Вреднющий характер

Так случилось, что мне не довелось хоронить тётку Маню и, возможно, от этого, иначе, как живущей где-то по близости она мне не вспоминается. Всегда улыбчивая, лёгкая на подъём, тётка Маня приятными воспоминаниями теплится в моей груди.                Однажды в первый раз в жизни она решила посетить город, где я жила в студенческом общежитии, но во время сессии  готовилась к очередному экзамену в родном хуторе. Тогда - то неугомонная и вездесущая тётушка уговорила  любимую «плямянницу хочь разок перед смертий полятать».
Давным-давно колхоз-миллионер «Красный Октябрь» располагался при въезде в станицу Клетскую. Невдалеке виднелись кладбищенские кресты клетчан, а наверху, на Меловом шпилю долгое время просуществовал аэродром для «кукурузников».
Были праздничные дни и, возможно, поэтому полёт проходил «не очень гладко». Я помню свалившуюся в проходе дородную казачку, забывшую пристегнуться к креслу. Она вскочила во время полёта, в панике, а села мимо. Побледневшая тётка Маня, в момент попадания в очередную воздушную яму впивалась скрюченными пальцами в широко расставленные коленки, а в передых задирала подол юбки и обмахивалась им, точно веером, успевая при этом вспомнить и Господа Бога, и, разумеется, его мамашу. Она проклинала себя за любопытство, меня по-свойски, но особенно пилота, который по её глубокому разумению «нажралси и лятать ни магёть». Уже в аэропорту, сидя под колёсами «нашего лайнера», ополоснув лицо из прихваченной для такого случая бутылки со святой водицей, на вопрос ехидного красномордого лётчика: «Ну, чаво, полятишь ишо, мамаша?», - не растерялась: « Чуть людей ни пирябил, радый, аж ащерилси! И какая я табе мамаша?».
Не замечая его протянутой руки, поднялась с моей помощью, огляделась, явно довольная, что осталась жива и эта чудесная жизнь продолжается. Природное любопытство светилось в её взоре, ведь впервые в жизни она оказалась в городе. В автобусе тётка Маня, освободив от платка уши, уже прислушивалась к разговору двух горожанок, а потом, резко развернувшись, попыталась поддержать беседу: «А вот у нас Галькя…», - и замолчала, видя, как собеседницы недоумённо выпучили глаза и поджали губы. « Чаво это они перекасаротилися? – спросила тётушка вслух. На ухо объяснила, что неприлично влезать в разговор с незнакомыми людьми, на что услышала: « Подумаишь, цацы какия!                Потом успокоилась, рассматривая проплывающие за окном пейзажи, бурчя себе под нос: « Куртурно скрось,  живуть жа люди!».
      Уже на следующий день я и тётушка смотрели в кинотеатре «Гвардеец» японский фильм « Легенда о Нарроялле». Трагичный сам по себе, но слишком откровенный для того времени, а для тётки Мани - «дюже безобразный», - он добавил впечатлений, когда на выходе она увидела совершенно чёрного африканца. До этого людей чёрной расы ей довелось созерцать с экрана хуторского клуба. Африканец прикурил сигарету, затянулся, как вдруг  тётушка, полная уверенности, что  «негр по - нашему ни бельмеса ни понимаить, да и, вообще, тока с дерева слез», - проговорила ему прямо в спину: «Глянь, Римка, негр, чёрный, гад, ну, чистая обязьяна, да ишо курить!».
И когда тот, развернувшись, уставился на тётушку округлившимися белками глаз, мне стало дурно, и я, зная об «их» чрезмерной обидчивости, развела руками, мол, простите нашу серость. Но не тут-то было. Моя тётка Маня в любой скандальной ситуации никогда не сдавалась. « А неча в обчественном месте курить! Да ишо вырядилси, как порядочный», - и бросила мне: « Пошли, чаво застыла. И-и-

и…Ничаму тибе горад ни научил – сожруть када-нибудь и не подавятся». И как в воду смотрела.
         Возвращалась тётушка в родной хутор, переполненная впечатлениями от шумного, красивого города, но не покорённая им. Сидела в автобусе радостная и, прижимая к себе зембель с подарками, прошептала мне на ухо: « Ну, слава Богу, домой еду. И чаво вы с Варький тут хорошего нашли? У нас в стяпи, сама знаешь, воздух какой, ажник исть ня надоть, а тута дыхать нечем и машиняки -то « гыр – гыр», покоя нету ни днём, ни ночью. И куда едуть, куда их черти нясуть? Я-то к своим деткам прияжжала», - пошутила она напоследок.                Я махала вслед уходящему автобусу и даже не предполагала, что последние годы тётка Маня и моя мама проживут в городе, вдали от родного хутора, о котором до последнего будут тосковать. Тётушка же, исключительно из-за своего вреднющего характера, тщательно скрывала это и, сидя с соседями по подъезду на лавочке, дурила им головы: « Где дети, там и родина». И только мне, когда я приходила проведать её, да Варьку, да свою любимую племянницу Маничку, она говорила: « Степь сница стала. Будто я молодинькия, бегаю по полю из цвятов лазоревых и так мне лягко, так радостно. Манить зямлица-то родная, видать, помру скоро…».