Чай с соленым привкусом

- Кирилл, ты опять не ночевал дома… - голос Милены прозвучал почти безразлично и, если бы не вздувшаяся на виске синеватая вена, можно было б подумать, что ей всё равно, где и с кем ночевал муж.
Стройный сорокалетний мужчина с пышной шевелюрой начинающих седеть черных волос повернулся и со снисходительной усмешкой посмотрел на жену.
- Милая, ну сколько тебе можно повторять: какая разница, с кем я был и где ночевал, главное, я всегда возвращаюсь к тебе, своей малышке. Все настоящие мужчины так поступают. Как ты не понимаешь?! Любовь – это чудо, ему нельзя противостоять! Это преступление, когда ее приносят в жертву верности. Когда я влюбляюсь, мне хочется осчастливить весь мир, делать всем добро, дарить радость. Не знаю… Ну, там старушку через дорогу перевести, полить цветочки на окне, спеть плачущему в коляске  малышу колыбельную, в конце-концов, поднять зарплату подчиненному, у  которого вчера родилась дочь! Хотя я не понимаю, зачем заводят детей, от них одни проблемы. Впрочем, неважно. Когда я влюбляюсь, то становлюсь, похожим на солнце, готовое согреть тех, кто окажется рядом! У меня просто крылья вырастают за спиной. Неужели ты хочешь лишить меня всего этого?!
«А у меня опадают… И почему я не попадаю в число «всех», которым он готов дарить радость и делать добро, почему мне можно делать больно, а другим нельзя?» - обреченно подумала Милена. Обычно она молчала, изо всех сил пытаясь сделать вид, что ничего особенного не происходит, но сегодня не выдержала:
- Знаешь, если бы твои родители не завели ребенка, ты бы здесь сейчас не стоял. – В голосе жены прозвучал отзвук насмешки. Мужчина удивленно поднял брови:
- Что это с тобой сегодня? Не выспалась? Или кошмар приснился? – обезоруживающая улыбка резанула Милену по сердцу. В груди сначала стало морозно, зябко, потом обдало жаром, пульс в голове бил набатом: «Ему ведь все равно, что я чувствую, я для него вещь, вон как тот старый диван, на котором привычно и удобно сидеть или лежать, и неважно, что пружины начинают жалобно поскрипывать. Кого интересует мнение дивана?!» Женщина была на грани истерики, последняя капля готова была сорваться с остатков ее мужества и переполнить чашу терпения. Поведение жены было настолько необычно, что мужчина встревожился.
- Ты что хочешь меня обидеть? Между прочим, ради меня ты бросила своего «ботаника». Помнишь? Он после этого напился и сиганул с девятого этажа. Даже опус написать не забыл! Брось, ты же любишь меня! – Кирилл шагнул к Милене и попытался обнять ее.
Женщину поразило, с какой игривостью и неподдельным равнодушием муж вспоминал о той трагедии, и она отстранилась. Хотела бы забыть. Не получается. Предсмертная записка была написана в стихах без помарок и исправлений:
«В глазах любимой вижу я презренье,
неясный стыд… И гаснет солнца свет,
и  с милых губ срывается ответ:
«Нет!»
Знать, мне спасеньем будет лишь забвенье.
И пусть не гложет горькое сомненье:
прощальный, Мила,  шлю тебе привет
оттуда, где возврата к жизни нет…»
Она с тех пор возненавидела любые стихи, они напоминали ей о парне, который так ее любил, что не пережил отказа. Женщину мучила совесть еще и оттого, что отказ был резким, даже где-то грубым. Может, если бы она нашла другие слова, «ботаник», которого, между прочим, звали Костей, остался бы жив. Но в молодости разве думаешь о последствиях… И ничего уже не исправишь…
Муж опять попытался обнять супругу, но она снова отстранилась.
- Любовь, говоришь… крылья… солнышко… всех обогреть… А по-моему, ты любишь только себя. Тебе, как Нарциссу, просто необходимо видеть отражение себя ненаглядного во влюбленных глазах, но моих тебе мало. Всем подругам моим сердце разбил, всем сделал больно, даже Машку-заучку не обошел своим вниманием. Она ведь после того, как ты ее бросил, травиться пыталась, хорошо, успели откачать. Благодаря твоим стараниям, у меня и подруг не осталось, не с кем наболевшим поделиться.
Это был бунт! Наконец собравшийся с мыслями мужчина попытался перейти в атаку.
- Я что их силком тянул, да они сами на меня вешаются, как хлопушки на новогоднюю елку. Я же не виноват, что женщины меня любят, между прочим, ты не исключение. – И он примиряюще улыбнулся, взял жену за руку, - ну, признайся, ведь я самый лучший мужчина, таких больше нет на свете! Я ведь знаю, как сильно ты любишь меня!
- Люблю, говоришь?  А знаешь, любовь, как кожа человеческая. Когда ее ранят, она, конечно, заживает, но на месте раны образуется шрам, в котором нет нервных окончаний. Шрам не может болеть, он ничего не чувствует. И чем больше раны, тем меньше остается настоящей кожи, тем меньше остается нежности, привязанности, искренности в отношениях. Всё больше пустоты и отчуждения. Знаешь, я пожалуй, поживу несколько дней на старой квартире, а ты тут пока разберись со своей очередной «крылатой любовью».
Милена устало посмотрела на угрюмо молчавшего мужа и пошла собирать сумку. Странно, но она сейчас была почти спокойна. Уже в дверях обиженный Кирилл ехидно проговорил:
- Если ночью будет бессонница, не звони, я вряд ли один спать буду.
Ему явно хотелось сделать жене больно, но та только пожала плечами:
- В первый раз что ли? Дерзай!

Кирилл не стал звонить своей «крылатой любови». Не было настроения, да и ожидал он чего-то необычного, возвышенного от свидания с ней, чтоб на крыльях блаженства и вместе в небеса…, а прошлая ночь прошла как-то серо, банально. К тому же тревожило поведение обычно безропотно переносящей его измены жены, и он с оттенком страха подумал: «Еще уйдет, дура!» Мужчина вдруг понял, что по-своему любит ее и где-то на грани сознания боится, что она исчезнет из его жизни навсегда. На минуту болезненно сжалось сердце. Но по зрелому размышлению Кирилл решил, что никуда его Милена не денется: «Кому она нужна!» и завалился спать…
Ему снился странный сон. Ночь Ивана Купала. Девушки и женщины в разноцветных, расшитых яркими узорами сарафанах разложили большой костер и начали водить вокруг него хороводы.  Странно знакомыми были их лица, освещенные высоко взлетающими, брызжущими искрами языками огня. Высокий красивый голос весело затянул песню, остальные подхватили ее:
Выйду ночью на поляну,
Папоротник я найду,
Ворожить с любовью стану,
И Кирилла уведу.
Мужчина удивился, услышав свое имя, оглянулся, но кроме него на поляне были только эти певуньи. Он пригляделся к ним: «Постой! Да это же Машка-заучка! А это Диана, подруга жены! Там Тома, они целых три месяца крутили роман, Натали, Вероника, любовницы из них, однако, были никудышние …, а вот и Милена! Откуда все они здесь?!» И тут его заметили! Со смехом и шутками девушки окружили молодца и стали водить хоровод вокруг него: все быстрей и быстрей, а песни при этом почему-то становились все печальней и печальней.
Совью венок из белых чистых лилий,
И пьяным зельем опою себя,
Чтоб позабыть тебя, Кирилл мой милый,
Убью любовь, то зелье пригубя…
В глазах Кирилла стало рябить от ярких мелькающих платьев, голова закружилась и начала болеть. А они все кружились и кружились, огонь поднимался все выше, слепя и обжигая. Пение стало переходить в плач. Боль становилась нестерпимой. Мужчина лихорадочно искал глазами Милену. Вот она, стоит в стороне! Он с отчаянной надеждой протянул к ней дрожащие руки: «Помоги!...» Крик сорвался с немеющих губ! Но глаза жены были пусты и безразличны…
Резкая боль в виске прервала мучения… Кто сказал, что хорошо умирать во сне?!

Милена сидела на маленькой кухоньке своей старой квартиры, оперши голову на руку. Перед ней стояла чашка с давно остывшим чаем. Она бессознательно гладила край блюдца пальцем: «Скрип-скрип, скрип-скрип…» Звук как-то странно завораживал. Лицо постепенно высыхало от слез, слегка пощипывало глаза. Тусклый, какой-то неживой свет старой лампочки, отражающейся на гладкой поверхности крепко заваренного чая, стал постепенно расплываться. И дрема, милосердная дрема, укрыла измученную женщину своим спасительным крылом…
 Она шла по хорошо знакомой улице, здесь она росла, играла с подругами, Машкой, Дианкой, вот и знакомая калитка, колонка с большой лужей, зеленая будка обувной мастерской… На душе стало теплее. Захотелось взглянуть на родной двор: там должен стоять уютный кирпичный домик, а вокруг ухоженный фруктовый сад. Какие ароматные яблоки там зрели! Крыжовник, смородина, малина… Дрожащей рукой Милена откинула щеколду, калитка со скрипом повернулась, но за ней вместо двора оказалась другая улица, по которой к ней шли за руку двое: молодой мужчина и мальчонка лет семи: «Костя! Но ведь сказали, что он погиб!» Она не смогла пойти на похороны, взглянуть в глаза уже очень пожилым родителям, потерявшим единственного сына. Неужели ее обманули?! «А что за ребенок рядом с ним? Что-то очень знакомое… Ох! Как же он похож на Кирилла! Да это же!... Семь лет, да, прошло уже семь лет!» Она была беременной, когда муж загулял особенно сильно, с Томкой, своим бухгалтером, месяц не являлся домой. И женщина потеряла ребенка. Её саму еле спасли, но врачи сказали, что больше уж ей не суждено стать матерью….
Нет!... Чашка с чаем, густо подсоленным слезами, полетела со стола, балконная дверь распахнулась, жалобно зазвенев осколками разбитого стекла, один шаг и все… Перед глазами все еще стояло лицо неродившегося сына. Перила скрипнули под весом женщины, ее тело струной выпрямилось в коротком полете…

От толчка стул покачнулся и опрокинулся. Милена больно ударилась головой о стену. Боль немного отрезвила. Она огляделась: начинало светать, дверь балкона была закрыта, давно немытое стекло отражало ее бледное болезненно перекошенное лицо, на столе по-прежнему стояла чашка с холодным чаем. Женщина схватила ее и залпом выпила, не замечая соленого привкуса. Зубы выбивали барабанную дробь, она жестко сцепила их. Одна мысль свербила воспаленный мозг: «А ведь это выход! Как Костя! Несколько мгновений, и больше не будет больно!» Балконная дверь магнитом притягивала ее, и только громко работающий у соседей телевизор отвлекал, раздражал: «Миша живет в детском доме уже семь лет, с самого рождения. У него замечательный характер: он добрый и ласковый. Мальчик очень хочет, чтобы у него была мама…»
- Один шаг и все… - Милена не заметила, что говорит вслух. – Ну, уж нет! У меня еще и на этом свете остались долги! Миша, будет и у тебя мама!