Умереть, чтобы возродиться или

 или одиночество на плоскости.

http://video.mail.ru/mail/kroschka.ru/3301/3420.html
«Айседора, алый шарф на ветру, развевается. Он входит в мою душу, лишь заслышав твои шаги осенью, когда листва еще в янтаре, и отблески внутри его, обвивают меня, как алый шарф на ветру» - раздавалась мелодия  ДиДюЛи из квартиры, где специально распахнули окно настежь, чтобы гитара и его Айседора ворвались звуками безысходной  страсти в этот серый безликий мир.

А вот и ты со своей историей, и никто не хочет слушать. Вот и ты со своим вымыслом, и никто не хочет видеть кроме тебя. Вот и ты пришел в мир, и никто не радуется. Вот так и живешь, а как будто умер.

  Одиночество на твоей плоскости, как неизведанные острова – унылое впечатление от ожидания, что твой свет будет сиять лишь для неё одной.
Им  оставалось только ждать с Надеждою в обнимку, лежа на своей плоскости, отгоняя всех этих духов, разом навалившихся на их букет чувств.

Я встретил ее случайно. Она как отблеск зарницы  вошла в мою душу, лишь заслышав ее шаги летом, когда листва еще зелена и  свежестью отражается в ее зрачках.
 - Привет! И как я тебе? – спросила она меня, как будто знала тысячу лет.
 - Привет! Более чем!  - ответил я ей, еще больше давая понять, что знаю ее всю без остатка.
 - И куда ты меня поведешь?
 - К себе домой!
 - Смельчак.
 - Я все предугадал, поэтому тебе не стоит думать об этом.
 - А если твои соседи увидят меня?
 - Их нет! Давай руку и ничего не бойся!
И мы зашагали в неизвестность. Думали ли, что это будет навсегда.  «Ни говори навсегда, скажи…»

Я подошел к ней тихо сзади. Она специально встала ко мне спиной и в немом величии  замерла. Я чувствовал, как по ее спине пробежало ожидание тихой мелкой дрожью.  Притронувшись к  ее спине, ощущая всю ее без остатка. Едва касаясь  пальцами, начиная от шеи  и все дальше медленно, проводя рукой, видел, как зарождается любовь.  Вначале одним только вздохом, а после бурлящим потоком, переполняла нас обоих. Мы делали первые шаги навстречу, как младенцы, осторожно ступая, боясь упасть. А после воздух сотрясали аплодисментами. Учились ощущать вкус любви,  попробовав от горького до сладкого, чтобы после смогли одновременно ощутить мускатную  горечь  и сладость  ванильную . Руками мы проводили  по телам, как будто лепили все греческие мифы с закрытыми глазами, атлас любовный ощущая. И создавали Грасс только наш отличительный, витающий в шафране солнечного неба. И как это летать в любви? Чтобы умереть, однажды, родиться вновь, не птицей Феникс, этой странной птицею,  тогда кем, - ответа пока нет.
 Как мне определить, что есть радость: или та - из поезда, сошедшая ко мне - фавориту всех пороков бездарному и смертному или просто обладание ею целую вечность?  Пути радости под стук колес уходящего поезда в тоннель подземки  без нее – вот это и есть радость. Она стоит передо мною в центре зала – живая и реальная, а не на плоскости, на моем мониторе интернетовских  страстей. 
Сама страсть, наступившая скоро, была буйной и вечной, как всемирный потоп без ковчега Ноя.

Ее заряженные частицы сновали очень быстро, порождая магнитное поле, в котором хотелось остаться мне  навеки.  Изрядно трясло от такой батарейки.  Могла бы завести  множество приборов и двигателей, а мне одному достался этот бесконечный заряд.

- Стоп! Это никуда не годится!  - издал голос режиссер. – Я понимаю, что вы влюбились с первого взгляда. Но зритель не поймет этого. Так не бывает! Нужна предыстория. Давайте попробуем сначала. Итак…

 Все начиналось просто. До того просто, что если это запечатлеть на черном полотне, добавив красные мазки, смешав этот алый цвет с желтизной ночного моря в лунном свете, то получился бы несомненно шедевр. Если бы!

Если бы я умел писать картины и рисовать с натуры, хотя бы даже владеть фотоаппаратом, то
так бы и сделал. Но это "БЫ", не давало мне покоя. Слова были, как обычные картофелины, брошенные неумелой рукой в мешок. А ведь должно же быть совсем по- другому.
Наши встречи совсем не случайны. Даже здесь в интернете, мы мечтаем увидеть того, с кем бы хотелось остаться, хотя бы до следующего пришествия.

Цель любого существа на этой грешной земле - почувствовать любовь, осознать ее и пропустить, как самое яркое творение вселенной. Все меркнет перед ее взором.
Любовь - это дар свыше!
- Ау! Где ты эта вышина? -  я высоко поднял голову, хотел рассмотреть это поднебесье своим умелым, мне так казалось, взглядом, а увидел только вечное небо и вечный млечный путь.

А может быть она не так высоко. А бродит где-то рядом, идя с тобою,  нога в ногу, а ты грешный засмотрелся и пропустил ее следы.
Хочу пробудить ее и для этого,  что мне нужно?  Вселенная обретет смысл лишь в том случае, если нам есть с кем поделиться нашим самым сокровенным, которым мы никогда и нигде не показывали и не раскрывали. Мы так глубоко запрятали это совершенство и чудо, что боимся уже, что будем высмеяны и оклеветаны.
А нужно всего лишь найти ту, которая бы увидела в тебе свет и алую краску, смешанную с золотом ночного моря.

Как правило, эти встречи происходят в тот миг, когда мы доходим до самого дна - предела, когда испытываешь потребность вначале умереть, а после возродиться.
И звезды посылают нам эти знаки, но мы слепы и глухи, потому как заняты, считая себя первопроходцами, идущими всегда впереди времени. И уклоняемся от них, ссылаясь на нехватку все того же простого дозатора, которого даже и не видим. Но уже и тем горды, что можем его преподнести последующему поколению. А что оставим мы ему? Только свои ошибки и свои убеждения, но не это чувство, как любовь. Не можем его оставить, нам некогда! Да и любовь у каждого своя должна быть, иначе не любовь это будет, а жалкий тираж.

И все же, наступает время после отчаяния и мы понимаем, что терять-то уже нечего, или наоборот - чересчур радуемся жизни, появляется это неизведанное, и наша вселенная меняет свое направление, идя наперекор всем правилам ученых мужей.

- Вот давайте с этого и начнем, - режиссер изрек истину, взглянув на нас, подняв руку вверх, призывая работать камере.

 Хотелось бы верить, что я влюблен. Но после очередной встречи, вся влюбленность исчезала, улетучивалась, как нечто эфемерное, за которым даже и не желалось идти. Сумеречное счастье страсти на утро растворялось с первыми лучами восходящего светила, озаряя комнату тусклым светом несбывшихся ожиданий.
И так продолжалось снова и снова. А я все искал птицу счастья,  от которой бы пело сердце и клокотала кровь, но все тщетно, как и сам мир - такой пустой и тусклый. Желая умереть и сразу возродиться, больше умирал медленно и болезненно, уничтожая в себе все свои самые человеческие качества. 
Я устал от любви  без страсти. Все равно, как марафонец, пробежавший свои пятьдесят километров, упавший перед самым финишем, закрывает глаза и ничего не хочет видеть, только
лежать неподвижно,  ничего не ощущая  вокруг себя,  - ни ликующую толпу, ни гимны в его честь, ни море цветов, ни даже то, что он стал первопроходцем, одолев эту дистанцию за время, которого даже нет и никогда не будет. "Отстаньте, уж! Без вас тошно!"
А на следующий день все повторялось - душный офис, щебет молодых потенциальных "ночных звезд", кафе и автомобиль, убегающий во тьму неизвестно зачем. И тусклый свет от фар не освещает этот путь.

Не помню, когда это было, помню только, -  что это был май, молодую зелень  едва появившейся листвы, свой стол и компьютер. Сделал регистрацию на одном из сайтов знакомств, желая решить,  таким образом,  по крайней мере,  две проблемы, - «убить» время от безделья на рабочем месте и познакомиться,  просто так, ради переписки, не более того.  И вдруг, совершенно случайно, увидел в анкете одной миловидной особы объявление, вот такого содержания:
 «Пишу портрет с натуры, маслом, холст. Тел.***.

«Странная анкета для знакомств, - подумал я, – обычно их помещают на рекламных сайтах, куда отчаявшиеся люди дают свои небольшие строчки, чтобы хоть как-то привести свой нулевой баланс к единице.
И сразу, как молния меня ослепила внезапно возникшая мысль: « А не постучаться ли мне в незнакомую дверь и не спросить ли, - вы пишите портреты? Так вот вам моя натура! Делайте с ней, что пожелаете!»

Я не стал писать сообщения незнакомке, а сразу набрал номер телефона и спросил её:
 - Алло, вы пишите портреты?
 - Да, - ответили мне на том конце провода.
 - Я хочу у вас заказать свой.
 
На том конце связи женский голос мне дал все свои пароль  явочной  квартиры, и  я уже держал ключ к моей необузданности.  Все банально просто, - у меня будет портрет, а  в кармане  художницы появится   звонкая  монета.
Время было назначено на утро в выходной день. Я шел по бульвару в свете мая, не отягощенного еще  дневной суетой  тусклыми  красками  наших проблем. Наслаждаясь им, как в прелюдии перед чем-то неизвестным.

 - Так лучше, - произнес режиссер, - по крайней мере, правдоподобно.
На Преображенке  в этот ранний час было безлюдно, первые прохожие, зевая,  двигались к метро,  и только малочисленные автомобили подпирали колесами тротуары.
  Знаете, есть такие небольшие двухэтажные  домишки, похожие на особнячки мелких торговцев  -вот туда-то я и направил свои стопы.
  В подъезде пахло мышами и обветшалостью. Деревянная лестница была до того скрипуча, что соседи наверняка таким образом узнавали своих домочадцев, прослушивая их мелодии по шагам.

 Я старался, как можно тише пройти по этим музыкальным ступенькам, чтобы не дай  Бог, ничего плохого обо мне не подумало в столь ранний час недремлющее око обитателей этих особнячков-трущоб. Так устроен человек - он думает даже в такое замечательное утро о таком низменном и пошлом.

Дверь отворила сама художница - молодая женщина, милая, больше похожая на красивого юношу - короткие волосы, длинные пальцы и глаза. Вот эти глаза меня приворожили с первой минуты. Про такие глаза говорят - упасть и раствориться без остатка.
Таким же тихим голосом, как и по телефону,  предложила следовать за нею. Нескончаемый коридор бывшей коммунальной квартиры был пуст, с кухни не доносились запахи съестного и в воздухе витали задумчивость и отрешенность от внешнего мира.

- Здесь уже давно никто не живет. Всех переселили на окраины в новые квартиры. Мне посчастливилось остаться здесь, пока дом не отдан на реконструкцию. Вот здесь и творю. Главное, здесь много света и тишины. Что нужно еще художнику! - нарушила эту самую тишину моя портретистка.
  - Наверное, натуры и человеческие души, - рассмеялся я.
  - Вы правы, но еще нужно вдохновение и хорошие краски, а так же холст,- и я мысленно с нею согласился.
  Я вошел следом за нею в ее мастерскую и был сразу же ослеплен огромным столпом яркого утреннего света, разрезая тьму глубины коридора между этой комнатой. Он разливался отовсюду, проходил через меня и ее, оставляя тени от нас самих на выцветших обоях. Это была самая чарующая нота в этой солнечной сонате. "Здесь правил только свет, ну и моя "натура", - рассмеялся я про себя.

 - Стоп камера!  - режиссер,  снова подняв руку вверх, произнес. -  Причем здесь твоя натура? Ты ее еще не знаешь, а уже фривольничаешь! И потом, ты забыл про художницу. А она ведь тебя будет писать!
 - А вы думаете, что мы должны говорить в этот час об искусстве? О Ван Гоге или Рафаэле? И тем более, я не забывал о ней! Я влюбился сразу и бесповоротно в нее.  Красный шарф Айседоры уже перетягивал мне шею.

 - Дайте, я на вас взгляну при свете, - попросила она, быстрым движением руки указала, где можно встать и пристально принялась рассматривать меня, но не как женщина, желавшая соблазнить меня в данный миг, а как творец  перед своим шедевром.

Ее взгляд входил в меня. Мне было неловко, и я старался  убрать эту неловкость  с себя, принимался шутить.  Может быть,  мои шутки были еще более нелепы, как и мои движения, - повороты головы, поднятие рук и ног, взгляд, устремленный  то на потолок, то в пол.

 Я ощутил себя какой-то музейной редкостью, вырытой из самой преисподней, где давно не ступала нога человечья. Не думал, что этот просмотр меня снаружи так всколыхнет мои все внутренности. И моя давно заблудшая душа потребует еще раз взглянуть на меня таким же взглядом, хотя бы мне стоило это жизни. Я ощутил на себе целую вселенную - груз времени всех побежденных и победителей. В данную минуту отдал бы все, только лишь бы не отрывала она от меня своих божественных глаз. Вот тут-то и начались со мною необъяснимые метаморфозы - пыль с каменных изваяний отряхивали бережной рукой, не давая расколоться моим бренным остаткам.
Но она,  видя все это, успокоила, произнеся лишь слова, выходящие откуда-то сверху:" Да, не нервничайте вы. Я вас пока только изучаю. Я должна видеть ваш образ, а не ваше тело".
  - Как бы вы хотели, чтобы я вас писала? - снова вывела она меня из оцепенения.
  - Не знаю, мне нравится поза Наполеона на острове Святой Елены,- выпалил я, что пришло первое на ум.
  - Ну, какой же вы, Наполеон?! - теперь она впервые рассмеялась. - В вас росту немерено!
И глаза - не затравленного тигра. Я вижу вас гладиатором. Хотя, вы и улыбаетесь часто.
- Видите!? Так берите меня голыми руками! - снова ответил я невпопад. Видимо моя речь, перестала управляться изнутри,  и выходила сама по себе.

Может  от этого радостного утра, может  от такой хрупкой невинной души с грустными глазами, в джинсах и клетчатой мужской рубахе, но я был сам не свой. Хотя, кто знает, каким я бываю на самом деле. Даже я этого не знаю, а она разглядела. Увидела во мне гладиатора! Кто мог бы подумать, что существует переселение душ. Хотя...в детстве помню, я зачитывался "Спартаком", даже ему подражал...странно все это, очень странно.

- Допустим, голыми руками я вас не возьму,- умело вывела она меня из полета по прошлому,- а вот кистью и красками я осилю мой образ. С этой минуты вы теперь не принадлежите себе. Только моему вдохновению!
- Так значит, Муза в мужском обличье посетила вас? - сморозил я, чувствуя, что не хотел этого произнести, но как-то странно вырвалось все это.
- А вы острослов! Давно я не писала таких любителей слова! Я думаю, что вы как раз тот гладиатор, который выжил после встречи с разъяренным зверем. Идите, переоденьтесь. У нас мало времени. Скоро солнце зайдет вон за тот новый дом. Не понимаю, зачем строить такие дома, если они загораживают свет другим. Видимо, кому-то это выгодно, чтобы свет раздавали по крупицам, отмеривая их, как будто одолжение сделали. Сразу предупреждаю, писать вашу натуру буду несколько дней - сложный вы типаж!
Я облегченно вздохнул. " Да, хоть несколько лет! - подумал я про себя. - Лишь бы видеть тебя всегда и слышать твой тихий голос".

Она бросила мне какую-то холщовую ткань. И когда я вошел в ней из-за ширмы, в таком подобии некого балдахина, прикрывающим мои мужские достоинства, а может и недостатки, она по детски рассмеялась, вытирая слезы руками:
- Хорош, гладиатор! Нечего сказать! Прямо аристократ на паперти! Еще шляпы не хватает и трости для пущей убедительности!

 - Стоп камера! – воскликнул режиссер. – Почему ты решил позировать?
 - А вы что думаете, у нас всегда есть ответы на вопросы? Почему мы влюбляемся, лишь заглянув в глаза? Почему мы хотим иметь свой портрет? Это необъяснимо. А нам уже приписывают непонятные термины наших чувств, с умным видом раздают, как свет по крупицам. От которых меня бросает в дрожь!  Да и не хочу я вникать в их суть! Я встретил ее случайно и еще сам ничего не понял. Да и не хочу понимать! Я просто пришел к ней. Зачем? От одиночества! Живя с вами на одной плоскости, я был, как ни странно, одинок! Вот и все! И нечего голову ломать!

В умеренности, брат, одна покорность. Она освещает долгие лета и счастье доживать в покое. Но этого ли ждет от тебя Всевышний?  И если тебе подарен букет чувств и возможностей, стоит ли засушивать его, превращая в ненужное соцветие сухостоя, поставленное неумелой рукой на обеденный стол?

Впервые за долгий месяц я разглядел и слабое солнце за окном, и белый подол халата на санитарке, странно не идущий вместе с нею в такт под скрип полов, и спертый воздух, ощутив на себе, как лекарство из далекого детства, когда пролежал с ангиной в инфекционной больнице. Время вроде рядом, можно его ощутить и даже измерить, словно некую больную протяженность, вроде капельницей, висевшей у меня в изголовье тонким прозрачным шнурком, а вроде и скачет оно, не оставив никакой с ним связи, кроме  душевной.

« Ах, да и было ведь что-то еще,- и в этот самый «Ах» я нащупал под подушкой то, что связывало меня месяц назад, а может быть еще и раньше, а может и всю мою жизнь…»
Да, без любви не видно ни единой тропы во мгле… И вдруг так тряхануло меня, что вся палата  отделения едва устояла - это как землетрясение в пустыне -  сверху ничего не обрушится, зато есть вероятность самому провалиться в самую преисподнюю.
Укрыв голову больничным одеялом, как крылом, это «Ах» сидело над мной, возвращая мимолетными вспышками сознания к той, от которой я бежал в надежде обрести все чувства разом. Бежать, чтобы обрести, обрести, чтобы понять – как странно создано время, его нельзя пощупать, его можно только увидеть здесь, сейчас, рядом – бессмыслица.
…кругом тьма....Моя голова тонет в подушке. Последний поезд колесами отстукивал в подземке  свою заунывную песнь путника. На тонких рельсах, оставив след от них, хотел сказать мне, что она уезжает. Но его не вижу я. Куда он едет отсюда, от этого мига, оставляя меня одного в постели, зачем он оставил мне одни размышления. В поезде женщина, а я лежу с открытыми глазами и гляжу в потолок. И она не знает, что я здесь совсем одинок, как два окна в моей палате; как в зеленой стене мерцание, точно еще не закрытые глаза мертвеца, что я думаю о ней, она даже не знает и скоро содрогнется от стужи простынь ее и совьется в клубок со стариной машинальная надежда найти меня в это мгновение.

 - Стоп камера! Почему ты всегда уводишь зрителя от размеренного чередования событий? Только уловив одну мысль, зритель сразу в один миг перескакивает в другую твою, и представь, навязанную тобой специально  мысль.  Значит, ты оказался в наркологическом отделении больницы? Когда это было – после встречи с художницей или до того?
 - А кто сказал, что я оказался в наркологии? Вся наша жизнь – одна большая больница.  И каждый выбирает себе сам только свои наркотики, - кто власть, кто деньги, кто телевизор, кто любовь, а кто -  бесцельное мигание глазами, глядя в потолок. И когда это было? Я не помню! А если я не помню, значит мой мозг не хочет запечатлеть ту прошлую жизнь.
   Мгновение - в коей нет ни здравого смысла, ни меня, ни кого-то еще....
  ....тьма..... я гляжу в потолок и гадаю, глядит ли она на мои окна, видит ли она их свечение? Стук колес от поезда и другой стук - вечного прибоя в бухте с белыми скалами, нависшими над ней, как миг воспоминания.
  Карабкаюсь вниз, к морю, к закату. Ложусь и слушаю шипение прибоя и наблюдаю, как солнце сверкая, тонет в ее серых глазах.

Я долго стоял в позе гладиатора. Если бы я знал, что это невозможно тяжело стоять без движения, с одной мыслью о ней, то ни за чтобы не надел на себя эти гладиаторские доспехи. Но меня рисовала она, в которую я уже влюбился навсегда. И я рисовал уже свои картины рядом с нею.  Я представил, что после окончания этого позирования, я подойду к ней и просто скажу: « Я хочу тебя!» После возьму ее на руки и будем  мчаться в безумной пляске наших фантазий.
- Не вертитесь! Встаньте, как я вам велела! Еще немного. Я уже нашла правильный ракурс, - произнесла художница.
 - Неужели, так трудно быть гладиатором?  - снова сморозил я очередную порцию своего юмора. – Может,  немного передохнем?
 - Я же сказала, еще чуть-чуть потерпеть себя гладиатором и вы будете  отпущенным на свободу!

Трудно было не вертеться, когда я встретил именно ту женщину, о которой грезил целыми ночами напролет. Узнала ли она меня? И эта мысль заставляла меня еще больше напрягаться то поворотами головы, глядя в окно, то руками, как будто разрезая воздух, чтобы она вспомнила все, что было в моих снах.

Это было только что  - сошедшая с утреннего поезда женщина, окликнула меня в июле. Случилось какое-то тектоническое смещение – всех чувств, соединенных разом – сразу и бесповоротно в быстротекущем времени.
Он чувствовал, что Земля конечно в центре вселенной и даже плоская. Не могла же она вот так сразу появиться здесь, сейчас, на этой конечной остановке, на карте, где от кольцевой дороги отходят лучами ветви, окрашенные разными цветами.  Если бы Земля была бы круглой и где-то вертелась возле солнца, была бы вероятность, что эта женщина оказалась бы совсем в другом месте,  быть может в большом городе с неоновым светом рекламных щитков. А здесь, где только платформа  и отходящие поезда в тоннели - это просто невозможно. Значит, Земля плоская и она приехала на этом поезде, именно передвигаясь по параллельным прямым, откуда-то из самого центра.
И мысль эта не давала мне покоя, она как тоска, в которой страстно желаешь вспомнить ушедшее, чтобы понимать настоящее, а если повезет и увидеть будущее.
И этот маленький черный телефон с именем «АХ», лежащий в кармане, давал знать о себе живым и бодрым звуком, почти мудрым, так что захотелось срочно позвонить той, сошедшей так рано на плоской Земле.
- Это вы? – спросила она его.
- Это я! Я хочу все вспомнить. Я просто хочу тебя!
А колесо жизни так стремительно кружилось, что десяток лет  для меня, как несколько капель из крана на кухне. Иногда хочется порой закрыть плотно этот ненужный дозатор времени, чтобы очутиться именно там, где впервые мы были не одиноки в своей первозданности – любить без оглядки, без времени и пространств,  без воспоминаний и упреков – где были только мы, плывущие в бездне своего букета всех чувств, подаренных однажды и не засушенных, как гербарий, стоящим в вазе на кухонном столе.
- Как мне определить, что есть радость: или та - с поезда, сошедшая ко мне - фавориту всех пороков бездарному и смертному или просто обладание ею в вечности?  Пути радости под стук колес уходящего поезда в утро без нее – вот это и есть радость. Она стоит передо мною на платформе – живая и реальная, а не на плоскости моего монитора интернетовских  страстей. 
Сама страсть, наступившая скоро, была буйной и вечной, как всемирный потоп без ковчега Ноя.
Ее заряженные частицы сновали очень быстро, порождая магнитное поле, в котором хотелось остаться мне навеки. Меня изрядно трясло. От такой батарейки и она могла бы завести множество приборов и двигателей, а мне одному достался этот бесконечный заряд.

… потом я долго карабкаюсь вверх, камешки сыплются из-под ног. Ничком, обессилев, раскинув руки, лежу, вцепившись в космы травы, от горя тогда задрожал - от страха или от того, что обнял ее, поцеловав в первый раз.
  Я долго шагал домой по темневшим полям, луна мне светила своей неприглядной стороной, обдавая своим безразличием. Я  видел ее глаза - высохшие русла рек, ее губы-кратеры потухших вулканов, но не слышал ее голоса. Неприглядная сторона...
  За что ты мстишь мне, что в твоих приливах, я не умею плавать, а в отливах - задыхаюсь.
  Почему не показываешь свое истинное лицо? Это было давно....
  Это все телефон надрывает свое черное маленькое сердце:
  - Нет никого? Нет никого!- и пустая комната обливается кровью от жалости к черному кровоточащему сердцу.
- Я тоже страдал. Я знаю, как это бывает, когда надрываешься и зовешь, но нет никого. Именно это я чувствую в проклятую минуту. И теперь уже безо всяких причин. Да скажи, чтоб заткнулся!
  Однако он сам уже молчал, и я могу скрупулезно описать его и сказать, что он думает о треньканье, и причем в любую минуту, я знаю.
  - Ну,- ты требуешь,- комната ведь не пуста, ты же там?
  Да я здесь, но он не может опять начать надрываться, лишь из двери я вышмыгну, в тихую тишину.
  Или, если остаться, я мог бы и не отвечать, притвориться, что меня нет совсем и что я - только часть пустоты этой комнаты, где пустота обливается кровью от жалости к маленькому кровоточащему черному сердцу телефона.
  И если он будет опять надрываться, и сердце мое обольется кровью, ведь и я знаю: боль не может найти нужных слов или часто боится найти их.
  Я сейчас на улице, в ярком солнечном свете, и нигде нет поблизости телефона, даже такого, который думал только обо мне.
  Но нынче ночью мне тоже приснится сон - шипение прибоя под шипение шин от автомобиля, где лежит на столе ее фото и бархатистая пыль покрывает все толстым слоем, особенно черный телефон, на котором нет ни одного отпечатка пальцев.
   ...и во сне удивлюсь я, почему телефон еще не отключен...
  Стук колес уходящего поезда с нею   и шипение прибоя слились под неприглядной стороной луны.

- Все! Готово! Я отпускаю вас! Идите! – воскликнула она.
 - Я не могу уйти! Теперь я ваш! И даже не надейтесь! – Я подошел к ней, резко взял ее за талию и придвинулся ближе, поцеловал, как в первый раз.
 
 - Дальше! – командовал голос режиссера. – Не останавливайся!
 Она рисовал меня и себя. Она создавала мои образы на фоне своих красок и цветов. Рядом всегда стояла она,  - то воздушной дымкой тумана обволакивая, то падающей звездой спускалась на мои протянутые руки, то птицей с розовым крылом, задевая мою голову, осторожно прижималась к плечу, то снежинкой таяла на моей дыхании, то слезой падала под ноги, и там распускались пурпурные розы, то ставила меня на свои весы, то заставляла идти по канату.
Я был на ее картинах, - охотником, зверем, медвежонком, птицей, самураем, фараоном.  После каждого моего портрета, она убивала во мне зверя, пригвоздив к стулу, а после возрождала, шарфом едва лишь прикоснувшись к шее. От этого атласа я ощущал одновременно холод и жар, оттепель и заморозки, бурю и бриз.  В ее мастерскую врывались, и солнце, и луна, и Млечный Путь проходил сквозь нас, без ориентиров. Мы буйствовали всеми красками на ее полотнах, -  от самого яркого солнечного цвета к самому темному, спускающемуся к изголовью, как черная ночь. Мы были на всех высотах, начиная с Эвереста, спускались к подножию Парижа, после умирали, а после с новой силой начинали восхождение, то на Капри, то на Фудзияму, то в трущобы столицы. Этих картин, расставленных по стенам не большой комнаты,  было уже предостаточное множество; но, продолжая их создавать, она не останавливалась. Я видел все свои профили, ее розы, ее шатры, свои берцы, ее уже не одинокие стулья, как стулья Ван Гога, с разницей лишь в том, что я там восседал вместе с нею. И повсюду разносилась музыка. В  самом начале она была приглушенной, раздавалась как бы сверху, а после с нарастающей силой всех аккордов входила в нас, не давая уснуть и раствориться в этом уже не безликом городе.
 
Она лежала нагая, свернувшись клубком и дыхание ее было так близко от моего, что уже не было различия – это было целое, единое и нераздельное. Волосы от песка и ночного ветра страсти немного слиплись, но, как и прежде были хороши и ниспадали шелком на мою руку. Пахло морем и страстью, наполненной вечным блаженством, исходящего откуда-то из самых глубин ночного моря.

На моих губах еще был ее вкус разгоряченного тела, а на ее  – улыбка обыкновенной женщины, впервые испытавшей то, к чему стремилась она после своего изгнания из рая.
И я уже брал свой черный телефон в руки, вспоминая все цифры, дрожащими пальцами нажимал на непослушные кнопки, сбивался и путался – так видимо когда-то и делал первый мужчина, изгнанный из рая, не зная, что делать на этой плоскости.

И солнце уже поднялось во всю мощь своего величия, широко простирая протуберанцы, заглядывая во все темные и глухие уголки, поднимая Веру и Надежду со своих насиженных мест. Как мало нужно для счастья, чтобы оно отразилось в глазах, всего-то – одна строчка, что он хочет все вспомнить, а значит -  не забыть ее.

Возможно, изгнанные те двое из рая хотели найти и обрести все чувства разом без последствий, а получилось-то, вон что – одно слово плоскость, а центр от нее где-то затерялся в этом пути.

Так Адам с Евой, вкусив запретный плод, не потому что, соблазнили их и увидели они свою наготу мыслей; надоело им жить под вечным присмотром, хотя и праведными были они, но тоже  вроде, люди. И Змей-Искуситель  был только предлогом. И выбрали они себе место проживания уже другое, идя на это изгнание сознательно. А иначе бы:  не было нашей с тобой истории и видели  мы только  эту луну с ее вечным постоянным диском без времени и пространства, и наши бы параллельные пути так  и не пересеклись даже на линии горизонта, не видели бы  черных роз, и не слышали бы шипение шин под шипение прибоя, и не  знали бы, что букет чувств умеет благоухать, а не стоять на вечной клумбе.
Сговор был тогда, понимаешь – сговор. Кому нужна тишь да гладь, и всеобщая благодать? Да, никому!

Даже самые праведные наслаждения, как и сласти,  вообще, скоро приедаются – райские плоды висели кругом в изобилии и райские птицы необычайной красоты не умолкали ни на миг, кругом струился прозрачно-лазурный свет, рядом стояло солнце и луна со своими однообразными дисками. Всего казалось сверх меры.  И только глаз уже не радовало все это. Желалось знать и видеть, а что же там за той неприглядной стороной луны.

- Стоп камера! – режиссер развел руками и уже не так громогласно, а на три тона сбавил всю  мощь голоса. – Где начало, где конец, где середина? Так почему они сознательно выбрали это свое изгнание, если обрекали себя на вечное одиночество?
- Снова одни вопросы! – заорал я на режиссера. – Не выбирали они изгнание, не обрекали себя на одиночество! Они жили – сейчас и всегда!
 
 Мы счастливы лишь сейчас!   Улыбка. И нежное возвращение, я оглядываюсь назад к тому кедру, где режиссер со своей философией в неразберихе под кроной древа, дает мне понять, что я пока еще молод, и мне надо пройти к рассвету. Многое остается забытым, размытым и расколовшимся о легкие моменты моей славы, но только не шипение шин от автомобиля, но только не ее картины, где я был изображен.

 - Что хотите вы? – спросил я его.
 - Я хочу реальную картину жизни! Реальную! Понимаешь! А ты все переплел, - я не вижу конца, а значит, я не вижу будущего! – возразил мне режиссер.

Море все больше подбегало к нашим ногам, лаская пятки, уже дотягивалось и до колен своей кружевной пеной. А мы все лежали на этой колыбели, ловя каждый миг без отсчета времени.
- Ты умеешь летать?
- Мы и так уже летим, разве ты не видишь, эту плоскую землю под нами?
- А может, это сон?
- Если да, то пусть он не кончается.
- Но всему приходит здесь конец.
- Не думай об этом. Посмотри вокруг себя внимательно. Другие живут вместе и прогулки совершают рядом,   а пути радости, как параллельные прямые не пересекаются их, даже на линии горизонта, так и не увидев неприглядную сторону луны. Так и смотрят на эту постоянность, а что там на другой стороне, даже и не мечтают.
А ты видела ту сторону, так цени каждый штрих  ее.
- Пора вставать.
- Да, пора!
- Ты умеешь летать?
- Если даже не смогу, ты мне поможешь.
- Смотри,  ты видишь ее – ту луну?
- Вижу  отчетливо – вон там – Надежда -  сбоку притулилась, а там недалеко и Вера машет нам руками, смотри, смотри, видишь, в самом центре – сама Любовь.
- До чего же она великолепна!
- У тебя есть силы, взлететь?
- Даже если нет, ты мне их дашь!

И от этого танца с ее шарфом, огненного алого цвета, темпераментного, я сходил с ума. И не было конца, потому как не было начала. И только ее картины показывали череду времени, и музыка вечного молодого Моцарта повсюду звучала…