но ведь этого не было. Мир исчез, не так ли?  Почему он может исчезнуть для тебя и не может для меня? Ты взрослый человек. Я взрослый человек. Со своей автономией каждый. И не криви губ! Я спала с твоим отцом, ты меня не ревновал.
- Это мой отец!
- Тю, лапушка моя! Я считала тебя умнее. Нас связывали гораздо менее романтические  чувства. Я считала тебя умнее!
- Ты умно поступила!
- Считаю, да. Хорошо прикинь: я могу больше его не увидеть, как не видела целых одиннадцать лет…
  Слезы сыпанулись, из носу полилось. Петька сморщился сострадательно и протянул свой носовой платок. Уткнулась в платок и съежилась у стенки.
    Так и ехали до города. Слава богу, молча.   

                Часть вторая: БЕРЕНДЕЕВО ЦАРСТВО

                Слезами залит мир безбрежный

- Лето называется! – скрипит за моей спиной  Лина  из кресла. – Ветер, дождь, тоска собачья…
  Я смотрю в окно, стоя возле стола Сапожникова, опершись о кромку столешницы бедром. Высоко сидим – далеко глядим… Тучи ползают ниже нашего двенадцатого этажа. Волочат рваные подолы чуть не по тротуарам. И странно только одно – откуда взялся дождь, шарахаемый ветром о стекло моего кабинета?  Если тучи -  ниже, то он откуда?
- Серый цвет безнадеги. – окончательно и бесповоротно докрашивает в траур пейзаж за окном негритянка Корман.
  Я, не оглядываясь, вижу, как она сидит, ярко-красивая, ноет про тоску, а глаза светятся, как электрические лампочки. Она зашла рассказать что-то радостное, просто радужное, но увидела меня, мрачную халду, и пожалела. Отвлекает от черных мыслей, очевидно, уже прописанных на моем лице. Делает вид, что у самой в жизни все так хреново, что я должна  просто радоваться, что меня миновала чаша сия. И спасибо ей за деликатность, за то, что не спрашивает в лоб: что с тобой? Хотя, если спросить, то вряд ли я отвечу, что в настоящий момент думаю, как безобразно выглядела соперница моя Люба, мадам Анфимова: животище топырит платье, губы распухшие, нос картошкой… Хочу ли я такого вида? Если учесть, что мне, беременной, и носить-то будет нечего. И какого черта тут сидеть какой-то разнаряженной Лине, капать на мозги?
- Послушай, - говорю, не оборачиваясь. – Шла бы ты к себе. И так погода на мозги давит, и ты еще чего-то тут сидишь жалуешься.
  Бесшумно встав, Линка бесшумно удаляется, без стука прикрыв за собой дверь.
- Вы позволите мне сесть на свое место? – вопрошает вскоре мою спину некто Кропачев, жлоб с немытой башкой, сказавший мне две недели назад: «Значит, с тобой сидеть будем? Ничего, я доволен беглым осмотром. Так-то, читая тебя, думал: молодая или маскируется?»
- Маскируюсь! – зло ответила я, потому что уже впала в хандру по физиологическим причинам. – Я только с виду пионерка, а внутри пенсионерка. И поэтому разрешу себе бегло огласить программу нашего дальнейшего мирного сосуществования. В кабинете курю только я! Кресло только мое! Машинка моя! Ко мне обращаться на «вы» и по имени-отчеству!
- Можно, полушепотом? – спросил этот хам.
- Можно! – разрешила я, подняв презрительно бровь. – И не перебивать: я не закончила. Голову помыть и постричь, иначе меня вырвет на ваш стол. Одежды можете оставить те, что есть, коли вам не зазорно собирать информацию о науке и религии в образе немытого битника. Ногти постричь!
- Опять вырвет? – зло прищурился он.
- Да. Прямо вам на ширинку, которую вы не имеете , видимо, обыкновения застегивать до конца.
  Он цапнулся на молнию на джинсах, крайне смущенный, вжикнул молнией и про себя что-то прошамкал, вроде моей бывшей свекрови. Чем разозлил меня сверх всякой меры.
- Носки стирать! Организм поливать спреем! Если программа трудна для воплощения, поищите другой кабинет!
- Ты что, с утра накумарилась? – сделал он последнюю попытку самообороны.
- Да! И когда я такая, от меня лучше держаться на расстоянии! И возможно дальше!
- Я где держаться-то должен? В баре издательском?
- Я вам покажу бар! Только посмейте! Я и туда приду с этими претензиями! Чтоб ноги вашей там не было!
  Он съежился, как хронический алкоголик перед женой со скалкой. Вертит в руках какой-то свернутый плакатик.
- Голые девки? – грозно выкатила я глаза.
- Нет. Календарь с Богородицей.
  Да чтоб тебя! Еще один христианин! И гасник –веревочка убегает под расписуху с Че Геварой во весь живот.
- Утроба нынешнего россиянина – поле битвы для всех мировоззрений, которые только можно придумать? – киваю я на гасник и на  Гевару.
- Я сознательно крестился! Взрослым тридцатилетним человеком! – яро защищает он свое право носить веревки на шее.
- Тем не менее. Есть вещи интимные – прокладки у женщин, льюис у мужчин. Обмахивание  крестами пупа, прикрытого портретом Че Гевары, такое же неприличие. И поэтому им надо заниматься тайно. А вы тащите атрибуты этого ритуала на работу. Я категорически против! Никаких календарей! На той стене будет зеркало.
- Любоваться собой?
- Естественно! Кроме меня, любоваться в нашем отделе некем, - отрезала я, завершив первую встречу начальницы с подчиненным своей полной моральной победой. Вот откуда сегодняшние интонации смирения за моей спиной.
- Елена Николаевна…
- Я расслышала!
    Прохожу за свой стол, сажусь, достаю сигареты, чтобы  выкурить  одну под нервы – и бросаю пачку обратно, грохнув дверцей стола. У меня ничего нет! Ни сотрудника, с которым не противно бы было сидеть в одном кабинете, ни права закурить и этим снять стресс!
- Слушай, мать! – кидает ловкое тело в кресло зашедший Прахов. -  Кропачев, привет! Поехали куда-нибудь?
- К цыганам, к «Яру»? – поднимаю  бровь и слегка раздуваю ноздри: приперся, а кто звал?
- Можно! – хохочет Прахов, вызывая желание пришибить его графином. Жаль, графин стоит далеко, а у меня нет сил до него дотянуться. У меня ничего нет! От той силы и веселья, что я имела весной, не осталось ни грамма…
Звонит телефон.
- Послушайте, - предлагаю подчиненному, ибо руки мои, лежащие на столе, тяжелы – не поднять.
- Вас, - протягивает Кропачев  трубку.
- Здравствуйте, - красивым мужским голосом говорит в мое ухо трубка.
- Здравствуйте,-  тихо отвечаю и молчу, как привыкла в последнее время. Я не узнаю голос и мне наплевать, кто звонит, мне это не интересно.
- Простите, давно пытался созвониться с вами. Почему-то все время не удавалось. Я хотел вас поблагодарить за некролог отца.
- Что за чушь? Я не пишу некрологов, - лениво отвечаю и кладу трубку.
  Снова звонок. Киваю Кропачеву. Берет трубку: «Вас».
- Вас ист дас? – спрашиваю по-немецки в телефон.
- Простите, я должен был представиться, - говорят мне по-русски. – Я Сапожников. Андрей Львович Сапожников.
- Ну.
- Сын вашего покойного коллеги.
- Хорошо. Что дальше?
- Хотел пригласить вас на сорок дней. Вы не были на поминках, на девяти днях.
- Видите ли, уважаемый Андрей Львович, в моей голове нет концепции сорокадневного витания души над местными кочками, а сидеть, пить и вычурно вспоминать усопшего я не умею. Я буду просто помнить Льва Игнатьевича как хорошего человека. Настолько долго – сколько упомнится. И всё.
- Я еще хотел вам сказать, что отец оставил вам наследство. Вы знали об этом?
- Что за ерунда! – улыбнулась я. – Ваш папа по характеру  и стилю жизни не мог заблаговременно писать завещаний! И не мог приготовиться к смерти в пятьдесят пять. Впрочем, простите. Меня занесло в бестактность. Если вас не затруднит, принесите завещанное в издательство, оставьте на вахте. Надпишите: Осокиной. Вахтеры меня знают, передадут.
    Там, на другом конце провода, замешательство.
- У вас все? Тогда до свидания. Рада была познакомиться.
  И я кладу трубку. Прахов и Кропачев смотрят друг на друга , выпучившись. Я холодно и равнодушно смеряла их взглядом.
- Ну дела! - восхищается  Прахов. – Ей привалило какое-то наследство, она говорит: занесите на вахту!
- А куда? Куда приносят наследство? – спрашиваю я. – У меня никого нет, кто бы мог мне завещать что-то, грандиозней стопки книг. Она, что, загромоздит стол вахтера?
- Ну ты и дура! – сияет Сашок. – А спросить, что завещано? На какую сумму? Как выглядит?
- Александр Кириллович, - холодно произношу я, - вы допекли меня фамильярностью. Попрошу отныне забыть дорогу в этот  кабинет. Даже в случае служебной необходимости извольте обходиться телефоном.
  Молодой коллега  вспыхивает, разворачивается и уходит, хлопнув дверью. Кропачев смотрит на меня, как кролик на удава.
- Что у вас? – холодно вопрошаю.
- Информация.
- Давайте, - протягиваю руку за листком, с натугой вслух читаю. – «Вчера состоялось итоговое совещание жюри, подведшее итоги конкурса компьютерных программ»… Смотреть сюда! – тычу шариковой ручкой в абзац.
    Кропачев готовно нависает над моим плечом, благоухая каким-то спреем. Башка помыта. Носками не пахнет. Костюм прежний, но постиран. Значит, я прекрасный воспитатель трудных переростков.
- А чо? Всё нормально, - без наглости, но нагло заявляет он.
- А это? – вычеркиваю с нажимом слово «итоговое».
- Так оно итоговое.
- Тут тавтология! – тычу ручкой в слово «итоги».
- А!
- Стойте тут, ибо дочитаемся и до «бэ».
- « Конкурс был анонимный, работы подавались под девизами. Каково же было удивление членов жюри, когда, вскрыв конверт с девизом «Осока», они обнаружили в нем визитную карточку… девятиклассника гимназимм имени Песталоцци Петра Анфимова». Это конец?
- Ну.
- А чему они удивились так сильно, что вы даже отточили их удивление? Анфимов такой дурак, что победа его бьет по мозгам умное жюри?
- Чо вы не понимаете-то? Конкурс для взрослых программистов, а победил пацан.
- Значит, наш читатель, в отличие от меня, так мудр, что поймет это из вашего куцего текста? Без расшифровки проинтуичит? Или прочитает ваши мысли на расстоянии, как экстрасенс?
- Я в подбор писал. Там места мало.
    «Эхма, скудоумный ты мой!» – выражаю взглядом. А внятно говорю:
- Завершился конкурс программистов - профессионалов, работающих на вычислительной технике от пяти до десяти лет. Победу в нем - отточие! - одержал четырнадцатилетний Петя Анфимов, ученик гимназии имени Песталоцци. Справьтесь по энциклопедии, как зовут гения педагогики и поставьте полное имя. Он того заслуживает.
- Петя?
- Что у вас с головой? Песталоцци! Припишите: за компьютером Петр Петрович Анфимов  с первого класса, нынче перешел в десятый.
- Откуда вы знаете?
- Это мой сын. Просто он на отцовской фамилии.
- Ё-маё! Там премия тысяча долларов!
- Рада вашей изысканной  и точной информированности. Что вы стоите? Пишите, как я сказала.
- Дак..дык… Это же вы!
- Мне лень писать такую  фитюльку и ставить под ней подпись, - ехидно улыбаюсь. – Кроме того, мы не пишем о близких родственниках.
- А гонорар?
- Вы же сами сказали: там пре-е-мия! Гонорар – моя материальная помощь вам. На новую футболку.
  А как , черт возьми, иначе убрать разинувшего рот Че Гевару  с горизонта? Вот пусть обидится и придет завтра без этого фаната на христолюбивом пузе. Подчиненный скрипит пером, сопя от усердия. Подает на подпись. Записано за мной слово в слово.
- У вас хорошая профессиональная память, - без подвоха констатирую я, ставя закорючку подписи. – Однако, сходите получите диктофон.
- Сказали: нет. Сапожников не сдал свой.
- Значит, вежливо позвоните его сыну.
- Куда?
- Лев Игнатьевич не писал о близких родственниках, но, возможно, карточка на  сына есть у него в картотеке.
- Есть! – поворошив картотеку в столе, докладывает Кропачев.
- Кто он?
- Доктор физико-математических наук, профессор кафедры матисчислений и математического моделирования классического университета.
- Звоните. За одним попросите Андрея Львовича об интервью. Начните беседу именно с этого. И предельно цивилизованно!
    Две недели назад этот «бульварный моська» звонил так: «Але?  Кропачев в эфире, корреспондент по науке  «Уральской зари». Хе-хе, дак информацию хочу! С интригой. А если «робим, есть успехи», то и на фиг не надо. Ага! Ну, мое перо наизготовку!» Уж на что я была заторможена, но довел до истерики. Полетела к редактору, заорала: «Кто это? Кто это?»
- Ммммой бббывший ссотрудник, - зазаикался редактор, от чего в последнее время отвык. – Хороший парень. Ссовестливый. Инженер по образованию
- Бомж по опыту жизни, что ли? Или после выпуска из вуза в зоне сидел? Я вообще не пойму, как такого к газете подпустить можно!
- Вот что, Елена Николаевна, - строго сказал редактор, - он принят с полугодовым испытательным сроком. Вы назначены зав отделом. У него ставка минимальная – у вас предельная. Это испытание и для вас. Учите! У человека есть потенции. Он журналист. Член союза.
- Спасибо. Дальше не надо. Он ваш друг, как я поняла. Но если за моей спиной вы подставите жилетку под его слезы по поводу того, что я буду учить его, как Ваньку Жукова, я уволюсь к чертовой матери!
- Договорились! – улыбнулся редактор.
  И вот я, значит, учу, учу и учу, раз было когда-то завещано учиться, учиться и учиться.
    Итак,  подшефный нашел кафедру, вежливо представился, спросил про диктофон,  кивнул головой, предлагает себя в интервьюеры. Я шепотом подсказываю: «Наша газета никогда не писала о вас». Повторяет. Ему не внемлют, ссылаются на крайнюю занятость и вообще не желают дешевой популярности. У Кропачева больше нет аргументов.
- Дай трубку! – приказываю я. Произношу в трубку внятно: - Простите, Андрей Львович, это Осокина, если вы меня не узнали по голосу.
- Узнал, - говорит, - у вас удивительный голос. Достаточно один раз услышать.
- Спасибо за комплимент, - говорю я, не добавляя, что он похвалил действие каких-то технических мембран, что его обманул тембр-довесок к моему контральто. – Комплимент мне понравился, тем не менее я буду сурова. Вы почему отказываетесь от интервью?  Юрий Павлович Кропачев набивается вам в собеседники не потому, что им движет какой-то личный интерес. Это нужно газете. Газете вашего отца.
- Простите ради бога! Да! я согласен. Приношу извинения Юрию Павловичу и прошу об единственном – о возможности совместить нашу беседу с поездкой в компьютерный лагерь.
- В лагерь поедешь с ним? – ладонью прикрыв трубку, спрашиваю у коллеги.
  Кропачев быстро кивает.
- Когда и где? – спрашиваю профессора.
- Как вам удобно, - любезно отвечает.
- Как тебе удобно? – спрашиваю у Кропачева.
- Пусть захватит да и всё.
- Андрей Львович, если вас не затруднит, подъедьте к крыльцу редакции.
- Разумеется-разумеется! Завтра, следовательно, в девять. Передайте коллеге, что диктофон я прихвачу.
  Кладу трубку, вежливо попрощавшись и поблагодарив за сговорчивость. Приказываю Кропачеву:
- Кропай информации на завтра. Едешь с утра. Диктофон отдаст в машине. Постарайся понравиться. Хотя кому ты можешь понравиться, битник! Одежда другая есть?
- Нет, - отвечает, потупившись.
- Пропита что ли?
- Со мной жена разошлась.
  У, обмылок! А кто бы с тобой не разошелся, интересно?
- Не в назидание, а в виде  наглядности. Два года назад нас с парнем бросил муж. На полу лежал тюфяк. Вещей было – что на мне. Ну, и техника у пацана.
- А у меня – книги, целый угол. - усмехнулся Кропачев, кого-то мне судьбой напомнив, но кого – вспомнить не удалось.-  Тебе парня оставили, а мне мою девочку нет.
  Встаю из- за стола, иду к Корепанычу. У того сесть не на что – диван в деревне! Я, видимо, зверею лицом, потому что Корепаныч, оторвавшись от макета, свое « Фу ты, ну ты» произносит опасливо.
- Поставьте в план Кропачева интервью с сыном Льва, с профессором, - говорю, раздувая ноздри.- И прикажите Дмитрию Борисовичу ехать завтра с утра в компьютерный лагерь.
- Что с тобой? Ты какая-то хмурая.
- Вас бы посадили в ситуацию «век свободы не видать» - вы тоже бы… Я не хочу быть зав отделом!
- Ой, дура-дура! Да ты на меня погляди! Я свободен? Со всеми вами? Гении, блин, звезды балета! Понапишут херни, и  поправить права не имеешь.
- Петр Иваныч, во-первых, следите за лексиконом! Во-вторых, вы со мной маетесь?
- С тобой нет. Тебя Сапожников учил. А Еланскую бы пришиб! Опять тут билась в истерике: пролеживается в папках. Мир осиротеет и солнце потухнет от ее газетного безмолвия! Уж маразм гонит, а слова не скажи: заслуженный работник культуры! Это вам не хрен с маслом! И хоть бы в деньгах нуждалась, на пенсии-то вкалывать!.
- А вы, мил человек,  намного ль ее моложе? – спрашиваю из чисто бабьей солидарности.
- Я – другое дело! – гордо отвечает. – Я мужчина. Ладно. Просто прекрасно, что диван в деревню увезли. Стиль бесед с ней и Фоминым стал хорошим. Не рассядутся. Поматерят пять минут по дружбе – и алё в свои импортные кресла. Ты чего у редактора мебель не просишь? Спокойно за рекламу можно кабинет взять.
- А мне положено?
- О, господи! Так ты же зав отделом!  Левке было на это насрать, он только для тебя новый стол выпросил. А ты дама. Капризничай. Опять же прижми редактора с беспроцентной ссудой на жилье.
- Да какие у нас деньги?
- Обыкновенные. Тираж подрос. Рекламистов больше. Долги в общем и целом погашены. Бартер кой-какой выгодно реализовывам. Пусть исхитряется.
- Это вообще не его дело, а коммерческого директора.
- Тю! Ты у нас , как в другом государстве живешь. Когда его в последний раз видела? Редактор съездил за бумагой – такие чудеса открыл еще Муравьевского разлива, что этому в два счета коленкой под  зад дал. Судимся с ними по имуществу. Тоже деньги будут. Все ведь разбазарили, заразы! Несколько машин продали при замене автопарка, опять же подаренную прикарманили. Собственность редакции  на базе отдыха спустили. И так, по мелочам, из кассы приворовывали. Как буржуи оснастились: у одного два магазина, у второго какая-то фирма. Журналисты называемся: под носом ничё расследовать не могли. Так что давай, жми на все педали. Так и скажи: даешь квартиру – пойду на «толстушку» шеф-редактором.
- Не пойду! Я, может, замуж хочу и детей рожать.
- Никто за подол не держит, но детей потом кормить надо, - строго поднял он на меня глаза. – Так что лень свою под печку закинь. Не маленькая, дуру-то из себя корчить.
- Уй, и так настроения нет! – вскипела я, аж задергалась.
- Подлечись. Давай, шуруй в командировку. Проветришься.
- А погода какая? Все дождем залито!
- Ой, идите , дорогая, на шиш! Я ее тут жить учу, от макета отстал, а она хуже Еланской. Пошла, коли так, Бог подаст!
  Вышла в коридор, и Бог подал: на рысях летит Еланская. Предлагает: «А ну-ка, а ну-ка повернитесь!»
- Это еще зачем?
- Бог мой! Хочу такие же брюки «гаучо»!
    Первый раз за месяц мне стало весело:
- А вас не смущает, Наталья Дементьевна, что мы немножко разнимся в объемах?
- Ерунда-ерунда! А чего вы в сапогах, ведь лето?
- Вы полагаете, плюс десять – это лето?  И потом, сапоги носят по погоде, а не по календарю.
- Вы правы- вы правы! Куплю такие же ботфорты! Будет шик и блеск!
- А какая радость аргентинским гаучо! Так заметно прибудет их полка! – ухмыляюсь, представив ее в таком же, как у меня , наряде. Вот женщина! И не поймешь, «маразм гонит» или жизненный пример для подражания демонстрирует.
  Проходящий мимо Прахов одобрительно говорит:
- Цель в жизни у меня теперь есть – увидеть вас, мадам, в обновке.
- Ух ты какой у нас! – резво поворачивается к нему классик газетной поэзии. – Так бы и съел мумулечку-симпупулечку!
    Прахов польщенно хохочет, бросив на меня  снисходительный взор. Геронтоман, что ли? А хотя какая мне разница, кто он?
    В своем кабинете разворачиваю стул к окну, размышляю, ехать- не ехать в командировку. Ну, явлюсь в какой-нибудь заштатный городок, допустим, написать о ремонте школ. А кому это интересно? Лето докатилось лишь  до середины, наверняка  копошатся с этим ни шатко-ни валко. Посмотреть детский отдых в лагерях? Непогода, скука и синие носы в неотапливаемых кампусах… И чего я тут сижу? Завтра Кропачев едет в компьютерный лагерь, где дождь полощет Петьку. Надо пойти собрать посылку: резиновые анфимовские сапоги, теплый свитер, что сейчас надет на мне, купить лакомств  подешевле и побольше, потому что у него нет привычки  жевать все это под одеялом, надо, чтоб и друзьям досталось. Еще купить жвачку с ментолом, хоть кашлять меньше будет. Записку сунуть, вдруг до него не дошло, что победил профессионалов.
 Пишу: « Ах, Анфимов, ты Анфимов, добродетелей приют!
               За таких, как ты, Анфимов, тыщу долларов дают!
              Тут, в деревне, слава Богу, гладь-покой да тишина,
              У родимого порогу –мать, Элен Осокина.
               Воспомяньте – кто такая, не преминьте написать…
              Нам осталося, вздыхая, в мыслях щечку вам лобзать!
     Поздравляю с победой в конкурсе!»
  Мы расстались очень прохладно: он не простил мне увиденного в заливе. Будь проклят тантризм!
       Нет, эти мысли ерендовые: ничего не проклинаю! Не хватало еще… Будь благословенен, тантризм! Не было бы  тебя, я бы вообще не сидела тут во вполне здравом уме  и твердой памяти. Я бы с ума сошла от этого дождя…
- Вы ждете, пока я информации напишу? – поднимает голову от писанины мой подчиненный.
- Да нет, пожалуй. Пойду. Завтра увезете моему сыну передачу – он в том же лагере. Компьтерщикам скажете, чтобы приняли ваши писульки без моей подписи, я разрешаю Но смотрите! – погрозила пальцем.
- Да ладно! – буркнул Кропачев.
    Брожу под зонтом по уличному рынку. Сегодня как раз выдали аванс по моему новому статусу, так что от ценников я особо-то не вздрагиваю. Не министерская, конечно, зарплата, но кто привык к малому – тому она нравится. В качестве самопоощрения купила полкило арахиса и бутылку самого дешевого пива. Нажарю дома орехов, охлажу в морозилке пиво – устрою пир на одну персону. С большим и довольно тяжелым пластиковым пакетом  топаю под зонтом, капелью с него  мир и ограничен, вдруг кто-то в него вторгается: «Лена, остановись!» Ха, мсье Анфимов, мой бывший повелитель! Давненько не видались. С тех пор, как отвык стоять, шатаясь,  под липами  против окон и материться на весь белый свет. Год под липы ползал. Год!  И хорошо хоть вахтовик, а то бы двухстволку купила.
     Встала, ноги расставила поэффектнее: пусть любуется внешним обликом.Широкими штанами «гаучо», например, перешитыми из фирмовых Петькиных джинсов  «Дизель». Так быстро обрямгал низки , сатаненок, что к «гаучо» не придерешься – новые. Свитер толстой вязки – дешевая «полушерсть», найденная благодетелем Иванычем на помойке и подаренная мне, стильно грубоват, перетянут широким кожаным ремнем. На голове моей платок «Гермес», завязанный по-пиратски, на ногах  отличные ботфорты, которые Анфимов фиг узнает: я их специально заливала краской, чтоб спасти от конфискации, потом оттерла ацетоном. Вот и красуюсь на высоченном каблуке – брови в брови с ним ростом, с Анфимовым. А глаза мои скорбные прикрыты темными очками. Выкусил ответ на вопрос «Как живешь?» Согласен, что по внешнему виду – прекрасно? Ну, тогда  переминайся в луже своими «Саламандрами», докладывай о том, что и у тебя все хорошо. Зарплата есть. Квартиру всю обставил. Машину надо менять, конечно. Меняй, кто тебя держит?
- Девка родилась, - говорит Анфимов, подъяв очи горе.
- Поздравляю. Как назвали?
- Никак пока. Хочу Леной.
- С ума сходить не надо. И по пустякам жену взбадривать не надо. Мало ли других имен?
- Елена Петровна – красиво.
- Для психов. Надежда Петровна – вот лучший вариант. Жена – Любовь, мать - Вера, дочь – Надежда. Классика, если кто понимает!
 -    А как маленькую звать?
- Да как угодно! Наденька, Нюнечка моя, Дюнька, Крошечка, да хоть Жопка сладкая, лишь бы любил. Ты что, Анфимов, так , никого не любя, и на тот свет отчалить хочешь?
- Я тебя люблю!
- Это нам доподлинно известно, а другим не интересно, так что нечего орать на всю улицу. Кстати, поздравляю тебя.
- С чем?
- Твой сын выиграл конкурс у компьютерщиков со стажем. У профессионалов!
  Не сказала бы и не покаялась, если бы не такой мокрой вороной передо мной стоял. Жалости-то особой нет, но все равно…
-  Да? – вяло удивляется ворона.
  Ну, естественно, если пальцем о палец не ударить для воспитания, то как потом ликовать? Если бы о премии сказала, у! – глазки бы зажглись, а так-то что: компьютер – вешь квадратная.
- Однако, сыро,- говорю. – Какая-то погода чертова. В командировку вечером еду, всю красу размоет.
  Сказано, чтоб под окошко по старой памяти не приперся. Конечно, я с ним поговорила год назад, дошло вроде  до сознания, но кто его  знает, не вернется ли к лягушке простуда.
- Итак, что понял из сегодня сказанного? – строго спрашиваю.
- Девку Леной назову!
  «А в лоб не хошь?» – хотела спросить я, но спросила ласково:
- Тебя, Петя, ни о чем попросить нельзя, да? Я попросила: Надя. А тебе такого пустяка…
- Хорошо: Надя!
- Я попросила ее любить.
- Хорошо: буду.
- Не пьешь нынче?
- Не пью. Ты же просила.
- Молодец! С пацанами как?
- В цирк водил. Хохотали.
- Компьютер купил?
- На фиг он им! Иномарку…
- А она тебе зачем?
- У всех мужиков…
- … по три аварии! – строжею я голосом. – У тебя детей куча! Ты, уважаемый, многодетный отец. Кормильцы, блин! А вдруг – в лепешку? Или ты  меня без алиментов оставить хочешь? Ну, ладно, я пошла. Запомни  и на носу заруби:  наша «Волга» надежнее. У тех стартовая скорость бешеная. Статистику почитай.
- Подвезу? – кивает в сторону машины.
- Мерси. Не надо. Мне еще в магазины заходить.
    Век живи – век учи этих придурков! И еще глаза вслед будет таращить! Промок весь, как собака! Ехал мимо - и едь, так нет…Надо остановиться, беседы на полчаса затеять. 
     Иду улицей, на  серый мир не смотрю. Однако всегда найдется тот, на ком глаз просто остекленеет: Кропачев скачет через дорогу – руки в брюки,  портрет Гевары на пузе моет дождь. У него, что, и куртки нет? И как он, завтрашним дождем помытый, собирается беседовать с профессурой? И куда его несет, придурка, если не в гастроном? Аванс как всем добрым людям дали, и мы его на шкалик истратим? Ну уж, простите! Я к дверям гастронома дойду быстрее!
  - Куда?! – Подставляю ботфорт под его лапоть, отчего коллега чуть не грохнулся.- А ну за мной!
  Плетется следом нога за ногу, не спрашивая , куда я его веду. Дошли до магазина «Одежда». «Вперед!» – командую. Послушно открывает дверь.
- Девочки, - говорю бодро продавцам, - подберите-ка моему брату куртягу, недорогую, но приличную. Только не попугайной расцветки. Плащевка цвета хаки – вот в таких параметрах.
  Девочки косятся на Кропачева с кривыми улыбками.
- А тебя что по улицам, как по пляжу, носит? – громко спрашиваю «брата». – Я понимаю: закалка-моржевание, но не мокрой же курицей выглядеть! Словом, гони деньги, какие есть, иначе в лоб дам! Ты мне на нервы уже действуешь!
  Девчонки прыскают над незадачливым спортсменом, попавшим под каблук  роскошной сестры, шарят на кронштейнах с энтузиазмом. Кропачев выворачивает карман, огрызается, находчивый:
- Кто знал, что ты тут попрешься?  Я и денег мог не взять.
- Девочки, футболку ему еще прихватите. Черную. Без всяких надписей
  Кропачев удаляется в примерочную, я расплачиваюсь. От его аванса остается десятка. Выходит, переодетый в сухое, свою футболку тащит двумя пальчиками.
- Заметь, какой я ангел. Даже не приказываю бросить эту гадость в урну, не спорю с вашим вкусом. Но носить ее будешь только на кухне! Давай ее сюда, в свой пакет положу. Девочки, спасибо! Куртяга ему идет. Ну, что встал? Бери  пакет. Пошли.
- Куда? – выпадает из образа Кропачев.
- Ко мне в гости. Как собаке, время бегать есть, а к сестре по пути зайти – времени нет.
  И мы удаляемся, провожаемые ласковыми улыбками.
- Серьезно, что ли, в гости пригласили? – спрашивает меня на улице.
- Так вышло, к сожалению, - отвечаю я.
  Куртяга на Кропачеве сидит превосходно, рядом идти не стыдно. Хотя кроссовки у него, конечно, фирмы «Рашенлапоть», но ничего – две-три засады у гастронома, и  можно будет замуж выдавать. Горе горькое… Но не надо дергаться сердцем, идя рядом с элегантным, как рояль, Кропачевым, когда мимо едет синий «Форд». Мне вредно волноваться…
- А? Что вы сказали? – реагирую я наконец на занятого, оказывается, беседой со мной Кропачева.
- Я сказал: спасибо то спасибо, но на что я до конца месяца буду жить?
- Еда – не проблема, - поднимаю  бровь. – Можно вообще лечебно голодать.
- Еще я сказал, что куртка велика.
- А вы, что, так и собираетесь ее носить поверх майки? На пиджак…
- У меня нет пиджаков. Я их вообще не ношу.
- Тут нечем гордиться. Мужчина, не имеющий пиджака, или окурок , или обмылок, - холодно одергиваю. – Не надо забывать,  что вы корреспондент на темах, где ваши собеседники очень щепетильно относятся и к своему, и к чужому внешнему виду. Воспитанность не позволит сделать вам замечание, но их легкое презрение к вам неминуемо скажется на качестве газетного  материала.
- Не замечал. Мы везде с другом Че Геварой ходили – и в епархию, и в университет, и везде нас принимали трепетно. Я, блин, репортер, богема, люди это понимают.
- Богемить тоже можно по-разному, мой юный друг. Еланская Наталья Дементьевна богемит всю жизнь, но ее «лохмотья» – это псевдолохмотья, а вы производите впечатление только что добытого из помойки. И не надо вспыхивать! На мне, Кропачев, в данную минуту свитер именно с помойки, но, надеюсь, разницу с вашей футболкой вы просечете сами. Без дополнительных комментариев.
  Кропачев таращится на свитер с недоверчивой улыбкой.
- Вон в том доме я живу, - показываю изящным жестом на нашу терракотовую пятиэтажку. – Что за мечтательность отразил ваш взгляд? –интересуюсь. – Не такое уж архитектурно-интересное строение. Не Зимний дворец.
- Блин! Тут живет королева! – улыбается Кропачев.- Шел как-то утром. Познакомились. Вон в то окошко первого этажа. Такая девчонка!
- Из всего вышесказанного я делаю два вывода. Первый: в хозяйстве вашем есть приличные шузы. Черные кожаные, с металлической набойкой.
  У Кропачева тянется лицо.
- Но, милый друг, их надо хорошо чистить. Крем я вам подарю. Завтра обуете их.
  Кропачев крестится, спасаясь от наваждения.
- А вот этого чтоб я больше не видела! – приказываю. – Есть телодвижения интимные, как то: почесать в паху, поправить бретельки лифчика. Человек воспитанный не делает этого при людях. К этому же разряду относится ваш жест, символизирующий ваше интимное общение с богом. Для таких жестов, Кропачев, есть угол с иконами в дому и храм со свечами, куда нет ходу светской реакции на ритуал. Я понятно объяснила?
- А если встретишь нечистую силу на улице?
- Пить меньше надо, тогда не будет галлюцинаций.
  Вошли во двор и подошли к подъезду. Из окна моей бывшей спальни мощно несется «Хаз-Булат удалой».
- Вот это и есть моя бедная сакля, -говорю Кропачеву, кивая на окна.- Два окна во двор..
- Третье на улицу, - сказал Кропачев и покраснел.
- Правильно. Какой вывод?
- В уличном окошке я видел вас. Извините, что наврал.
- Извинения приняты. В свою очередь получите благодарность за качественный комплимент «такая девчонка».
- А за королеву?
- Это я уже слышала. И до вас.
- А какой второй вывод вы сделали?
- Что вы целомудренный мужчина. Иначе бы вы сказали: « С бабой познакомился. В окно. Ну, сами понимаете… Об одноразовом счастье не говорят». Откуда вы шли?
- От жены и дочери.
- Следующий вывод. Можно прекратить пить: жену вы уже не любите.
- Но па- а- азвольте! – загорячился Кропачев. – У нас с ней… Как раз в ту ночь!
- Хватит, поняла. Вы были допущены к телу. Но легко и весело вы шли не поэтому, иначе не укоролевила бы я вас в пять минут.
  Кропачев задумался. Говорит:
 - Возможно, вы правы. Но когда я уходил, моя дочь проснулась и пошла пописать. И увидела меня. И бросилась на шею. А жена сказала: «Иди- иди, потом еще встретитесь». Но больше… уже…
. – Юра,-  мягко сказала я. – хватит тут стоять. Пора дать бой хазбулатовцам.
- А кто это?
- Соседка справляет именины. Вы пройдите в комнату, ни на что не обращая внимания. А я предприму рейд в тылы противника. Хорошо?
  Мы заходим в коридор, а навстречу – с притопом, выставив пузо вперед, идет гранд-дама «Первый раз вижу» и поет визгливо: «Вы соседи, вы соседи, словно волки на сосне!»
- Чтоб вам письку оторвало, как дудаевцу в Чечне! – категорически искажаю ее певческий замысел и добавляю: - А ну, кыш отсюда! Вон комната именинницы, и чтоб ни одного пьяного таракана под ногами не было!
    Курившие у форточки на кухне два мужика брызнули вслед за певицей. Моя бывшая спальня чуть не развалилась от хохота.
   - Надо мной?! – грозно вырастаю на пороге.
  Народ утирает слезы, объясняет, как ему понравился новый вариант канонического текста. Я польщена: некоторые  записывают его на бумажных салфетках.
- Тетя Клава, - говорю миролюбиво,-  я не против веселья, но потише, пожалуйста. Ко мне пришел коллега. Обсуждаем план номера. Понимаете?
- Ладно-ладно-ладно! – машет руками соседка, уже изрядно разрумянившаяся.-  Тихо, девки! Это, Ленна Николавна, с моей работы коллектив.  Мы, конечно, заводные, но , бля буду, постарамся! Бля буду!  Вы нам пленочку не дадите душевную? Ну ту. Я девкам рассказывала.
- Я ее в последнее время что-то не вижу. Может, Петя куда-то засунул? Я вам новые кассетки дам. Он купил, сказал , классика.
    Отбираю в коробке три кассеты. Несу Клаве. В квартире устанавливается бонтон. Переодеваюсь в ванной в байковый халат, натягиваю на ноги махровые белые гольфы, на плечи набрасываю лысоватую, а потому и оставленную свекровью, пуховую шаль. Неуют и холодрыга в доме. Ну что за погода, что за красное лето!? Май был превосходный, а на июнь – июль просто проклятий не хватает, в придачу, как всегда летом, воды горячей нет. Режу сыр и колбасу на бутерброды, два бифштекса уже шипят на сковородке, на второй жарится картошка, в  духовке на противне калится арахис, пиво мерзнет в холодильнике. Сделала салатик из огурца и редиски. Нарезала хлеб,  раскидала снедь по тарелкам, везу на сервировочном столике.
- Ну и как я после такого натюрморта буду лечебно голодать? – улыбается Кропачев.
  Сидит в бархатном кресле, скромно спрятав ножки под сиденье: носки, видимо, дырявые, ну да бог с ним – сегодня больше не пристаю.
  Дружно задвигали челюстями, выпили  по глоточку пива.
- Хорошая у вашего сына «машина», - говорит Кропачев, - на процессорах «Пентиум».
- Рада, что вы в этом разбираетесь. Значит, завтра хорошо поговорите. Попутно соберите материал про лагерь. Тема, конечно, не ваша, но не ехать же мне, коли уж вы там будете. В интервью постарайтесь обойтись без  развязности. Без вопросов, какие  цветочки любит нюхать профессор, какое белье носит его жена. Ни к чему это.
- Читатель не поймет.
- Ну, хорошо. Записать запишите, я приеду из командировки, посмотрю текст.
- А то я этих интервьюшек не писывал!
- Все бы ничего, Юрий Павлович, если б не для «бульварного листка». Не хочу портить вечер наставлениями, но надо бы понять, что у этой газеты другая интонация. Вы не гуманитарий, однако какое-то чувство слова все равно должно быть, коли редактор так верит в ваши потенции. Приглядывайтесь.Читайте и сравнивайте. Пишите для чужих под псевдонимом.
- Я своей фамилии не стесняюсь.
- Господи, да не в этом дело! Просто ваше имя принадлежит тому изданию, где вы работаете. Остальное – шабашки.
- Чо-то вы как- то серьезно так. Работа и работа.
- Отнюдь. Да, наши труды на полках не хранят, однако вы принадлежите к классу пишущих. Это обязывает. Надо в это свято верить!
- Вон какая религия! – удивился Кропачев. -  Кстати, Елена Николаевна, вот вы меня просто сгноили с моим православием, а над диваном –то у вас религиозный сюжет. Христос. Для интимных молитв?
- Подумайте  хорошо сами, а я пока сбегаю поставлю кофе. Учтите, что это Сальвадор Дали, а не Феофан Грек.
  Жду, пока закипит чайник, смотрю на дождь в кухонное окно, кутаясь в свекровину шаль. От яркого кухонного света на улице ничего толком не видно, и въехавшая во двор машина мнится  синим «Фордом». Я рехнусь!
    Отворачиваюсь от окна.
    Христос для интимных молитв… Когда я в девятнадцать лет прижалась грудью к его груди и подняла в полутьме черной лестницы глаза к нему – он навис надо мной, как над бездной. Я была пуста и просторна, я готова была вместить его всего, хотя он больше меня… Я обхватила его широкие плечи в тонком пуловере, и в меня полилось тепло… И свесились надо мной его густые растрепанные волосы… У него тогда была другая прическа. Это сейчас он коротко пострижен, как Берсенев. Вот поэтому я не узнала его возле окошка, голого. И в коридоре своем не узнала. Одиннадцать лет – мы оба изменились… Он стал нахальный  «мужчина с деньгами»… Бог ему судия! Подарила букет и отпускаю… Бог с ним… пусть…Это не тоска, думаю я , это сладкая грусть… Какую хорошую кассету купил Петька! Два женских голоса поют под гитару. Низкий голос имеет какой-то очень задушевный тембр, а высокий – как хрустальный колокольчик, вьется, вьется, звеня…
    Кто это там? Что ей надо в ванной? Какая-то из гостей Клавы вихрем пронеслась – поблевать? Аристократические манеры – унитазом брезгует? Ну, я сейчас ей объясню!
  Отношу кофе в комнату приветливым ангелом, дверь в ванную открываю мегерой. А там, уткнувшись лицом в мое полотенце, всхлипывает некто в светлом модном платье, в босоножках в тон платью, и головушка с французской косой тоже светлая. Я осторожно прикрыла дверь, на цыпочках переместилась к тихой комнате Клавы.
  И там все плачут! Кроме мужиков. Сморкаются в бумажные салфетки.
- По какому поводу национальный траур? – интересуюсь.
- Кассету твою слушали! – отчаянно говорит именинница.- Ой, ****ь! Все сердце порвала!
- То есть?
- Ну, вначале про тоску. Потом еще стихотворение… Пустыня одиночества без края! Одна поет, на жизнь одинокую жалуется, любовь вспоминает. Вторая надеется, а один хрен – ниче доброго не будет. Ой, я не могу! – и сентиментальная соседка моя ткнулась, размазывая грим, в угол праздничной скатерти.
- Так почему не выключили?
- Да вы что? – говорят мужики. – Мы и то понимаем.
  Эх, Петька! Спасибо, конечно, что свел воедино все мое «творчество», записал на новую кассету даже романс, что мы пели с Леной Никифоровой в лесу на поляне, видимо, где-то в студии почистил звук.
- Давайте ее сюда, злодейку! – протягиваю руку за кассетой.- И не надо траура. У нас праздник – совершеннолетие дорогой Клавдии Семеновны. Ну,  Семеновна, частушки хошь? Поем : любой из вас – две строчки, а я допеваю. Поехали!
- На окошке два цветочка, голубой да аленький! – начинает тур Гранд-дама, привскочив с дивана.
- Меня любят два придурка, пожилой да старенький, - поджав щеку ладонью , печалюсь я.
- Не ходи ко мне домой, не волнуй свекровушку! – заводит вторая солистка.
- Лучше стерву заруби, как мясник коровушку! – по- звериному злобно предлагаю я, заставив слушателей улыбнуться.
- У матани на столе вместо водки клизма! - тенорком вступает сидящий рядом  с именинницей  мужичонка.
- Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма! – умозаключаю  под общий хохот.
- Уйди ты на шиш! – машет руками Клава. – Ленка, сроду от тебя не ожидала! Ой, я уписаюсь!
- Вы соседи, вы соседи, словно волки на сосне! – желает народ выслушать коридорный вариант.
- Заглянул надысь в кладовку, а Петрович – на жене! – скорбно оглашаю  новую версию.
- А еще можешь про соседей?- кричит Клава.
- Пойте!
- Вы соседи, вы соседи, словно волки на сосне! – поет Клава.
- Вы моей свекрови хуже приблизительно вдвойне! – с поклоном, укоряю я.
- А еще чо можешь придумать?
- Да пока не надоест. Например:  Вы соседи, вы соседи, словно волки на сосне! Я пойду и удавлюся, чтоб завыли вы по мне! Слушайте, а кто из вас в ванную убежал? – допев, спрашиваю.
- Да девка моя. Сказала , руки помою, и свистнула. А чо?
- Да просто так поинтересовалась. Ладно. У меня гость, я пошла.
- Ну хоть еще что-то спойте! – умоляет меня публика.
- Хорошо. Мой личный подарок имениннице. Эксклюзив! Я гашиш не потребляю, я гуляю с Ванею. Никогда не променяю секс на наркоманию! – пою с притопом.
  Удаляюсь под гром оваций.
  На кухне у окна стоит плакавшая в ванной.
- Здравствуйте! – говорю ей в спину.- На Шипке все спокойно. Вы можете вернуться к столу. Слышите? Все весело поют частушки.
- Не хочу, - сказала, оборачиваясь ко мне , дочь Клавы. – Не хочу портить грустное настроение. Ушла бы домой, но тут потом прибрать надо. Да и юбилей у мамы. Неудобно. Можно, я тут посижу?
- Это ваше право, - пожимаю плечами.
       Мне очень понравилось ее умытое после слез лицо: кругловатые наивные глаза, аккуратный носик, мягкая линия рта. Она воспитательница, и, наверное, ее любят дети – какая-то она светленькая, даже на вид добрая. На кого-то смутно похожа, но не на мать. В ту она только росточком.
- Как вас зовут?
- Анна Николаевна. То есть Аня, конечно. Это я по привычке.
- А меня Лена.
- Я знаю. Мама говорила.
- Слушайте , Аня, пойдемте ко мне. У меня телевизор включен. Коллега молодой и остроумный в гостях сидит. Кофейку попьем. Пойдемте!
     Молодой остроумный коллега вскакивает с кресла и , поздоровавшись с гостьей, пулей вылетает в коридор. В суете натягивает куртку, вдвигает ноги в кроссовки, откланивается – и был таков.
- У меня странное впечатление, что Юрий Павлович сбежал от вас. Вы знакомы? – вопрошаю гостью.
- Да, - повесив голову, отвечает  дочь Клавы.- Это родитель из моей группы. Давно знакомы: еще с яселек. А сейчас Юлечка в другой садик ходит или дома с мамой сидит.
- Они давно разошлись?
- Зимой .Она за богатенького вышла. А Юра… Ой, простите, Юрий Павлович… как бомж стал жить. Все у него сломалось! Я понимаю, да, можно любить тряпки! Но надо понимать, что такое детский стресс! Юлечка в меня вцепилась, плачет, не хочет из нашего садика уходить, а та ее по ручонкам бьет, прямо в раздевалке! Вообще девочкой не занималась! Только отец! А суд ей отдал. Вот он и…- слезы льют по ее лицу, темными пятнами кропят светлое платье на груди.
    Я подошла, протянула носовой платок, сказала: «Ну-ну-ну!», села в кресло.
- Простите,- просморкавшись, шепнула дочь Клавы, и отвела заплаканне глаза, пристально уставилась на Христа над бездной. – Спать хочу. Наплакалась. И домой идти  - с ума сойти: там у соседей такой же пир горой. Ежедневно.
- Ложитесь за шкафы на кушетку. Постель там чистая. Сын в лагере. Никто не побеспокоит.
     Я  тоже улеглась на свой диван. Но не спится. Дождь громко барабанит по железу подоконника за стеклом.   Любимый мой! Единственный мой! Нелепый мой! Ну, приди, встань, как тогда, на  «полуколбасу» фундамента, постучи в стекло – я открою! Боже мой! Ну зачем мне сейчас лежать и думать, права я или не права, что тяну с абортом?  Секретарша Люба когда-то сказала, что это совсем не больно, если не опоздаешь. Почмокает там какая-то машинка – «как звук поцелуя» – так Люба сказала, и всё, ты свободен. Пуст , как бездна… И живи потом , думай, что к двадцати пяти годам то, что отчмокает аппарат, могло превратиться  в девочку, вот такую же, как Клавина дочь – светленькую, с французской косой… Да, когда мне будет пятьдесят пять, девочке было бы столько же, сколько Ане… И звать ее могли так же – Анной. Очень красивое имя - Анна Андреевна. Как Ахматова… Но что я ей скажу, если спросит, кто ее отец? Вообще, что я могу рассказать о нашем романе? Познакомились на черной лестнице, встретились, когда папа любил падать с небес нагишом, сошлись в водоеме? И он там утонул во время полового акта! Ха-ха-ха!
- Вы плачете? – из-за шкафов спрашивает тоже, оказывается, не спящая гостья.
- Бог с вами! Смеюсь, - ответила я. – Спите, утро вечера мудренее!
   
                Белый ангел, черный демон

     Утром Анны за шкафами уже не было, постель аккуратно заправлена. Квартира прибрана. Рыжая юбилярша уныло сидела на кухне, как потрепанный кошкой воробей: похмелье и пожизненная химзавивка никого не украсит, даже Брижит Бардо. Я поставила перед очередной жертвой возрастного криза чашку крепкого кофе. Соседка глянула признательно.
- Во сколько отгуляли? – спрашиваю, садясь напротив со своей чашкой.
- Не знаю. Уснула прямо за столом. Девки потом на постель переложили да прибрались. Аньку свою чо-то не видела.
- А кто тут полы мыл? Она, очевидно.
- Не знаю. Я гулять ходила, как воробьи зачирикали.
- Далеко ли?
- Да так… По улице…- ответила Семеновна и вдруг зашмыгала носом. - Коля встретился. Ведь приглашала, не пошел, паразит! А тут с кошелкой стоит, бутылками тренькает: поздравляю вас, дорогая и единственная! Гад проклятый!
- Какой Коля? Который тут ходил?
- Насрать мне на него! Мой Коля! От которого Анька! Мастер был в нашем цехе. А теперь бомжует, в подвале живет, в домах старых выселенных. Еще Колю тут какого-то приплетает! Вовсе совести нет! – озверилась на меня тетя Клава.
    И меня просекает, что ее большая любовь - это мой благодетель  бомж Иваныч. Вот почему показалась на кого-то похожей Анна.
- А что вы на меня, дорогая Клавдия Семеновна, покрикиваете? Я в ваших Колях вполне запутаться могу.
       От этих правильных слов  Кланя сникла, просморкалась в подол и пошла в свою комнату. Я, обернувшись, проводила  взглядом ее понурую узенькую спину и вдруг представила, как она шлялась по серому рассветному городу под мелким дождем, под попутным ветерком и встретила  отца своего ребенка, не захотевшего прийти к ней на юбилей. А я-то как в свои пятьдесят пять буду? Если рожу, да в придачу девочку, сюжет разовьется один к одному. Разница только в том, что мой единственный не бомжем встретится и поговорит со мной, а из лужи подол мой окатит, проезжая мимо на мерседесе. Зачем нужны умной женщине такие душераздирающие сцены? Пять минут терпения в гинекологическом кресле – и я от них свободна на века… И нечего тянуть! Хотя от самой мысли об этом просто холод по спине… Сердце неприятно жмет , и злость какая-то, непонятно на кого. На себя, скорей всего. Тот, кого звали Калигулой, старше меня на три курса, а в тридцать три с его-то внешностью реально быть одиноким-неприбранным? Можно, конечно, найти однокурсницу Ритку, плясавшую и певшую разудалые песни на речном берегу, но ведь это только позориться. Во-первых, и рыбари, как Петька, могли видеть тантристские забавы. Но даже если и нет, то как сказать, что я ищу его? 
          На издательское крыльцо я вхожу неизбывно траурная в своем черном брючном костюме. Черная кепка надвинута на глаза, черные очки прячут от людей темный взор и даже пакеты  в руках  – черные. Тут же налетает Димыч, волокет поставить рядом со мной секретаршу Любу, одетую, несмотря на непогодь, во все белое, мне командует изобразить из себя фею Карабос, а  Любе велит играть  отшатнувшегося от меня светлого ангела. Когда на нашего гнома снизойдет фотовдохновение, его не остановишь. Вяло слушаю его команды – и вдруг замечаю едущий к крыльцу синий «Форд». Сердце враз проваливается в сапог. Я отскакиваю в стеклянный тамбур, громко приказав Кропачеву подняться за мной в кабинет. Кошмар какой-то! – вначале по-идиотски вздрогнешь, а потом сообразишь, что это всего лишь профессор приехал забрать коллег в компьютерный лагерь.
  В кабинете вытаскиваю  из пакета твидовый пиджак, мой подарок принципиальному Анфимову, оставившему все мои подарки.
- Меряйте! – приказываю отрывисто.
- Ну что, честное слово, - мнется Кропачев, - вы меня как на содержание взяли.
- А что мне делать, если я таких, как вы, созерцать не могу? А сидеть рядом каждый день приходится. Одевайтесь без разговоров!
    Кропачев надел чуть просторный для него пиджак – и на глазах превратился в элегантного  красавца. Глянул в зеркало и сам себе понравился.
- Вам известно, что вас любит Анна Николаевна Горюнова? – строго спросила я.
- Кто это? Ах, да! То есть  нет. Неизвестно, – до паники растерялся Кропачев.   
- Теперь знаете. Так что рекомендую вернуться с полевым букетом, а где искать , думаю, сообразите. Счастливого пути.
  Заходит Корепанов.
- Ну, что, мормышка? Наладилось настроение?
- Петр Иванович, - бог знает почему взбеленилась я,- вам нечем с утра заняться?  Подите побеседуйте с фотографом. Он у нас победитель всех мировых конкурсов, а проиллюстрировать толком газетный материал даже не проси! Что за фотографию  он сдал к моему репортажу из аптеки? А вы, не глядя, заслали ее в печать! Если я туда еще раз приду, мне вместо аспирина стрихнин насыплют!
- Ну чо ты , фу ты, ну ты! – растерялся Корепаныч. – Может, эти аптекарши сами и есть такие?
- Тогда нам не о чем разговаривать. Передайте Дмитрию Борисовичу , что без моей подписи ни один снимок  к материалам нашего отдела я у него не пропущу. И дело с концом.
  Иду на планерку – в коридоре беседуют не замечающие меня Еланская и Люба.  «Да-да, Наталья Дементьевна! – возбужденно восклицает светлый ангел. - Сама пакет видела, это во-первых. Да и пиджак видела, он в незастегнутой куртке шел». «Ё-маё! Ну, нашла принца! А гонору-то вечно! Быстро, однако, охомутал. Пойти, рассказать Санечке, что ли», - смеется этот  бегемот в человеческом облике.  Подошла – обе вежливо поздоровались.
- С вами, Любовь Валерьевна, мы виделись на крыльце, - приветливо сказала я.
 Планерка шла скучно, редактор что-то такое нудил про необходимость поднапрячься, причем неконкретно мямлит, как наш Муравьев, бывало. В части «разное» я сказала:
- Коли вы, уважаемый Евгений Родионович, мните себя шестируким Шивой, увольняете коммерческого директора, то, наверное, вам стоило пройтись по кабинетам и посмотреть, как и чем мы снабжены. Бумаги  элементарной нет – пишем на огрызках. Ручек шариковых нет с полным стержнем. Ленты для пишущей машинки бледны, как призраки. Я не прошу ни мебели, ни новых штор, но такую-то ерунду купить можно?
- Я просто выпустил из вида, - растерялся редактор. – Ккккупить ббыло некогда.
- А почему это вы должны быть коробейником? В вашей приемной сидит сравнительно  молодая и физически здоровая особь. Но она целыми днями занята  тем, что ползает по кабинетам да сплетничает. Кто вам запрещает загрузить ее работой? Это только на благо пойдет. Ваш личный шофер больше о родной жене вспоминать будет, и посетителей перестанут пугать ее кокетливые ужимки.
    Дверь в            приемную приоткрыта, что мало меня заботит. Будет, гадина, знать, как  шушукаться с Еланской! Прохожу с планерки мимо Любиного стола, злорадно скосив глаз: за столом сидит мокрая щипаная курица, а отнюдь не ангел в белом.
- Ну зачем ты так, Лена? – урезонивает , зайдя в кабинет, Лина Корман.
- Ай! – машу рукой. – Долго объяснять! Словом, меня не трогать – я не трону. Что хотела сказать?
- Ну, может, ты не в настроении…
- В настроении. Валяй.
  И уютно расположившись в кресле с чашкой чая, Корман  сообщает, что прародина зря будет ее ждать. В конце концов, она человек русской культуры. Муж Иосиф сделал неплохую карьеру. Сын Симеон получил золотую медаль и намылился поступать в мед, как папа. Что она забыла в этом Израиле, если дома наладилась процедура семейных ужинов? Зачем ей пальмы и сирокко, если муж каждый день говорит комплименты? А в постель как будто вернулся май, когда они с Осей «шалили», еще не расписанные. Одно смущает: в чем коротать зиму, которая неминуемо придет за цветущим летом? Все зимние вещи увезены и подарены какой-то деревенской матрешке.
   -  Видимо, речь свою ты намерена закончить предложением съездить в деревню и все забрать? – поинтересовалась я.
- Ну, если это тебя не затруднит, - обрадовалась Корман.
- Еще как затруднит! Всякий новый опыт нелегок, а уж заводить привычку отбирать у нищего подаренное – подавно нелегко. Так что иди-ка ты отсюда, пока я тебя окончательно уважать не перестала.
- Ну, почему, Лена!?
- Хорошо. Оставайся в моем кресле, я сама уйду! – взрывает меня.
       Хватаю кепку, зонт  и покидаю кабинет, на прощанье бросив: «Не забудь захлопнуть дверь!»
    И куда я сорвалась? – думаю на улице, открывая зонт. Просто так побродить? Но погода приятна лишь лягушкам. Однако, иду, иду, иду, отгороженная от мира капелью с зонта. Мысли  самые мелкотравчатые. Ну, допустим, получит Петька приз конкурса – сумма очень хорошая. Может, отпуск взять, на юг вдвоем скатать? Загореть, как Корман в солярии. Но мне это вряд ли пойдет, и не тот у нас стиль жизни, чтоб по югам беззаботно раскатывать. Да, оклад мой вырос, а что толку? – все равно жить придется, затягивая пояс. А я еще тут размечталась, что все же … надо родить девчонку. Не судьба , видимо. Он ведь знает, где меня искать, и не ищет. Да, в реке он был вполне по-мужски доволен, но кому нужна «пионервожатая» со взрослым ребенком? Даже в качестве любовницы никому не нужна. И сама я хороша с этими прибрежными букетами и криками «не попадайся на глаза». Но ведь обидно! А как бы было хорошо, если бы он просто был… Не мужем, на кой черт видеться  каждый день, а просто… Жил бы за несколько улиц, приходил бы в гости… Любил бы девочку, как Кропачев свою дочь. Идет от нас – и цокает подковками, насвистывая. Как здорово бы было! Кстати, такой вариант не предполагает уныния. Его ведь можно и подождать?
  Я торможу и оглядываюсь. Ничего себе! Дело к вечеру, я, оказывается, прошлялась весь день. И очутилась в вовсе незнакомом месте, даже не соображу, где.
- Елена Николаевна! – окликает меня  кто-то. Пригляделась, главврач детской больницы, оказывается.
- На сорок дней к Льву Игнатьевичу идете? – спрашивает.
- Боже упаси! – восклицаю  искренне. - Не люблю поминок и даже самих похорон в стиле «а  ля рюс»! Хоронить надо так: кремация, лодка с цветами, любящий человек сыплет прах с ладони и произносит: «Ты не умерла, потому что я буду помнить тебя вечно! Ты растворилась в  небе, воздухе и воде. Плыви, моя русалка!» И лодку долго несет течение. Поняли?.
  Он пожал плечами, сорокалетний усталый человек. И я пошла на трамвай.
  Крикнул вслед:
- А если никто не любит?
- Так не бывает! – крикнула я. – Хоть кто-то да найдется. Ритуал не меняется, только слова другие. Поняли?

                Путешествие дилетантов

       Меня будит телефонный звонок. Раным-рано.
- Мам, - почему-то шепотом говорит Петька, - ты не изумляйся. Я в окошко в контору залез, звоню тайно.
- А что, вам звонить не разрешают?
- Телефон на счетчике, а денег перерасход.
- Поняла. Ну давай шепчи быстро.
- Мам, я так хохотал над запиской! Как сумасшедший. Я тебя так и буду звать – Элен.
- Посылка понравилась?
- Сапоги резиновые обратно выслать хотел, но профессор взял их на память. Он в легких шузах приехал, а тут трава. А я ведь в кроссовках  и сапоги твои поганые, хоть убей, не одену. Позоришь меня!
- Мило. Была бы рядом – дала бы в лоб!
- Мам, в таком случае мой лоб доволен разлукой с вами. Но я, если честно, соскучился.
- Еще чего? Ты взрослый человек.
- Ой, тут какой-то шум. Мне драпать надо!
- Петька, говори громко, иначе я с ума сойду! Что за шум? Что?
- Директор лагеря проснулся, - говорит он громко.- Мне кулаком грозит. Орет: связывайтесь по «Интернету». Все для вас, собак, сделано, так вам еще в окна лазить надо. Мам, он трубку просит.
- Еще чего? У тебя конфликт, а я расхлебывай? – и я кладу трубку, улыбаясь.
     Иду на кухню, напевая «Эх, Анфимов, ты Анфимов, удалая голова! Да таким, как ты, Анфимов, только в лоб – и все дела!» На душе легко и спокойно: я прощена. Вот с таким настроением можно ехать в командировку. Сорвусь одна. На машине. Простор, воля, свобода и независимость! И дождь – не помеха! Кстати, во дворе потеплело: термометр за кухонным окном  показывает аж пятнадцать градусов. Одного сирокко и пальм не хватает, а так бы – земля обетованная! 
    Вещей взять самый минимум, так чтоб влезло в мой рюкзачок. Надеть  серебристую куртку, к ней алые брюки-эластик, светлую футболку, а темную , запасную, с индийской длинной юбкой из марлевки сунуть в рюкзак…
  Собираюсь, завтракаю, иду по улице под зонтом в отличном настроении. А в редакции стоп, машина!
- Поедете с бригадой! – заявляет редактор. – И никак иначе! Прахов, этот, как его, Галимаданов…
- Галимутдинов, -  подсказывает секретарша.
- Нет! С ними не поеду! – артачусь я.- Одна и только по своим темам.
- Поедете и сделаете такой же номер, как из села Смолино! – хлопает шеф ладошкой по столу, демонстрируя непреклонность. – Идея, тема, философское осмысление  на вашей совести. Любовь Валерьевна, подготовьте приказ о назначении Осокиной моим замом по субботнему выпуску. И точка! Зарплата на уровне замов. Право набирать творческие бригады. Обязанность составлять месячный график выпусков. Остальные детали  существования пусть наметит сама.
- Да какое вы право имеете? – вытаращилась я.
- Элементарное! Это нужно газете. А что вы можете возразить? У вас малые дети? Больные  старики, за которыми надо ухаживать? Вы у нас самый свободный человек.
- Поистине! От всего свободный! Даже от нормальных бытовых условий, в которых бы я  могла  отдохнуть после работы. Я с пьяницами живу! В коммунальной норе!
- Что ж вы раньше не сказали? – растерялся редактор.
- Можно подумать, вы что-то можете сделать!
- Не надо так нервничать. Не надо. Да, пока  из кризиса не выкарабкались, но при первой возможности…
- Ха-ха! – сказала я. - Вот тогда и подходите.
- Да что за черт возьми! Любовь Валерьевна, позовите бухгалтера! Уж  комнатенку-то мы вам и сегодня купить способны, а с обменами барахтайтесь сами.
     Я выхожу из кабинета сильно озадаченная. Совет «отца» Корепаныча я, конечно, мимо ушей не пропустила, но  не могла себе представить, как прийду  к редактору унижаться и попрошайничать. А тут вон как все сложилось.  Постояла в коридоре, решила вернуться, поблагодарить. Сунула голову в дверь …    и сказала:
- Если вы мечтаете посадить меня за стол чиновницей, как два ваших зама сидят,  то на фиг мне все эти блага и зарплата!
    Редактор вышел из себя и заорал:
- Да запишитесь вы, талантливая вы наша! Я только рад буду! Но «толстушка» с сегодняшнего дня на вашей совести!
     Возле  моего  кабинета  уже ждали  бесценные кадры, оказывается, со вчерашнего дня предупрежденные, что едем в некий  Новинск, где я за восемь лет службы ни разу не побывала  - вот такое  перспективное местечко. Димыч кинул на плечо рюкзак, звякнув пивной тарой, и я сходу распорядилась: «Командировочные сдать мне до копейки!»
- Это еще зачем? – холодно удивился  Прахов.
- Я еду бригадиром, - сообщила, отпирая кабинет. – Денег, как известно, кот наплакал – на них не проживешь. А ваш коллега уже гремит пивом.
- Ну и что? – заерничал Димыч. – На свои пью!
- Пить можете остаться в городе, Дмитрий Борисыч. Остальные едут работать.
- И чо раскомандовалась?
     Сообщать о взлете карьеры я им не стала, просто протянула руку. Переглянулись и деньги отдали.
  Спустились вниз. У машины со скорбным лицом, как в последний путь собрался, картинно держась за бок, стоит наш  шофер Юрий Павлович. Ну, это просто народная примета: ехать в командировку – к приступу печени. Хоть бы Виктора редактор дал! С этим тихоходом мы и к Новому году в нашу тмутаракань не доедем. Но возвращаться, чтоб еще поругаться, – плохая примета. Со вздохом сажусь на переднее сиденье. Вспоминаю покойного Сапожникова: в его золотые времена никто в глубинку на редакционной машине не ездил. К его услугам были все виды транспорта, вплоть до самолета местных авиалиний. На реке летом – скоростные суда.  Поезда с плацкартной полочкой в любое время года. А тут что? Каждая копейка просчитана, всякий вид общественного  транспорта дорог – вот и майся несколько часов, сидя в железной коробочке. Выйдешь из нее, а ноги долго не хотят привыкнуть к естественному разогнутому положению. Кисло  достанется парням на заднем сиденьи, особенно длинновязому Прахову. Но жалеть его, предлагая свое переднее место, я не намерена. Я дама, черт побери!
  Уж мы ехали-ехали до городской околицы… Черепаха бы обогнала, водись в городе черепахи. Сидим, молчим. Говорить- то бесполезно: наш бывший автогонщик и ухом не поведет.
    Выехали на трассу. Пилим тихонько – инвалидские таратайки нас обгоняют. У Палыча вид величественный, взор устремлен вперед. Вдруг взор зажигается: «Вон моя дача».
- Юрий Павлович, как урожай? – невинно спрашиваю я.
- Вся душа изболелась: дожди, холодновато. Надо бы…
- Так в чем дело? – поднимаю я брови. – Ключи с собой?
- Всегда!
- Валяйте – утепляйте. На обратном пути мы вас заберем.
- А кто поведет-то?
- У всех  права. А у меня еще и доверенность.
- Дорога неблагоприятная. По погодным условиям. Опасаюсь.
- И это говорит бывший автогонщик? Король маневра, гроза автострад?
- Хе-хе-хе! Ну тебя!
- Вы хехекаете, а дача удаляется. Встаньте хоть, что ли. А то потом далеко до нее чесать.
- Встал, если приказали. Ну, допустим, останусь. А командировочные?
- Половину вам – половину нам.
- Больно хитренькие.
- А вы больно жадненький. Мне или сидеть, развалясь, или под дождем по грязи по району ездить. Разница есть или нет, по-вашему?
- Хорошо. А если машину разобьешь?
- Странный вы человек. Так меня-то тоже – в лепешку, а вы живой.
- Чур меня, чур! – крестится. – Ну, я пошел?
  Пересаживаюсь за руль.
- Чур, я на переднее! – орут пассажиры.
- На переднем – Димыч, - распоряжаюсь я.
- Почему?
- Потому что самый красивый, - кряхтит Димыч, перелезая через спинку.
- Не мог улицей обойти? – возмущаюсь, зацепленная его ногой.
- Я не гей какой-нибудь по мужским коленям к выходу ерзать.
- А я кто -  прачка, куртку светлую стирать?
- Не надо было выпендриваться, - ни с того ни с сего злится  Прахов. – Кропачева с нами нет, так что могла  и …
- А это что за речи? – оборачиваюсь я.
- На дорогу смотрите, если не трудно.
- Еще слово – и высажу!   
- И пожалуйста! У меня на рейсовый автобус хватит!
  Торможу. Прахов  вылезает  под пасмурный небосвод, не оглядываясь на нас,  идет к  навесу остановки.
- Он, что, взбесился? – спрашиваю, трогаясь в путь.
- Ай, вся контора знает. Хоть бы замаскировалась чуточку. Не на службе пиджаки-то дарила,- кривится Димыч.
- И ты на рейсовый автобус захотел? – прищурилась я .
- Совсем уж… Корепанычу на меня настукала. Человеком считали.
- А ну выметайся, коли так! – взрывает меня.
- Захочу, дак в город вернусь!
- Хоти, кто тебя отговаривает? Мое дело только докладную написать.
- Остановишь у следующего павильона, - зловеще прошипел Димыч.
- И я с ним выйду, - спокойно заявляет молчаливый Фариз.
- Скатертью дорога!
    Довезла их до следующей остановки. Вышли. Ну это что такое? Моя карьера грозит закатиться, не успевши расцвесть. Видимо, правильно я предчувствовала, что не надо за все это браться. Уже опыт общения с Кропачевым убедил, что шеф-то из меня получается хреновенький. Если бы  я, как Кропачев, попала в науку к такому человеку, как я, то вряд ли удержала бы меня журналистика. Не умею спокойно по-деловому общаться, не умею неколеблемо стоять на своей руководящей территории и не касаться четких границ автономии подчиненного. Не умею вести себя корректно, не цепляя самолюбия руководимого кадра. Словом, если бы такую сцену закатил мне Кропачев, я бы не удивилась. Но эти-то что? Допустим, Прахов  возревновал, остальные поддержали, но разве это аргумент для служебного раздора? Конечно, если б с  корнем оторвать язык многоуважаемой Наталье Дементьевне, жизнь бы улучшилась, причем не у меня одной, а у половины населения города. Но это мечта несбыточная. Значит, надо каким-то образом менять собственное поведение. И еще. Общее несчастье данного периода – это моя влюбленность в Калигулу. Кто бы мог подумать, что «большое чувство» превратит меня в психованную дуру, но это так. Следовательно, надо плюнуть на него, зажать нервы в кулаке. Не вспоминать ничего и не строить в уме несбыточных планов. Карьера и любовь, видимо, есть вещи несовместные, как гений и злодейство. Прости и прощай тантристский берег! Шоу маст го он, но на других подмостках. Мне тридцать лет, я давно не девочка, пора жить серьезно.
  А как это – серьезно? – задумалась я, чертыхнувшись на обогнавшую меня машину: полил, мерзавец, грязью все лобовое стекло, «дворники»  шабаркают, размазывая ее, дороги почти не видно. Так и в кювет слетишь – не охнешь. Любимый! Это бы была нелепость! Молись за меня, когда меня нет рядом, как Сапожников молился!
       Тьфу, господи, придет же на ум сравнение! Простите, Лев Игнатьевич, ничего не хотела сказать о вас худого как о вожде и учителе! И простите, что на сорок дней не пошла, но, честное слово, я не люблю любых поминок, еще со времен смерти родного отца. Пили-пили на его сорока днях, вспоминали его, вспоминали, как поистине святого человека, без которого мир осиротел, а потом, вовсе уж перебрав, стали песни петь, «Хаз – Булата удалого» орать на всю Ивановскую. Но самое позорное – заглянув в кухню, я увидела мать, которую тискал коллега отца, мой будущий отчим. Вот таковы пейзажи моей «прародины»…Кстати, ту поляну у реки, где гремело «Виват!» в честь гимназического бала, мне показал отец. Когда я была маленькой, он часто брал меня на рыбалку. Как давно это было, как грустно все это вспоминать…
     Я торможу посреди придорожного села, выгружаюсь, иду в кафе пообедать. Заведение с претензией: у стены приткнулся камин. Топится, вяло лижет языками огня три здоровенных полена. Дым поделен строго пополам на две струи – одна в трубу, вторая в зал. Поэтому в зале настежь открыты все окна и промозглая сырость – бесплатное приложение к горелым шаньгам и кофе из пакетика. Эхма, Расея!
- Что ж у вас дымище-то такой? – спрашиваю у буфетчицы.
- Всякий придирается! – любезно отвечает рыхлая белобрысая деваха. – Я сама , что ли, его строила?
- Так зачем топите-то?
- Хозяин приказал. Кафе называется «У камина».
- А кто хозяин?
- Не велено говорить.
- Да у вас табличка тут должна быть: частное предприятие такого-то!
- Ты сама наймись к чечену, а потом таблички требуй! – отрезала местная нимфа, отворачиваясь от меня.
- Девушка, я не закончила беседовать!
- А я ни с кем не беседую! Я работаю. Поели – и ступайте!
    Выхожу к «Волге» в сложных чувствах: затормозить- не затормозить для расследования общепитовских чудес? Вообще-то мы посланы в Новинский район, до него я пока не доехала. Ай, ну их! Пусть пока дымят.
       Дождь поутих, истончился, разредился. Но грязища  возле кафе  взбаламучена недельным прополаскиванием, поэтому обильна и жидка. На цыпочках крадусь обочиной обширной лужи в своих белых кроссовках и чуть не валюсь в нее от оклика: «Эй, девка! Твоя, что ли, машина-то?» У капота нарисовался здоровенный лоб разбойного вида.
 - Что угодно? – спрашиваю холодно.
- Подвезти тут недалеко.
- Извините, мне в другую сторону, - торопливо сообщаю и шмыгаю в салон, не обтерев кроссовок о траву.
    Да, мои дорогие коллеги хороши! Кинули меня, хотя каждый прекрасно знает из сообщений родной газеты о дорожных происшествиях с угонами машин. Красиво буду смотреться в придорожной канаве в своих пламенных рейтузах и с удавкой на шее – именно так чаще всего описываются обстоятельства преступлений. При Муравьеве такими информациями просто кишел  каждый наш номер. Этот редактор сказал, что нам незачем лишний раз пугать и так хронически испуганный народ. Никаких живописных деталей на полосу не пропускает. Бедный Кропачев замучался на меня обижаться, когда я  начинаю его править. У него какая-то патологическая страсть -  вызвонить милицию и нашкарябать черных информашек. Сказывается бульварное прошлое. Надо по приезде серьезно поговорить с шефом: пусть пристроит его к работе, к которой у этого  несчастного есть хотя бы душевная склонность. Отчеты о судах он и в своем бульварном листке писал неплохие.
     Да, длинная дорога, о чем только не передумаешь… Старуха с котомами бредет, на палочку опирается. А вдруг переодетый вор с удавкой? Не посажу! Да она и не голосует, провожает меня бесцветными старческими глазами… Останавливаюсь, пячусь: «Садитесь, бабушка!» 
- Ой, спасибо те, спасибо, дай те Бог жениха хорошего!- кряхтит бабка, сноровисто карабкаясь в салон.
- Куда везти?
- Да сама, блин, не знаю! – отвечает, приведя меня в минутное замешательство.
- Как это?
- А вот, пропади всё, лешак! – восклицает, махнув мне рукой: поезжай, де, пока прямо.- В Пронино век жила. Ну, весь век, с рожденья. Робят выростила, рассовала, старшой-то уж умер. Пять штук было. Ну, чо, живу одна… Тут дедка один из  Малеева говорит: пошли за меня. А чо, думаю, не пойти: так-то он крепкий, корову  сеном снабдит, и голова не боли. Пошла. Три месяца пожили – кувырк, и нет его. Сдох! Похоронила. Ить чо обидно? Ни копейки робята-те не  дали! Мои говорят: а он нам кто? Ну, ладно, я согласна. А евойные: он маму забыл, на тебе женился. Пропади ты! А ить на улице человека не оставишь? Ладно. Опеть живу. В Малееве. Уж не стала с коровой-то туды-сюды ползать. Приезжат Степаныч из Сухорева. Опеть свататся. И сиди бы, прижав манду, дак нет – полетела за Степаныча!
  Я чудом не выпускаю руль  от такого поворота бабкиной судьбы.  Хочется захохотать, но сдерживаюсь: больно лицо у той скорбное. Покивала она головой, продолжает:
- Да…Токо начать  проституцию-то… Умер! Как раз накануне сенокоса о прошлом годе! Ни одна мечта не сбылась ни у меня, ни у коровы. Как зимовали – никому не расскажешь…Нонче думаю: нет, ни за что не пойду за Полыгалова Васю.Ну его, лешака, пил всю жисть, с бабой дрался. А ить на корову-то сена не накошу. Сама-то. Чо уж, семьсят лет, как не говори. А он молодой, резвой, шесьдесят  токо в ноябре будет. А опеть, вот ведь дура грешная, интересно: про него бабы сказывают, что ешшо может. Ну, сама понимашь, чо. И пошла! Да так ли зажили! Как на крыльях, мать твою так, летала!
  Я все-таки разрешаю себе хохотнуть. И она расцветает улыбкой.
- Да. Вот живешь – не веришь, что до ста лет любовь-то эта … хе-хе.. Чтоб она провалилась! – внезапно суровеет. – Всю избу ему прибрала. Всю вехоть перестирала. Тут эта подваливает, ну, знаешь, Шурка Кочубасова, зараза. Видит, мужик остепенелый, изба чистая… И заползала, и заползала под видом к сыну в гости. А он через забор встанет да скалит ей зубы-те в соседний огород. А скоко можно? Терпела-терпела, вешши собрала, палку взяла, да вот иду…А корову пусть сами кормят, коли так! Хватит! Мне этого молока литру на неделю надо, нече на ее горбатиться.
    Села прямо, сурово смотрит на дорогу. Едем молча.
  Любимый! Жизнь – всякая  - смешна, наша – тоже…Но хватит смеяться-то! Мне ведь придется какого-то «Васю Полыгалова» пригреть, если ты долго не объявишься! Мне снится залив каждую ночь! Боже мой, ну на кой черт я в нем рассталась со своей фригидностью?! Я не могу без тебя, я… я … хочу тебя!
- Что вы сказали? – встряхнувшись, реагирую на пассажирку.
- А, говорю, може, вернуться?
- Вообще-то, я спешу.
- Ну дак высади, сама добреду.
  Остановилась я, сколько-то подумала : «Ай, -  говорю,-  за час доедем?»
- Вполне! – обрадовалась бабка, на глазах молодея. - Токо где-то остановиться надо, я переоденусь да причешусь маленько, да помады нет у тебя?
- Нет.
- О ездят! – укорила. – Куртка в дерьме каком-то все плечо. Помады с собой нет. Молодая называшься.
- Никто не любит потому что, - вздохнула я.
- А и не обязательно! Сама люби – да и всё. А им, иродам, не упакаешь, хоть Василиса Прекрасная будь. Там ручей под мостом-то, съезд есть, тамока себя в порядок приведем.
    Приводя себя и бабку в порядок возле ручья, я увидела , как по мосту прошел рейсовый автобус. Мелькнул гордый профиль Прахова, и растаяло прекрасное видение. Подчиненные мои меня не заметили.
       Подъезжаем к окраинным домам  в селе с дымным камином. Из любопытства тоже выхожу из машины, осторожненько ступаю чистыми кроссовочками по сырой мураве,   несу одну из бабкиных котомок. Она плывет царицей: на голове мною заплетенная французская коса, на  гордо выпрямленном стане – кримпленовое платье длиной по колено. Вот хороший материал! – тридцать лет назад куплено, а все как новенькое и в любой котомке не помнется. Сапожки ее резиновые, красные, короткие, отмыты до блеска, на шее морщинистой кокетливо  повязан подаренный мною платок, который я купила в гастрономе , чтобы спрятаться от свекрови. Благоухает моим дезодорантом, челюсть еще верхнюю надели, извлекли из котомы. Красавица! И что же говорит Василисе Прекрасной вышедший на высокое  крыльцо добрый молодец Вася Полыгалов?
 - Ты чо, мать твою, вовсе без ума? Вырядилась, как Шурка Кочубасова, и летат где-то. Корова не доена, я жрать хочу. Ты учти, я эту Шурку по пяткам ненавижу, так что случай этот брось! А то не погляжу, что нормально живем, провожу к едрене фене!   
  Счастливая приемом, бабка на цыпочках летит в дом, машет мне рукой – заходи, мол, гостьей будешь, но я , поставив поклажу на крыльцо, вежливо откланиваюсь.
  Любимый, я хочу , чтоб однажды ты встретил меня так же : строго сказав, чтоб я не дурила, и справедливо решив, что я все же лучше всех. Но, ради бога, приди, пока мне не исполнилось семьдесят!
    Выехав на шоссе, ставлю цель - догнать рейсовый  автобус, тем более, дождь кончился, выглянуло не совсем уверенно солнце. День перевалил за  вторую  половину. И надо бы приехать до темноты, нормально устроиться с ночлегом, помириться с коллективом. Вместе прикинуть, что за идею мы обмусолим на сей раз. Хотелось бы чего-нибудь новенького, свежего и острого, а не просто повторения  Смолинского номера с интервью в администрации. Почитаешь эти официозы – всяк мэр умен, всяк поднаторел в современной софистике, но, как и встарь, власть – на коне, народ – как придется, общая картина – Берендеево царство, где всяк берендит на тему «сёдни жив, а завтра, может, опять дефолт объявят». И регион считается стабильным, хотя представить трудно, что можно жить смешнее того, как мы живем.
    Автобус я догнала  в нескольких километрах от райцентра. Вернее, он меня ждал, сев по уши в грязь, на объездном отвороте  возле шоссейки. И мне деться некуда: шоссе исковыряно радикально, объездной отворот узок и ограничен залитыми грязью канавами. Большая машина ерзает-раскачивается-буксует, я наблюдаю за тщетностью потуг через лобовое стекло. Наконец, нервы не выдержали. Кое-как выскочила на обочину, помахала шоферу автобуса рукой. Оставил руль, спрашивает в открытое окошко: «Чо надо?»
- А вы не догадались? Проехать.
- Я тя куда пущу?
- Значит, выгружайте пассажиров, пусть толкнут пустую колымагу.
- А ху не хо?
- Гражданин, вы на работе! – строжею я голосом. – Я ведь в два счета могу сделать вас «декабристом» за такую лексику.
- Это чо еще?
- Заявлю в милицию – и пятнадцать суток метете тротуар.
     Заржал.
- Откройте двери, я поагитирую пассажиров, чтобы вас толкнули.
  Ухмыляется: «Потом весь автобус на пятнадцать суток посадишь?» Но двери открыл.
  Моя троица делает вид, что не узнает меня.
- Дорогие друзья, - обращаюсь к селянам, - у вас два выхода. Сидеть тут до утра, ожидая случайной помощи, или толкнуть этот автобус.
  Поднимается хай.
- Минутку – минутку, я не договорила!  Успокойтесь! Толкнуть, но деньги за проезд вам должен возвратить кондуктор.
- Это еще чо!? – верещит толстая тетенька.
- А как вы думали? По закону о защите прав потребителей каждая услуга должна соответствовать своему стандарту. А коли автобус едет на пассажирах – за что платить? Вы еще  вынуждены будете за свой счет  отчистить одежду пассажиров в химчистке, коли они в луже угваздаются. В придачу оплатить им неустойку, если кто-то ехал  заключать коммерческие договора, опоздал и потерпел убыток.
- Ошалеть вовсе! – звереет тетенька. –Откуда ты , зассанка, така умна взялась?
- Так… Значит, пятнадцать суток сидеть вам в одной камере с шофером! Такие вещи не прощаются. И ни одного человека, который бы сказал, что я права?
    Вздохнув,  с переднего сиденья поднимается интеллигентного вида дядька с «дипломатом», громко говорит: « Да, на все сто процентов. Приступите к раздаче денег! Их вам вернет  райавтодор, я прослежу».
    После этого мужики в сапогах толкают автобус из лужи, тот тросом вытягивает меня. Выехав на шоссейку, я его обгоняю. Но зря спешила в стремлении опередить возможных конкурентов: цены в местном палас-отеле таковы, что, если снимем номер дня на два, жевать придется только черный хлеб, запивая колодезной водичкой. Стою в раздумье возле стойки.
- Ёпа мать! – восхищается прибывший Димыч.- Это ведь бывший Дом колхозника! Откуда наглости-то взяли? Номер на четырех, без ванной , без душа, удобства в конце коридора, и цена, как у президентского?
- На каких четырех? - взглядом пересчитывает наше поголовье  пожилая портье. – Вы чо, как шведская семья, заселитесь? Не положено! А женских мест вообще нет.
- Хорошо, - соглашаюсь я, - селитесь, парни, я могу переночевать в машине.
- На стоянку не пустим! Не положено на стоянке спать! – злорадно заводится тетка.
- Я в любой проулок уеду, успокойтесь.Ну, как?
- Да пошли они на фиг! – заявляет Димыч. – Помню я этот «Амбассадор», чуть клопы не сожрали.
- Нечо молоть! Клопов у нас нынче нет! – заявляет портье. – И шторы , и все новое. Ремонт делали. За свой счет. Приватизированная гостиница-то, врать тут про клопов…
  Вышли на крыльцо.
- А все ты! – упрекнул Димыч. – Знаешь, сколько мы за автобус заплатили?
- У тебя как с маразмом? – спокойно интересуется Фариз. – Тебе же их вернули.
- А, да… Ну и что? Где они? До копейки в пристанционном буфете. И всего по ста грамм коньяку и зажевали.
  Сели на лавку возле подъезда.
- А если так , парни, - предлагаю, - идете попроситься на ночлег к разным гражданам. Потом благодарно описываем: не извелась, мол, Русь. В ней каждый кустик ночевать пустит. Но условие: не трясти удостоверениями. Представляете, какой очерк нравов можно написать?
- Ты бы кого-то с улицы пустила? – ухмыляется Прахов.
- Тебя – всегда! – для подъема духа и в целях примирения  восклицаю я.- Потом учти: тут патриархальные места. Сердца чище, души шире. Можно же наметить жертвы, так сказать, с обязательной милосердной составляющей. Фариз, например, стучит в дом к мулле. Ты, Саша,  с Димычем просишься на постой к попу. Оба вы крещеные. Цепочки поверх рубах, позаметнее, и скулите под воротами. Врите: мест в отеле нет, денег нет. В конце концов, последнее – горькая правда.
     Едем на машине до проулка, где мне предстоит заночевать в гордом одиночестве, и артель покидает меня. Я  ужинаю – в левой руке чебурек, купленный в кафе «У камина», в правой – бутылка «Спрайта». И лучше б я его не пила. Стоило улечься, по-сиротски свернувшись с подложенным под голову рюкзачком на заднем сиденье, враз потянуло кой-куда сбегать. Ай, думаю, каждый кустик это сделать пустит, тут дома как раз кончаются, а кусты начинаются.
  Не учла, что растительность неделю обильно орошалась с небес, вся иззавидовалась мужикам, у которых процесс отлива проще, натягиваю тугие брюки на сырую попу и замечаю, что в машину кто-то просится, видимо, на постой.
- Эй, ты там! – кричу и быстро приближаюсь. – Ты что там забыл, сволочь?
    Незнакомец мужеска пола брызнул от колеса, бросив мой рюкзак. Вот это   патриархальные нравы!
    Завожу мотор, отъезжаю немного вбок, чтобы замаскироваться в кустах, не отсвечивать посреди проулка. Ложусь, свернувшись. От кустов сразу стало темно, таинственно, романтично, как в лозняках на берегу залива. Любимый, мы одни! Тишину этого места лишь чуть-чуть тревожит шум мотора где-то проехавшей машины. И шорох в кустах, довольно явственный. Поднимаю голову. Нет, любимый, мы не одни, к сожалению : по лобовому стеклу шарят две пары рук, пытаясь  выдернуть «дворники». Резко распахиваю дверь, ору толстым басом: «Мать вашу так!А ну отсюда!» Два хилых на вид гражданина, подростки, видимо, сверкают пятками в сторону домов, провожаемые дружным собачьим лаем. Псы могучих пород, лай басовитей моего крика – и как тут спать? Уехать, что ли, в центр, встать  под защиту милиции? А как меня дорогие коллеги искать будут, если я им тут назначила рандеву? Сижу недреманным оком, сторожу редакционное добро. Потом вылезаю, снимаю «дворники» – и вижу: идут! И ни какая-то там подростковая мелочь, а трое  местных урок, как минимум! В центре строя вообще амбал, рядом – некто пониже, с кривоватыми ногами, коренастый довольно, и  на шаг отстав, семенит,  по всему – наводчик, уже доложивший, что тут, в кустах, одинокая баба в машине. И заскочить  не успею – ноги совсем повяли, а открыта задняя дверца.
- А – а – а – а! – визжу неожиданно тоненько и несусь вдоль кустов к какому-то обрыву, думая, как Катерина в "Грозе»: отчего, мол, люди, как птицы, не летают? Всем не обязательно, но мне надо!!!
- Ленка! Осокина! Ты куда?! Мать твою, стой! – кидаются за мной  дорогие коллеги, что я не сразу, признаться, поняла.
    Потом мы, конечно, хохочем, доедаем мои чебуреки, публика допивает «Спрайт», докладывает, что у местного духовенства туговато с милосердием, впрочем, как и у остальных граждан: войдя во вкус, коллеги брякали во все ворота, встреченные на пути, но только пополнили собственный багаж «фольклористики» да наслушались разнотональных собачьих лаев-воев-гавканий.
- Нет, это не Рио-де- Жанейро! – как Остап Бендер, подытожил повествование Прахов и широко зевнул. – Простите, мадам, хотелось бы баиньки.
- А мы влезем вчетвером-то? – засомневалась я.
- Димыча – в изголовье, и все дела.
- Лихие какие! – возмутился было Димыч, но Фариз спокойно сказал: «Ну чего ты? Понимаешь ведь, что никто, кроме тебя, поперек машины не поместится. А если сидя спать, то завтра мы не работники. Пожалей Лену».
    Улеглись, выделив мне самое  льготное место – в середине, головой на Димычевом животе. Чтоб хоть сколько-то было комфортно, все сняли брюки. Закинулись куртками. Димыч сто раз повернулся, выискивая   удобный способ «подушкования», ворчал да ворчал, что он , ветеринар, таких скотов, как мы, не видел: головы тяжелые, твердые и не соображают, что при чем тут рост, если он самый старший из нас? – и по стажу, и по престижу, и по возрасту.
- Заткнись ты наконец! – шире широкого зевнул Прахов. -  У меня мечта сбылась, а он тут мявгает.
- Какая? – спросила я.
- Ночь, темно, и мы вдвоем в постели, дорогая, - ответил Прахов, проводя по моей голой ноге своим  жестким «костылем» сорок пятого размера.
- Ой, хватит на сегодня! – Лягнула я его.
- Ну вот, семейная ссора! – пробурчал Фариз. – Я почти задремал, хотя учти, Прахов, мне тоже нелегко. Я мужчина восточный. Мы, у, какие!
- Или вы спите, или я вас отсюда выкину! – вынуждена была сказать я.

                Нет, это не Рио- де- Жанейро!


- Жара, жара, жара, жареное солнце больших городов! – торжествующе поет поутру Димыч, высунув нос наружу. – Ёкалэмэнэ! Мы приехали в Рио! А ну , вставайте, нас ждет Капакабана!
    И вправду, она нас как будто ждала – стоило съехать на пляж, расположившееся там мелкое население заулюлюкало, засвистело, закривлялось: «Групповой секс, группововй секс!»
- Это что такое? – остолбенела я.
- Видимо, заглянули в машину, - зевая ответил Прахов. – Сейчас усмирю.
     Подобрал какую-то берцовую кость и с криком «Я вам, шалопаи!» пронесся по пляжу, как карающий Зевс. Язычники разбежались.
  Умываемся и чистим зубы. Садимся, открыв все дверцы машины, позавтракать. Из сумок и рюкзаков достаются прихваченные из дому уже заскорузлые бутерброды, булки, пряники, банка шпротов, Димычево пиво, бутылка «Аква фрэш». Парни пьют пиво, я – водичку.
- Ну, и куда пойдем первым номером нашей программы с такой-то подмоченной репутацией? – интересуется  Сашка. – Какой план на день?
- А по мне – я никуда бы не пошел, - заявляет Димыч.- В кои-то веки на пляж выбрались. Солнце вон какое.
- А «толстушку» за тебя Пушкин сделает, - ворчит Фариз.
- Мне вас жалко, - скривился Димыч. – Я-то что? Навел объектив да щелкнул. По сути дела, куда навел, туда и ладно. А вам писать. Городишко махонький. На днях последний лаптежный завод  взорвался.
- Откуда информация? – интересуюсь я.
- В автобусах надо ездить. С народом, - назидает Димыч. – Всю дорогу с мужиком-соседом беседовал. Механик  с трикотажной фабрики. По давней командировке запомнил меня. Уж он жаловался да жаловался: фабрика окосела, девок выкинули на улицу. Пимокатная артель – тю-тю. Лесокомплекс сдох. Криминальные разборки да передел собственности. Мэр, подозревают, «крутой», потому что молодой и пострижен под нулевку. И в рубахе с пальмами ходит. Живут огородами, и представь себе, проституцией.
- А как с ценами? – заинтересовался Прахов.- Сколько стоит сеанс?
- Демпинговые, я полагаю, - авторитетно ответил Димыч.
- Вас так волнует эта тема? – спрашиваю. – Пожалуйста! Но как ты, Димыч, все это сфотографируешь – Прахова  в постели?
- О! Он красиво выйдет. Я тут в его сумке шарился, так кое-что нашел. – И Димыч коварно потрясает пачкой импортных презервативов. – Будь готов! Всегда готов! Во молодежь!
- Эпоха СПИДа, - спокойно отвечает Прахов.- Про спорт с мужиком не беседовал?
- А кто тебе не велел самому? В автобусе возле тебя сидела ,ну, чистая многоборка. Нечего было ей гордый профиль демонстрировать
- Правда, Лена, - вступает Фариз, - гиблое место. Я еще из редакции  статистикой там всякой поинтересовался. Ни одного показателя приличного.
- Ну, значит, надо написать так, чтоб хоть кому-то здесь за это стало стыдно! –  стукнула я кулаком по сиденью. – План такой. Даже не представляемся. Действуем, как шпионы. В целях конспирации меняем облик.
- Как это? – поперхнулся пивом Димыч.
- Ну, к примеру, ты ушел из газеты, промышляешь фотканьем на выезде. Шевелюру подрастрепли, джинсы можешь не чистить. Кроссовки тоже не мой .
- Ой, дурак! «Полароид» не взял. Я бы им заработал.
- Кстати, это мысль. Вы все, и я в том числе, приехали на заработки. Саша, ты кем можешь быть?
- Я? Только жиголо! – гордо приосанился наш породистый красавец.
- Хорошо. Предлагайся.
- Местным армянам, - заржал Димыч.
- Посерьезнее! – построжела я. – Это могучая идея, а весь номер назовем: «Я бродягой иду по Руси». У вас приактически уже есть полоса – вчерашние приключения с ночлегом. И политературнее пишите! Чтоб люди хохотали.
- Про тебя, как ты к обрыву от нас усикала?
- Димыч, вообще-то  ты на работе. Что это за лексика?
- Ну, знаешь ли! Я не могу сто раз на дню меняться, я не хамелеон. Или работаю в образе, или порчу все неискусной мимикрией.
- Ладно. Черт с тобой!. Так… Фариз, ты в кого мимикрируешь?
- Да не знаю. Ну, может, строитель? Или печки класть?
- Во, блин! Устроится тут, деньгу зашибет! А то, что неделю проваландается, это  так, семечки.
- Кстати, это мысль. Деньгами не брезгайте, - кивнула я.
- Тут безработица. Какие деньги? – удивился Фариз.
- Вот, дорогой, опять тема – невозможность заработать. Все нормально, - успокаиваю я.
- А ты кем будешь? – спрашивает  Прахов.
- Видимо, заезжей путаной, - улыбаюсь я.
- Хе-хе-хе,  Саня с пачкой  импортных тут же подвалит, – щурится Димыч.
- А я не местная. Не по дешевке, понятно? Вы все скинетесь – у  вас на сеанс одному не хватит, - нагло заявляю я.
- С такой-то немытой головой? – кривится  Прахов.
- Это я о живот Дмитрия Борисовича ее засалила.
- Буде врать-то! У меня животик чистенький. Я в частном доме при бане живу, не то что вы, коммунальщики. У Шурика, кстати, пакетик шампуня в сумке есть, поди, помой голову.
- А какого черта ты прямо все там вышарил? – возмущается Прахов.
- Сланцы твои хотел для отеля скоммуниздить.
- Ой, я не могу! – валится на песок Прахов. – Зимы бы подождал. Для лыж бы пригодились.
- Ну, ладно, - говорю я, выбираясь из «Волги».-  Время идет, дело стоит, я пошла мыть голову.
    Купальника я не взяла, не рассчитывая на нынешнюю погоду. Поэтому, оглядевшись у воды, раздеваюсь «топлес»: пляж безлюден, парни заняты беседой, в эту сторону не глядят, темно-синие трусики – спортивное тугое белье.  Зашла в воду, взбила шапку пены на голове. Пакетика на один помыв то ли лишковато, то ли вода мягкая – пена не иссякает и не иссякает. Тогда я легла в воде на спину, раскинув руки, и, пятками вперед, отдалась течению. Прикрыла глаза. Вода мотает мои волосы под затылком, как водоросли… Любимый! Я – твоя в любом водоеме! Тебя нет, но ты рядом! Ты сейчас подплывешь, я услышу твое дыхание…
- ААААА! – несется над водой.
    От неожиданности я  открываю глаза и взбулькиваю – и вовремя, иначе бы меня заволокло в какую-то груду камней, бетонных глыб, зеленых от тины старых свай, свитой в клубки колючей проволоки. Команда моя несется прыжками по берегу, голося что есть мочи:
- Лена, зацепись, зацепись за что-нибудь!!!
Цепляюсь за скользкую сваю. Ногами мешу зеленую от тины муть, руки соскальзывают, меня тащит к следующей свае.
- Держись! – орет  Прахов и лезет через эту свалку, обдирает красивые бока о глыбы, а руки о проволоку с колючками.
    Димыч и Фариз , сдернув джинсы, заходят выше по течению, ногами нащупывают фарватер, иначе, если поплывут, их всего лишь торкнет рядом со мной. Над нами нависает новый бетонный мост, туда набежали зрители, но за веревками не спешит никто, несмотря на подсказку Фариза. Стоят, любуются героизмом спасателей, скалят зубы  и отпускают остроумные реплики по поводу моего внешнего вида: « Гляди-гляди, блин! Как русалка стала!», «Уй, ёпа мать! Токо хвоста не хватает!» Я догадалась обхватить сваю ногами и повеселела. Любимый, совсем  как тебя в заливе, честное слово! Ты не бойся, я не утону.  Не хватало еще! В таком-то позорном месте? Мы утопимся с тобой, если утопимся, в океане. Да! Именно в нем, на Канарских островах.
- Димыч! – кричу я . -  А ну, марш из воды! Тащи фотоаппарат!
    Димыч вихрем несется к машине, выволакивает кофр, летит назад, наводит «Никон». Орет мне: «Лицо сюда и потрагичнее!» Толпа на мосту хохочет. Димыч снимает и ее. Публика принимает позы поизящнее, толкается, чтоб попасть в кадр.
    Саша добрался. Подтащил меня к себе, взял на руки, приказал крепко обнять за шею и не шевелиться. Понес, качаясь, выбирая место, куда поставить ногу. Мои зеленые бока мажет кровь из его ободранных ладоней. Толпа хохочет: «Ну, мать их так! Как людоедка стала!» Фариз мчит к машине. Поздно, блин, спохватился: у Прахова свистнули кроссовки.
- Пусть подавятся, - спокойно сказал он. – Их еще мыть-не отмыть, а у меня сланцы для отеля есть.
    Я оттираюсь  в реке мылом и губкой хозяйственного Прахова, приказываю Фаризу смыть мне спину, если и она русалочья. Осторожно и мягко водит по спине мыльной губкой, упрекает дрожащим голосом: «Как вы так, Елена Николаевна? Надо же было посмотреть, куда плывете».
- Ай, да ладно тебе! – смеюсь я. – Зато репортаж какой будет! Сила!
- Отмыл? Чего ты там так долго? – вырастает рядом Прахов.
  Я глянула на него – и захохотала: весь исцарапанный, джинсы распластаны в нескольких местах, как у панка.
- Обмывайся, жиголо! Зеленкой намажу да руки надо перебинтовать.
- А всякому – по делам его, как говаривал Христос, - мудро качает своей тыквой Димыч. – Он самый красивый, блин! Сейчас в образе бомжа свой хлеб зарабатывать будешь, подаяние просить, пустыми бутылками греметь в пакете! – завершает зловеще.-  И сон твой – в ментовке, и обед твой – помои! И вообще поймешь, как жить, имея сто пятьдесят пять сантиметров росту.
- У вас пунктик , сударь, - без заносчивости отвечает Прахов. – И это некрасиво – смеяться над чужой бедой. От этого ты не вырастешь, Дмитрий Борисыч. Лучше полечи меня, как ветеринар.
- Это можно, но с вас рупь двадцать. И попрошу полис. Фариз, подай аптечку!  Будешь стоять рядом, как ассистент при профессоре. Остальным выйти из моего кабинета! Я вам говорю, дамочка! Отойдите- отойдите, нечего тут взволнованно сопеть. Случай почти не смертельный, у нас опыт. Пациент, снимайте штаны.
 Отхожу. Роюсь в своих вещах, прикидывая, что в них можно отыскать «путанистого».
- Я добрый доктор Айболит, мой жоп под деревом сидит! О, приходи ко мне лечиться, свинья любая и волчица! – поет Димыч, бинтуя и зеленя нашего бывшего красавца.- Следующий! -  громко возглашает вскоре. – И попрошу  побыстрей, не стойте в дверях, пожалуйста! Вас всех излечит, исцелит…
- Фотограф Димыч, инвалид! – довершает Прахов, разглядывая себя в наружное зеркало «Волги».- Умазал меня всего! Усы бы еще зеленкой пририсовал!   
- Не нервничай, - советую я. – Это ведь интересно – пожить в чужой шкуре. Брось джинсы на крышу машины. Быстрее высохнут. Рубаху не застегивай и шевелюру не причесывай. Классику напишешь: «Как я был бомжем в Новинске».  Парни, я вам клянусь: все сдалаем нормально – годовая журналистская премия фонда защиты СМИ –наша.
- Так и дали! Ты ее два года назад брала. Даже банкета толкового не поставила! – упрекает Димыч.
- Ну и память у тебя! – восхищаюсь я. – За банкет прости: тряпки купила, чтоб вовсе голой не ходить. И давай прекратим: мне неприятно это вспоминать.
     Я залезаю в машину, приказав кадрам  мыть «Волгу» до блеска. Перед зеркалом заднего обзора создаю себе новый имидж – заезжей путаны. Натянула  брюки- эластик, завязала платок «Гермес» кокетливым бюстье, сунула за него диктофон, от чего бюст пикантно выставился,   зашнуровала потуже  свои отличные кроссовки. Помады бы, да поярче! Шарюсь в бардачке Палыча – и нахожу ее, голубушку! Из чего следует, что вниманием секретарши Любы пользуется не только молодой наш шофер Виктор, но и бывший автогонщик. Романтичнейшая женщина! Любимое развлечение – выпросить машину, сказать, что едет за канцтоварами, и отправиться куда-нибудь на бережок, коли дело происходит летом, а зимой… Господи, не суди и не судим будешь! Ее личное дело, как жить и с кем жить.   
      Вылезаю из машины,  цепляю булавкой  на грудь плакатик, написанный на листке из блокнота   красным маркером.Текст гласит: «Любовник бросил. Работать не умею. Подайте на красивую жизнь».
- Ой, я умру! – восхищается Димыч. – Ну и тыква у тебя! Кто подаст за просто так?
- Дурак ты! – Хладнокровно завешиваю взор темными модными очками и тренировочно опираюсь о капот машины, принимаю позу поизящней. 
  Троица смотрит на меня, разинув рот.
- Я б подал, - неуверенно говорит Фариз.
- Если б был арабским шейхом, - добавляет  Прахов.
- От винта! – командую я.
  Сажусь за руль и уезжаю с пляжа.
       Меня выносит на главную улицу, а по ней – на главную площадь, к памятнику Ленина. Ильич стоит возле бывшего райкома, превращенного нынче в суд,  невысокий такой, очень человечный, если говорить о масштабе, похожий на призрака, если учесть, что статуя покрашена белой масляной краской, властной рукой вождь мирового пролетариата показывает на здание администрации, а, может быть, и на универмаг. Далее по противоположной стороне улицы идут милиция, земельный комитет, налоговая полиция и тому подобные крайне необходимые для демократической жизни конторы.
       Выхожу из машины, встаю у капота, одна рука – кренделем в бок. Оглядываюсь. Пейзаж не назовешь безлюдным, но он явно малонаселен для моего перформанса. Публика так себе: мазнут глазами по табличке, выпучат их, рот откроют – и мимо. А между тем жарко, как в Арабских Эмиратах. И довольно скучно. От безделья стала встряхивать и сушить на пальцах прическу. От этого стала, видимо, очаровательней: возле меня останавливается машина, лицо кавказской национальности произносит вкрадчиво: «Дэвушька, а дэвушька!»
  Смеряла донельзя носатого товарища взглядом и громко ответила:
- От девушки слышу! С армянами – буди что за миллион. И платишь не векселем, а наличными!
  Мой патриотизм враз понравился целой бригаде – рядом останавливается аж пятеро пешеходов! Лезут в собеседники взамен  отъехавшего красавца.
- Слышь, а для русских почем? Для чистопородных!
- Отвалите! После татаро-монгольского ига чистопородных нет.
- А ты?
- Ну, может быть, единственная, - нахально заявляю и даже снимаю черные очки, чтоб убедились.
- О! Василиса Прекрасная! Ты откуда?
- От верблюда! Из Арабских Эмиратов от шейха сбежала, - вру без запинки, сама себе удивляясь. – Встали тут! У человека горе, а они ржут, как кобели!
     Такая постановка вопроса озадачивает  соотечественников. Лезут в карманы, протягивают по десятке.
- Уроды моральные! – вскипаю, вся в образе. – Я на такие деньги жить не умею!
  Добавляют по пятьдесят рублей каждый, спрашивают: «Куда класть?»
- Вон откройте дверь да кладите в бардачок, - лениво произношу, разглядывая ногти на левой руке. Вот это почин!
- У тебя тут места мало.
- Ну, на сиденье бросьте. Что уж совсем башка-то не варит?
- Спасибо. Положили, - произносят вежливо и отходят. Ёмаё, ну почему я не путана!?
- Эй, - кричу вослед, - вы там кому-нибудь побогаче скажите, что, мол, девка мается. Жарища, как в Эмиратах, а я тут стой!
- Хорошо, - отвечают.
    И вскоре рядом тормозит иномарка, вкрадчивый голос из приоткрытой двери  предлагает: «Может, ко мне? Действительно, жара».
- Иди ты на фиг! Я не сучка, мне разовых предложений не надо. Если за так жмотишь дать – вали! Мне вон та бабушка подаст, - киваю на проходящую старуху  в затрапезе. – Бабушка, подайте, Христа ради!
- Тьфу на тебя, ****ь! – плюется бабушка в трех метрах от меня.
- Недолет! – хладнокровно констатирую я и командую приближающемуся с растерянным видом менту. – Милиционер, уберите старуху!
  Ополоумевший блюститель порядка оттаскивает бабку.
- Вот так! – говорю я «иномарцу». – Проезжай!
 Но тот выходит из машины, кладет на сиденье крупными.
- Целую тыщу дал! – громко  произносит, ища славы и популярности.
- Свободен! – небрежно отпускаю пижона.
  Подходит группка, по всему видно, местных путан, заедаются:
- Чо тут встала?
- Где хочу – там стою. Я – не вы, так что можете пылить мимо, -  обкусывая ноготок , лениво цежу.
- Наглая какая! – теряются путаны.- В чем разница-то?
- В том, что вы для всех, а я вся – для единственного.
  Снова подъезжает иномарка. Владелец посмотрел пристально- пристально, нагнулся  в «Волгу», молча положил сотню долларов. Вот это улов!
- Благодарю вас, сеньор! -  благожелательно улыбнулась я, сняв очки.
- Можно, я постою рядом, посмотрю на вас? – спрашивает.
- Да за такие деньги можете даже сфотографировать! – смеюсь. – Не ожидала  такого гуманизма, не ожидала! Хотите, так и эдак повернусь, чтоб все разглядеть можно было?
- Хочу!
  Я поворачиваюсь в самом  хорошем из своих настроений: приятно, черт возьми, кому-то сразу и навек запасть в душу.
- И давайте простимся, - изящно протягиваю руку. – Я вас тоже запомню, а жене и детям привет передавать уж не буду. Но передайте, если спросит, о чем беседовали, что вы отличный человек, целомудреный.
- Целомудреный? – удивляется мой  собеседник. – Да уж…
- Вы дикий соблазн задавили, - серьезно отвечаю я. – Ни одной сальности не сказали. Да. Я вас считаю именно таким. До свидания.
  Он отъезжает с задумчивой улыбкой, а возле опять появляются путанки.
- Эй!
- Это что за окрики? – вопрошаю строго. – О чем- то хочется спросить, извольте спрашивать вежливо!
- Где в Эмираты берут?
- Таких, как вы, нигде, - смеряла я взглядом всю короткоюбочную  химзавитую компанию.- Но в порядок привести себя можно. Русские девушки у арабов в цене. Вам нужен год поста. Под присмотром гинеколога. Значит, потом – долой косметику. Чтоб кожа отдохнула. Долой завивку, чтоб волосы восстановились. Бег. Чтение классики на ночь.
- А это на кой хрен? – подозрительно спрашивает довольно неприятная высокая деваха. – Издеваешься?
- А о чем ты беседовать будешь, лоханка? – ласково интересуюсь я в ответ на явную агрессию в ее голосе.- Там нужно гармоничное развитие и восточные танцы, понятно? Советую, если вечерняя школа есть, год провести за партой. Все отвлекает от сумлений. Дело нешуточное.
- Ой, а ты умеешь восточные танцы? – лезет под мой взгляд какая-то восторженная малявка, вроде Тутышевой.
- Что, на улице их тебе показать? – усмехаюсь. – Ты кто сама-то?
- Швея-мотористка с трикотажки. Гадство, лучше б там работать! Но коли так, уеду! А ты чего от шейха уволилась?
- Ой, девки… Дура потому что! Влюбилась в нашего. Ни кола , ни двора! Машину надо менять, квартиру расширять. Да сами понимаете, что такое – Родина, не мне вам объяснять.
- А вообще-то на Родину тянет? – тихо спрашивает вовсе скромница на вид.
- Тянет. Иначе бы меня тут не было, - улыбаюсь ей. – Ну, побеседовали или еще что-то?
  Лезут в сумочки и подают кто сколько может. Это осатанеть!
 Приготовились отойти.
- Эй, девчонки! – окликаю я. - Хотите, тут с работой устроить попытаюсь?
- Ай да! – машут рукой. – Гиблое место!
- А ни фига! А ну-ка, кто смелый? Зовите сюда мэра.
- Не пойдет.
- Рассказывайте, что я вас всех в Эмираты вербую. Попытка – не пытка, бляха-муха!
    Через дорогу в местный «Белый дом» побежали трое – высокая  злая, восторженная и скромная. И кто бы мог надеяться? – ведут под уздцы молодого, в расписной рубахе, коротковолосого «демократа новой формации». Еще издали мэр запокрикивал: «Это что за безобразие?»
 Подождала, пока подойдет, улыбнулась спокойно:
- Вы что, Бабу- Ягу увидали? Что это за крики? Меня зовут Элен. А вас как?
- Что за агитацию вы тут ведете?
- Никакой! Скажите, граждане!
  Граждане кивают.
- А стоять беседовать о жизни я могу , где хочу. И рассказывать при этом все, что мне заблагорассудится. Если хочется прогнать, сошлитесь на статью, которая запрещает стоять и беседовать. У нас, дорогой мой, не пожелавший назвать имени своим избирателям, свобода и демократия.
- Какая еще демократия? – в запале огласил он истинную правду.- Вы вербуете потенциальную рабсилу!
- Хе-хе, именно потенциальную, тут вы на сто процентов правы. В городе, вами руководимом второй год…
- Да уж больше, - подсказывает народ из стихийно собравшейся помитинговать толпешки.
- Вот-вот. Работает, насколько я информирована, только ликеро-водочный цех. Самая ходовая марка  водки не в вашу честь названа?
- В его! «Наш Вася» водка называется. И цех евойный! – кричит кто-то, за спинами не видный.
- Как мило! Так вот , наш уважаемый Вася, сейчас я достану блокнот и каждый желающий может записаться. Вернее, желающая.
- Нет! – кричит мне, полезшей в «Волгу» за блокнотом, Вася.- Они никуда не поедут ! Это русские девушки!
- Ха-ха, - веселюсь я, - да от вас жена сбежит, если безработная!
- У нас муниципальный кредит есть! И трикотажку, и пимокатку, и пилораму можно через банкротство провести и в собственность города оформить!
- Какой вы бойкий! Пока царапаетесь тут, они уж по два шейха сменят, -   деловито говорю я, умещая блокнот на капоте «Волги». – Подвиньтесь! Девчонки, подходите, записывайтесь.
- Нет! – рвет у меня блокнот из-под руки побелевший мэр. – Никто никуда не поедет! Через месяц все будут работать!
- Да кто вам поверит? Девки, вперед!
- Я клянусь вам! – рыдательно орет митингу Вася. - Клянусь! Даже быстрее попытаюсь!
- Ну, что ж,- отступаю я. – Девочки! – машу лукаво рукой.- Не слезайте с Васи. Он перед миром и Господом поклялся. Под чистым небушком и при всех. Обманет – век ему свободы не видать! А я через месячишко заеду, проверю, как у вас дела. До свидания, дорогие мои!
       Меня провожает гром оваций и крики  «Ура!», как какого-нибудь Кутузова на параде в Малоярославце. Довольная собой до предела, отъезжаю, выпутываю из- под платка диктофон, выключаю его, сую в рюкзачок. Денег на сиденье – куча. Сгребаю их, укладываю в пачку  рассейские деревянные, заворачиваю в целлофановый пакетик, а стодолларовую купюру кладу отдельно, в личный кошелек – на память о хорошем человеке. Эх, жаль, Димыча не было все эти митинговые страсти снять! Поеду обедать! – решаю весело. В ресторан, где последний раз была десять лет назад по поводу именин Анфимова. Нет, не десять, меньше – мужчина праздновал свое тридцатилетие. Видел бы он меня сегодня… И что? Сгорел бы со стыда? С него сталось бы. А вот ты, Любимый, я тихо верю,способен оценить мой артистизм. Как жаль, что тебя нет рядом… И где тебя черти носят, спрашивается, когда время летит, золотые денечки проходят, и придет вскоре день… когда от моей красоты мало что останется – будет нос картошкой, губы, как пельмени… живот, как арбуз…   грустно!
  Сижу за столом в довольно заковыристо изукрашенном зальце. Заказанное еще не принесли. Но приборы поданы, хлеб черный и белый лежит на тарелочке. Вдруг на стул против меня плюхается Димыч, тянет руку к хлебушку.
 - Куда? – шлепаю его по руке.- У вас есть свободные средства ходить по ресторанам?
- Я все снял, всю массовку. Ой, ты , блин, авантюристка! Напечатаем, мэр застрелится.
- Не так уж и жаль. Как любого из вас. Я еще раз спрашиваю: ты на роскошный обед заработал? Учти, я за свой счет никого содержать не нанималась. Иначе чистого эксперимента от вас не дождешься.
- Ну, я говорю, снял.
- За это тебе заплатит редакция и не скоро!
- Ах, блин! А, к примеру, я папарацци. Выкусила? Что, путанов папарацци не пугают?
  К столу с моим заказом как раз подходит официант.
- Дорогой, принесите этому, - с ненавистью гляжу на Димыча, - то же, что и мне. Ох, убила бы! Деревня- деревней, но и тут найдется такая гнида!
- Извините, - раздается за моей спиной, - я не могу попросить вашего друга-фотографа все же нас сфотографировать?
  Оглядываюсь: новоросс стоит, подаривший доллары.
- Да пожалуйста, пожалуйста! – вскакивает Димыч, моментально сориентировавшись.- Садитесь, как вам удобнее. Элен согласна! Плата, сами понимаете, выше… Ну, совсем высокая! А снимочки вышлю через недельку-две. Попрошу адресок записать в мой блокнотик. И количество снимочков. Денежки положите рядом.
  И забегал вокруг нас  с благодетелем, призывая меня улыбаться душевней. И еще верещит на весь зал:
- Господа, кто хочет сфотографироваться с Элен, подходите, не стесняйтесь!
  Заработал, мормышка эдакая, и на обед с коньяком и сдачу, не считая, в карман джинсов после обеда сунул.
  Мы уже приканчивали второе, когда Димыч  кивнул на окно: погляди, мол, кто там. Фариз и Прахов стоят за стеклами, вертят головами: «Волга» у крыльца, но ни тому, ни другому в голову не может прийти, что нас надо искать в зале.
- Официант! – щелкает пальцами Димыч, как купец первой гильдии. – Пригласите-ка двух тех босяков.
- Не положено.
- Зови-зови, - улыбаюсь я. – Русская девушка гуляет! Покормлю местное босячество.В виде спонсорской помощи.
- Они не наши.
- Мне безразлично! – делаю строгие глаза. – Я сказала, вы исполнили. Плата воспоследует, не волнуйтесь.
  В зал  дорогие коллеги заходят с большим недоверием. Чужие щи хлебают в образе – только за ушами пищит.
- Ну, кто сколько промыслил? – попивая кофеек, интересуюсь.
- В итоге – нуль, - отвечает Прахов. – Пивные бутылки с пляжа сдал, весь город обегать пришлось. Захотел пописать. Половины выручки нет – заплатил за платный туалет. Вовсе бесятся! Хлеб дорогой, дороже, чем у нас. И все остальные продукты – тоже. А бутылку сдавать приходится за грошик. И туалет дорогой настолько, что я был там единственным почетным посетителем. В женский еще хоть кто-то, по персоне в час, заходит, а мужиков не заманишь. Напишу о ценовой политике. О мелком бизнесе. Ой-и-и-! – потянулся. – Вздремнуть бы где-то.
- Вот оно – русский  мужик в полный рост! – восхищаюсь я. – На кусок хлеба не заработано, а уже спать хочется. Фариз, докладывай!
- Нуль, - трудясь над лангетом, отвечает без стыда восточный мужчина.
- Опасно шутите! – строго предупреждаю. – Скажи, Димыч, таких от стола надо отлучить?
- Совершенно верно! – горячо соглашается Димыч. – Тут вкалываешь, как лошадь…
- О, кстати! – подхватывается Фариз. – Я, когда работу искал, набрел на цыганский микрорайон. Там одна лошадь хромая, второй надо тавро стравить, видимо, краденая. Можешь?
- Ну, конечно, нелегкое дело, -  лениво говорит Димыч.- Деньги хорошие?
- Я полагаю. Они, похоже, наркобаронят. Дворцы настроены.
- А пришибут? – забеспокоилась я..- Да и не поверю, чтоб цыгане сами  с конями не управились.
- О чем ты говоришь? Нация выродилась! На иномарках ездят, по сотовику калякают. Да, тяга к коню кровная, любят это дело. Но ведь многие его только в кино и видели близко-то.
- А ты как на тему набрел? – ревнует Прахов. – Это ж экзотика! Написать о цыганах, втеревшись в доверие.
- Да по лугу шел, пожалел хромую лошадку, сказал, что ветеринара знаю. Они местному не доверяют. В милицию, мол, заложит. Тавреная лошадка у них в стойле.
- Ладно. Пошли втроем, - решает Димыч. – Оно как-то надежнее. Скажу, что вы мне нужны, как помощники. Лен, а ты где будешь?
- Ну, отвезу вас до луга. Это у реки? Лягу на бережок позагорать. Намитинговалась, устала, честное слово.
  Загораю у реки, на чистом песке – не чета городскому пляжному безобразию. Цыганский микрорайон притулился со своими дворцами на «выселках» – самое красивое место в округе, пожалуй. О чем там калякают на лугу цивилизованные цыгане с моей троицей – интересно, но идти к ним лень. Поглядываю издали. Мелкий Димыч бесстрашно лазает под  хромой лошадкой, невысокой, бело-пегой.  Смело хватает ее за ноги, что-то щупает, объясняет двум баро, видимо, как лечить. Те кивают головами. Цыганенок  в брюках «бермуды», босой, летит к честной компании, машет руками. Зовет куда-то, похоже. Пошли быстро в сторону  дворцов. Скрылись за соснячком.  Через какое-то время цыганенок прилетел ко мне с корзинкой, полной дорогой снеди. Объясняет: дяденек надо подождать. Лошадка в стойле жеребится.
- Лежи тут и ешь! – приказывает мне малец.
- А ты не хочешь за компанию?
- Я эти бананы-липесины терпеть не могу, - скривился.- Я лучше сбегаю посмотрю.
- Может, детям нельзя?
- Цыганским детям все можно,- заявляет заносчиво. – Все, что отец разрешит.
- А мать?
- У нас отец самый главный. Мать на улице может орать , не при наших мужчинах, конечно, а в дом свой зайдет – и тихого голоса не услышите. В доме я ее главней. Потому что мужчина.
- Поняла. Красивая лошадь? Та, что в стойле.
- Как звезда! – экстатически заводит малец зрачки под лоб. – Никого не  видал красивей! Как ночь, черная! Как Малинка Фидяй, стройная!
- Кто такая? Малиной зовут?
- Да! Женюсь на ней. В сентябре.
- Да лет-то  тебе сколько? – ужасаюсь  я, разглядывая его тщедушную фигурку.
- Четырнадцать будет! – гордо отвечает. – У меня уже все мужское есть. И ей пора. Ей шестнадцать.
- Мама родная!
- Обычаев не знаешь. У нас все так. И в армию не пойду. Трое детей к этому времени будет. Не положено брать. Ешь, ешь, ты тоже наша гостья. Не стесняйся.
- А что в дом не зовете?
  Помялся. Сказал: «Отец на русских баб неравнодушный. Мамка к барону сбегала: решил, что тут тебя можно угостить»
  Я засмеялась.
- Могли и не угощать. Я не голодная.
- У нас не положено, чтоб человека не угостить. Ну, я пошел? Заболтался, блин, ты красивая.
- Как Малинка?
- Даже лучше чуть-чуть, - ответил он, обшарив меня, лежащую на животе «топлес», взрослым мужским взглядом. Ну, сопляк! Такое бы сделал мой Петька – башку бы оторвала.
     Все успела: выкупаться, высохнуть, еще раз выкупаться, бивуак собрать, из корзинки цыганской подзакусить – парней нет и нет. Села в машину, решила ехать  к дворцам. Идут. Быстро. Димыч аж вприпрыжку, чтоб не отстать.
 Плюхнулся рядом со мной на сиденье.
- Конь-то – Ниагара, - говорит.
- Да вы что?! – ужасаюсь я.
- В том районе , видимо, выследили. А у старичья тяжело ли свести, тому, кто умеет? Узнала нас , бедная. Ржет. Роды тяжелые. Повезло ей, что я сюда приехал. Сами возле нее валандались, недоноски! И про милицию пусть не врут: я от навоза с начальником райотдела в ихней сауне отмывался. Еле повернул этого жеребенка – неправильно шел. Устал, как собака.
- Хорошо заплатили?
- Сто долларов. Торгуют шмалью, собаки! В дому такая роскошь – я те дам.
- А вы чего разглядели? – спрашиваю, заводя мотор, у Фариза с Праховым.- И много ль цыганских денег в карманах?
- Не о том говорим! – разозлился Прахов. – Лошадь-то как выручать?
- Элементарно, Ватсон. Она пока нетранспортабельна. И волновать ее нечего. Приедем домой – и все мероприятия оттуда. Жеребенок красивый?
- Ой, неописуемо! – прижимает руки к сердцу ветеринар.- Терпеть не могу кошек и собак лечить. Баловство все это. А вот конягу! Уйду я от вас. На ипподром!
- Я на своем небольшом веку это сотый раз слышу. – зевает Прахов. – Ну, коли мы богаты, едем в отель?
- Я извращенка или в салоне спиртной дух?- принюхиваюсь.
- Ну, подали по рюмке  «Наполеона», - спокойно говорит Фариз. – За здоровье Громобоя, жеребенка.
- Отлично! Вот сейчас уже поздненько. Извольте, пока я в отеле устраиваюсь, сыграть двух пьяных, а ты, Димыч, поснимаешь, как их в вытрезвитель … того.  Говоришь, пьяный  в зюзьку начальник – в цыганской сауне? Надо посмотреть , как остальная ментура без руководства по мелочам работает.
- Да я устал!
- Ладно, пойдем, не спорь, - вздыхает Прахов. – Уж отработаем сегодня на совесть, да и на фиг пошлем этот Париж-город контрастов. Можно будет с утра куда-то в более приличные места тронуться.
  Я высаживаю их, завидев издали  патрульную милицейскую таратайку, возле какого-то сквера. Еду в отель.
Там очередной сюрприз: вчера не было женских мест, сегодня нет мужских. Ай, думаю, втроем выспятся в машине. Заселяюсь в «люкс».
  Осатанеть! Комнатенка не имеет и двух метров в ширину, а туда забуровлена двуспальная кровать, японский телевизор, полосато показывающий всего две программы, телефон стоит на прикроватной  тумбочке, а справочника рядом – никакого, хоть зазвонись, вновьприбывший гость города, шкафик двухстворчатый – новый, но почему-то уже хромает на две ноги из четырех, шторы не задергиваются – механизм не работает. На журнальном  столике  стоит графин с теплой застоявшейся водой, в углу переднем большущий холодильник время от времени взъургивает так, что пугаешься,  как льва в зоопарке. Но я все же задремала, улегшись поверх покрывала. Поспала  минут пятнадцать до особо ярого рычания хладоагрегата. Встала, зло выдернула шнур из розетки. Переоделась в марлевочную длинную юбку и бордовую футболку. Снова легла. Жарко, хотя окно открыто. Кто-то матерится в полный голос на автостоянке, собака лает отрывисто, будто тоже по-собачьи матерится.
- Да вы что там, в самом-то деле? – крикнула я в окошко.
- А чо? – откликнулся один из мужиков. – Чо раскомандовалась? Я охранник!
- Собаку выгони!
- И она охраняет. Куда я ее выгоню? Совсем уж!
    Очень захотелось послать его дальше, чем он посылал двух своих собеседников, но сдержалась, просто громко захлопнула створки. Любимый! Прости, мы одни, но ни вспоминать тебя, ни думать о любви я не могу в таком соседстве! Ой, блин! Еще и клоп по стене ползет! И кроссовкой не убивается! Со зла оборвала его ничтожную жизнь, размазав пальцем по обоям. Долго мыла палец, поливая его из графина над добытым из холодильника ящиком для овощей.
 Тут явились, тяжело дыша, дорогие подчиненные. У Александра под глазом стремительно наливается багровой синевой фингал.
- Везет тебе, - сказала я сварливо.
- Тебе бы дубинкой звезданули!
- Ну, Саша, дорогой, сам на подвиг пошел!
- Уй, молчи! – Хватает графин, прикладывает его к глазу за неимением медного пятака.
- Рвать когти надо, - спокойно говорит Фариз, ощупывая собственный загривок.- Тоже ничего сошлось.
    Тут, не дав коллегам  до конца самовыразиться, заходит администратор со строгими словами на устах:
- Это почему к вам  какая-то шваль непрописанная толпой идет?
- Эти люди могли прописаться, если бы у вас были места,-  строго отвечаю.- Ко мне зашли друзья.
- Да уж! – поджимает губки, косясь на  Прахова.
- Ах так! – вскипаю. – Позвольте получить с вас  мною уплаченное,  и я тоже пошла!
- Вы тут жили! Мы вам не должны! Паспорт могу принести, пока вещи собираете, - ехидничает. – У нас сервис. Мы всей душой.
- Паспорт, деньги за ваш супер - «люкс», плюс сотня за моральный ущерб. Вот за этого вашего постояльца! – показываю пальцем на  полосу на стене. – Меня чуть наизнанку не вывернуло!
- Я счас позвоню директору, дак она с патрулем сюда придет!
- Валяйте! – отвечаю.- Набирайте номер, а я  побеседую о законе по защите прав потребителей. И вы еще будете меня благодарить за нетипичную доброту.
     Так и случилось, правда , никто особо-то не поблагодарил, но вышли мы из отеля вполне довольные, не потерпев никакого материального ушерба, а даже заработав сотенную. Купили по мороженке, поехали.
- Рассказывайте, погорельцы, - предложила я.

                А до смерти четыре шага

- Может, скажешь, куда едем? – спросил Прахов за околицей.
- Не мудря, - ответила я. – До ближней деревни. Прямо по дороге. Спим на сеновале, предварительно помывшись в бане. Пьем с приветливыми хозяевами чай из медного самовара. Разрешу вам за «беленькой» в монопольку сбегать. Напишем о контрасте городского и сельского мышления. С утра посмотрим сельское хозяйство. Потом двинем поглубже – в сторону леспромхозов. А, вот тема хорошая: прикинемся угонщиками, попытаемся продать «Волгу» как ворованную. В селах поспрошаем про воровство коней. Ну, и опять предлагаетесь, как работники.
- Кончится тем, что милиция напинает не только нас, но и вас, дорогая Елена Николаевна, - почесал заросшую щеку Димыч. – Как-то я поверил в ее мощь, честное слово.
- Да как дело-то было? – спрашиваю.
- Ну, пришли в сквер. Я замаскировался в кустах, наладил вспышку. Сашка прилег на лавку. Фариз сел на соседнюю. Народу нема. Ждем. «Воронок» едет, встал, эти суки – к  Прахову, как , блин, десант.
- И сразу -  по карманам шарить, - вступает тот.-  Естественно, я взвыл: не имеете права! Ну, имеется в виду – начинать с карманов. Бац по глаэу, бац по хребтине. Сдернули – и пинать.
- Я кинулся, - вступает Фариз. – Тоже кричу: не имеете права! Взяли в оборот меня. Димыч спас: испугал их вспышкой. А то бы каюк, честное слово!
- Главное, такие ничтожные ростиком! – закипел Прахов. – Я бы их соштабелевал, но не имею права. А они имеют. И ведь что самое гадкое – рожи радостные. С подъемом работают.
- Нам надо эти синяки завтра освидетельствовать, - решаю я. – Видимо, опять в райцентре.
- Да ноги моей там не будет! – заявляет Прахов.- Пока начальника ментовки со службы не уволят, я в этот Новинск не поеду!
- Ничо-ничо! – помахивает лапочкой Димыч. – Он у меня и на диктофоне, и на фото. Но, Лена, надо бдить. Догадаются – уконтрапупят. Зори здесь тихие. Так что давай отъедем подальше. И куда-то свернем.
- Да как догадаются-то?
- Номер машины  ГАИ засечет, и всё, мы погорели.
- Давай уж, не празднуй труса-то! – засмеялась я.- Чай, не девяностые лихие, нынче чуточку полегче. – Но скорости прибавила и две придорожные деревни проскочила, свернула  вскоре на проселок.
  На зубах заскрипела пыль, окна пришлось закрыть. .
- Мобильник на такие случаи надо держать, - после долгого молчания сказал Фариз. – А то ведь, действительно, и « СОС» не пошлешь.
- И ты нагляделся импортных боевиков? Не ожидала. Но абзац в материале  об этой нашей беседе вставьте непременно: мысль о том, что мы боимся тех, кто нас бережет, должна прозвучать могуче. И ссылки на все статьи законов, нарушенных в вашем отношении.
- А мы  их знаем?
- Ой, Прахов! Брали бы пример с покойного Сапожникова. Уж если писал о чем-нибудь, то опровергнуть невозможно. Я и то закон о вытрезвителях знаю. Вас вообще кантовать не имели права: вы не оскорбляли своим поведением общественной  морали и не представляли угрозы для мирного населения.То есть, не дрались, не матерились. Александр, ты чуточку переиграл, но и то лечь на лавку – не преступление. Я даже знаю, куда по закону дубинкой бить нельзя.
- Ой, она расхвасталась! – возмутился Димыч. – У вас, баб, жизнь вообще легкая, не то что у нас, мужиков. Вас дубинками не лупят.
- Да брось ты! – сказал Фариз.- В вытрезвителе, видимо, не бывал. Всех одинаково в «обезьяннике» обхаживают. Клетка это такая, предварительного накопления.
- - Пить меньше надо! – отрезала я. – Вот они тут опытом делятся! Несчастье национальное, а не  кавалеры. Музыку включаю!
       К деревне, погасившей почти все огоньки, мы подъехали очень поздно. Я осталась в машине дослушивать концерт «Русский романс», парни пошли проситься на ночлег. Вернулись через полчаса, провожаемые разнокалиберным собачьим лаем. Ни богач, ни бедняк ночевать не пустили, у горячего самовара не посадили. Самой уж, что ли, надо было идти, подумала я, и потихоньку полез нерв.
- С людьми разговаривать не умеете!
- Поразговариваешь тут. Все старухи передачу «Человек и закон» посмотрели по телику, про какого-то маньяка в Оренбуржской области или в Горьковской, – пробурчал Фариз. – Очень ласково из-под запоров толмят: бережёного Бог бережет!
- Я не могу вчетвером в машине спать! Вы мне уже надоели!
- Опа-на! Я, блин, подушка, и то молчу, - упрекнул Димыч.
- Да ладно! – передернув плечами, сказал Прахов. – Я у колеса лягу. Мне в машине из-за Димыча не в рост, а в багажнике какой-то брезент есть. Нормально будет. И под ребра никто не пихнет. Поужинаем…
- Чем? – вскипела я.
- Надо же, женщина спрашивает! Корзинку я прихватил цыганскую! С остатками твоего пира.
- Попить даже нечего!
- И графин из гостиницы прихватил. Они, когда ругаются, вовсе башки теряют. У них хоть всю мебель вынеси – не заметят. Вода свежая. Из колодца.
  Расстелили брезент, сели наземь по-калмыцки, поели, на душе стало намного веселей. Стали, вспоминать, хохоча, прожитый день, анекдоты порассказывали. Прахов говорит: «Не пора ли, гости, к лешему? Киньте мне мою куртку, да я упокоюсь».
  … Утром я сняла с него трех клещей.      
- Господи! – завыла  сходу. – Да что на тебя все несчастья-то тянет? И поцарапан,  и избит, и еще эти твари!
- Осокина, уймись! – строго приказал Димыч. – Лучше соображай, что делать.
  Прахов  сидит на переднем сиденье пришибленно.
- Осматривайте себя и ощупывайте! – велела  Димычу с Фаризом. – Укушенный, затаскивай ноги внутрь. Ищем фельдшера.
  Нашли старушоночку-пенсионерку. Медпункта нет. Но век прожившая тут медичка от помощи народу не отказывает, приветливо принимает нас в своей избе.
- Да не волнуйтесь, молодые люди! – урезонивает нас. – И меня клещ кусал неоднократно, а живая!
  Мой коллега челюсти стиснул, на лице написано: лучше бы ты, старая хрычовка, а не я паралитиком стала!
- Просто вы с машиной на коровье пастбище встали, - разъясняет ситуацию старушоночка. – А их там уймища! Как-то пастушью семью – три человека – в неделю в гроб свели: у всех энцифалит, а спохватились поздно. Вакцины нет. Но это давно было. А в общем, случаи эпидемиоло…
     Мы вылетаем из избы, не дослушав длинное слово. Помчали подбирать Димыча и Фариза. Те, слава богу, чистые. Как и я.
    Потом мы мчали в район. За рулем сидел Фариз. Я машину вести не могла из-за нервной дрожи. Прахов крепился, но морда была бледноватая.
- ГАИ, -сказал Фариз. – Садись за руль.
    Быстро поменялась с ним местами, не вылезая из машины, потуже  завязала платок на голове, поправила очки и ворот курточки, тронулась к посту.
    Сержант сделал отмашку. Встала. Наклоняется к окну.
- О, какие у нас кадры!
  Фариз что-то ему сказал по-татарски, перегнувшись ко мне, довольно зло. Чернявый сержант ухмыльнулся, тоже по-татарски лопотнул. Фариз толкнул меня: едь, мол.
    -Что ты ему сказал?
- Да чтоб не лез к чужим татарским женам. Конспирация на всякий случай.
- Я похожа на татарку?
- Вполне. Куртка, юбка, платок намотан. В черных очках у людей нации нет.
  По пустой еще  главной улице нашу пыльную «Волгу» вихрем  пронесло к районной больнице. Но там пришлось резко снизить жизненную бойкость. Несчастный Прахов забыл дома полис и играть жалкого бомжа вынужден ситуативно
- Какой у меня может быть полис? – говорит, жалко улыбаясь. – И вообще, я не аппендицит удалять пришел, а всего лишь сделать укол. Меня клещи погрызли. Причем не один, а несколько.
- Где они?
- Мы с другом сожгли их на зажигалке.
- А надо было сюда везти на исследование.
- Я тут проездом. На один день. Мне некогда ждать исследования.
- Ну и едьте. Там прививку сделают.
- Где?
- Куда едете.
- А если не доберусь?
- А мы тут при чем?
- Клещи ваши.
- А можно без острот? Мы и так, молодой человек, тут с вами…
- Но вы же мне не помогли!
- Вакцины нет
- Совсем?
- Для таких, как вы, совсем.
- Что вы имеете в виду?
- Идите-идите! Ну зачем вы тут шум поднимаете? Идите, пожалуйста!
    Целая куча в белых халатах отбивается от желания Прахова ходить на своих двоих, а не под себя – в инвалидную коляску. Я смотрю на все это с тротуара, стою перед открытым окном приемного покоя. Сидящая за столом врачиха меня вообще не видит, а столпившиеся возле нее медички не обращают на меня внимания. Бледное и растерянное лицо сослуживца  обращено ко мне.
- Элен, - жалобно смотрит он на меня, – я устал биться за жизнь!
  Захожу в приемный покой.
  - Нельзя ли главврача? – спрашиваю холодно.
   - В отпуске, - отвечают мне.
-  Заместителя!
- В отъезде.
- Мэра, черт возьми, по телефону!
    Врачиха, криво улыбаясь, подвинула аппарат, номер я нашла сама на висящей на стене справочной таблице.
- С вами говорит Элен! – сказала  громко. – Помните меня? Прекрасно! Ой, не надо так напрягаться голосом! У меня пустяковое дело: меня ниже спины клещ укусил. Больница отказывается дать четыре дозы вакцины и одноразовые шприцы... Поняла. Можно сказать, прекрасно поняла! Значит, вы за старое? Хорошо, веду вербовочные мероприятия здесь, хотя не собиралась… Ах, лучше не надо? Тогда отдайте распоряжение. Передаю трубочку врачу.
       И нам дают в дорогу средства профилактики. Выходим   к машине, возле которой Димыч и Фариз закорешились с какими-то гуляющими после завтрака пациентами.
- Что так долго? – спрашивает  Димыч.
  Объясняем причины задержки. Димыч  упрекает: «Дала бы сразу деньги».
- Во- первых, рюкзак в машине остался. Во-вторых, хотелось проверить все милосердие по вертикали. Вот гады! Даже не предложили царапины и ссадины осмотреть. Ну надо же!
- Мура! Тут мужик рассказывает: жену похоронил, потому что на операцию денег не было. Тридцать пять лет бабенке. Похоронил, а потом узнал, что онкология в нашей стране бесплатная. Спрашивал нас, как приезжих людей, куда жаловаться.
- Боже мой! Да что ж дикий-то такой? Уж какие-то права знать должен и адреса тоже.
- Писал. И в область , и в Москву. Никаких результатов.
- Зафиксировали его или только так покалякали?
- С диктофоном.
- А сам что тут делает?
- Аппендицит вырезали. Вначале. Потом еще три раза оперировался – инфекцию занесли, спайки - словом , дело к инвалидности. Видишь, как ходит? – кивает Димыч на согбенно удаляющегося по аллейке старца в линялой тюремной пижаме.- Сорок лет. Можешь представить, что через пять лет я вот так же мимо заскриплю? О, коновалы!
- Может, мне здесь остаться? Все же моя тематика. Побеседовать поподробнее, в райздрав сходить.
- Мы поедем или нет? – нетерпеливо окликает с заднего сиденья  Прахов.
    И тут к нам приближается милиционер, спрашивает, не видели ли мы  этакую красивую белокурую бестию, с голым пузом и в пламенно-красных в обтяжку штанах. Сердце мэра не выдержало!
- Нет- нет, - отрицательно помотала я  завязанной  платком «татарской» головой. И мы сели в машину.
- Взялись, - спокойно сказал Фариз.- Прорываться мудрей всего через пост, где мой знакомый татарин стоит. Поехали!
- А пожрать?!  - вскипел с заднего сиденья наш укушенный. – Я уж не говорю, что вы тут хладнокровно беседуете, вместо того, чтоб Димыч быстро сделал мне укол, так еще и не завтракали. Я не намерен от голода тут загнуться!
       И мы  тормозим возле  частного предприятия с поэтичнейшим названием «Белая сирень». Машину мудро загнали за высокое крыльцо, с дороги ее не видно. Заходим в зальчик. Платок и куртку, как неуместные вещи, я оставила на сиденье, волосами встряхнула перед зеркалом при входе, иду легкой походкой, развевая  прозрачной марлевочной юбкой, и меня окликают-здороваются пятеро вчерашних пеших благодетелей – сидят за одним столом, пьют пиво. Помахала им ручкой.  Кавалеры мои задержались в сортире: делают нетерпеливому Прахову укол. Я заказываю  еду на всех:  три порции супа-харчо, четыре порции сарделек с рисом, один салатик , три чая , один черный кофе. Н-да, цены-цены…
- Хлеба сколько? – спрашивает меня  увесистая тетенька, как и я, обесцвеченная добела.
- На троих достаточно голодных мужчин и мне кусочек белого, - отвечаю.
     Принесла, поджав губки, тарелку с хлебом, вытирает  пластиковый стол вонючей засаленной тряпкой, крошки со стола  сыплются мне в подол.
- Нельзя ли как-то аккуратней? – встряхиваю  юбку.- Стол положено вытирать до прихода посетителя.
- Мало меня учат, еще ты поучи, - отвечает матрона, отходя за стойку, чтоб налить еще пивка моим  вчерашним благодетелям.
  Заявляются дорогие коллеги, рассаживаются. Дама несет приборы: один нормальный, из нержавейки, комплект с ножом и три набора вилка-ложка из алюминия.
- Что это? – спрашиваю я, подняв ложку Димыча, всю затейливо перегнутую – Дайте, пожалуйста, моим друзьям нормальные приборы.
- Еще чего? Чтоб свистнули?
     Подозрение реально лишь в отношении  Прахова – он уволок из отеля графин. Но я решаю защищать всех.
 - Простите, это кафе или забегаловка?
- Не намерена я всякой швали свои ложки давать! – отнюдь не по существу заданного вопроса отвечает владелица предприятия.
- Но ведь «всякая шваль» заплатила за обед, в стоимость которого входит и сервис.
- Вы пока еще ничо не платили. Я вам ничо не подавала, а рассупониваться тут будете, дак и не подам.
- Ого! – вступает в беседу Фариз. -  По какому, интересно, праву? Только потому, что вы с левой ноги встали?
- Тебя, татарска морда, не спросила, с какой вставать!
- Да что это такое! – вскакивает  Фариз. – Какое вы право имеете оскорблять мое национальное достоинство?
- Сядь, сядь, Фариз! – дергаю его за подол футболки.-  Сейчас разберемся. Не отходите, пожалуйста, от стола, - мягко останавливаю хозяйку, встав и загородив ей путь. – Возможно, вы не знаете, что за подобные слова  предусмотрена статья? Но       это так. Извинитесь, пожалуйста, перед ним!
  Но ту уже везет под уклон – глаза выпучены, лицо покраснело, руки комкают коротюхонький грязноватый  нейлоновый фартучек. Орет на меня, брызгая слюной: «Те чо, ****ь, от меня надо?»
- Позвольте! Что это за слова!? – вскипаю я. – Вы же за них ответите!
- Мотайте отсюда все четверо, а то щас кипятком плесну!
  Потребители пива дружно встают в углу. Подходят, хапают тетку в захват, приговаривая  «Уймись, Васильевна, уймись! И извинись, Васильевна, извинись!»
- Малафеев! – голосит она.
       В зале  со стороны кухни появляется милиционер, машет руками, требуя от взволнованно лопочущего населения очередности в даче показаний. Вроде бы, все понял, но говорит нам: «Идите - идите, потихоньку. Еще ведь есть  где покушать. Ну, ошиблась…»
- Пусть извинится! – твердо говорю я.
 Мужики-защитники кивают головами. Милиционер вдруг вызверился на них: « А вы чо привязались? Ваше дело постороннее!»
- Зато твое  - халдейское! Ты ей, Малафеев, крыша, вот и семиселишь тут, вместо того, чтоб протокол составить! Садись!
- Не сяду!
- Прокурора позовем! Элен ей все статьи правильно сказала! Вас, зараз, судить надо! Пиво разбавлено! Тараканы бегают! Вандализмом занимаетесь! – загибают по очереди перед Малафеевым пальцы мужики.
- Каким еще вандализмом? – дубеет Малафеев.
- А кипятком в красоту плеснуть собиралась – это ты мимо ушей пропустил? Это как? Навек такое лицо изуродовать? Пиши протокол!
У открытого окна между тем собралась толпа, молча следят  и шушукаются.
- Ой, головушка моя горькая! – воет, плюхнувшись на стул , хозяйка.- Ой, откуль только така напасть, Господи-Господи!
- От языка твоего поганого! – взорвало Малафеева. – Дай им тысячу и пусть уйдут по-доброму. А так, если что, ты себе наскребла.
 И мы выходим, богатые, но голодные.
- Прахов, - хмуро говорю я, - поди в универмаг, купи себе джинсы. Рубаху застегни и причешись. Кроссовки еще посмотри.
- Больно надо! Я там вчера был. Дешевкой китайской торгуют. А у меня были «Найк».
- Знаешь что? Я вовсе не обязана тебя одевать за счет моих личных оскорблений!
- Я-то при чем? – причесываясь, таращится тот. – Ладно, давай деньги. Куплю что-нибудь. Фаризка, пошли!
- Иди один, я не в духе. И не зови меня Фаризкой. Еще бы татарской мордой назвал.
- Прекратить истерику! – улыбается Димыч. – Все снял, все записал! Ой, люди похохочут!
- Зря тебя не снимаем, - злюсь я. – Тебе так щетина идет!
- А что ты так к нашей красоте запридиралась? – вытаращился Димыч.- Отъедем за город к реке, так и быть, побреюсь. Мы мужчины хоть куда!
- Да? А кто за меня заступался? Вы? Уроды моральные!
     Соратники  без слова противоречия брызнули в магазин. Я села за руль, смотрю в лобовое стекло , как хозяйка на заднем крыльце шепотом доругивается с щедрым Малафеевым. Артикуляция отчетливая, но , кроме слова «зараза», перевоспитанная женщина не прошептала ничего. Речь, видимо, шла о финансах, дама было полезла в кошелек-напупник, застегнутый поверх фартука, но одумалась, выразительно показала менту фигу. И ушла, хлопнув дверью. Хороший выйдет абзац о том, как мы прихлопнули коррумпированную точку общепита. Смешной… Любимый, у меня очень веселая работа…Вот сижу, навалясь на руль, а на душе – словно кошки насрали, как говорит моя соседка Клава. Конечно, объявись я тут с удостоверением, никто бы со мной так обращаться не посмел. Но я редко им потрясаю, поэтому, да, слава  нехорошая: как говаривала свекровь , «напишет вечно каку-ко ерунду». Интересно, кто твоя мать и как она будет ко мне относиться? Ко мне и моей работе. Боже, мысль глупая… Мне свекровь нужна, когда я жениха еще не поймала… Отставить! Подумать о чем-нибудь веселом. Ну, например, а сама-то я какой свекровью буду? Лет эдак через пять-шесть. Это ведь не далеко – не близко, не то, что у мамаши вчерашнего цыганенка. «У меня уже все мужское есть»! Ухохотаться!
  Появляются  коллеги, впереди  Прахов в новых джинсах, джинсовую рубаху сунул под  фирмовый ремень, кроссовки не купил, но и в сланцах снова красавец. Фингал прикрыт темными очками. Джинсы сидят, как влитые. Что-то говорит Фаризу, повернув  голову на высокой шее. У, гад! Еще любуюсь им тут бескорыстно! Не мог эту паршивую бабу прихлопнуть!  Фариз несет большой пакет с чем-то мягким, Димыч, видимо, опять прихватил пиво – его пакет топырится углами.
  Молча выехали за город, старшина татарин, мне, замотанной в платок, юмористически улыбнулся. Ехали с полчаса.
- Эй, вон речушка хорошая, - говорит Прахов. – Съедь. Мы сырого шашлыка купили. Костерок разожжем, нажарим. Отметим мое…
- Дорого же нам обойдется твое воскрешение из мертвых, Лазарь! – отвечаю я.- Всю тысячу, что ли, просадили? А нельзя было поскромней? Уж коли так, шашлык будет обедом. Часа в два.  Сейчас достаньте по булке. Мне вода куплена?
- Да. И графин залит.
- Вот и пейте из него, ворюги!
- Да ты что борзеешь-то?
- Съезжаю в поля. И больше не ерничать.  В деревне идете и серьезно, представившись, расспрашиваете о житье-бытье.
- А ты?
- А я лежу на берегу, загораю. Работать быстро. Потом переместимся еще. Расспросите, нет ли фермерских хозяйств поблизости.
- Клещей нахватаешь,- предупреждает ученый жизнью Прахов.
- Умиляюсь грамотности. В песке их нет. Журнальчик какой-нибудь не купили?
- Дорого.
- Ну, естественно! Пиво и коньяк  сосать – дешево, а журнал купить – это кровное растратить. И не курить в машине, иначе пешком пойдете!
- Снова-здорово! Ты чего это?
- Попрошу без фамильярности!
- Елена Николаевна, - сказал Фариз, - вон удобное для вас место. Если разрешите, мы на машине по селу поездим, вдруг где-то что-то объехать придется.
     Любимый, мы одни. Ну, прости, что такой неровный характер. Просто меня чего-то замутило. Естественно, опять все полезло в голову. В том числе и работа. Месяцев через пять я не смогу вольной птицей летать по полям. Да раньше! Если уже сейчас мутит. Дело за такой срок вряд ли наладится так, чтоб обходилось без меня в командировках. Ну, допустим, редактор дал право комплектовать творческие бригады. А кого пошлешь? Этих? Езживали они своим мужским коллективом… Читать было можно, но не нужно. Видимо, чекалдыкнут по-хорошему, а потом заборзописят. А ведь речь-то тогда вовсе не шла о номерах престижа – обычная командировка, обычный номер… Если хочу успеха в карьере, надо каких-то учеников и соратников. Откуда их взять? Только эти… И Кропачев на какую-нибудь тему журналистского расследования. Полный боекомплект на одну «Волгу». Пока могу ездить, не брать шофера. А потом с божьей помошью обойдутся без меня. Прихватят в ученье кого-нибудь новенького. Да, так можно. Жалко, нет Сапожникова. Вот бы он удивился и обрадовался новому направлению в газете! Он понимал в этом толк, поэтому и я понимаю. Иногда писал очень ехидно, редко, но здорово. Уверял, что этим от меня «заразился». Нет, конечно. Просто и в старину были нормальные журналисты, хотя и компромиссного, если честно, он написал до дуры. Но не за деньгу, как нынче, а все же за идею, и это его извиняет. Как давно я его похоронила, а все не могу собраться навестить на кладбище. Одной идти туда довольно опасно: на кладбище дополна всякого сброда по кустам. Кладбище старое, историческое, захоронений свежих там нет, и охраны нет. Надо ждать Петьку и сходить с ним. Бог ты мой! Вот это память! У парня день рождения на днях, а я и письмишка не пошлю?
  Беру в машине блокнот, пишу:
« Ах, Анфимов, ты Анфимов, беззаботный, как матрос!
Неужели ты, Анфимов, до пятнадцати дорос?
Вне себя от этой даты, я от радости мечусь,
Не доживши до зарплаты, в платны туалеты мчусь.
«Да бывают ли счастливей, - бомжи думают спьяна,-
Матеря по всей России, чем одна – Осокина?!»
- Ой ты, Господи, совсем рехнуться! – произносит над моим трудолюбивым плечом Димыч. – Она стихи пишет и даже глаза к небу не поднимает – набело!
- Пришли? – поднимаю от блокнота строгий взор. – Сколько времени?
- Обед, - отвечает Прахов. –Что за стихи? Про любовь?
  Димыч зачитывает опус. Коллеги валятся на песок.
- Ой, я не могу!  Ой, где тут платный туалет?!-ржет Прахов.
- Можно подумать, твоя мама никогда тебе ничего рифмованого на день рождения не посылала в лагерь, - обижаюсь я на Прахова.
- Чего ты от нее хочешь? Она у меня простая, как три рубля.
- А кто?
- Виолетта  Прахова, всенародный депутат. Генеральный директор Продторга.
- Да ты богатей! – восхищается Димыч. – Чо молчал?
- А ну ее! Мне это дело не родное. Хотя да, я избалован – пожрать люблю. А так я в вечной оппозиции.
- Это еще почему?
- Без отца рос. Неудачный получился.  И  мне ее хвалить не за что. Я ей вечно мешал. Сунула в бассейн: плавай, Саша. Меня от хлорки мутит, ангины без конца, гайморит… Вою, отнекиваюсь. А тренер, собака: « У  него параметры благоприятные, чемпионом мира будет». Стал кандидатом в мастера, потом мастером. Ну, думаю, хватит. А те за мамкину спонсорскую помощь держатся, поют ей о чемпионстве.
    Прахов разводит костер, Фариз гнет шампуры из где-то сворованной алюминиевой проволоки, Димыч  нанизывает мясо, пробует его, сырое, хорошо ли замариновано. Взял в рот кусок и жует, как людоед. Я бегу за кусты, меня рвет.
- Что с вами, мамзель? –спрашивает Димыч, как ни в чем ни бывало.- Вы не беременны?
- Заткнись! И чтоб я этого больше не видела! Каннибализм какой-то!
- Я всегда сырое мясо ем. И фарш пробую, и так.
- А я вот не могу, - сплевывает  Прахов. – В Берлине, что ли, на банкете татарский бифштекс подавали. Беее ! И правильно делал, что не ел. У половины команды животы повело. Ты, Димыч, плохо учел, что мы это дело полдня возим.
- Кыш, мальчик! Я его в крапивку, это мяско, заворачивал, оно у меня, герметично упакованное, в проточной воде хранилось. И вообще, молчи, а то накаркаешь. Нашел тему! Лучше автобиографию продолжи.
- Хуже нет, я считаю, быть сыночком волевой женщины. Чего только я с ней не натерпелся! И боялся-то, что ее прихлопнут, и хотел порой, чтоб прихлопнули,- продолжил Прахов, садясь возле  костра на чурачок.
- Из-за чего? – вытаращился Фариз. 
- Из-за чувства социальной справедливости. Впихнула меня на радиотехнический. На платное отделение, разумеется. Учеба – мука, тренировки – мука… Уж когда закончил, догадался ножкой топнуть. И в газету пошел. Нынче скандалит, что деловой хватки нет, что не в нее удался. Некому будет завещать империю.
- Женись и уйди, - посоветовал  Димыч.
  Прахов вздохнул, покосившись в мою сторону.  Смешно, честное слово!
- Вон,  к  Елене Николаевне посватайся, - неожиданно для меня  зло произносит Фариз.
- Еще одна такая шутка…- начинаю я. – Вы почему в коллективе жить не умеете? Нам ведь, дорогие друзья, сто раз придется вместе ездить. Я решила вас закрепить за собой.  Для субботней «толстушки». У вас у всех есть некий универсализм, как показал смолинский номер. Вы за одну тему судорожно не цепляетесь. Словарный запас довольно обширный, чувство стиля есть. Вы все – одаренные гуманитарии, включая Димыча. Да, еще шофер Виктор ничего. Надо и его переквалифицировать. Как на все это смотрите?
  Народ задумался.
- На моем джипе надо ездить. Проходимость больше, - сказал  Прахов.
- У тебя джип, и ты на нем  ни разу к крыльцу редакции не подъехал? – округлил глаза Димыч.
- Из-за тебя. Чтоб ты завидовал только росту.
- А ну вас на хрен, богатеев! Я ничему не завидую, кроме хороших объективов. Запомни это и не пижонь. Я про себя знаю: ты и за деньги моего ремесла не купишь и сам  меня повторить не сможешь – и мне этого вполне хватает для полного счастья. Любовницу бы еще, как наша мамзель Осокина, и я вообще на небе.
- Фариз, - окликаю я отошедшего от костерка коллегу. – Ты почему ничего не сказал?
- Про любовниц? – оборачивается с мрачной ухмылкой.
- Можно и про них, но вообще-то я спрашивала про работу.
-    Согласен.
- Только, извини, я бы тебе посоветовала взять псевдоним.
- Нет!
- Нормальный псевдоним, тебе понравится. Тебе имя делать, как Сапожников сказал. Но имя-то читатель должен запомнить и ни с кем не спутать. Тут редактор тебя нечаянно назвал Гимадановым. Неплохой парень, но из чужой газеты. А ты у нас будешь «Фариз». Прислушайся, как звучит: могучее перо Фариза! А?
- Да ну вас! Скажете вечно! – засмеялся Фариз.
 И мы сели есть шашлыки.


                Пикник на обочине

- Как хорошо жить хорошо, - говорит  Прахов, лежа сытым пузом вверх. – Лежишь себе на пригорке…
- А вокруг Россия! - прыскает пивом Фариз. – Вот к кому посватайся, Сашка. Женщина горячая, нежная, абсолютно не волевая.
- Попрошу не касаться  авторитетов, - с набитым ртом произношу я.- А то достукаетесь. Приглашу Наталью Дементьевну в бригаду и посажу к вам в серединку на заднее сиденье.
- По стенкам вас боками размажет, - кивает Димыч.
- А тебя нет?
- Мы соратники. Поэтому меня пощадит. Знали б вы, сколько я ее персональных портретов напечатал, а сколько родственников снял! Мужей покойных, дорогих ей людей,  собачек породы боксер! Что вы! Но ведь, гад, никогда не пожалеет, чтоб пулю про меня не отлить! И так ведь уверенно врет! Иной раз даже интересно  интерпретацию собственной биографии из ее уст услышать. «Ты у нас, симпупулечка-мумулечка, сто штук перетрахал, только маскируешься!» – похоже передразнил Димыч голос и манеру  нашего аса  дворцовой интриги. – Эх, как бы хорошо жить тут… в лесу… у речки. А чуть вдали – фотолаборатория.
- А чуть за угол – редакция! – хохочу я.
- Не, - кривится  Прахов, - вот этого не надо. В данную минуту мне даже женщину не надо, не то что письменный стол. Вообще бы, если б не писать, работать можно – Потянулся лениво, взор устремил в облака.
  Помолчали сколько –то. Я говорю тихо и грустно, якобы чтобы Прахов не расслышал:
- Заговаривается. Скоро сознание терять будет.
- Ты чо? – насторожился  Саня.
- Сексуальные потенции угасают… Зрачки расширены… Взор все время вверх… Димыч, зафиксируй ты его, беднягу! – и я подношу к глазам уголок подола моей широкой юбки.
  Димыч откладывает шампур, озадаченно смотрит на Прахова.
- Вы чо! Ёкалэмэнэ, вы чо? – садится  тот.
- Речь  становится примитивной… Движения хаотичными…-  грустно перечисляю я. – Больной дергает на себе рубаху. .. Нелепо  улыбается… В глазах вопрос…
- Какой вопрос? – теряется  Прахов.
- Типичный… Ты чего, Саша, сейчас хочешь? Вот больше всего? Все сделаем! Может, водки ?
- Да! Водки хочу!
- Видите? -  Поворачиваю скорбное лицо к Димычу и Фаризу, - Так-то он не пьяница, но перед смертью.. -  И падаю лицом в свои колени, хохочу не выдержав роли.
- Дайте мне графин, дайте! – орет  Прахов.- Я ее убью к чертовой матери!
  Димыч  и Фариз его держат. Я на всякий случай, задрав юбку, залетаю в воду.Укушенный беснуется на берегу.
- Выйдешь, ой, выйдешь! Не я буду, выйдешь!
- Могу и не выходить, - скалюсь я. – Буду жить русалкой. Тебя по ночам пугать!
- Утопил бы, если б не лень было джинсы снимать! – грозит он мне кулаком  и возвращается в прежнюю позицию.
- Ха-ха-ха!
  Вылезаю из воды, сажусь рядом с Димычем, берусь за недоеденный шампур.
- Лена, - улыбается мне Фариз, – я пять лет у нас работаю, представить себе не мог, что ты такая артистка. Ты вечно сдержанная была, я тебя просто побаивался, когда зеленый был.
- Да, в тебе что-то вправду очень изменилось. Особенно в последнее время, – поддерживает Димыч.- Ты  замкнутая была. Как дворянка, понял.
- Может, влияние дворянина Сапожникова? – предполагаю я. – При всей его запойности у него были хорошие манеры. А потом семья давила. На мне полностью ребенок был. Слава Богу, вырос. Вот, кстати, и ответ на вопрос: с ним я всегда была такой. Артистичной, как вы выразились.
- Повезло парню, - вздохнул  Прахов. – Но только добра от этого не жди.
- То есть?
- В первую, кто на тебя похож, влюбится. И очень рано. Вот увидишь. А коли сильно, то и все последствия.
- Да уж кто бы говорил! Ты, понял, десятерых воспитал у нас. Советы родительские мне давать способен.
- Нет, скорей опытом делиться. Не своим.
- Хватит !
- Ага! Это тебе не меня смертью пугать! Побледнела? Мудрая у меня маманя.  Придет с родительского собрания, бывало, за сердце схватится и говорит: права пословица-то, хочешь родителей допечь – скажи правду о их детях.
- Ты  добьешься: я за тебя выйду единственно для того, чтоб тебя отцом моего Петлюры провозгласить. Со всем объемом гражданской ответственности за поступки мальчика. Вот тогда, злодей, побледнеешь.
- Ой, я не могу! – катается Димыч. -  Ой, отвяжитесь вы друг от друга!
- А что? Я не побоюсь повторить подвиг Филиппа Киркорова! – встает в позу Прахов.
- Тогда не надо, - отступаю я. – Потому что это всего лишь одна четвертая подвига. Я не на двадцать  лет тебя старше. И вообще закончен пир, погасли лампионы. Мы тут полсуток за обедом сидим. А надо двигаться в сторону леса. Если вы село обмусолили.
- Да. Даже фермершу, - кивает Фариз.
     Небо снова заволакивают тучки, но дождя пока нет. После обильного и тяжелого обеда на меня наваливается дремота. Еле за рулем сижу. Видимо, сказывается, что уже две ночи спим  в каких-то дурацких условиях, как цыгане.
- Димыч, посмотри, пожалуйста, по карте или вспомни, куда  можно в леспромхоз приехать, чтоб и гостиничка была, и почта. Петьке письмо отправить, а то и телеграмму. А коли места тихие, возьмите, парни, пожалуйста, руль. Я бы на заднем сиденье вздремнула. Если по дороге встретится что-то интересное, будете останавливаться.
  Прахов садится за руль. Фариз и Димыч умешаются впереди же, я  сворачиваюсь сзади с рюкзачком под головой.
    Сразу начинает сниться сон: перво-наперво выплывает  будто бы моя свекровь –матушка Виолетта Геннадьевна Прахова – известное всему городу лицо. Так-то, живьем, я с ней незнакома, но плакаты ее избирательные кто бы не запомнил: висит, бывало, на какой-нибудь торцевой стене «высотки» агромаднейшая женщина  в костюме «шик и блеск», указует народу правильный путь, подняв руку, как покрашенный масляной краской Ильич в Новинске, и  слоган по диагонали динамично красуется  - « В. Прахова – всенародный депутат». На ее избирательной кампании как раз шабашил Сапожников, зарабатывал деньги мне на шубку, которую я, естественно, не захотела иметь. А  Виолетта, по слухам, как раз захотела иметь Льва в своей клетке, сваталась к Сапожникову натуральным образом, но он ушел от нее, буквально как Подколесин от Агафьи Тихоновны. Вылез из окошка офиса, благо дело было на первом этаже, и усвистал в свои свободные прерии. На гонораре это не отразилось, репутацию моего учителя только укрепило – такую женщину бросил! – но именно после всего этого в редакции появился Александр. Рекомендовал его Сапожников и по-отечески потом следил за становлением таланта, но благородного происхождения Прахова при этом никто не афишировал. Уж не сын ли он моего вождя? Прахов мощнее предполагаемого папы, фигура хорошо полирована спортом, но кой –какие приметы можно отнести к родственным с небольшой натяжкой: карие глаза, например, более темные, чем у Льва Игнатьевича, но такого же разреза.  Все это я вспоминаю в полудреме, машина едет на небольшой скорости, но  явно не по шоссе, меня мотает, я засыпаю и просыпаюсь. Тряхнуло хорошенько – не открывая глаз, спросила: «Саша, а кто твой отец?»
- Фиг его знает, - ответил Прахов, - я этим никогда не интересовался. Мне  как родителя одной матери за глаза хватало. И  ремнем  драть, и слезами омывать она меня умела за двоих. Ой, натерпелся! Сейчас, правда, в страхе ее держу – ниже  веника. Димыч портрет Надьки  с Глазастиком сделал, ну, где я в кальсонах с гульфиком, а Надька с голой грудью, я на стенку повесил. Расспрашивает меня о ней, а я молчу интригански, только вздыхаю. Трепещет! 
- Надька красивая, - сказал Димыч.
- Ладно, - зевая, приказала, - не мешайте спать.
       Тут в полудремную голову взбрело, что Анфимов-старший тоже вполне мог быть  сыном  Сапожникова. Деревенская родня сказывала, что мальчонку моя Вера Ивановна завела от студентов, приезжавших « на картошку», в город с ним усвистала с трехлетним, затюканная пересудами. И отчество у Анфимова – Львович. А что?  У Анфимова каким-то чудом похожий рисунок губ, глаза табачного оттенка и по  возрасту Анфимов как раз тянет на роман с первокурсником. Ну и вкус, в таком случае, был у молодого Льва Игнатьевича! Аж уважать перестала. А может, и ерунда: Сапожников же приходил к нам, и друг друга они со свекровью не узнали… Но и ничего мудреного – я-то сама узнаю моего  бесценного, если встретимся через тридцать с гаком лет после разъединственной интимной встречи? Какая тоска… О, какая тоска! Кобели проклятые! Кентавры с пачкой презервативов в кармане!
      Веки мои склеивает слеза, я давлю дыхание, кусаю губы. Пыхтела, пыхтела потихоньку, чтоб парни не услышали, наконец, милосердный сон провалил меня в черную яму.
  Разбудили меня голоса.
- Ну, что, нашли что –нибудь? – спрашивает Димыч.
- Мистика какая – то! – отвечает Прахов. – Вроде бы с горы видел тут какие-то огоньки. Обшарили – пустыня. Правда, за плотину не ходили, а тут поблизости все дома нежилые. Стекол нет, ветер свищет, крысы или кто там внутри шуршат. И собачьего лая не слышно. Фонарик бы хоть был, а то темень – ни зги.
- Даже воды Лене не нашли?
- Ну, только пруд, да и тот спущенный, что ли. Рытвина такая поперек плотины. Фариз чуть не свалился.
- Показалось, искусственно вырыта, - вступает Фариз.- Надо утром разглядеть.
- Ёпа мать! – злится Димыч. – Такой поселок был – натуральная Швейцария! Хотел Ленке показать. Да пофотографировать ее  на фоне  пейзажей. Потом бы продал для туристской рекламы. Тебя бы, Прахов, чикнул тоже, все же по виду вы оба – цвет  нации.
- Да тише ты! Разбудишь, - шикнул Фариз. – Пусть спит до утра. Хотя бы не так испугается.
- Я уже не сплю, - откликнулась, поднимаясь с сиденья. – Шею отлежала. Где мы?
- В Берендеевом царстве, - отвечает Димыч. – Поселок, Лена, заброшен.
- Ладно, - без радости сказала я.- Отличный материал выйдет. О лесокомплексе.
- Господи, какое место загубили! – качает головой Димыч. – Не хочешь да скажешь: велик русский народ! Видимо, приватизировали, суки! Я потихоньку становлюсь коммунистом, хотя открытых  партсобраний этих сучьих терпеть не мог.
- Да где ты их застал-то?
- А маленько сошлось. Когда учился в сельхоэе, ветеринаром был и в редакции прихватил хвостик. Не надо забывать, что я аксакал.
- Ну, что, едем к пруду? Чай погреем. Эх, пожрать бы! – вздохнул Фариз, самый, по прежнему поведению, непрожорливый.
- Размечтался! Хотя, конечно, я не вы, - молвил Прахов. – Все шашлычные огрызки по старой бомжеской привычке в пакетик сложил, весь недоеденный хлебушко. И газировку Ленину недопитую. Поужинать можно. Но вот завтракать как будем?
- Утро вечера мудренее, - спокойно сказал Фариз. – Проснемся пораньше да и брызнем отсюда. Бензина полный  бак да канистра есть – хоть до редакции мчи.
- Нет уж, дорогой, - остановила я, - натощак тут все облазаете, включая лесосеки. Ох, идиоты мы! Ну надо же такими босяками в путь пуститься! Без припасов, без снаряжения. Приказ по службе! Прахов, отныне и навек назначаешься главным квартирмейстером и провиантером. Фариз, ты механик, отвечаешь за оснастку и технику. Димыч, ты штурман. И чтоб мы так, как сегодня, а впрочем и вчера не залетали!
- А ты кем будешь?
- Генералиссимусом Суворовым, - ответила , вылезая из машины. – То есть, когда мы заработаем на заграничный вояж в Альпы, я прокачусь впереди вас на попе с Сен-Готардского перевала. А пока я хотела бы, чтоб вы кормили и защищали меня, нежную. Где пруд?
- Вон там, - указал рукою Фариз в смутный туман под ненастным небом.
- Включите фары. Квартирьер, а ну  пошел подбирать дом, пригодный для жилья!
- Ой, я крыс боюсь!
- Это меня как Суворова меньше всего касается. Впрочем, возьмите с собой механика Кулибина.
  Квартирьеры лезут в ближний дом через окошко.
- Комарье развелось, - обмахивается Димыч газетой. – Раньше не было.
- Скорей всего им корма хватало, по населению распределялись, а сейчас тут только мы. Дай полгазеты.
  Стоим в свете фар  с веерами, как мадам Баттерфляй со своим Пинкертоном.
- Ой, - говорит Пинкертон,-  Ленка! Так мечтал, что вылезем тут в местные валуны на возвышенность, и ты меня в благодарность поцелуешь. – Голос у Пинкертона похоронно-уныл, он пришибленно согнулся, и без того маленький, просто на голову ниже меня стал.
- Ну-ну, - утешаю я, глажу его по головке, следя, как квартирьеры лезут уже в третий по счету дом, - чего ты расплакался? Ну, хочешь, так и без валунов поцелуемся. – И нагнулась.
  Как припал! Аж дыхание занялось то ли  от неожиданности, то ли от пинкертонова мастерства. И чую, какая-то истома по мне ползет, даже  отбиваться не хочется. Но опамятовалась, однако.
- Да ты что? – прошипела. - Они сейчас из окошка выглянут и тебе каюк! Прахов тебя замочит. Ты на работе!
    Встали у капота порознь. Я озадаченно размышляю о природе чувств. И своих, и Димычевых.
  Приползли квартирьеры. Докладывают: дворцов нет, лучший вариант – баня у третьего отсюда дома. Полок цел, лавка широкая. Крысы не шуршат. И в ней относительно чисто.
- Такое впечатление, что ею пользуются, - говорит Фариз. – Огарок свечки там нашли. Запах свежий. Кто-то может спать в машине, развалившись, а  тебе, Лена, с кем-то отдельное жилье.
- Ладно, с тобой, как особо морально устойчивым, - решаю я. – Пошли ужинать. Подгоните машину, а я с сожителем пешочком пройдусь.
- Тогда и я пешочком, - говорит ревнивый  Прахов.
  Баня оказалась местом благоустроенным.  Ужинаем  в предбаннике за столом, сидя на широком дерматиновом диванчике и на двух табуретках. Снедь разложили на газете, хотя  на полке  над диванчиком были две тарелки, причем чистые.
- Я говорю, народ культурно жил, - рассказывает Димыч. – Нынешняя печка наверняка уж потом сложена, а так тут такие агрегаты встречались – в моем городском дому такой каменки нет. А магазин какой! У лесорубов вообще орсовское снабжение было, как на Крайнем Севере. Это я еще пацаном помню. У нас машина была, так мы за кримпленами японскими для мамки именно в леса нашей Родины ездили.
- Я вообще-то выспалась, - сообщаю . – Фариз, можешь потом лечь тут на диван, а я в огороде, что ли, посижу, ваш чуткий сон покараулю.
- Тогда и я посижу, - заявляет  Прахов.
- Это речи мальчика – не мужа!-  режу мечту на корню.- Вы мне завтра нужны живые и трудоспособные. Тут для каждого работы непочатый  край.  И тебе еще, сокол, с утра завтрак промышлять.
- Где? – выпучился  квартирьер.
- А где хочешь, меня не касается. Рыскай по окрестностям, крыс лови, шашлыки из них жарь.
- Неужто есть будешь? Беее!
- И не  паясничай, а то все одному скормлю.
  Фариз насторожился.
- Мне кажется или в самом деле …- Поднял палец. – Кто-то ходит за дверью. Тише!
  Вышли из предбанника. Прислушались. Ветер шумит, филин какой-то ухает довольно противно.
- А ну , проверьте машину! – командую.
  Утрепали к «Волге», а ко мне вдруг выходит из-за банного угла темное привидение.
- Иииии! –визжу я. - Парни!
- Извините, ради Бога! – суетится привидение.- Да что вы! Не надо так визжать!  Я местный бывший лесник! Что вы в самом деле!
  Парни примчались. «Знакомьтесь, - переводя дух, говорю я. – Это лесник, а не леший».
- Конечно, на  второго больше похож, - смеется  бородатый дяденька. – Тут, видите ли, люди больше не ходят, вот и…- Демонстрирует  рямки – какую-то толстовку навыпуск, штаны в заплатах, лапти на ногах.
- Напомните-ка, как вас зовут, - говорит Димыч, пристально разглядывая экзотичного аборигена.
- Петр  Григорьевич  Караваев.
- Точно! Но я вас не узнал, хотя память фотографическая.
- Ой, Дима! – обрадовался старикан -  Из «Зари» или уже в другой газете работаешь?
- Там же. -  Протягивает руку, чтобы поздороваться, Димыч.- Какими судьбами? Я считал, вы давно на пенсии.
- Так и есть.
- А почему здесь? Вы же собирались в райцентре жить.
- Все мои там и живут. А я – вот тут.
- Значит, это  ваш огонек мы с горы заприметили? – вмешивается  Прахов.
- Да нас тут целая коммуна, - усмехается дедушка. – Правда, как и мной, никем  особо не залюбуешься, но  все же люди.
- Да где они?
- За плотиной. Эта часть нежилая.
- А там цивилизация?
- Марсианская. Я с собаками…
- А где лай?
- Отучены. Собаки умные, охотничьи. Так что помалкивают. Не демаскируются. И нас не демаскируют. Живем по-партизански. В глубоком подполье. Иначе бы всех давно перестреляли. Бдим. Ваши фары на горе увидели – все коптилки потушили. Электричества давным –давно нет. И провода демонтированы. Зимой, правда, от движка питаемся, а летом экономим.
- А от кого прячетесь?
- На всякий случай от всех. Браконьеры. Самовольные порубщики. Хозяева, купившие поселок. Бродяги вороватые. Чужие наркоманы, - загибает пальцы  старик.
- Что значит – чужие? – встреваю я.
- Своих старожилов кучка небольшая есть. Живут летом возле маковой делянки. Упорством сердце надломили, мы уж махнули рукой.
- Кто мы?
- Я. Бабушка Викентьевна, сирота бездетная. Божий человек  Власий.
- А это кто?
- Душевнобольной, полагаю. Тридцать лет с небольшим. Не пьет, не курит. Крестился и молится тут за святую Русь. Огорода даже не садит, собака! У нас побирается, все мозги  проповедями смирения затрахал. Но не выгонишь – живой человек. Да и идти, скорей всего, некуда.
- А в монастырь?
- Светлая душенька не приемлет: настоятель институт культуры кончил, они с ним идейные враги. Наш ортодокс, а тот – светская сволочь. Такие, мол, и погубят  святой нынешний Грааль. Боже мой, да знал ли я, старый дурак, что доживу до такого? Средневековье! Начнись завтра атомная война – не узнаем.
- Так чего же вы здесь-то остались? – жалею я старика.
- Семье помогаю. Лапти на продажу плету, корзинки делаю, ягоды на варенье изысканное собираю.  Викентьевна варит. Грибы то же самое. Пасеку держу. В гости бы пригласил, но вы там не проедете, разумеется, и в темноте не проберетесь, где я прохожу.
- Это ваш дом был?- оглядывается Димыч.
- Мой. Но пришлось съехать за ров. Я, видите ли, и лешим подрабатываю. Всякую сволочь заезжую криками да шорохом пугаю. Видимо, сяду на старости лет. Пристрелю кого-нибудь. Ведь что только не тащат у нас! Лошадку свели.
- Пегая?
- Да, бело –коричневая.
- Вернем. Мы знаем, где она.
  Дедка обрадовался, готов сейчас же за красавицей бежать.
- Нет, нет, - урезониваю я. – Все по закону будет и с роковыми последствиями. А лошадь пусть там пока отдыхает.
- Переднюю левую лечит, - сказал Димыч. – Наставления дал подробнейшие. Все рецепты выписал. Вам тут ее так не вылечить.
- Цыгане?
- А кто еще.
- Мои – настоящие засранцы! Если дело в райцентре. Сын приезжал,  я Христом-богом просил похлопотать. Дрова на ней возим, уж мог бы понять. Но в башке, как у всех, только бизнес. . Художественные промыслы возглавляет. Раз в месяц натуральный обмен по таким же вот поселкам  ведет, старух да стариков обжимает. Кого нарожали? Идиотов каких-то порченых, честное слово! Отцы маломальски землю обжили, а этим десяти лет хватило, чтоб все нажитое сожрать и округу засрать!  Не могу с ними жить, честное слово!
- Послушайте, - вступаю я. -   у вас сестры нет?
- Четыре по разным местам было. Осталась одна, Ефимия.
- Ура! – кидаюсь я ему на шею. – Вы мой дальний родственник! Я Петьки Анфимова бывшая жена!
    Все хохочут. Старик целует меня в лобик, приговаривая: «Очень рад, очень рад!  Читал вас – одобряю. Даже, можно сказать, больше всех читать люблю. И с Петькой правильно развелись. Видимо, из -за его матушки, Верки преподобной? Хотя Петька молодец – не бросает эту курву старую».
  Далее, ввиду неожиданности   столь причудливых родственных альянсов, Петр Григорьевич велит нам садиться в «Волгу», возле плотинного рва  копошится в кустах и с помощью парней наводит переправу – я осторожно переезжаю ров по плахам, за мной их тут же стаскивают и прячут.  За плотиной и выступом скалы  под фары ложится замуравленная дорога,  по обочинам тянутся непорушенные деревянные тротуары,  стоят вполне приличные остекленные дома с культурными цветами в палисадниках. Швейцария!  К валунам, тут и там лежащим возле усадеб,  выходит  местное население. В окнах зажигается тусклый свет. Раздаются голоса: « Григорьич, кого пропустил?» « Газетчики, - буднично отвечает мой родственник. – Завтра, завтра подходите. Они усталые, голодные. А ты, Настенька, поди за мной», - кивает миниатюрной бабушке в белом платочке и в лапотках.
  Дом – истинный парафраз тетки Фениного жилья, только тут еще и витая лесенка на  чердак в мансарду есть. Парни, разувшись, оглядываются.
- Баньку, Григорьич, может, мою? – спрашивает  Настенька, ласково сияя нам  светлыми голубыми глазами в морщинках.
- Поздно. Завтра в той бане хорошенько намоются. Сейчас корми.
  На столе появляются жареные  и соленые грибы, картошка, чай с медом и травами, по стопарю самогона  гостям.
- Я не пью, - отодвигаю стопарик.
- А наливочки? – спрашивает Настенька. – Я в погреб слажу.
- Нет, и ее не надо.
- Не беременная?
- Бог с вами! Просто не люблю.
- И то дело. А у нас тут помаленьку-то все. То с устатку, то после бани. То для радости. Греха нет.
- Есть грех! – вдруг мужским тенором возглашает кто-то, плохо видный от дверей, какая-то длинновязая тощая баба в черном допяточном платье.
- Власий, я бы тебя попросил! - строго говорит  дедушка Петр, похожий  в сивой бороде да при свете  керосиновой лампы  на апостола Петра. – У меня гости, а не амвон. Так что пришел – сядь и поешь, но хотелось бы, чтоб молча.
Святой угодник приближается – и я чуть не падаю со стула, вскрикиваю, как  Димыч:
- Ёпа мать! Иннокентий, как вас там,  Айседорыч,  это вы или мне снится?
    Наш бывший аспирант университетский в жидкой бороденке длинным клинышком, босой и в черной рясе, растерянно затоптался передо мной. Семинары у нас вел по философии, и невинной слабостью моей молодости было прикинуться перед ним непонимающей овцой, попросить униженно, чтоб посеял свет в голове. Видимо,  как многие молодые спецы университета, он был падок до женской красоты « а ля рюс», потел, краснел и терялся под моим фарфоровым взглядом, мямлил что-то, а девки за моей спиной культурно отдыхали: одна красит глаза, вторая зевает, третья про последнее свидание  соседке рассказывает.
- Я не менее удивлен вашим появлением здесь, если не ошибаюсь, студентка Елена Анфимова, - торжественно сформулировал нынешний Власий.
- Не ошибаетесь, не ошибаетесь, - разулыбалась я. - Хорошая память. Помните наши семинары?
- Я все помню, к сожалению. Но мирскому греху нет ныне ходу в душу мою, аминь! – И широко перекрестившись, наш чумовой наставник покинул честное собрание.
- Власушка, ох ты, боже, да хоть чаю-то попей! – крикнула вслед Настенька. – И чего всполошился?
- Отвяжись от него , Настя! – приказал апостол Петр. - У меня цель -  вернуть его к нормальной жизни  лечебным голоданием, а эта вот ему куски сует! Так говоришь, учил тебя? – поворачивается ко мне дед. – Побеседуй завтра. Жалко же человека! Ему детей плодить надо,  а он тут, извини, простаивает. Женщина ведь  одна специально ездит под видом туризма, любит его – нет, харю воротит: он к греху ни ногой. Импотент, что ли? Тебя не затруднит проверить?
- Это каким же образом? – настораживается  Прахов.
- Александр Кириллыч, - строго говорю я, - попрошу не вмешиваться в беседу. Речь идет  о судьбе университетского философа, о моем учителе, если вам угодно. И за мной не шпионить. Завтра я иду беседовать.
 
                Аллилуйя, Христос, аллилуйя!

    Назавтра в своих мягких постелях мы проснулись поздно.
- Ой, горазды поспать! – смеется бабушка Настенька. – Второй раз прихожу самовар ставить.
- Откуда приходите? – интересуюсь.
- Через улицу.-   И потупилась под моим взглядом. – Петя сказал, что вы не такая уж ему родня. Да. Живем уж  больше десяти лет. Но сплетен не хочется. Не тот возраст да и жена у него не постесняется прибежать  кудри рвать. Так что… Вы уж не смотрите. У меня там свой дом. Корова там, но я и здесь по-хозяйски.
- Да вы мне очень нравитесь! – Обняла я ее и чмокнула в щеку. – А райцентровскую родню я даже не знаю.
- Вообще-то заметная женщина. Кафе открыла. «Белая сирень» называется.
  Я сдержанно улыбаюсь: ну и вкус у лесника!
- Ее  знаю. Но парням об этом ни гу-гу, а то хохотать ужасно будут. Деда обидят.
- Парни, - кричу вниз, свесившись с чердачной лесенки, - вы там почему не встаете? Вам труды разнаряжены.
- Лен, - откликается Димыч. - мы же с опережением графика идем. Давай поживем в Швейцарии, а? Неторопливо, как европейцы. А отсюда какими-нибудь прямушками сразу домой уедем.
- Ладно. Договаривайтесь сами о распределении тем. На мне философ и уклад. Остальное все ваше. Чур, писать будете – придумайте какую-то позитивную программу использования местности.  С кем беседуете -–этот вопрос обязателен. Если обещаете тут сделать какой-то рукописный «загон», то и подольше можем задержаться. Наркоманов не забудьте.
- Всё, мамка обречена! – грозно сказал Прахов. – Ноутбуки для всех, плюс прицеп с палаткой импортный, плюс чашки-ложки- поварешки и провизия для наших командировок.
- А не разорится?
- Это ей не на городские фейерверки «лимоны» в небо кидать, а заноет – скажу: не вам ли, мадам, было противно читать мои  отчеты о матчах профессионалов? Я делаю имя! Деньги на кон!
-   Ну,  слышу речь не мальчика, но мужа! – сообщила я, спускаясь по лестнице.
- Если к Власию идти, то надо бы под вашу юбочку, Леночка, что-то непрозрачное пододеть,- сказала бабка Настя за завтраком. – Мужчина сдержанный.
- Так сойдет, - отмахнулась я.-  По моей бедности.
- И что это он чай пить не идет?
- Меня, видимо, боится. Где живет?
- А вот так по улице пройдете направо, увидите три валуна, палисадник в естественной растительности, огород, как лужок, домик маленький – это и есть.
    Подходя к хижине отшельника, я встретила вовсе неожиданное: Таньку Румянцеву, учившуюся у нас двумя курсами старше! Выходит из калитки домика в цветочках, и за ней с плавательными кругами, вприскочку, две девчонки, лет эдак пяти и семи, голопузые, в одних трусиках. Танька в прежних параметрах, и коса на плече прежняя. Я с ней поздоровалась, она меня не узнала. Прищурилась близоруко, поправила косу на плече , как я когда-то поправляла, крикнула вслед дочкам: «Катя, Анечка, осторожнее! Вы босые! И не лезьте без меня в воду!» Зависть помешала мне затормозить для беседы. Ну, чем она меня лучше? А девчонки – прелесть. И отдыхает  летом, а я вкалываю. И ребенок мой вкалывает летом.  И мужа у меня нет, и сама я матерью-одиночкой буду.
  Словом, в двери кельи я зашла  насупленная,   включила в   в кармане юбки, прикрытый подолом футболки,  диктофон и враз взяла быка за рога:
- Надеюсь, вы мне объясните ваши  метаморфозы, поистине ошеломляющие?
- Почему я должен кому-то что-то объяснять? – вытаращился Айседорович.
- Потому что я была вашей ученицей. К примеру, как Александр Македонский у  этого , как его?
- Аристотеля, - подсказал  философ.
- Мерси. Давно, понимаете ли, не читала классиков. Все дела. Где сесть Македонскому? Мне то есть.
  Хозяин засуетился. Мебели-то – кот наплакал, на табуреточке книги навалены. На столе тоже, сам сидит за этим самым столом, трапезничает:   ест луговой щавель с горбушкой черного.
- Не хотите? – предлагает.
- Благодарим вас, ваше святейшество, я только что из-за стола.
- Ирония неуместна! –строжеет голосом.- У меня нет столь высокого сана.
- И как вас теперь называть? Преподобный Власий?
- Да, схиму принял и на подвиг послан я под этим именем, но коли…
- Ой, не компостируйте мне мозги многомудрием!  Всяк гость заслуживает, чтоб с ним говорили на его языке. Коли он плохо понимает хозяйский. Нам, что, переводчика тут искать?
- А что вам непонятно?
- Всё,  что касается подвига. В чем  он состоит?. Какая от него польза вам и посторонним людям? Как долго он продлится и какой медалью наградится?
    Отшельник выставил  голубые глаза, очень, кстати, нравившиеся многим нашим девчонкам, глядел, глядел на меня, присевшую нога на ногу на сундук, вдруг крутанулся  на своей табуретке, шарахнулся на колени перед иконостасом в переднем углу и давай себя крестами охаживать и о пол лбом стукаться.
- Не ожидала от вас такого мракобесия, - неуверенно молвила я – Все же вы совсем молодой. Всем нашим девкам нравились. И вообще… О Ницше  хорошо рассказали. Я …
- Изыди, Сатано! – возопил он, не оборачиваясь.
- Где вы его видите? – поинтересовалась я.
- Вы, вы изыдите!
- Ты давай, Кеша, говори да не заговаривайся! – возмутилась я.-  А так я тебе такую Сатану покажу -  тоненько ойкнешь! Не хватало еще , чтоб не глупый в прошлом мужчина, университетский  преподаватель, меня в лицо какой-то тварью называл! Позову парней – и замаешься геморрой лечить!
- Уйдите, прошу!
- Нельзя зайти, философски побеседовать?
- Я в пустыне живу!
- Ты бы там с голода умер, лентяй! Ни акрид наловить, ни уху из них сварить. С кем ни говорила, все считают придурком. В избе, правда, чисто.
  Оборачивается ко мне, смотрит скорбно.
- Главное, чтоб в душе было чисто. А милостыня невозбранна.
- Бабка Настя картошку вырастит – ты смолотишь?
- Я за нее молюсь, как и за всех!
- И отдача от молитвы есть?
- Если нет, то будет! –опять фанатеет на глазах. Как Фома Аквинский, зрачки под лоб закатил. – Святая Русь воскреснет!
- Видимо, хреново молишься, уж извини. Не только Русь, но и это мелкотравчатое поселение от твоих молитв не воскресает. Ладно, не мое это дело – полную ревизию твоей  праведной жизни делать. Бросаем тему. Вот что скажи. Я не обозналась – это Танька Румянцева у тебя в соседях?
- Да, - отвечает неохотно.
- Кто муж?
- Не понял!
- За кем она замужем и как тут очутилась?
- Она… одинока.
- А девчонки?
- Племянницы.
- И что тут делают?
- Живут, как на даче. У Татьяны отпуск. Она в школе работает. А сестра ей за девчонок платит, как гувернантке.
- К религии чад приобщаешь?
- Рад бы. Таня запретила.
- Странно. Она тебя любила. Ну так, по – студенчески  Да ты встань с колен-то, а то у меня впечатление, что ты мне под юбку заглядываешь.
- Грех вам, грех! – встав, крестится.- Я праведной жизнью живу.
- Иннокентий Айседорович…
- Исидорович, если позволите.
- Хорошо, Исидорович. Так вот, мне интересно, но трудно беседовать с вами о Боге, ну, в связи с большими недостатками моего религиозного воспитания…  А чего отчество у  вас такое странное?
- Нормальное. В святцах такое имя есть. У нас старинная дворянская семья, если хотите знать. Все всегда верили в Господа нашего, Иисуса Христа, причащались.
- Комсомольцем был? – как гестаповец на допросе, спрашиваю я.
- Ну, был. Принес искреннее покаяние. Что дальше?
- Бога живого видел?
- Только плащ Богородицы . В небе. Из звезд.
- Леониды, поди, летели?
- Не хочу этот вопрос дебатировать.
- Верую, ибо абсурдно?
- Хотя бы и так. Вот сегодня – мой судный день. Ко мне в вашем образе явился Змей-искуситель.
- И как искушаю? Дрожь в членах, пот в чреслах, лихорадка внутри?
- С вами невозможно беседовать. Я устал.
- Ты еще зареви!
- Лена, я вас любил . Платонически. А вы на каждом семинаре надо мной издевались, – и вправду, тихо завыл святой.
  Я растерялась. Сказала неуверенно: «Ну-ну!»
- И какая, к черту, философия в этой стране, при этом народе! – возвысил он голос. – Кому она нужна, и кому я нужен? Кроме  Господа.
- Ой, сирота! А кстати, Танька Румянцева – это не та, о которой все говорят, что она тебе подвиг любви посвятила?
- Возможно. Но я намерен стоять , как крепость Господня, как Святой Ерусалим!
- Поди ты на шиш! Жизнь загубил, нянькой к чужим детям в тридцать два года посадил – и еще тут скалишься, какие-то святые слова сеешь? Под святость импотенцию маскируешь, вместо того, чтоб честно  сказать  и отпустить человека?
- Кто вам сказал, что я ущербен, как мужчина? – разозлился Исидорыч, аж с табуретки вскочил. -  Я на вас-то спокойно смотреть не могу!  А на Таню…
- С чем вас и поздравляю! – весело сказала я. – Ну, я пошла? Сказать ей, что крепость пала.
- Делайте, что хотите ! – устало махнул он рукой, переместился к аскетическому ложу в углу комнаты и пал на него – очи в потолок.
     Потом я пошла на пляж, выкупалась с Танькой и ее племянницами, потом мы отправились к ним в дом, наелись  земляники с холодным молоком. Вкуснотища неописуемая! Уложили девчонок подремать после обеда, пошли  по приглашению Димыча на возвышенность, сфотографировались среди всяких там камней. Танька по пути рассказывает, как прекрасно живет. В школе сделана карьера: в прошлом году стала «Учителем года» в областном конкурсе. Отдыхает исключительно здесь, потому что место знает с детства. Дом  под дачу покупался в передней части поселка, но потом его  вандалы разорили. Лесник собрал всех, уговорил  в отгороженный  скалами и прудом угол перебраться. Да, есть кое-какие трения с богатейчиком, купившим весь поселок, причуды, так сказать, человеческого характера – треплет людям нервы, дескать, тут его приватизированный край, убирайтесь на свою территорию, хотя в качестве домов принципиальной разницы нет – там и тут брус, типовая леспромхозовская застройка. И милицию науськивал, и вертолетом пугал – кружился низко-низко, ну , просто как над Вьетнамом. Далекий угол, вся власть – в кулаке. А какой бы можно  туристский лагерь сделать!  Какой приют для наркоманов  открыть! Богомолец бы один местный проповеди им читал. Он и сейчас читает. Кое-кто внемлет. Целых два мальчика в этом году сеять мак не явились.
- А сколько их вообще?
- Штук десять.
- Тревожат?
- Нет. Дед Петро запугал. Дисциплинированные. Да и наркотик-то, видимо, вырабатывается  слабенький. Посидят с тупыми мордочками, рыбу ловить  пойдут. Жалко, что не учатся толком, и семьям на них наплевать. Это просто способ существования. Летний променад. Чужие, правда, лезут оглашенные, а эти тут родились. Так что… Ой, Лена, как я рада, что ты приехала! Может, пойдешь поговоришь…- Она замялась, села на валун, покусала губы.- Не знаю, как тебе сказать! – Посмотрела отчаянно.
  Димыч усвистал от нас выше и дальше – панораму снимать с самой верхней точки. И я  достала диктофон из кармана, перемотала пленку на беседу со схимником. У Татьяны застекленел взор. Выслушала все до конца, улыбнулась неуверенно, говорит: «Лена, можно было его и пощадить. Его так жаль! А ты его каким-то просто дураком выставляешь и выставляешь».
- Знаешь что? – сказала я.- Вещи надо называть своими именами. Это полезно. Многого ты добилась своей жалостью? Ты думаешь, я от жестокости к нему с беседами полезла? Хорошо сама подумай, прежде чем кого-то в чем-то подозревать. И не тяни! Чтоб сегодня же была в его избе ночью! Иначе очухается от наваждения, опять о половые доски лбом заколотится. Тебе тридцать два, моргать не надо. Моего мальчонку помнишь?
- Ну так, немножко. Беленький карапузик.
- Нынче  в десятый перешел.
- Ого!
- Так что предложи святому подумать, когда и как он до такого состояния ваших карапузиков доростит. И не церемонься: он существо возбудимое. Пришла, сказала, если  он в молитвенном настроении, что о Господе страждешь, села к нему на колени и говори: «Ну, приступай, Господи!»
       Румянцева  захохотала, говорит: «А что? И скажу и сделаю! О нас, атеистах, кроме нас самих, позаботиться некому».
  На этом мы расстались. Она убежала к племянницам. Я сверху углядела, что моя троица сконцентрировалась на пляже, возле группки рыбарей. Димыч пытается снимать, народ закрывается от него руками, поворачивается к объективу спинами, один нахал вообще нырнул и, в воде трусы сняв, показал моим кадрам тощую задницу. Ну, знать судьба такая, что на послеобеденный десерт мне предстоит беседа с наркоманами.
  Подхожу, весело спрашиваю:
- Ну, что, братва, кита поймали?
  Глянули косо: ну, мол, и тыква у вас!
- Ой, я не могу! Такой тут народ странный: все глухонемые! – обращаюсь  к собственным  кадрам.
- Да, разговаривать не хотят, - буркнул Прахов.
- А и не надо, - машу я рукой. – О чем беседовать с людьми, которые не знают, что тут за рыба водится?
- Сами вы не знаете, - невежливо бурчит самый старший.
- О, и язык есть, и ушки? – восхищаюсь я  - Чо ж тогда про кита не ответил?
- Глупость…
- Не скажи. Это проверка на вшивость. Конкретная. Я спросила – ты молчишь. А молчание что?
- Знак согласия, - вступает в беседу бывший голозадый, вылезая из воды. – Гы-гы-гы, Пиня, ты согласился, что тут кита поймать можно!
- А в сопатник не хошь?  Он еще ржать тут надо мной будет!- Высокомерно повернул нос в сторону веселого  соратника рыбак, видимо, атаман стаи.
- Как жалко мне тебя, Пиня! - заявляю на правах старой знакомой.
- Это еще почему? Опять заноете, что не тем занимаемся, молодую жизнь губим?
- Окстись! Не тот я человек, чтоб чужие сопли утирать.
  Пиня шмыгает носом.
- Оба-на, опять купился! – ликую я.- Нет у тебя никаких соплей. Что я, парни , сказать хотела?
  Вся группа  уже поблизости, слушают, но рожицы делают отсутствующие.
 -Эй ты, бывший голозадый! Может, ты ответишь?
 - Чо это я голозадый-то? – зыркнул   глазами. Видимо,  блистать смекалкой  побаивается Пини.
- А вот сначала смекни, откуда я знаю, что ты в воде трусы снимал?
- Вы экстрасенс! – осеняет мелкого, чернявенького.
- Похожа? – смеюсь я.
- И чо, все угадать можете? – бурчит Пиня.
- Все может только бог.
- Потому что глядит с верхотуры, - ухмыляется Пиня.
- В этом смысле я тоже – бог!
  - Такое говорить грешно, - тихо урезонивает голубоглазый, задумчивый
-     Это опять конкретная загадка, - поясняю я. –Кто догадается, тому приз.
- Какой? – в несколько голосов спрашивают.
- Нормальный. Кумара дам попробовать невиданного. Не то что ваша шмаль.
- Ну- у -у ? – хором. – Честное слово?
- Напрягайтесь, напрягайтесь! И давай побыстрее, пока я до трех не досчитала. Раз! Два! Три! Увы , сеньоры, все сама скумарю.
- А разгадка про вас и бога какая? – спрашивает голубоглазый.
- Да простая! Я на вас с верхотуры глядела. Вон с того камня, - показываю.
    Пиня хохочет, мальцы ему вторят, кто похрюкивая, кто повизгивая.
  Отхохотали,  спрашивают, правда ли, что я кумарю.
- А сейчас вы работайте экстрасенсами, - предлагаю гоп- компании. – Глядите на меня и отвечайте на этот вопрос.
             Уставились.
- Кумарите! – говорит  мелкий белобрысенький.
- Обоснуй, - предлагаю.
- У вас деньги есть. Вы богатая. В кино богатые нюхают хороший кумар.
- Отличное предположение! – восхищаюсь я. – А не хочешь услышать, что я мать-одиночка, что у меня парень выше Пини, пятнадцать лет завтра исполнится, и до получки мы всегда на хлеб занимаем?
- Врете, - неуверенно говорит Пиня.
- Спроси у моих товарищей. Да хоть у деда Пети спроси, он мне дальний родственник, так что точно знает. Ну, может, не знает, что я вот так, в займы, то есть. Я ему не говорила, конечно.
- Не кумарите! – хором кричат остальные.
- Обоснуйте!
- Парня надо кормить. На кумар не остается.
- Совершенно верно! Но я бы, между прочим, ответила на этот вопрос,  денег даже не касаясь. Я бы просто на человека посмотрела, послушала, как и что он говорит, –  бац! –       и правильный вывод. Еще раз внимательно смотрите на меня.
 Уставились.
- Не кумарите. Потому что молодая очень с виду, хотя парень большой.
- Красивая.
- Веселая.
- Умная.
- Здоровая. С румянцем.
- Зубы белые.
- Ловкая. На верхотуру лазить.
- Умная.
- Это уже говорили.
- Ну и что? Это главное!
- А как вы смекаете, сколько я в такой красоте проживу? – спрашиваю. – Кстати, спасибо вам от всей души за комплименты. Мне никто таких хороших слов сроду не говорил. Спасибо!
- Долго. Если не кумарить, прожить можно долго, - говорит голубоглазый, задумчивый.
- Вывод, дорогие друзья! Про собственные дела.
- Тьфу! – сплюнул Пиня. - Вот подловила! Опять агитация.
- Окстись, Пиня! Я бы тут вылезла на пень и давай: мальчики- красавчики, соплячки – бурундучки, ой, как жалко вас, малюток, просто слезочки текут, - ерничаю я.
- А вам нас не жалко? – любознательно вытаращился  бывший голозадый.
- Слушай, как тебя зовут? Меня  Лена. Ну, кто помельче – тетя Лена.
- Серега.
- Так вот , Серега, на фиг нужна такая жалость. Лет-то тебе сколько?
- Пятнадцать.
- Чего в жизни успел?
- Ну… Пять классов.
- Ё- маё! А я беседую, как с умным человеком.!
- Да они еще меня неграмотнее! Некоторые.
- А чо ты так приосанился-то? Я бы тут, понимаешь, академика поставила, а ты бы его по математике забил – тогда да. В пятнадцать мой лоб в десятом учиться будет. А все почему?
- Не кумарил, - тихо сказал Серега.
- Но ведь  и он мог? – влезает Пиня.
- Мог да не захотел, тьфу, тьфу, тьфу! Следовательно, все что ты имеешь и по жизни конкретно иметь будешь, ты выбрал сам. Ничего не пожалел, ни о чем башкой не подумал. Так зачем же я тебя жалеть должна? Так, Серега, или не так?
- Так.
- Уважаю!
- За что?
- Да всех  практически уважаю! Нормально побазарили. Так-то есть такие, что нырнут и голую  попу фотографу покажут, а вы – о! Цвет нации!
     Мы похохотали. Я встала в центр компании, Димыч нас снял на память. Потом сфоткались с Праховым и Фаризом. Потом по моему приказу Прахов разделся и по-чемпионски поплыл вдоль пруда. Мы засекли время и помчались по берегу за ним. Прахов плыл по прямой, забуровливаясь в воду, как крейсер «Аврора», махая остро согнутыми руками, как  мельница, поднимая бурун за кормой. Мы бежали, огибая пруд по параболе – и он нас обогнал, хотя мчались все  азартно, высунув язык, что называется.
- Ого, - сказал Прахов, поглядев  на свой хронометр, непробиваемый, непромокаемый. – Я повторил свой же рекорд      области. А то и превзошел. Где бы узнать точную длину дистанции?
     И он поплыл обратно, столь же могуче вспарывая пруд. Мы бежать уже не могли. Одышка у мальцов, пот . Я -то просто испугалась: и куда меня черти понесли, а вдруг скинула бы по дороге? На обратном пути предложила, как  в приличных  Берендеевых царствах положено, организовать букет для  спортсмена.
- Ой, мы хорошие палисадники уже прошли! – загоревали болельщики.
- Подите нарвите у нас. Да побольше, как, блин , за границей! – приказал Пиня.
  И  Прахов получил невиданный по цене букетище – наркоманы поделились супердозой.  Я  маки  поднесла.
- И еще целовать положено, -  подсказал тот, кто знает привычки богатеев по фильмам.
    Я собралась приложиться к щечке Прахова, но он вдруг взял  мои плечи в захват  своими ручищами, запрокинул мне голову и приник до потери дыхания. Мною. Я молча высвободилась из его рук под аплодисменты наркоманов. Пошла, сердитая, на пляж. Наркоманы усвистали, отдышавшись, смотреть удочки. Прахов  сказал тихо:
- Не сердись. Это я попрощался.
- Что? В программе нашей работать отказываешься?
- Нет. Работать я буду, причем как зверь. Просто я понял, что ты меня никогда не полюбишь.
  Я остановилась и посмотрела на него молча.
- А если полюбишь, то только как ребенка. Ты очень волевая. И у тебя суггестия бешеная.
- Что ты меня оскорбляешь- то на прощанье?
- Нет, я похвалил. Я слушал , как ты с ними общалась, и это понял. Я всегда буду рядом с тобой мальчиком. И был бы им, даже если бы был тебя старше. Я прост, как мычание, а ты мудра. Словом, знаешь…
- Тебе грустно?
- Как-то непонятно. И хорошо, и плохо одновременно. Но я привыкну. В бассейн, что ли, начать снова ходить?
- Влюбиться в кого-нибудь – вот лучшее лекарство.
- Это не скоро. А, может, и не получится.
  Дошли до пляжа. Там, грустный, сидел на бревне Фариз.
- Чего закручинился, сокол? – спросила я, нагибаясь над ним и целуя в  темечко. Показалось необходимым: сидит, сирота казанская, а я с Праховым на плотине целуюсь. И Димыч вчера поцелован. А бог троицу любит.
  Поднял благодарные глаза.  Потом  вздохнул и говорит:
- Конечно, я ездить буду и писать постараюсь, но мне сроду не  разговорить бы их было. А я тему взял. Может, Елена Николаевна, не открепляться мне от отдела своего? Все же надо соображать, за что берешься. Ну, записал я вас на диктофон. А дальше что?
- А дальше пустяки – научиться беседовать, как я.
- Да ну! Это, что ли, возможно?
- А я-то откуда взялась? Научилась.
- Прямо в газете?
- Да, у Сапожникова.
- И технология есть?
- Простая, как мычание! – засмеялась я. – С каждым собеседником  говоришь на его языке. Не ерошишься, а соглашаешься с ним. Говоришь без заданной схемы, вроде как по жизни. А острые вопросы ставишь в маскировочный контекст . И артистизма  сто грамм  на килограмм разговора добавляешь. Собеседник должен тебе доверять. Это главная цель. Иногда ты ему врешь, чтоб втереться в доверие. Иногда ты его ведешь, сомневающегося. Иногда ты  для него просто Бог и спасение. По ситуации.
- У меня, наверное, не получится.
- Вот он приуныл! А на кой хрен тогда так называемая журналистская наглость?
- У меня ее, наверное, нету.
- Выше крыши! Иначе бы ты  даже не смекнул с цыганами познакомиться. Или меня своей татарской женой перед ГАИ представить. Не комплексуй! Скажи себе раз и навсегда: я самый красивый смуглый брюнет с зажигательными глазами и пикантными ногами наездника.
  Фариз засмеялся, показал все свои белые зубы до одного.
- Ну вот, - сказала я, - таким ты мне больше нравишься.
- Да благословит вас Аллах, как у нас говорят.
- Ля илляху иль Алла, бисмилляху бисмилля! – ответила я и направилась в дом деда Петра.
  Тот сидит,  явившийся из дремучего леса в своих лаптях, которые считает самой удобной на все случаи  лесной жизни обувью, две корзины с грибами у ног, и к сивой бороде прижат мобильник.
- А я и не знала, что у вас телефон есть, - сказала я, поздоровавшись.
  Дед сурово свел брови, резко махнул на меня рукой: заткнись, мол. Ответил в трубку.
 - Ну да, были, как я сыну вчера звонил. Все ж родственница какая-никакая. Не-е-е, что вы! Поутру еще. Проснулись да и дальше тронулись. Чем их тут задержишь? Глухое место, к сожалению. А они молодые, веселые. Поди  уж …
  Его о чем-то расспрашивают.
- Не –е-е… Что вы?  Сижу, как пень. Дожди шли, так все кости разломало. По ягоды-то и грибы сходить не в мочь. Старушка-соседка сбегат и ладно.
  Его опять о чем-то расспрашивают.
 - Сказал ведь! Лежмя лежу! Да и здоровый-то бы не поехал. Чо мне по лежневкам-то рыскать?  Вечер идет . На хрен надо в лесу  комаров –то кормить. У меня баня топится. До свидания.. 
- Нас, что ли? – догадалась я.- Кто ищет?
- А вся свора, видимо. Как узнали по номеру, что машина редакционная, все дороги перекрыли.
- И чем нам это грозит?
- Смотря что начудили. Простой вариант, думаю, диктофоны отберут да фотопленки засветят. А потом ничем не докажете, что с вами кто-то где- то беседовал. И в ментовке подержат до выяснения как бы личностей, угнавших машину и подделавших удостоверения. Это бывало, это нам знакомо. И убивали, кстати, но только никто никого не нашел, так что случай считается спорным. Простым методом – автоавария.
- Так вы что предлагаете? У вас отсидеться?
- Нет, пожалуй. У нас и так тут двух мальчишек- наркоманов убили , не ясно кто. Уж не говорю ничего, а давно скелеты нашел, по тряпью опознал. Выведу вас лежневками.
- Здравствуйте! А сюда явятся – вы где? Мы приехали и уехали, а вам тут жить.
- Ой, дурак я, старый дурак! Похвастал вчера своему недоумку , кого в гости примаю. Прилетят, чую, прилетят. Собирайтесь!
       И начинается беготня. Весь табор в  муравейном кишении. Димыча черти куда-то уволокли с молодой женой  приезжающего  сюда на пейзажи художника. Наркоманы лезут к машине, чтоб лично мне рыбки подарить. Татьяна с девочками чуть не плачет, что толком не побеседовали. Бабка Настя готова весь погреб наверх выволочь, чтоб мы в лесу с голода не умерли. Какой-то дедок спорит с лесником, как надежнее кордоны объехать. Я ору, пусть через плотину мне плахи кладут. Прахов на пляже каким-то чудом сланец потерял. Преподобный Власий стоит с котомой…Тут я затормозила.
- А вы куда собрались, Иннокентий Исидорович?
- С вами.
- То  есть?
- Дорогу показывать да машину толкать. Моложе меня никого тут нет. И лес я знаю, потому что прямушками к настоятелю монастыря на богословские диспуты раньше ходил.
  Ну, наконец-то все нашли, все упаковали, все уселись по местам. Рубикон перейден и плахи убраны. Провожающие стоят по ту сторону рва.
- Кеша, - как безумная , кричит атеистка Румянцева, - Христос тебя благослови! Я буду за тебя молиться, Кеша!
     Власий стиснул зубы на шоферском месте. Я сижу рядом. Мы лицом ко рву стоим, чтоб перепутать ментам все следы заметного нового протектора. Так со двора выехали, так Власий и по плахам пятился. Их вообще утаскивают волоком , по -муравьиному облепив каждую, старухи и наркоманы: Ерусалим приготовился к осаде. Троица моя держит на руках черно-белую аккуратную собачку: если в лесу машину придется бросить да заночевать, собачка будет сторож и проводник. Лайка перебирает лапками,  смотрит на нас на всех, привыкая.
- Надейтесь на нее! – говорит нам лесник Караваев.- Ну, поехали с Богом! Бабы! Не реветь! – оборачивается к своим.
    Бабка Настенька тут же сдергивает с головы белый платочек, утирается им , нам весело кричит: « Счастливого пути! Легкой дороги!»


                Бродяга, судьбу проклиная…


       Взвыв,  «Волга» быстро сквозанула затылком вперед  по нежилой части поселка, на вираже сменила направление движения, мордой вперед ринулась в лес.
- Откуда навык? – поинтересовалась я  у отшельника.
- В нашей дворянской семье всегда водились машины. У прадеда - первая в городе. Не мешайте мне. У нас цель – как  можно дальше улепетнуть в кратчайшие сроки. Если будет вертолет, засекут быстро – там есть  пустые прогалы, их надо проскочить.
- За разговорами не заметим, как проскочим.
- Лена, и не расслышим вертолета, - спокойно говорит Фариз.
    Мы мчимся  - только кустики мелькают, молчим. Смотрим в окошки . Дорогой, видимо, давно не ездили, и она залечилась. Мягко, нежно урча мотором, «Волга»  считывает километры, покачивает нас плавными ухабами.
- Дальше будет хуже, - предупреждает прямо сидящий за рулем дворянин. – Осинничек и березняк уже по полотну попер. Вы, Елена Николаевна, не вздрагивайте, когда по стеклу ветками начнет бить. Это всегда неожиданно, но, полагаю, ничего опасного.
И  я стараюсь не вздрагивать, когда прямо по курсу вдруг вспухнет зеленый фонтан и кинется на стекло.
- Так, - говорит водитель, - подъезжаю  к проблемному месту. Мост придется кому-то проверить на выносливость, а всем  пассажирам выйти.
- Как смотреть? Строительные конструкции снизу или просто попрыгать?
- Видимо, попрыгать. Времени мало.
- Сашка, ты или я.? – спрашивает Фариз.
- Ты бы еще Димыча послал. Я, конечно.
    Подскочили к мосту. Прахов выбежал. Кричит с середины моста: «Вроде, держится». Машина осторожно проехала, мы побежали все вместе, мост закачался, заскрипел, и шарахнулся вниз под собачкой. Лайка завизжала, Димыч протянул руки  и ласково сказал: «Ну, что ты испугалась, девочка? Иди ко мне, иди!» Лайка  самостоятельно, трудолюбиво кряхтя, полезла вверх из завала.
- Как хорошо, черт возьми, что я слова-то эти в валунах с художницей  отрепетировал. А вы еще меня укоряли! – сказал Димыч, садясь  с собачкой на руках в машину.
    Схимник за рулем улыбнулся. Рванули снова. Под колесами песок, прибитый дождями, по краям дороги сосняки.
- Скорость не рисковая?- спросила я, когда «Волга»  чуть не на носу вынесла  песчаный брустверок и кинулась вверх, вправо от дороги.
- Нормальная, - ответил  водитель, - просто там неожиданная промоина. Я ее раньше не видел. Только бы лось- идиот не попался.
- Такие тут водятся?
- Они отвыкли от машин. Может встать, как чурбак, на дороге. И ему рай, и нам рай обеспечены.
- Так сбавьте скорость.
- Вечереет. Нам надо засветло проскочить лежневки.
- Ночью же вертолеты не летают.
- Ночью там и танк не пройдет. Ну, приготовились. Открытое место, лесосеки пошли .
 И тут он заурчал где-то. «Вертолет», - шепотом сказал Прахов.
«Волга»  встала, на мгновение кинув нас вперед, и  унеслась, откинув нас назад, под полог леса.
- Очень удачно,- снимая руки с руля, сказал мой университетский учитель. – Ну, что, Македонский, как впечатления?
- Да ничего, товарищ Аристотель, - ответила я.
- Какой же русский не любит быстрой езды? – спросил Фариз, трахнув себя кулаком в грудь.
  И мы засмеялись.
- Долго стоять будем? – спросила я.
- А что?
- Платный туалет поищу.
- Зря вы надели брюки. Красное мелькнет.
- Да больше нечего было. Не марлевочной же юбкой кусты цеплять.
- В котомке у меня ряска есть. Темненькая.
- Ну уж извините! Она вообще , как бальное платье, будет. Вы же меня выше.
- Оторвать подол.
- Ну, может быть. Только что вы потом-то носить будете? Я заметила, у вас гардероб небогатый.
  Схимник пожал плечами.
- Ленка, сядь у колеса, да и все дела,- сказал Димыч.
- Это уж когда из ноздрей польется, не раньше, - ответила я.- Ладно, замяли тему.
- Кружит, собака! – сказал Фариз, опустив стекло до отказа и исподлобья пытаясь разглядеть  через кроны сосен, где там наш враг.
- Ситуация похабна тем, что ни у них, ни у нас альтернативы нет. Этот путь практически единственный,- вздохнул щедрый владелец рясы. - Так что придется сидеть. Ужинайте, что ли.
- А вы?
- У меня сегодня строгий пост.
- А как вы машину толкать собрались? Натощак-то.
- С Божьей помощью.
- Ну, посмотрим, поможет ли вам Господь быть бульдозером.
- Елена! – строго повернул шею святоша.- В студентках вы были…
- Ой-ё-ё!  Вам  бы тогда так уметь смотреть, вас бы ни одна не полюбила. Фариз, передай мне, пожалуйста, мяска. С грудки, пожалуйста, я куриные ноги не люблю.
- А я наоборот, - чисто автоматически сказал Исидорыч.
- Ну так возьмите! Чего тут рисоваться –то? С волками жить – по волчьи выть. Понятно?
  И Айседорыч взял куриную ногу. И любой бы взял, голодный, имеется в виду, когда в машине все запахло хорошо поджаренной курочкой.
- Огурец Аристотелю дайте,- приказала я распорядителям пира с заднего сиденья.- А вот интересно, Кеш, как тут зимой? Волки ходят?
- Естественно. Стаями.
- Эй, Фариз, Фариз! Не смей давать собаке трубчатые кости. Только мяконькие, оголовки костей. Можно прободение желудка сделать, - расширил наш кругозор ветеринар. – Пожуй ей хлебца с мяском. Иннокентий, она часто там гостит?
- Кто?
- Ну, эта, с которой  я  с собаками правильно разговаривать научился.
- Грех это – у нее же муж.
- Вестимо, но не согрешишь – не покаешься. Не покаешься –не прощен будешь. Вообще, бляха, хуже нет, когда покаяться не в чем! Слушай, а ты грехи отпускать можешь? Я б покаялся, что не успел. Набежали, заорали, с такой женшины сдернули! Обидел ее, практически, - вздохнул скорбно Димыч, обсасывая куриную косточку.
- Хоть бы скорей они улетели! – тоскливо сказал водитель- ас, мучимый светской тематикой беседы.
- Мамку бы сюда, - дожевав, молвил Прахов, - она бы этих сук кулаком распугала. Погрозила бы им вот так -–и небо свободно. Ох, грехи наши тяжкие!  Только размечтался, как на кровати дедовой после бани растянусь – тащись куда-то, спи, как мышка, скрюченный. Зеленка не отмыта, бинты – грязней не бывает. Как я в них рекорд поставил, просто не пойму.
- Вроде тихо. Лена, подзакинься моей курткой, сбегай, куда хотелось, - разрешил Фариз.- И села бы ты на заднее сиденье. Вдруг все же стекло разобьется.
- Боюсь сексуального маньяка Димыча, - ответила  я, выходя из машины. – Хотя, с другой стороны, после его рассказов в моих руках могучее средство манипуляции: будет халтурить – поделюсь информацией с Еланской.
- У, змеюга! – сказал Димыч, бросив мне вслед куриную косточку. - И пришибить нечем!
- Веселые вы люди – газетчики, - вздохнул , заводя машину, чтобы ехать, философ. – Жизнь, видимо, легкая.
- Ты дурак, что ли? – спокойно спросил Фариз. – Едешь с нами, как белорусский партизан, и такое утверждаешь.
- Держитесь, -  предупредил  поп – толоконный лоб , и мы снова помчались, но на сей раз с разными мотаниями,  подскоками, виляниями и вихляниями, так как он решил объехать на всякий случай лесосеку по закрайке, под деревьями.
- Смешно бы было машину здесь разбить, -сказала я..
- Самое бы то. По лежневке не тащили б,- сквозь зубы ответил водила.
     Прав оказался. Эта лежневочка нам дала! Меня посадили за руль, благодаря чему я оказалась единственным чистым человеком. Болото-то было вроде бы совсем небольшое, но эти гати уже давно не подновлялись., дождей вдобавок было лишковато, и торфяная черная грязь просто в негров превратила толкавших машину парней. Знаток этих мест увел всех к чистому болотному оконцу замываться и застирывать трусы - они эдакими босоногими спортсменами трудовой подвиг совершали.
- Не одевайтесь,- предупредил, садясь за руль. – Через десять километров то же самое, но на сто метров длиннее.
- Ох, грехи наши тяжкие! – вздохнул Димыч. – От неба кары ждем, а она вся на земле сбывается.
- Кеш, а как ты тут пешком ходил? Далеко же, - спросила я.
- Зато душу проясняет. Идешь, безлюдье, зверюги разные выходят удивиться тебе. Лес шумит, солнце светит. Мысли неожиданные приходят. Сядешь – запишешь.
- О Боге?
- Да нет, не всегда. Например, о любви.
- Да?
- О ее практической недосягаемости. Потому как то, что мы о ней думаем, и что имеем – это не не одно и то же. Бог в качестве объекта любви хорош почему? Он константа. А любовь земная  ная вся, как ежик, в иголочках. Потом я тут еще много записывал о разных религиях как идеологиях жизнеустройства. О формирующих нацию свойствах разных систем религиозного мировоззрения.
- Боже мой, так ты ж работал, как философ! И много записей?
- Суета все это.
- Сжег, что ли?
- Нет. Лежат.
    Едем неторопливо – дорога ненадежная. Он внимательно смотрит вперед и беседует.
- А наркоманам как проповедь вел?
- Неискусно. Ты знаешь, что они решили мак выдергать? После единственного вашего «дня физкультурника». А я язык смозолил.
- И куда денутся? 
- Старший, которого они Пиней зовут,  и Сергей, сметливый у них такой, ушли уже , наверное, матерям помогать. А те, что помельче, тут до конца лета останутся. Надо же детям где-то от кромешной жизни отдохнуть.
- Ну, Осокина! – засмеялся Прахов.
- Я-то при чём? Они на твою красоту клюнули.
- Вначале было слово. И слово было Бог. Твое слово. Так что …
- Вот бы  такие, как вы, приют организовали, можно б было…-неуверенно сказал хороший человек за рулем
- В принципе можно, если с работы выгонят, - ответил Прахов.
- А что, и такой вариант возможен? – заинтересовалась я.
- Лежневка, - сказал, вздохнув, Айседорыч. – Садитесь за руль.
  Как ни странно, более длинную лежневку прошли быстрее первой. Видимо, опыт. Опять пошли мыться. Сидим с собачкой в машине, ждем. «Красавица! – говорю я.  – Умница! Что бы такое придумать-то?»  Она посунулась ко мне – рядом сидела, на переднем сиденье – горячо и немножко шершаво лизнула щеку. И странно, как-то сразу стало легче на душе, вечереющий темный ельник возле болота не таким тревожным кажется. Хотя Прахов прав. Да, редактор выдал карт-бланш,  но способен ли он напечатать задуманный нами «плутовской роман»? Вдруг встанет на дыбки, как Муравьев, бывало? Заорет, что никто и никогда не сможет соблазнить его на подрыв авторитета демократической власти. Он, де, за нее слишком долго бился. «Пером или топором?» – спрошу, бывало, я, и  Муравьев собьется с высокопарности. А ведь и речи не шло о такой тотальной ревизии, которую мы нечаянно провели. Матерьяльчик на полосе всего лишь, в  обрамлении «ужастиков», которые как бы сами по себе, а жизнь у нас , в общем и целом, правильная. Еланская еще какими-нибудь «кирпичами» с бодрым описанием конкурсов красоты это дело усиропит – и получается то ли  газетный продукт, то ли упаковка для соленой селедки  - и только. Любимый, у меня голова болит! Я так устала за день! И пожалеть меня некому. Кроме собачки.      
  Пришли, холодно пахнушие болотной водой, лязгают зубами.
- Ну- ка быстро из самогонной бутылки хряпнули! – приказала я.
 Троице моей два раза повторять приказ не потребовалось. Тут же слазили  в сумку за бутылкой и закуской, со стаканами возиться не стали, прикладываются к горлышку.
-  А ты чего стоишь, вытаращился? – обратилась я к тощему аскету.- Дайте ему, парни!
- Ни за что! Это грех! – мотает аскет волосатой башкой и бороденка хилая веет.- Я простой водички попью. Зачерпну из болотца.
- Он, видимо, очень туберкулеза  с дезинтерией хочет на постной еде  да на сырой воде, - покивала я головой.
- Я лучше разотрусь.
- Вот еще –добро переводить, - пробулькал Димыч.
- Ну, хорошо. Только немного.
- После нас много не остается, - заявил Прахов. – Фариз, подай непривычному человеку курочки зажевать.
    Переоделись после застолья в сухое. Димыч приказал мне обрядиться в юбку и пройтись в компании с богомольцем в сторону заката – а он снимет нас, это крайне важно. Сколько-то поспорив, я приступаю к позированию, плетусь, опираясь на палочку, рядом с улыбчивым румяным Айседорычем,  и вдруг до меня доходит, что я напоила Ивана Сусанина!
 - Парни, катастрофа! – показываю на моментально поплывшего проводника по местным дебрям.
- А, на хер! – беззаботно махнул ручкой Димыч, видимо, тоже поплывший. – Едь куда –нибудь!
    Троица, донельзя довольная жизнью, садится сзади, греховодника во Христе закрепляют ремнем рядом со мной, он лыбится и разводит ручками. В салоне воняет сивушным выхлопом из мужских веселых пастей.  Я еду, включив фары, абсолютно  незнакомой дорогой, переваливаюсь с кочки на кочку и час, и два. За моей спиной анекдоты сменяются храпом, праведник мотается в ремне, повиснув, как Христос над бездной  на картине Сальвадора Дали, и вся моя жизнь – сюрреализм. 
     Опускаю свое стекло до предела, чтоб не так мутило от запаха самогона. А пусть простывают! Чтоб они все сдохли! Скучились, припав друг к другу пьяными башками, угрелись, собачка, бедная , рядом с аптечкой возле заднего стекла кое-как угнездилась. Куртку свою достать из рюкзака и не мечтай. Я волоку, что под руку попалось – огромную куртягу «Найк» Прахова, натягиваю ее, вся в ней утопнув. Чтоб праведник не задел нечаянно моих брюк-эластик своими  лаптями, подкатываю штаны. Голову  заматываю, как Дуня, платком  «Гермес», грязным уже каким-то, мятым. Поехала...
    К тракту я выехала - о чем уже и не мечталось, потому что я вроде бы стала узнавать в свете фар  уже не однажды проеханные брошенные поселочки ,  какие-то ржавые трактора да пилорамы посреди пней -  в  полночь, но  патруль стоял.
- Кто такие? Документы! – грозно подступила ко мне милиция.
- Ой, мужики, пропустите, ради Бога! С крестин от кума едем!. Нажрались все ! И мужик,  и татарин  Федька! И этот, чтоб он сдох, свекор - батюшка! И племянник –зараза! – тычу пальцем в свернувшегося чуть ли не на коленях у Прахова Димыча, вою, а слезы, между прочим, лицо жгут вовсе не бутафорские.
- Документы!
- Ой, батюшки!  Да хрен  их знает, у кого они! Папа, проснись, зараза!  – потормошила я завесившегося волосами «свекора-батюшку»
- Пошла на хрен! – внятным тенорком сказал бывший праведник.
- Сама-то трезвая? – жалостливо скривился командир патруля.
- И капли не  пила! Кажный раз так, кажный раз, чтоб они провалились пропадом! Чтоб у них все поотсохло, у иродов!
- Ну едь, едь, да машину-то помой, неряха! Номеров абсолютно не видно.
     Видимо, от напряжения этой сцены или уж чисто по  инерции я ехала, распустив  нюни, до заправки в вовсе другом районе. Дежурная бабешка за стеклом окошечка аж перекрестилась, когда я предъявила ей свой нос картошкой и микроскопические голубые глазки. Но уж когда  я достала из кошелька сто долларов, ее вовсе повело. Кое- как удалось сосредоточиться и понять, что я не в штате Оклахома. Расплатилась «деревянными», спросила, за сколько доеду до областного центра.
- Машин нет, - неуверенно сказала она, привстав и разглядывая мой пленительный облик в полном объеме, - можно быстро ехать. Но ведь опасно. Случаи бывают.
- У меня в машине четыре мужика и собака, - гордо сказала я, отходя.
    А, думаю, такое дерьмо, как мои мужики, и жалеть незачем! А саму меня Господь спасет – я их лучше.  Сказала собачке: «Ну, Бобик, держись! Сядь там удобнее». Лайка  послушно переместилась на широкую спину Прахова. «Готова? Быстро поеду, не зимовать же тут».
- Тяв! – тихонько, впервые за всю дорогу, подала голос моя подруга. И мы помчались по прямому  широкому шоссе. 
    К издательству я подъехала в четыре часа утра. А куда еще я могла поехать? Не домой же их везти и не по домам же их развозить. Кстати, и адресов-то не знаю. Поколотила в стеклянную дверь. Охранники высунулись, спрашивают, не открывая: «Вы кто?»
- Да что вы, черт побери! Осокина я! Помогите мне тут  одну кучу в редакцию заволочь!
     Таскают  по одному дорогих соратников в лифт, я стою , привалившись спиной к  зеркалу в торце кабины. Ноги просто подгибаются. Если бы не стенка, сползла бы и легла на пол, как  эти хамы.
- Откуда вы, Елена Николаевна? – осторожно спрашивает один из камуфляжников.
- Из командировки.
- А куда ездили?
- Ой, потом прочитаете!
     Отпираю на этаже дверь своего кабинета – и отшатываюсь: не мой! Какие-то жалюзи на окне, единственный новомодный стол с новым компьютером. Два роскошных кресла рядом с дорогим журнальным столиком. И над всем этим – моя «Любительница абсента» и зеркало.
- Это вам вчера, видимо, поставили. Мебель ваши возили на лифте, я видел, - пояснил охранник, на ручках принесший  Димыча. – Куда его? Может, в кресло?
- А ну их на шиш! Кладите рядком на пол, - весело распорядилась я, обживая канцелярское супермягонькое креслице возле компьютера. – Не знаете, издательский душ открыт?
- Открыт. Мы обычно  ночью моемся, когда спать нестерпимо захочется.
- Парни, машину помоете хоть сколько-то?
- С этим труднее. Парадное крыльцо.
- Ну ладно. Тогда хоть сторожите на совесть.
     И я отправляюсь в душ. Моюсь- моюсь, трусь- трусь,  – и все на большом подъеме. Охраннки шампунь дали.  Вода горячая так сладко  по коже бежит, острыми струйками колет – ой, какая благодать! Да может ли быть чувство приятнее, чем встреча с родимым домом? Состирнула трусики и  платок «Гермес». Вывесила на горячущую сушилку для полотенец. Отмыла до блеска кроссовки. Посушила на пальцах волосы перед зеркалом. Ну, конечно, не Шанья, думаю про себя, на той не ездили, ту прокатиться приглашали, но вполне терпимо.
    Иду мимо вахты в пламенных рейтузах в обтяжку, в платке, завязанном  вполне скромным топом с открытой спиной. Охранники смеются:
- Вот теперь, Елена Николаевна, мы вас узнаем.
  В кабинете заварила кофе покрепче, из  сумки достала шаньги бабушки Настеньки, сижу завтракаю. Любимый, когда мы накатаемся с тобой по всяким разным там Канарам, накупаемся в океанах, поехали жить в «Швейцарию»? Мир велик, пока его объедешь, как раз время пенсии приспеет – и так-то будет кстати простой дом  из бруса на берегу большого чистого пруда. А то, что зимой волки воют, ну и пусть их! У них свои дела – у нас свои. Не веришь, что я смогу , как бабка Настя, каждое твое слово ловить  и моментально исполнять? Вообще-то, черт его знает… Хотя и сама бабка  Настя  в тридцать лет вряд ли знала, какой будет в шестьдесят.   А ведь получилось! Что получилось? Век жить - век любить. Они с моим «дальним родственником» Караваевым в одной школе учились. Вот она – с тех пор… его.. .. любит.  Уй, голова как  кружится! Откинула  ее к спинке нового кресла и уснула.

                Любовь нечаянно нагрянет

- Господи, что это такое?! – будит меня голос редактора.
  Спросонья я никак не могу сообразить , отчего он очутился в моей квартире  и по какому праву стоит над моей постелью, чего-то тут командует, тычет пальцем в мой пол с видом самым брезгливым.
- Как помыла – так и ладно, - бормочу я , отворачиваясь от его разгневанной рожи. -  Чо ты,  как свекровь?
- Ой, мы дома! – раздается  радостный голосок Димыча. – Здравствуйте, Евгений Родионович!
- Вы почему тут спите?
- А.. это.. очень поздно приехали.
- Ну и что?
- А у всех двери подъездов железные.
- Ну и что?
- А ключей, блин, нет! – торжествующе завершает Димыч.
- А у меня вообще квартира коммунальная. Не будить же соседей?
- Почему?
- Обматерят! – завершаю  и я свою сагу, вполне войдя в чувство.
- А что за запах тут?
- Видимо, новой мебели, - встав и потянувшись, говорю я. – Прекрасная мебель! Спасибо! Но запах неприятный.
- Диметилхлорацетилбензинопропилена, - сообщает Фариз, поднимая жалюзи и открывая окно настежь..
  Прахов громко всхрапывает.
- Что это за повязки на нем?
- Напишем – узнаете, - сурово говорю я.
- А шофер где?
- Высадили на даче, проезжая мимо. Пусть человек отдохнет. Видели , какая машина? Вот такая дорога. Прикажите Виктору привести ее в порядок.
- Дорогу?
- Да Бог с вами! Вы как не проснулись. Машину.
- А этот кто валяется ? Волосатый.
- Пострижем – побреем, будет замена Льву Игнатьевичу. Интеллигентнейший человек! Философ, мой учитель.
- А  Кропачева куда?
- На милицейскую тему. Оно и  разлюбезно будет, если нечаянно в вытрезвитель попадет. Правильно себя поставит – его на ручках до постели доносить будут.
- Какой-то вид у вашего интеллигента.
- А не надо так брезгливо. Ваш Кропачев не лучше был. А сейчас залюбуешься. Правда, пиджак могу отобрать, чтоб этому отдать.
- Не надо, - раздается тенорок Исидорыча. – У меня пиджаки есть. Здравствуйте! Извините, что так вот вынужден представляться, но … меня вчера на дороге возле моей дачи … понимаете… и из машины… и из костюма. Не могу найти должных слов благодарности вашим подчиненным, что они подобрали меня, не испугавшись.
- Наш человек!- подойдя к креслу, в которое я снова уселась, шепчет Димыч.
- Вынужден просить еще об одном одолжении.
- До дома довезти?
- Да, если вас не затруднит. Это недалеко, всего в каких –то четырех-пяти кварталах, но я не могу себе позволить появиться на улице в таком виде.
- Я понимаю. Сейчас пришлю шофера.
  И редактор удаляется.
- Саша, проснись, Прахов! -  пихаю  кроссовкой  в бок  валяющегося возле кресла гиганта.
- Чо , суки, распинались? – вдруг, не открывая глаз, орет он -. Я сын Виолетты Праховой, депутата!
- Ну, блин! И этот себя дома почувствовал! - ликует Димыч.
  Из-под стола выходит собачка, лижет спящему скандалисту  лицо.
- Мамка, отстань! Не проснусь! Все равно не проснусь! Не подлизывайся!
  Фариз деловито берет графин, льет пану спортсмену  воду на голову.
Прахов  садится.
- Где это я?!
- В кругу друзей, - говорю  строго, проходя за свой стол – Попрошу сосредоточиться. Фариз, закрой дверь. Сядьте, кто где стоял. В кресла не надо! Кресла мои. Так вот: я   вами
  недовольна. Хотя выпутались прекрасно. Но  сколько вы хряпнули?
- А, видимо, семьсот пятьдесят, а то и литр. Бутылка  с пробкой, на ощупь тяжеленькая, - отвечает Димыч, лакая воду из моего графина.
- А то, что самогон горит, в отличие от водки, этого, значит, не знает никто?
- Ну я –то точно в этом не разбираюсь,-  морщится Исидорыч.- У меня голова болит ужасно.
- И зря! Вам, уважаемый, если хотите тут укорениться, надо сегодня же привести себя в порядок и написать опус «Отшельник  на  горах».
- А что я там напишу?
- Что голова позволит. Но помните, Танька Румянцева за вас молится, так что старайтесь. Объем - полоса формата А-4. Это и много и мало. Вам, полагаю, как философу, захочется сказать людям что-то существенное. Провести какие-то исторические параллели. Но без сухомятины.
- Эй,- стучит в дверь шофер Виктор, - кого тут везти?
- Вот этого дворянина, - киваю я на распатланного похмельного Исидорыча, сидящего на полу возле котомочки в лаптях и заплатанных штанах лесника Караваева.
- В приют бомжатский? – спрашивает Виктор.
- Куда покажет
- Понял. Ну, пошли , что ли, чучело немытое.
- Па- а-а –азвольте!
- Да ладно тебе, - берет его за шкирку Виктор.
- Витя, я не пошутила. Это , действительно, дворянин.У его прадеда первая в городе машина была.
- Ну, это другое дело, - кивает  Виктор. И они удаляются.
- Пожрать бы, - зевает Прахов. – Дайте сумку. У меня в ней всего…
- Александр Кириллович, уж не намерены ли вы разложиться здесь с объедочками? Привычки привычками, но попрошу вас заходить в этот кабинет только по делу и с готовыми материалами.- Строго смотрю я. -  Сейчас отправитесь по домам, но отнюдь не спать в удобных постелях. Завтра жду от вас полной  цивилизованности вида и по два-три  материала, естественно. У нас очень мало времени, к сожалению. Мы должны выскочить именно в эту субботу. Иначе у наших оппонентов хватит смекалки затеять какие-то упреждающие маневры на областном уровне.  Следовательно, Дмитрий Борисович, вы домой не идете, а запираетесь в фотолаборатории. И не подаете признаков жизни! Знаю я вашу привычку пробежаться до бара и забыть вернуться обратно. Отныне с ней придется расстаться навсегда. Александр Кириллович, передайте пакет с продуктами коллеге.
  Собачка подошла к Димычу, лизнула в щеку.
- Спасибо, дорогая! – погладил ее Димыч. –Ну, пошли! У меня будешь жить. Писать-какать в кювезку, и голоса не подавай. Там темно и интересно, тебе понравится. И диванчик уютный есть. Пошли!
- Нам тоже можно идти? – спросил Фариз.
- Да- да, - отвлеклась я от шуршания в ящике стола – До завтра, коллеги.
- Как изменилася Татьяна, как гордо в роль свою вошла! –  выйдя за порог и прикрыв дверь, громко процитировал Прахов.
- А ну кыш, - спокойно сказал Фариз.- Коли вспомнить не можешь, как в кабинете очутился. Молиться должен и боготворить.
- Так-то так, - соглашается Прахов.  Открывает дверь, произносит: - Большое спасибо, Елена Николаевна!
- Не за что, - рассеянно отвечаю я, включая компьютер.
  Весь день писала, отключив телефон, приказав секретарше Любе всем отвечать, что мы еще не вернулись из командировки.
  Вечером зашел редактор. Сел в кресло.
- Что угодно? – спросила я, на минуту отвлекшись.
- Да так зашел. Покалякать.
- Простите, Евгений Родионович, занята.
  Лицом изображает естественную обиду именитого гостя.
- Вы сами призывали меня развернуться быстро и работать интенсивно. Поэтому хотела бы вас попросить, чтоб вы проследили, как там рекламщики и отдел писем со своими блоками. К моему диктату они еще не привыкли – времени не было, но было бы обидно, если бы номер притормозился по их вине.
- А сами- то успеете?
- Стараемся. Ну, до встречи?
  Вздохнул, встал, ушел.
  Часов уже в десять плетусь домой, усталая. Захожу во двор, и вдруг с лавки поднимается подполковник Никифоров.
- Какими судьбами, Вадим Семенович? – удивляюсь я.
- Обыкновенными! – отчужденно смотрит на меня подошедшая от красных «Жигулей» дамочка весьма простецкого вида: черная юбка, белая блузка, пышная химзавивка.
- Это ваша жена? – спрашиваю я.
- Вот именно! – отвечает дама.
- Очень приятно, - говорю, слегка озадаченная ее маломотивированной агрессией. – У вас в нашем доме знакомые?. – спрашиваю подполковника.
- Просто родственники дорогие! – зло кривится  его супруга. Ну и вкус у подполковника!
- Мы к вам , Елена Николаевна, - вздохнув, отвечает подполковник и советует жене, - Галя, успокойся!
- Ну, что ж, проходите, - слегка озадаченная,  приглашаю их в дом.
  Клани дорогой не видно, квартира прибрана.
- Проходите в комнату, - жестом показываю, - а я сейчас кофейку поставлю. Извините, я из командировки, в доме ничего съестного, так что будет только кофе.
  Прошли. Затаились, как мыши, даже  между собой не беседуют.
Приношу кофе, сажусь напротив них на диван. Пью из своей чашки, к остальным чашкам никто не прикасается. И молчат, вытаращившись на картину  «Христос на кресте».
- Что-то случилось? – участливо спрашиваю я.
  И вдруг супруга стратега взвывает, схватившись полными горстями за свои кудри:
- Ой, Леночка дочечька, ой!
- Что с ней? – вскакиваю я. – Какая я вам дочечька?
- Уйди, сука крашеная!  Я не о тебе! – воет гостья.
- Это что такое? – гневно вопрошаю стратега, тоже вскочившего.- По какому праву мне предлагается уйти из собственного дома да еще в такой разнузданной форме?
- Сама ты разнузданная! Я все знаю, все! Как ты ему на шею  вешалась! Все хохотали! Он меня и ребенка любит!
- Да пожалуйста! Подполковник, что это за недоразумение?
- Галя, успокойся!
- Не успокоюсь! – трясет та головой и без того распатланной.
- Галина, - мягко говорю я, - всякой глупости должен быть предел. Если кто- то…
- Ой, уберите ее с моих глаз, иначе я не знаю, что сделаю! – топочет она ногами, сидя в  кресле, и рвет свои кудри горстями.
- Никифоров, мать твою так! – ору и я.- Успокой ее, иначе я вас обоих отсюда выкину за полной ненадобностью!
- Ну, Елена Николаевна, - обижается стратег, нерешительно топочась возле женина кресла. А та, естественно, разинула рот для следующих комплиментов в мой адрес.
- Ах так!? – хватаю чашку с ее остывшим кофе, подхожу и лью  в декольте ее белой кофты.
  Народ теряется, разгядывает, выпучившись, урон в нарядах, я более-менее спокойно спрашиваю: «Да что случилось-то?»
- Что- что, - ворчит, входя в комнату  со стаканом корвалола,  рыжая Клава, - Петька, видимо, ее Ленку изнасиловал.
    Меня валит на диван неспособность  вместить в голову такое. Никифоров резко отворачивается к окну, кусая губы. Галина тихо плачет. Клава по очереди подносит пострадавшим лечебное средство, поит из одной емкости. Воркует при этом:
- И чо исписховались все, как дураки? Ей чо, Ленке этой преподобной пять лет? Она в садик ходит?  Или Петечка наш наркоман, запойка кака-то малолетняя? Он вон чо у нас – тыщу долларов стоит! А красавец какой! Други бы радовались!
  Мы молчим, выпучившись друг на друга.
- И чо орать, девку позорить? – продолжает Клава. – Этоть не девка – золото! До пятнадцати лет в целках пробегала! Этоть с ума сойти!
  Мы неуверенно улыбаемся. Клава продолжает:
- А сами чо переполохались? Ну, родит…
 Нас с Галиной бросает в родственное объятие. Сидим на диване и  трясемся.
- А как еще внуку-то обрадуетесь! Коляску по очереди возить будете! А полковник и вовсе службу забросит! И так вот, все вместе, всё для них да для них , сволочей!. Не успеют из ****ы вывалиться, а туда же!- завершает  сагу Клава.
  Вот чем хороша народная мудрость?  - Она моментально переводит трагедию в фарс. Мы начинаем истерически хохотать, катаемся по дивану, хватаемся за животы. Клава обижается, говорит:
  - С имя, как с людьми, дак вечно…- И покидает  помещение.
    Отхохотав, я спрашиваю:
- Что делать-то будем?
 Никифоровы разводят руками. Стратег говорит с истинно армейским остроумием:
- Тут без бутылки не разберешься.
- Хорошо, - соглашаюсь я . – Идите за бутылкой. Галя, изволь подмести волосы, которыми ты тут насорила. Я иду на кухню, попытаюсь что-нибудь приготовить.
     Жарю картошку, раскладываю по тарелкам соленые грибочки бабушки Насти и вяленую рыбу, подаренную наркоманами, распечатываю банку душистого варенья из земляники, завариваю хороший чай. Сервироваться решила на кухне.
     Пришел Никифоров с пакетом еды и питья. Стол дополнили бутылкой светленькой, нарезали колбаски копченой, огурчиков-помидорчиков, разложили пироженки, Никифоров достал из пакета огромную бутыль пива «Монарх». Кликнули Клаву. Той что-то уже нет. Уселись.
- Ну, за прекрасных дам! – возглашает, вставая, воин и галантный кавалер.
- Вадька, а ты как машину-то поведешь? – спохватывается  жена.
- Ой, в первый раз, что ли? – выпив, отмахивается супруг.- Лена, почему водочки не приняли?
- Нет-нет, - отодвигаю я рюмку, - если пить, то только пиво.
    Мне наливают высокий стакан отличного пивка. Сижу, наминаю солененькую рыбку, запиваю пивом.
- Хорошо сидим! - с набитым ртом ликует Никифоров. – Просто, как шведская семья.
- Я тебе покажу, гад такой! – грозит ему кулаком законная супруга.
  На всякий случай опасаюсь повторения событий, говорю отвлекающе:
- А как вы узнали? Ну, о наших невинных младенцах.
- В лагерь вчера поехали, - вздохнув сообщает стратег. – У Леночки день рождения.
- Еще и торт купили, как доброй, просто огромный.
- Галь, давай больше не злиться. Ну, бывает. Со всяким. Ленка у нас действительно не самая плохая дочь.
- Королева! – киваю я.
- Ну вот, - кивает и Никифоров, - приехали, а там пир горой: все справляют день рождения еще и Пети. Музыка, танцы, все в венках. Толчея, фейерверк, петарды…
- И глядим, их нет. То танцевали, а тут не стало, - подхватывает Галина.- Естественно, пошли искать. Нам уж уезжать пора. Времени много. Бродили, бродили – нигде!
- Вышли к реке, идем уж просто так, потому что ночь очень хорошая. Луна, светло, кусты прекрасные. Ой, не могу! – потупился Никифоров.
- Да ладно тебе! Стоят в заливе, в венках. И это самое… Ну, понимаешь?
- Да причем, так красиво все, - продолжает Никифоров.-  И  слова, и жесты. Мы смотрели, смотрели из кустов да на цыпочках отошли.
- Идем берегом молча, потом на песок сели… И Никифоров, как дурак, стал раздеваться и с меня спортивный костюм тащить. А потом на руки – и в воду,- улыбается Галина.
- Дурной пример  заразителен! – засмеялся стратег.- Но мне, блин, давно так хорошо с тобой не было.
- И мне, - сияя глазами, сказала Галина.
     Выпили за любовь. Никифоров отошел покурить к форточке, говорит: «Какой-то чувак на окна смотрит. Машина хорошая.  «Форд».
- Ой, блин, опять приехал! – со словами привета появляется в  кухне Клава. Приглашенная к столу, тяпает рюмку, жует грибок и говорит мне.- Забыла, Ленка, сказать. Он тут еще был, когда ты частушки пела. Окно-то открыто было. Стоит, тобой любуется.
    Я стремительно покидаю гоп –компанию. Ну это что за везение, что за счастье такое? – думаю, валясь на диван в своей комнате. -  Ни разу не увидел меня в человеческом облике. То я в свекровином балахоне сплю, то я в Петькиных шортах пол мою, то я, блин, голышом на шее висну, то в старушечьем халате и  шали чумовые частушки ору! И сегодня! Ну да, я вполне -  в брюках с топиком, так Никифоров в кухонное окно лезет! И сам хорош!   Торчишь под окном – так хоть окликни…Имя ведь знает, едри твою мать!
  Гости заглядывают, докладывают, что все съедено и выпито, а им пора домой. «Приятно было познакомиться», - говорит Галина.
    Заглядывает через какое-то время Клава, чтоб доложить, что посуда помыта. Нормально! Пусть ездит, пусть стоит под окнами, пусть дозревает..
    Встаю с дивана, иду делать  жест вежливости. Набираю номер, спрашиваю, как доехали. Никифоров поет в трубку громко, на большом подъеме:
- Я вас люблю, люблю безмерно!!! – добавляет, – Не бойся, жена в ванной.
- Чтоб ты провалился, ирод! Вот принесет Ленка в подоле – другое запоешь! – вынуждена сказать я и шмякнуть трубку.
    В голову моментально приходит: а мне-то зачем за это отвечать? А пусть-ко Анфимовское семейство с этим барабается. Набираю номер бабки: вполне этот юный развратник может с ней жить. Ну и что, что квартира однокомнатная?
- Але? – откликается достославная Вера Ивановна. - Кому кака немочь нужна?
- Это я, Вера Ивановна. Лена.
- Чо звонишь, я уж сплю?!
- Да хотела предложить вам, чтоб Петр пожил с вами. Мой, маленький.
- На шиш его. Не соглашашься съезжаться, дак и тут нечо. И так квартира на его записана – И бывшая свекровь шмякает трубку.
. Интересная информация побуждает меня набирать новые цифры: раз квартира Петькина, надо эту толстую кувалду сселить с ее родным сыном!
- Алло? – откликается Анфимов- старший. А фоном идет громкий детский писк. – Да заткни ты ей глотку! –орет Анфимов.- По телефону поговорить невозможно, мать вашу так!
  Осторожно кладу трубочку. На сегодня всё.

                Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего

    Непрятности начинаются с планерки: Еланская и Фомин разобижены тем, что нынче «толстушка» создается не аварийной «групповухой» и им там делать нечего.
- Элементарная жадность, алчба, как говаривал Вознесенский! – заявляет Фомин.
- Не буду вас разубеждать, - отвечаю я. – Можете и дальше считать не алчбой вашу манеру сидеть на асфальте, а описывать чернозем. У нас были недоразумения со смолинским номером. Звонило духовенство, недоумевало, почему статья о религиознвх конфессиях подписана именем Натальи Дементьевны, которую они в глаза не видали.
- А что, я там неправду написала о их  распрях? – нагло заявляет Еланская, хотя о распрях написано мной. Редактор тонко улыбается.
- Во избежание  недоразумений подобного рода мы заводим такую практику: кто едет, тот и пишет,- продолжаю я.- Предлагаю старым сотрудникам газеты поехать в Веселинский район и написать целый номер  на тему « А вот я помню». В первой своей, так сказать молодости, каждый там был. Район расположен неподалеку, в пределах приличных дорог. Съездится очень комфортно.
- С нашими-то командировочными? – усмехается Еланская.
- Ездим же мы.
- Правду, Наталья, - влезает Корепаныч. – Съездила бы, проветрилась. – А на мордочке написано: «И я от тебя отдохну!»
- Хорошо. Я, Фомин и ты с удочками. Шофер Виктор, это непременно. Затем ,  кто там у нас еще есть из старичья? Пенсионера еще какого-нибудь домашнего возьмем. Я бригадир, - распоряжается Еланская – Звоню, и пусть встречают.
- Пусть, - говорю я. – Но только сильно власти все же не продавайтесь. Контрасты…
- Кого ты учишь? Это будет чистая поэзия!
- Которую  все-таки сверит и поправит Осокина, - твердо говорит редактор. – И если сочтет нужным, выставит новую  «шапку» – «Как я продался властям».
- Ах так! - зажигается Еланская. – Тогда здорово продадимся. Ни копейки командировочных не потратим!
- Может, их и не выдавать?
- А вот это уж шиш с маслом!
  Редактор смеется.
 Перемещаюсь в свой роскошный кабинет, появляется хмурый Кропачев с интервью и репортажем из компьютерного лагеря.
- Что за скорбь? – интересуюсь, принимая бумажки.
- Всё нормально.
- Как обжились в другом кабинете?
- Роскошно.
- Так в чем дело? 
- Пить бросаю и женюсь. Н а Анне.
  Я веселею.
- Так радоваться же надо!
- Это не скоро. Она сказала, что никаких свадеб, пока Юлечку не отсужу.
- Юра, вам повезло: она прекрасная девушка!
- Зато теща будет еще прекрасней. Уже квартиру ремонтирует. Кто-то звал…
- И Клавдия Семеновна прекрасный человек!
- Но жить с такой?
- Тут вы правы. Но есть выход. Какой? Анна идет в старые дома и беседует с отцом, чтоб тот прибрал маму. Понятно? Так и передайте. А что и где искать, они наверняка знают. Сообщите им, что комнату вашей тещи я хотела бы у нее выкупить. Мне сегодня выдадут деньги. Ну, давайте перейдем к интервью.
  Читаю, Кропачев стоит над душой, ждет реакции.
- Сядьте в кресло, - предлагаю я.
  Прочитала, говорю:
- Профессор мне не понравился. Много фанаберии. Уж такой умный, что просто осталось на икону да в передний угол. Какой-то человечинки бы добавить
- Сами же запретили. Я и пленку стер. Хотя там было. Спросил про женский идеал. Хам, конечно. Ответил: « А, может, мне нравятся русалки по речным берегам. Кого это касается?» И про цветы спросил. Вообще чушь ответил. По латыни какой-то цветочек назвал, условно, дигиталис-морталис. Опять он у него на речном берегу растет. И ваш сынок такой же. Хотел, понимаешь, об успехах расспросить, а он, как дурак, простите, на профессора вытаращился  и  вообще сквозанул от меня.   
- Ну, бывает, - примирительно ответила я. – Надо учиться беседовать. С каждым на его языке. Хорошо, профессору его хамства не простим: про русалок и цветочки припишем. А  Великому Анфимову я дома лекцию прочитаю, как беседовать с репортерами. Случай не повторится. Извините меня за него.
- А ты  меня, мать, извини за фотографию, - заходит в кабинет Димыч с собачкой.
- Что там?
- Ну, профессор, видимо, башкой мотнул, а Петька, как дебил, на него уставился. –Кладет  на стол  свою халтуру, которой бы фотолюбитель побрезговал. Ну, не было у хлопца вдохновения в тот день, поэтому на снимке представлены лишь ухо и затылок профессора, да Петечкино лицо с идиотски открытым ртом, впрочем и остальные детки на снимке не лучше, но тех хоть спасает, что они на заднем плане, не столь крупно сняты.
- Да сколько можно! – взрывает меня.
- Тяв-тяв! – говорит собачка.
- Молодец! – нагнувшись, гладит Димыч лайку. – Сегодня домой ко мне поедешь. Там жить будешь. Там приволье – свой дом.
- Перефотографировать! Этот снимок я рву!.
- Ай, власть, она людей вечно в зверей превращает.
- И заставляет мертвецки пьяных носить на руках.
- Тут я не спорю, тут спасибо. Ну, я пошел?
- А кто вас задерживает? – холодно прищуриваюсь я.
    Писала  целый день. Принимала материалы и правила. Любовалась  припомаженным Исидорычем и оформляла его на работу. Попутно завидовала чужому счастью: тоже решил жениться. Уже позвонил деду Петру на мобильник, побеседовал с Румянцевой.
- Как у них там?
- Я не расспрашивал, мне было не до того, - отвечает жеманно.
- А вот эту манеру бросьте! – приказала я. – Сейчас вам дело до всех. Особенно до тех, кого вы приручили. Это что за метаморфозы? На глазах из молельщика за весь мир сигануть в дворянины и стыда не поиметь?
- Господь всегда в моей душе! – отвечает, крестясь.
- И пусть там сидит, не высовывается! Нечего тут, в чужом кабинете, филиал своей занюханной кельи делать. Вы выбрали, вы светский человек! Живете в миру и для мира, коли профессия такая. Извольте  завтра приходить к девяти, стол вам выделят. С коллегами не пейте.
- Да за кого вы меня принимаете? Кто вам дал право?
- А ну кыш! Поступил в науку – терпи и слушайся. А насчет выпить – это первое, чему здесь научиться можно.
- Да Бог с вами! – примиряюще сказал Исидорыч. – Я для этого слишком сильно Таню люблю. Кроме всего прочего, мы мальчишечку усыновляем. Володю – наркомана. Если заметили, голубоглазый такой, очень умненький. И хотелось бы услышать о написанном.
- За Володю рада. Написано неплохо, но всякие там «коих», «сих», «какового», «поелику» вычеркиваю безжалостной рукой.
- Ваш учитель, Лев Игнатьевич, таких оборотов не чурался.
- А я, ваш учитель, чураюсь. Так что извольте следовать новому канону.
- Я думал, мы будем друзьями. Тем более Танечка…
- А вот этого не надо! С Танечкой мы подруги, а вам я всего лишь  старший коллега. И  до свидания.
  Исидорыч был последним просителем. Пришел в контору поздно, за каких-то пять минут до конца рабочего дня. Проваландалась с ним два часа. Это что получается? Жизнь пытается сделать из меня трудоголика? Не поддаваться! В гости пойду! – решаю я.
  А куда и к кому идти? –думаю, выйдя на вечернюю улицу. Кого я могу порадовать визитом?
  От вопросов этих становится грустно. Иду просто так по улице. Вечер прекрасный! Тепло, даже жарко немного, но я одета по-вчерашнему легко, в топик из платка и брюки-эластик, только вместо кроссовок на ногах белые босоножки на высоченном каблуке. Шла, шла и пришла… Дом роскошный высится, ограда чугунная красивая отделяет от улицы роскошный двор  с цветниками, с хорошей детской площадкой, со своей стоянкой для автомашин. Мудреного мало – тут живут нефтяники. И я бы могла жить, но не захотела. А зайти, что ли? Посмотреть, как выглядит  огромная четырехкомнатная квартира, для которой я сама подбирала обои и импортную сантехнику. В конце концов, это не только мое право , но и обязанность: у сына Анфимова неприятности, папа о них должен знать.
    Решительно захожу в стеклянный вестибюль. Ох ты, боже мой! Даже пальмы в кадках! Даже ковровая дорожка к лифту! Топаю по ней.
- Вы к кому? – вежливо интересуется охранник в камуфляже.
- К господину Анфимову.
- Тринадцатый этаж.
- Я знаю.
     Лифт с зеркалами, чистота идеальная. Живут же люди!
  Зато квартира встречает меня сложным запахом хорошей кухни, невоспитанной кошки и плохо постиранных пеленок. К дверям вывалили все: Анфимов в одних тренировочных штанах, мадам Анфимова с младенцем на руках, в моем бывшем пеньюаре, крайне замызганном, двое ее старших деток в дорогих, но грязных бермудах, как цыганята, честное слово. Обои  в холле ободраны, видимо, кошкой, которая тоже пришла познакомиться: села, понял, под ноги и лижет свои лишаи, откормленная, старая,  полуплешивая.
- Уберите кошку! – первое, что я произношу, после «здравствуйте».
- Это еще зачем? – таращится счастливая соперница.
- Мне не нужны лишаи, коли вы не боитесь  их для себя и малых ребятишек.
- Какие они малые? – спрашивает Любовь, потрепав по головке  здоровенького упитанного старшего лет, наверное, десяти и младшего, видимо, семилетнего. Этот потощей.
- Раз не малые, пусть прекратят ковырять в носу, - говорю я, отказываясь жестом от предложенных хозяином тапок. – Петр, я хотела бы с тобой поговорить в некотором уединении.
- Это еще зачем? – стекленеет взор жены.
- Погоди, - говорит мне Анфимов,- сейчас кошку с балкона выброшу  и сядем.
- Ты чо, ирод, с ума сошел? – верещит Люба.
- Стоит ли так, Петр? – вмешиваюсь я.
- Стоит! Всю квартиру засрали, пользуясь моей снисходительностью! – Хватает кошку за шкирняк – и Мурка отбыла в рай. 
    Сидим на кухне, как от века принято. Жена кормит ребенка грудью тут же. Видимо, мысль оставить нас с Анфимовым наедине нестерпима для любящего сердца. Анфимов мается сравнениями, глядит на нее исподлобья.
- Сейчас покормлю да чайку организуем, -сообщает Люба. – У меня стряпня вкусная.
  Из глубины квартиры доносится дикий вой.
- Что это? – пугаюсь я.
- Парни подрались, не обращай внимания,- отвечает Анфимов. – Зря ты мне их и пальцем трогать запретила.
- Вот за это вам спасибо. Но ты, Петя, вообще детей не любишь. Ты Нюнечку нашу и на руки не взял, - укоряет жена, обиженно пряча за пазуху голую грудь и прижимая к себе малютку.
  Я встаю с табуретки, забираю бессмысленно вытаращившуюся на меня Нюнечку, подношу Анфимову.
- Я пойду маленько приберусь да потом в гостиной сядем,-  сообщает Люба, удаляясь.
- Вот так и живу! – сурово говорит Анфимов. –Поубивал бы всех!
  И только он это произнес, неумело перехватив ребенка, Нюнечка , очутившись ротиком у рельефного анфимовского соска, ухватила его и зачмокала. И Анфимова просекло!
- Ты чо, ты чо, зассанка моя маленькая? -  забормотал, склоняя к ней расплывшееся в улыбке лицо. – Не наелась? Ой ты, мартышечка моя! Ну с ума сойти, до чего смешная! Ой ты, малявка сладенькая!
  Я улыбнулась.
- Правда, красивая?
- Правда, - соврала я. – А еще красивей будет, когда подрастет. У тебя, Петя, все дети красивые. Но старшего мальца своди   поправить прикус и отдай в спортивную секцию. А младший и так хорош, только грязные оба.. У вас, что, воды горячей нет?
- У нас есть все, кроме личного счастья,- ответил Анфимов.
- Это просто!
- Это как?
- Приглашаешь жить к себе свою мать, и весь табор враз дисциплинируется.
- А ведь ты права! – ликует Анфимов.- Завтра же здесь будет!
- Ну, мне надо идти, - говорю я вставая. – На минутку заходила. Пригласить тебя в гости на Петин день рождения.
  Не стала  уж говорить о Петлюриных подвигах, пожалела.
  Анфимов с дитем на руках провожает меня до двери.
  -Уходите? – высовывается из гостиной Люба, крайне довольная.
- Да, я приходила пригласить  Петра на день рождения сына всего лишь. Мальчишка старается, славит его фамилию, так что, думаю, папу не разорит и приличный подарок. Тем более, на алиментах наэкономлено.
  Люба ушмыгивает внутрь.
- Я ей дам, коли еще так будет! – громко оповещает Анфимов. – Мне нетрудно всю свору проводить, чтоб в носах при гостях не ковырялись! Будем тут в чистоте, в красоте  жить: я Нюнечка и мама. Спасибо, что зашла.


                Все люди – братья!?


       На следующий день с утра, как всегда, запарка, работы выше головы, вдруг по внутреннему телефону с вахты извещают: «К вам пришел муж. Пропустить?»
     Интересно, думаю, что за мужа я имею, безмужняя. Отвечаю: «Пропустите». И даже к лифту любопытство погнало. Двери отворились, побритый, благоуханный, хорошо одетый Анфимов сделал шаг мне навстречу – и вдруг, изменившись в лице,  пятится к лифту, уже смыкающему двери.
- Ты что? – изумилась я. И с тихим «Ой!» за моей спиной еще кто- то изумился.
  Оглядываюсь: скорым шагом, чуть ли не бегом по коридору удаляется секретарша Люба. Что за дела? Они знакомы?
- В чем дело? – спрашиваю, заведя Анфимова в кабинет.
  Сжал челюсти, как партизан на допросе.
- Ну, как знаешь. Если ты сюда загадочно помолчать пришел, то вон кресло, можешь посидеть минут пять. А мне, прости, работать надо.
  Уселась за компьютер, побрякиваю клавишами, соображаю попутно, как , особо-то его не обижая, на корню пресечь манеру навещать меня в служебных интерьерах. Надо же, приперся! И разу тут не бывал, а тут, понимаешь…
- Пять минут истекли, - говорю, не поднимая носа от клавиатуры. – Может, что-то сказать хотел?
- Ну, перво-наперво, скажу, что стол и компьютер тебе идут, - отвечает.
- Мерси. А дальше что?
- А дальше я вручаю тебе документы на однокомнатную квартиру, гараж и машину.
- Какую машину? – дубею я.
- Совместно нажитую,- усмехается Анфимов.- На нашу «Волгу». Отдал бы иномарку, но ты мне ее покупать запретила. И вещи отдал бы. Все платья и шубы, но, к сожалению, две мои лахудры все это замызгали. Поэтому получи деньгами.
  Встает, подходит к столу, кладет увесистую пачку.
- Ха-ха-ха! – смеюсь я. – Мне не надо. Мы не договаривались!
- Ладно, брось дурака валять. Я тебе еще должен остаюсь. Алиментами. Попрошу бухгалтерию посчитать, потом отдам. Еще отсюда выдели на подарок Пете. Сам бы купил, но не знаю, что надо купить. А так-то к вам приду, видимо, с хорошей бутылкой да шоколадом. Сойдет?
- А букет мне?
- Это само собой.
- Что это на тебя нашло?
- Можешь считать, совесть проснулась. Можешь считать, ума прибавилось. Можешь считать, за совет вчерашний благодарен. А то и просто: по закону  я обязан отдать тебе половину нажитого.
- Но я в суд на тебя никогда бы не подала. Из самолюбия.
- Это нам известно, - вздохнул Анфимов. – Видимо, прощаться придется. Мечта не сбылась: ты в нищете не одумалась. Да и какая ты нищая? Ты меня, пожалуй, побогаче. Вчера посмотрел на тебя и понял: мы не пара. Жалко, конечно, что раньше этого не понимал, умнеть рядом с тобой не пытался. Однако,  знай: ты самое лучшее, что было в моей жизни. И мне тебя не забыть. Так что при встречах губу-то не криви, мы вполне можем остаться хорошими знакомыми.
- Согласна. Значит, Петька приедет, я тебе звоню. Слушай, а как я на машине ездить буду? Это же что-то оформлять надо.
- Все оформлено. Машина у подъезда.
- А ты как без привычки – пешком?
- Ну, дорогая! Ко всему когда-то привыкать надо. Куплю.
- Опять за старое?
- «Волгу» –«Волгу»! – засмеялся он, махнув рукой. – Ну, я пошел.
- Спасибо, Петя!
- Не за что.
    В весьма приятных чувствах вылезаю из-за стола, бегу за водичкой, грею кофе. Села в кресло… Заявляется секретарша Люба. На запах, что ли, они летят? Налила ей чашку: гость есть гость.
  Сидит, тупо смотрит на «Любительницу абсента». Тут  появляется Петька –малый. Очевидно, прямо с автобуса, коли огромная спортивная сумка отягощает плечо.
- Ой ты, господи! – ликую я. – Нам до двух метров полсантиметра осталось, а  мы по улице в шортиках со сланчиками и с голым животиком ходим!
- Чо ты, мам? Жара ведь. Привет! Здравствуйте, Любовь Валерьевна! – отвечает плохо воспитанный переросток, со светлой улыбкой оглядывая непривычный роскошный кабинет.
- Нет уж, дорогой, никаких приветов! То ты, понимаешь, репортерам хамишь, от них убегаешь, когда тебе интервью предлагают, то меня внешним видом позоришь. Ты пришел не к Дуне в огород, а в людное учреждение, - холодно назидаю я.
- Я ведь раньше так ходил.
- Когда был детсадником? И, значит, разницы не ощущаешь?
- Ну ладно, ушел я, - смиряется юноша с нелюбезным приемом.
-   В доме, Петр Петрович, в связи с моим аскетическим образом жизни пусто. Приготовь сам себе  чего-нибудь. Возьми денежек да купи по дороге провизии, - отсчитываю от Анфимовской пачки. – Слышишь, если на пир по случаю твоего дня рождения деликатесиков согласишься купить, буду очень признательна. Много не покупай. Пир будет скромным. Отец твой придет. Больше гостей не будет. Больше некого нам приглашать, - завершила я наставления, почему-то вздохнув.
Петька  взял деньги, молча поклонился и был таков.
 Люба вдруг побледнела, хотя и до этого сидела какая-то странная, вроде .. а! Она без грима сидела и как бы слегка заплаканная. А тут побелела, как полотно.
- Что с тобой? – спрашиваю у Любы и придвигаю к ней чашку, к которой она не прикоснулась.
- Все больше на отца становится похож, - замогильным голосом произносит  секретарша.
- Мнение спорное. Этот блондин,а Анфимов – темный шатен. И ростом эта дылда не в него,-  возражаю я, усаживаясь в кресло возле журнального столика.
- Губа верхняя - вылитая. Посмотришь  - и сердце замирает.
- Да, губы красивые. Анфимовские.
- Нет! Губы его! – восклицает гостья с протестующим жестом.
- Изъясняйтесь понятней, Любовь Валерьевна, - предлагаю я озадаченно.
- Я на филфаке училась, - с каким-то горловым спазмом после довольно длинной паузы начинает говорить Люба.- На первом курсе. Он нам лекции читать приходил.
- Анфимов?
- Да замолчи ты! Дай рассказать! Я уж не могу больше! – И платок носовой выхватывает. В глаза им тычет, а руки дрожат.
- Хорошо. Молчу.
- Все девки в него влюбились. И нельзя было не влюбиться, ему ведь только сорок было, даже меньше чуть-чуть. Я стала под окна ходить. Стою, смотрю на задернутые шторы. Силуэты вижу. Он и разные женщины. Сердце болит-болит, а все равно хожу. Зимой заметил. Идет мимо, говорит: вы кого-то ждете, девочка? Я говорю: к знакомым пришла, а их дома нет. Он: вы замерзнете, как воробушек. Пойдемте ко мне, погрейтесь. Зашли, а он меня не узнает. Приветливый такой. Говорит: сейчас ванну горяченькую нальем, отогревать вас будем. Ну, сижу в ванне… Потом он зашел… Вода вся в крови, а я и боли не почувствовала - голова кружится от счастья. И сказать ему ничего не могу. А он говорит: извините, моя юная роза, но  ко мне должен прийти коллега. Поэтому быстренько обсушимся феном, и я вас, неазабвенная моя, неожиданная, провожу. Вышла я во двор, думаю: если опять женщина, я застрелюсь. Нет, пришел его сын. И вот так пошло. Стараюсь ему на глаза попасться, а он меня в упор не видит. И смелости не хватает намекнуть, что я у него была, что девственности лишил. С филфака меня   отчислили. Я полностью сессию завалила. Летнюю. Дома жизни нет:   мать орет, отец две таких оплеухи отвесил – я думала, у меня голова отлетит. Бегу по улице, реву. Вдруг машина останавливается. «Запорожец». У него тогда был всего лишь «Запорожец»… Молодой парень, красивый спрашивает, что со мной. Потом говорит, дескать, не реви, поехали, я тебя за город отвезу, позагораешь, выкупаемся, да и пройдет все. Ты не думай, он ко мне не приставал, просто пожалел.
 - Кто?
- Анфимов. А я смотрю на него , он чуть-чуть похож на Льва Игнатьевича, и так мне горько, так мне чего-то хочется… Ну и…Шепчу при этом ему: единственный мой, единственный! Словом, поженились.
- Ты была женой Анфимова?! – от изумления тихим шепотом спрашиваю я.
- Дай доскажу, не перебивай, ради Бога! Ну вот. Одел он меня, да и вообще нормально жили, если, конечно, свекровь не считать. Ну, я взрослая стала. Очень уверенная. И представляешь, набралась храбрости, пришла к нему! И не просто так, а неделю жила в его доме. И забеременела. Мы , конечно, с мамой все замаскировали: дескать, это я дома гостила. Но Анфимов, когда родила, срок посчитал, за меня принялся. Но я стою: твой! На Библии клянусь и на Коране тоже: твой, просто преждевременно родился. И ведь жили бы, спокойно жили, если б не свекровь эта косопузая. Она тебе не целкой досталась, вообще сучонка, ты уезжаешь – я ее и дома не вижу,  вот такое про меня буровит и буровит. Лена, я бы не ушла, но он меня так бил! Вспомнить страшно… Убежала  от  них. Дома синяки залечила, через две недели возвращаюсь, а они мне все шмотки выкинули и ребенка не отдают… Ну и пусть, мама сказала, так даже лучше: хоть судьбу свою устроишь. Развелись, и я старалась все это не вспоминать. Выучилась на секретаря, пришла в редакцию. Он меня опять не узнает! Подарил красную розу, как незнакомой. А, думаю, я с самого начала начать согласна! Да, добилась… снова ванна, и снова ласковые слова, и снова «попрошу на выход»… Мне обидно… и вот я то в ванне, то с другими… Думаю, ну заметишь же ты мою верность, пусть хоть когда –нибудь! Я дождусь. Пусть старого, пусть пьяного, пусть  хоть хромого и горбатого – но все равно жизнь вместе кончим и в одну могилу ляжем! Тут ты к нам работать пришла. Он моментально в тебя влюбился, но я смотрю, тебе на это наплевать. Петечка стал ходить в гости к нам. Я все еще никак не пойму, кто есть кто. Ну  Анфимовы и Анфимовы, фамилия обыкновенная, не редкая. А потом ты разводиться стала, Анфимов возле типографского угла замелькал. И я поняла: Петечка мой!
       Мне категорически не понравился восторженный блеск ее очей и то, как она прижала к сердцу руки, говоря это «мой!!!»  Бляха-муха, ведь знала же, что, разведясь, я стала жить по-нищему. Купишь какую-нибудь безделицу, вроде импортной настольной лампы, сидим потом с Петькой на хлебе и воде, у нее рублевки перехватываем, но хоть бы копейку простила! Хоть бы грош подарила!
- Вывод какой? – холодно спрашиваю я.
  Она молча вытаращилась.
- Что плечами жмешь? После таких бурных речей надо делать серьезные выводы. Мне тридцать лет, и я одинока. Хочешь, дам ему в зубы компьютер, папа его Анфимов алиментов  двести пятьдесят рублей добавит – и живите с сыночком счастливо? В придачу, уж как матери его скажу, на днях девчонку соблазнил, кобеленок. Родители ходят, мне истерики закатывают, на весь дом позорят. Приди, у соседей поинтересуйся, что я позавчера в свой адрес выслушала. И весь пол, понимаешь, драными волосами засыпан. Месяц из-под дивана, видимо, выметать буду. Мне зачем эти дела, если у него родная мать есть?
- Ты что, ты что, ты что?! – в ужасе замахала руками Люба.
- А коли так, то и вали отсюда! – без обиняков предлагаю я.  – Для тебя он умер. Пятнадцать лет назад. Или вовсе не рожался. И не хер мне жилетку соплями мазать!
- Елена Николаевна, вы же никогда не ругаетесь!
- Ну-ну, поучи манерам. Еще тут заползай со мной кофе пить в моем кресле. Мы, естественно, подругами будем, дела сыночка общего и его красоту обсуждать ежедневно начнем, – кривлюсь усмешкой.
- Простите, пожалуйста, я поняла, - встает она с кресла.
- А если поняла, то и не пикни! Никому ни слова! А то я, что сказала, то и сделаю! Восстановлю тебя в материнских правах, сучку патентованную, - ласково улыбаюсь я, тоже  поднимаясь.
  Люба пулей вылетает из кабинета.
- Что это она? – заходит   Прахов. – Чуть с ног не сбила и пококетничать забыла.
- Узнаю, что ты с ней спишь, уволю! - без обиняков сказала я, проходя за рабочий стол.
- Надеюсь, ревность? – обрадовался  Прахов.
- Нет, профилактика Эдипова комплекса. Вообще никогда и ни за что не связывайся со старухами. Каковой являюсь и я. Ну, что принес?
- Счастливую весть. Фариз возле компьютерщиков полосы ждет. Сейчас  явится.
- Дмитрия Борисовича позовите, пожалуйста.
    И мы садимся смотреть гранки. Бегло просматриваем  главы « Как мы ехали до Новинска»,  «Темная ночь, только пулей свистит Бригадир», «Как я из русалок превратилась в путану», « У бомжей хлеб нелегкий», « Строитель городу не нужен», «Как мы были ветеринарами у цыган», «Белый халат – нуль милосердия»,  «Отель «Амбассадор» и кафе с сиреневым ароматом», «Как мы были женихами в деревне Кузяйке»,( эти  гады, не послушавшись меня, по Кузяйке прошлись без удостоверений. Прахова никто в мужья не захотел: раз ободранный, значит, пьет, раз большой, то много съест, раз руки без мозолей,  значит, лодырь. Димыча  тоже: надо стог метать, а он с вилами – у подножья и не допрыгнет. Фариза взяла бы фермерша, «продала бы на хрен все, поехала бы с ним по деревням печки класть».) Далее шла глава «Швейцария днем и ночью», затем «Маковый букет рекордсмену», «Отшельник на горах» – самокритичное повествование Исидорыча,  «Как мы были белорусскими партизанами», и завершалось все главой «А поутру они проснулись» – о том, как я этих дураков везла и выгружала у издательства.
  Зашел редактор, улыбается.
- Поздравляю, - говорит, - Это эксклюзив. Варсегов  из «Комсомолки» отдыхает.
- Ну уж что ж вы так? – засомневались мы.
- Выше, ребята, честное слово! Он везде с удостоверением, в ролевые игры не играет. Елена Николаевна, подписывайте номер. У нас задержка в типографии, штраф бы не поставили.
- Я «шапку» хочу поменять. На «Берендеево царство». Очень снимок на первой полосе хорош - мы идем, со спины снятые,  у  Айседорыча лапотки и котомочка, у меня рюкзак, марлевочная юбка под закатным солнцем сквозит , и оба с батожками. Прелесть!
- А еще переодеваться у болота не хотела, - укорил Димыч. – Да, вышло чудненько.
- Какие дальнейшие планы?- с улыбкой интересуется шеф.
- Отдохнуть. Пусть другие покорячатся. Предлагаю темы: «Ночной город», «Журналист меняет профессию», плюс стариканы из села «Как я продался власти» принесут, и, допустим, «У парадного подъезда» – все идут в какие-то конторы скромными просителями. Всыпем чиновничеству. А мы уйдем в отпуск. Все вместе, чтоб потом неразрывно и коллективно еще куда-то съездить.
- И не раз! – поднял палец редактор.- Согласен. Пишите заявления.
- А я как тут останусь? - взволновался неслышно зашедший Исидорыч.
- А вы, Иннокентий Айседорович, в таком возрасте, что в поводырях уже не нуждаетесь, - сказала я. – Читайте Сапожникова, но не копируйте. Могу разрешить занять мой кабинет для большего комфорта и сосредоточенности.
- Большое спасибо. Очень признателен.
     Троица и редактор покидают кабинет, я прибираю перед отпуском на столе, убираю всякие там пленки с записями и диктофон, скидываю внутрь ручки и скрепки.  Айседорыч терпеливо посиживает в кресле, худовато-длинноватый, поза, как у Сапожникова: руки скрещены на груди, ноги скрещены и вытянуты.,
- Ну что ж. Вот вам ключи, - двигаю ключик от кабинета по столу. – Трудитесь, Иннокентий Айседорович по - коммунистически.
- Об одном одолжении попросил бы: не звать меня Айседоровичем. Мне не хотелось бы, чтоб  в редакции..
- А бесполезно. Все уже так зовут. Единственное, что могу, - извиниться.  Это у меня по студенческой привычке вылетело.
- Ах, черт! А вот интересно, у вас-то самой кличка была? Чтоб я мог ее коллективу доложить.
- Была. «Петькина мамка».
- Как-как? -  хохочет Айседорыч.
- А ничего смешного, - обижаюсь я.- Значит, подшивку с Сапожниковым возьмете в секретариате.
- Не надо. У меня дома есть альбом с его вырезками. Мама копила. Чтоб его маме читать, моей то есть бабушке.
- Вы Сапожникова сын? – ужасаюсь я непомерности территории, орошенной моим покойным вождем и учителем.
- Да, невенчаный. Воспитывался с отчимом, доцентом мединститута,  из гордости родному папе даже не представлен. Только бабушке, потому что соседка. Углядела какое-то фамильное сходство, отпираться было бесполезно. Вот так вот.
- Братьев у вас по всему свету!
- Знаю. Но в родство лезть не намерен даже к Прахову. Даже к сыну Еланской, торгующему компьютерами, хотя «машина» по дешевке крайне нужна. К вашему бывшему мужу, тем более. И к сыну вашему, простите. И еще сестер знаю, штучки три.
- Да откуда это все? Как вы узнали?
- Мама всю жизнь была историографом и биографом великого человека,-  вздохнул Исидорыч – Хорошая черта. Переданная по наследству, мне очень пригодилась. В виде научной скрупулезности. Надеюсь,  это поможет написать докторскую.
- Что за тема?
- Я ее еще не сформулировал. Ну, приблизительно: «Неконструктивность православия как государственной религии». Грустно верующему человеку русской культуры это писать, но против фактов не попрешь: Бог Россию не спасет.
- А дворянин вы по матери?
- Отнюдь. По родному отцу. Сапожниковы – древний местный род. Фамильные предания доложены бабушкой. Тоже, кстати, дворянкой. Она женщина оригинальная: я у нее главный внук.
- А что ж вы главного брата не назвали?
- Андрея, что ли? Калигулу-то?
  Меня роняет  из кресла возле компьютера. Делаю вид, что шарю по  полу в поисках скрепки.  Вылезаю из-под стола, бормочу : «Не нашла».
- А почему он Калигула? – спрашиваю. - Жесток, развратен, необуздан?
- Да Господь с вами! – крестится Исидорыч. – Просто Калигула – это, как известно,  Сапожок, а Сапожников раз – то значит Калигула. Единственное, что ему можно инкриминировать, это компьютерный фанатизм, упертость такую, знаете ли. Некую брезгливость к тем, кто к передовым технологиям не приник. А так-то ученый как ученый. Даже жениться некогда. Дай бог, если в интимной сфере не полный профан.
- Скучно живет?
- В обывательском смысле – да.  Но, вы же сами знаете, когда вдохновение накатит, на мир наплевать. И счастлив, и ничего , кроме работы, не надо.
    Плетусь домой, как калика перехожая: в рюкзаке – тощие отпускные, выданные, естественно, по старой должности, и выписанная редактором  очень щедрая премия, плюс пачка Анфимовских выплат за наряды. В голове  непосильный груз новой информации: надо как-то знакомиться заново с холостым профессором Сапожниковым, навязываться ему в жены. А как? Предъявлять ему и главному акушеру области Петлюру в качестве брата? Ужас! Бедный мальчишка, сирота сиротская… И вот еще что: зря не спросила у Айседорыча, не являюсь ли сестрой  Калигулы, Друзиллой. Осатанеть от этой жизни, осатанеть! Вы простите, Лев Игнатьевич, я на вашу могилу не пойду! Нечего было так жить, прости ты меня, Господи, и помилуй!
  Мысль эта посетила меня у самого подъезда, я эдак глаза к небу задрала и уже совсем было собралась осенить себя размашистым крестным знамением, но тут вдруг вспомнила, что у издательского  крыльца осталась подаренная мне Анфимовым «Волга» , а поэтому резко развернулась, погрозила небу кулаком, как Виолетта Прахова умеет грозить вертолетам, и, сказав «Если все с верхотуры видишь, почему так жить дозволяешь?!», помчалась назад.
    И вовремя, блин, примчалась: воровато озираясь, один из вахтеров снимал с моей машины дворники.
- Ах ты, гад! – сказала я. – Я тебя другом считала!
- А это ваша машина, что ли?- выпучился  бывший друг. – Я ведь не знал!
- А Христова заповедь? «Не укради!»
- Чо, Елена Николаевна, уж простите! Но весь мир, бляха, живет по заповеди «Не проворонь».
  Приезжаю домой. Клавы нет, Петьки нет. На кухонном столе неразобранными  лежат пакеты и пакетики – заготовки к пиру по случаю дня рождения. Прибрала все в холодильник. Поела всухомятку, усталая, спать легла.
  Именинник пришел заполночь и ужасно счастливый.
- Надо бы, Петр Петрович, честь знать. Мы собирались отметить ваш день рождения с отцом, - строго сказала я.
- Ай, да какой он мне отец? Не воспитывал вечно, пил да с тобой ругался, -  машет ручкой эта скотинка.
- Вот как? Потом , видимо, я на очереди? – вопрошаю. - Тоже ведь не ангел небесный. Так что огласите претензии. Вы ведь и со мной сесть за один стол не захотели.
- Ну чо привязалась?
- Ах ты, немочь! Ах ты, сосунок разнузданный! Ах ты, развратник малолетний! – взрывает меня. Гнев просто душит, заставляет метаться по комнате, искать глазами что-нибудь пригодное, чтоб пришибить эту хамскую морду.
- Вы чо, вы чо, вы чо, вы чо! – врывается в комнату Клава. – Ленка, ты с ума спятила! Петька, засранец, а ну в мою комнату прячься! Ленка, корвалолу попей! Ой, матушки, матушки! Ой, бедная ты моя, бедная!
    И я валюсь вся в слезах на диван, а Клава гладит мою голову молча, сев рядом.
Всласть наревевшись, я  отпустила камеристку, попила водички  на кухне.
  Из Клавиной комнаты выполз Петлюра, бормочет: «Ну, извини, мам».
- Изыди с глаз! – как Исидорыч в келье,  грозно произношу  и отправляюсь спать.

                Незабвенный мой, неожиданный!
 
    С утра Петлюра лебезит: угодливо согнувшись, подает мне кофе в постель.
- Вы готовы серьезно беседовать? – поднимаю на него строгие глаза.
- Да, - вздыхает.
- Сядьте в кресло.
  Садится на краешек.
- Итак, у меня появились средства, данные твоим отцом, чтоб  сменить квартиру. Доплачиваем к этой и переезжаем в трехкомнатную. Тебя перевожу в другую гимназию.
  На мордочке ловеласа искренняя мука.
- Надо понять, что взрослые ваши с Леной отношения очень осложнят вашу жизнь: вам будет не до учебы.
- А мы вчера у Никифоровых беседовали, так пришли к выводу, что это ничего. Они даже внука иметь согласны, - сообщает ловелас, на какое-то время погрузив меня в изумленную немоту.
- Тебя воспитывали отнюдь не эти люди, - наконец собираюсь с мыслями.-  Но если хочешь, могу выдать наличными часть отцовских денег, и мотай к Никифоровым  в приймаки, то есть в зятья, - предлагаю вполне спокойно.
- Ты с ума сошла? – задирает он брови.
- Цыц! Еще раз услышу такое предположение о моем уме, не знаю, что сделаю! – на мгновение свирепею я, но беру  себя в руки.- Предлагаю задуматься вот над чем: а не слишком ли это большая роскошь для тебя - завершить роман ценой недоученности, этаким нищим побирушкой в семье подполковника, возле вовсе неграмотной молоденькой жены и так далее, включая ранних детей?
- А ты разве не будешь помогать? – любознательно щурится так называемый сын.
- Нет, дорогой! Я одинокая женщина, очень молодая, мне свою  судьбу устраивать надо,- злорадно улыбаюсь я. Но потом становится жалко его.-  Не бледней, никто от тебя не отрекается. Ты соглашаешься с моими разумными предложениями – и остаешься моим сыном в полном объеме. Я теперь зам редактора. На жизнь будет хватать. Университет. Сорбонна на стажировку. Хорошая карьера. Ну?
- Да,- кивает  головой с улыбочкой.
- Выбор окончательный?
- Да!
- Рада . Одно смущает.
- Что?
- То, что ты абсолютно не подумал о Лене.
- Кто сказал? Ты что, за мной шпионить будешь, чтоб не звонил, не встречался, цветов не дарил?
- И потом все сначала?
- Нет. Никифоров объяснил про презервативы, мать ее сказала, что повесится, если еще к нам в гости придется идти. Мы с Ленкой закричали, что мы в разных гимназиях учиться будем, они подавятся нашими учебными успехами. Что поженимся только после университета. Вот так.
- Что ж ты сразу не сказал?
- Ну, выдал информацию алгоритмами.
- А вчера зачем хамил?
- Видимо, по инерции. После сцен в их семействе.
- А счастливый почему был?
- Влюбился в Ленку потому что. Вот она не понимает! И как с тобой разговаривать, если ты сама хуже ребенка? Гордишься мной? Как американская мать.
- Погожу. Посмотрю со стороны, чем дело кончится. Звони отцу, приглашай в гости. Прямо сейчас. Вернее, через час.
- Так ведь утро.
- А кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро. Так ему и скажи, если будет чего-то там возражать.
  Явился Анфимов в сопровождении кучи детей: чисто помытые припомаженные пасынки – у ноги, на руках атласный конверт с Нюнечкой.
- И вы так в троллейбусе ехали? – ужасаюсь.
- А что? Замечательно ехали! – смеется Анфимов.- Народ просто прибалдел, что я – отец куда-то целых троих детей поволок. И место уступили, и конфетки парням дали. Ты извини: мы просто рады, что вырвались. У баб аврал, квартиру шворят. Жить невозможно. Вот Петя, познакомься: это твои братья.
- Сережа, - улыбнулся старший.
- Миша.
- Очень приятно! – искренне сказал Петька.- А сестру как зовут?
- Надя.
- Ну, пошли, парни в комнату. Компьютер покажу.
- И сестричку заберите, - командует Анфимов. – Дайте сосочку, она вас и не потревожит. Она в памперсе. А бутылочку я ей сам потом согрею.  Ступайте, а я тут маме помогу.
     Я просто дубею от цивилизованности отношений. Села на подоконник открытого кухонного окна. Анфимов у стола  с сервировкой детского утренника копошится. Я могла его полюбить! Мы зря расстались, думаю, глядя на него. И была бы у нас большая семья, не напрасно я такой огромный сервиз купила…В любовницы, что ли, попроситься? Все ж таки какая-никакая мужская помощь  мне понадобится… С малым-то ребенком.
- «Форд» какой-то приехал. Хорошая машина, - говорит Анфимов, подходя с сигаретой к окну.
Я оглядываюсь через плечо. Да, приехал. Встал дубом и смотрит с выражением муки на нового моего кавалера.
- Эй, Калигула! – кричу я. -  Заходи, гостем будешь! Не трусь, не съедят!
- Если позволите, я с букетом, - отвечает.
- Тем более! – ликую я.
  Заходит, протягивает  белые лилии. Анфимов ойкает:
- А я, понял, цветы купить забыл. Только газетку твою в киоске прихватил.
- Знакомьтесь, - предлагаю. – Мой бывший муж.
- Очень приятно, - протягивает руку Анфимов, - Петр Львович.
- Андрей Львович.
- О, да мы, это как сказать, чуть не однофамильцы! Вы кто? Я, например, мастер –буровик.
- А я профессор, если позволите.
- И чего с букетом?  Свататься, что ли?
- Ну, в некотором роде, если можно так сказать. Вас это не смутит?
- Не… Теперь уже нет, не смутит. Как и любушку нашу моя  молодая жена не смущает. Два года, как расстались, - объясняет буровик профессору.- Всё заросло.  Ленка, зови ребят. Андрей Львович, надеюсь, не побрезгаете трапезой? А потом уж беседуйте. Мы вас покинем.
- Очень признателен.
    И мы очень бонтонно посидели за столом. Петька все зыркал  глазами на профессора, но тот себя умел держать Потом в комнате заорала Нюнечка. Профессор, я заметила, чуток покривился лицом.  Анфимов, сказав «извините»,  с нагретой бутылочкой убежал  утешить малютку.
- Это всё ваши совместно нажитые дети? – негромко спросил у меня Калигула, кивнув на Сережку с Мишкой.
 Я прыснула. Петька захохотал. Сказал:
- Маме просто некогда было их родить. Она же в газете работает.
- Как? Разве не пионервожатой?
  Меня просто душит смех
- Да нет. С чего вы взяли? – удивился Петька. – Ее все знают. Это обозреватель Осокина. Если хотите знать!
  Калигула вскочил в полной растерянности. Потом поклонился, подошел … и целует мне руку.
- Дети- дети, кыш отсюда! – сказал Анфимов, появляясь с младенцем на руках.- Петька, и ты в том числе. Лена, дай ключи от машины, я в зоопарк их повезу. Потом Петька к нам поедет, ковры поможет трясти и вообще останется, раз у тебя отпуск. Отдохнешь хоть по –человечески. Петька, иди собирай сумку.
    И вот мы одни.   Сидим у неприбранного стола. Глядим друг на друга. Два дурака, не накопившие к такому зрелому возрасту нормального опыта интимного общения.
- Почему вы так на мою должность среагировали? Вам полегчало, что не к пионервожатой сватаетесь? – решаюсь прервать молчание я.
- Нет. Не поэтому, - говорит он. – Отец письмо оставил. Написал, что вы были его последней, самой большой и платонической любовью. Завещал вам квартиру. А мне - заботу о вас и вашем сыне, Пете.
- О чем вы говорите? Он что?! – у меня от растерянности теряются слова.
- Да, добровольно ушел из жизни. Написал, что устал, и это с каждым бывает.
- Боже мой! – зажимаю я рот ладошками.
- Никто не виноват! Никто! Я вообще считаю, что это право человека - уйти, когда не хочется жить.
- Глупости! Он верующим был! Ему страшно было.
- Ни капли. Он так спокойно и обстоятельно пишет. О себе, о своем неизлечимом алкоголизме, о  стыде от невозможности что-то в своей жизни изменить. О процедуре его упокоения и заметания следов перед следствием. Он отравился снотворным. Перед этим принял душ и надел костюм, в котором его  надо было положить в гроб. Все сделал, чтобы я не испугался, когда приду. Высчитал время и пригласил меня зайти непременно. По телефону. Очень спокойным голосом. В письме описал, как и где желал бы быть упокоенным.  Всех мне перечислил под опеку: вас, бабушку. Остальным , де, по большому счету, ничего не должен. Перечислил дарения : Фомину – стопку книг, Еланской – нравящийся ей копеечный натюрморт. Все остальное из квартиры – нам с мамой. Стены - вам с Петей. Это очень мужественная смерть.
  Он опустил голову, помолчал. Не глядя мне в глаза,  упрекнул:
- А вы ни разу не пришли на его поминки.
- Андрей, откуда ж я знала? Я не оправдываюсь. Меньше всего я играла бы и там роль его последней нежной привязанности. Я любила его всего лишь как человека. И не хотела сплетен.
-  Я открыл наследство на вас. У нотариуса. Мама ерошилась. Пришлось показать письмо. И  если мы , ну, придем к какому-то брачному консенсусу, впереди  … как бы вам сказать?
- Ой, говорите проще! Она меня не любит.
- Да, корреспондента Осокину она не любит. И в этом смысле жаль, что вы не пионервожатая Анфимова. С той я ее смирил. С букетом  к вам послан ею.Правда, вначале была очень против вашего взрослого сына.
    Сижу и размышляю: сказать - не сказать  о том, что Петька ему брат?  Ай, думаю, не все сразу. И так разговор какой- то натянутый, академический, что называется.
 Тут появляется Кланя. Здоровается и, во-первых, говорит:
- Звонили тебе, Леночка. Из села-деревни. Максим-то, оказывается, Надьку нашел. Фуру продал да технику для фермы купил. И еще у него брат с семьей тоже в Смолино переехали. Записались, значит,  в фермера. Дом для брата нынче строят. А осенью тебя на свадьбу зовут. Меня возьмёшь?
- А кто звонил? У них же телефона нет.
- Ну, ты даешь! Да после вашей газеты всю , как ее, сивилизацию вернули. Феня так и говорит: ты край спасла.
  Профессор поднимается, делает шаг, целует Клане руку.
- Это чо? – вытаращилась тетя Клава, аж кудри дыбом встали от ужаса.
- Как матери Елены Осокиной.
- Да поди ты к лешему! Какая я ей мать? Соседка коммунальная. Уж вовсе чо-то как дураки! Ухожу я! К Коле иду о жизни договариваться, - сообщает мне, затем,  поманив нагнуть голову, шепчет: – Не сиди, дура, веди в комнату!
    Зашли, встали под потолочной клумбой. Смотрит в глаза – и все. За открытым окном вдруг как что-то пролетит с грохотом! Я вздрогнула, к нему на грудь кинулась, а дальше все просто…
  За ночным окном идет дождь, тихонько барабанит по подоконнику.
- Что это там летело-то? – спрашивает он.
- Еще к кому-то посланец небес, как ты ко мне, упал, -  усмехаюсь я, в полутьме разглядывая его профиль.
- Днем?
- А что? Кто-то сильно воззвал: подай, Господи!
- И ты взывала?
- Одиннадцать лет. С той встречи. На лестнице.
- Неправда. Меня легко было найти.
- Ты уезжал.
- Но через год вернулся. Правда, опять уехал. В Москву. И потом  еще какое-то время в проблемной лаборатории не здесь работал.
- А, кстати, зачем это надо было – искать, раз ты меня не помнил?
- Помнил, однако. Ты такая была русская красавица. Писаная. С румянцем, с косой. Ростом выше. Вернее, больше, вот вся –больше.
- Тебя послушать, так совершен подлог: я – это не я.
- Сейчас ты совсем другая. Но это не просто хорошо, это замечательно! Хоть в лоб не дашь, назвав голову тыквой. Вот, кстати, и объяснение, почему я тогда сам тебя не поискал. Ты меня так обидела!  И в заливе, кстати, обидела.
- А ты меня нет?
- Я тебе комплимент сказал, на лестнице, имеется в виду, единственный, который мне пришел в голову,- смеется Калигула. – Не так уж много я их знал, а тут еще меня парни подпоили. Видимо, понаблюдав нас сверху, бог решил, что еще рановато, должны дозреть.
- И ты дозрел?
- Я люблю тебя, я так люблю тебя, ты во мне каждую  жилку зажигаешь, ты бессонными мои ночи делаешь, я без тебя сир, нищ и убог, мне ни одна гипотеза в голову не лезет, у меня компьютер барахлит, мне все время по-детски реветь хочется, и я…так хочу тебя! – бормочет он мне куда-то за ухо.
- Иди ко мне, мой маленький,- прошептала я. – Но только помни,  что я не одна. Осторожно, осторожно…


                Океан, где мы утопимся
 

На следующий день мы едем представляться его маме.
  Мама открывает дверь на наш звонок, из квартиры  несет сдобными пирогами. Улыбка – шире некуда, пока не разгядела меня. Спрашивает холодно:
- Вы ко мне?
- Вы знакомы? – поднимает брови сынок.
- Естественно! Кто ее не знает? Это же наша знаменитая Осокина1 Впрочем, проходите. Андрюшенька, почему без Леночки?
- Мама, как раз с Леночкой. Это она и есть.
    Главного акушера области роняет на стену прихожей. Речь восстанавливается не сразу. Но сразу перерастает в визг:
- Нет- нет! Андрей, ты с ума сошел! Это инцест! Она была любовницей твоего отца! Он из-за нее практически покончил с собой! Потому что она уехала со своим хахалем в командировку!
  Мой суженый сорит у порога букетом, который нес для мамы в такой торжественный день. Из кухни появляется друг дома Наталья Дементьевна Еланская, выпучивает на меня глаза.
- Ну что ж, -  вздыхаю я, - видимо, это момент истины. Если вас не затруднит, пройдемте куда –нибудь и сядем, чтоб спокойно поговорить.
- А с кем тут спокойно говорить? – ухмыляется Еланская, изящно махнув рукой на обессилевшую от вопля  Людмилу Викторовну. – С несчастной матерью?
- С вами!- улыбаюсь я.  - Если вам так угодно, расскажите прямо у порога для всей лестницы, как тридцатилетней шлюхой соблазнили Льва Игнатьевича, сделали его развратным мальчишкой, запустили, так сказать, в производство.
- Молчи!  Ты этого не знаешь! – топает ногой моя коллега.
- Знаю, - спокойно говорю я.- Сам рассказывал.  И вы это знаете. Я даже знаю, какой из ваших сыновей от Льва Игнатьевича.Так что или беседуем, или вы домой торопились?
- Милка, не верь! – взывает наш мастер интриги к прищурившей  глаза подруге.
- Кстати, Наталья Дементьевна, почему вы тут, в городском коридоре, а не в командировке?  Я послала вас в Веселинский район, - холодно спрашиваю.
- Чо мне там делать? По телефону напишу. Мне не семнадцать на машинах-то трястись..
- Прекрасно. Звоню редактору, договор расторгаем. Хватит!
- Служебный шантаж!
- Нет, грубое нарушение дисциплины. Статью я вам назову поточнее, справившись в новом трудовом кодексе. А сейчас хотела бы попрощаться. Покиньте, пожалуйста, помещение!
  Еланская хватает сумку, выметывается за дверь, не сменив тапок на босоножки. Их я заботливо выставляю за порог. Расгибаюсь, строго говорю  онемевшим хозяевам:
- Истерика неконструктивна. Примите корвалола оба. Куда пройти для спокойной беседы?
  Садимся в гостиной. И я обстоятельно, размеренным голосом  перечисляю все открывшиеся мне родственные связи, всех известных мне потомков Сапожникова.
- Ну , Кешу я , положим, знаю, - слабым голосом говорит мать Андрея. – Но остальные! Как он мог, негодяй!? Я всю жизнь его любила, ни с кем судьбы не связала, ждала его хотя бы под старость, хотя бы …- Она плачет тихо и смиренно, и от этого еще страшней: мне она не простит именно принесенной в дом страшной вести и того, что я «соперница». – Я на его могильную плиту отдала деньги, которые копила на шубку, а он!
- Мама, ну что ты, право! – возмущается сын. – Шубку я тебе уже купил.
- Да разве в этом дело?  И ты еще с такими сюрпризами! Ему жениться загорелось! А то, что я одинокая сирота, на это наплевать!? – понемножку нарастает звук.
- Ну, что ж, -  встаю  с кресла, - простите, что все так получилось. Если бы не Наталья Дементьевна, я бы попыталась вам понравиться.
- Никогда! Ни за что! Любая другая, вплоть до бомжихи из помойки, но не вы! – уже во весь голос.
- Спасибо и до свидания! – спокойно сказала я. И покинула гостеприимный дом.
       Андрей догнал меня в сквере, которым я шла без слез, представьте, размышляя, что, может, оно и к лучшему: а на фиг мне вообще это семейство, где все мужчины -  кентавры? Гены скажутся – и буду я под старость так же нюнить, повесив головушку с закрашенной сединой? Ну и что, что беременна?  Братана Петруху – им на попечение. Пусть растят на пару большого ученого и отвечают за его поступки. И я свободна. От всех, понимаешь, свекровей и от всех мужей, которые кривятся при крике младенца. И даже  алиментов от себя на Петьку не дам. Вот так!
- Леночка, зайчик мой! –  догнав, воскликнул мой незабвенный. – Прости, ради Бога, но мне приходится выбирать между женщиной и матерью. Я не могу оставить маму!
  Рожа у самого такая отчаянная, слезки  на подступе: ну, дураки, что с них возьмешь!
- Во –первых, запомни, что я тебе не зайчик,- холодно сказала я . –Во- вторых, спокойно сядь на лавку. Не хватало еще, чтоб профессора все в соплях по улице бегали.
  Шмыгнул носом, как наркоман Пиня. Сел.
  Я тоже села, скрестила, вытянув, ноги в парадных белых босоножках.
- Не вижу вообще причины для паники, - сказала , не смотря в его сторону.- Что случилось? Всего лишь родилась еще одна свекровь, которой трудно оторвать от себя сына.  И оно понятно: она тебя вырастила, выкормила и на ноги поставила. Это вечная трагедия семей без отца – вот такое неадекватное поведение. Возможно, так буду вести себя и я, когда Петя подрастет. И второй мой ребенок.
- Ты его оставляешь?
- А с чего я с ним расстаться должна? Да, ему не повезло: отец со слабой тыквой попался.
- Ну что ты в самом деле? – он ещё и обижается!
- А как иначе тебя назвать? Иначе бы ты сел, сообразиловку включил, а ты сразу готов все забыть – и залив , и побережье.
- Нет! Нет! – орет отчаянно – несколько прохожих вздрагивают.
- А ну давай без сцен! Сиди и думай! – без церемоний приказываю я.
    Сидим, молчим, а как раз напротив нас – стенд с рекламой турфирмы: пальмы, песок, океан. Любимый минут через пять говорит:
- Живут же люди! На Канарах. В этом году собирался туда поехать, так нет – похороны, поминки, мамина шубка… На самолет в один конец отсталось. Такой отпуск дурацкий.
- Это встреча-то со мной – дурацкое мероприятие? – улыбаюсь я.
Обнимает меня рукой за плечи. Улыбается:
- А как бы здорово – утонуть в океане! В теплой воде, не размыкая объятий!
- У тебя, что, наследственные суицидальные наклонности? Второй раз  на дно приглашаешь, - вспомнился мне его вопрос в заливе «Мы ищем место, чтобы утопиться?»
- Ну, это образно говоря.
- А не образно что придумал?
- Боюсь, ты обидишься.
- Посмотрим.
- Хочу жить в квартире отца.
- Нормально! Дальше.
- Хочу навязать ей Петю, чтоб строго, как меня, воспитывала. Его надо перевести из гимназии в университетский лицей. Это рядом с нашим домом.
- Окэйно!
- Хочу, чтоб ты жила в своей квартире с девочкой. Я думаю, что нам надо родить девочку.
- Ну-ну…
- И по ночам к тебе ходить! Тайно повенчавшись.
- Синхронно мыслим, дорогой! – похвалила я. –Но фамилии вашей дворянской никогда не возьму! Моя лучше, не такая смешная. И дочь будет Осокина. Петька как был, так и останется Анфимовым. И весть о вашем братстве не покинет семейный порог. Я не хочу, чтоб во все эти передряги был посвящен Анфимов- старший.  Ему и так, бедному, досталось.
-   Естественно- естественно. И от помощи материальной с его стороны надо отказаться. У него детей куча.
- . Хочешь, за такую хорошую голову на Канары свожу?
- Ну, как-то неудобно, я не привык у женщин одалживаться.
  Посмотрела на него с любопытством. Сказала:
  -     Видимо, для меня надо сделать исключение.
… Через несколько дней сбылась мечта , на которую не захотелось сплюнуть. Я вышла на берег, к синей-синей и бескрайней сини, распахнула руки, крикнула : « Здравствуй, океан!»


                2001г.