Эвакуация детей из блокированного Ленинграда

 
  Зимой 1942 года первым умер дед. После деда, через какое-то время умер на работе отец, а потом две сестры. Мы с мамой остались вдвоем. Была лютая зима. Я уже не ходил.

 Чтобы спасти ребенка маме предложили вывести меня из блокадного Ленинграда и  она согласилась. Выехать из окруженного Ленинграда можно было только по льду Ладожского озера.

  Нас погрузили в  открытую машину. В кузове  были женщины с детьми. Караван из нескольких  машин ехал по льду несколько часов. Нас бомбили. Было холодно. Запомнилось,  как нас выгружали,  когда мы выехали на твердый берег. Никто самостоятельно не мог двигаться. Всех снимали военные. И женщин, и детей.  Нас  усаживали прямо на снег, и меня удивило, что  всех разделили на две группы. Во вторую группу попал мой приятель по детскому саду. Я до сих пор помню его фамилию – Завадский. Я спросил у мамы зачем это делают? Она спокойно ответила: - туда  отсаживают тех, кто умер. Я тоже спокойно принял это сообщение, как будто те, в той группе,  просто поедут в другой населенный пункт.

   Потом нас погрузили в товарные выгоны, в торцевых частях которых,  на всю ширину вагона, были сделаны нары из досок. Люди лежали прямо на полу  и на нарах. В центре вагона, напротив большой раздвижной двери стояла металлическая печь, которая топилась круглосуточно. В основном ехали женщины с детьми  и старики. Туалета, естественно, в вагоне не было. Выходить из вагона запрещалось, да и не было возможности, поскольку на остановках военные с автоматами закрывали двери вагонов на засов. Открывали дверь только во время движения поезда. Все, кто хотел сходить в туалет, подходил к узкой щели приоткрытой двери, спускал штаны и просовывал оголенный зад в проем. И все это делалось при движении, в лютые морозы.   Взрослые и дети умирали не только от голода и дизентерии, но и от простуды. Трупы на остановках поезда выносили из вагонов. Запрет на выход из вагонов объяснялся тем, что боялись распространения инфекционных заболеваний – тифа. В поезде ехали больные люди, которые несколько месяцев не мылись. Так через месяц мы добрались до Свердловска. Этот город мне запомнился  баней.  Там было очень тепло и приятно. И запахом своей одежды, которую мы одевали после бани. Пока мы мылись, одежда проходила дезинфекцию. Она была горячая и очень плохо пахла.

Нам надо было добраться в город Ивдель, расположенный  в шестистах километрах  севернее Свердловска. Туда уже была проложена железная дорога, но этот переезд я не запомнил. А вот, как мы  добирались от вокзала Ивделя до самого городка, запомнилось хорошо.

  Всех прибывших посадили в кузов  грузовика, напоминающего паровоз. Сбоку кабины машины были прикреплены металлические бочки с закрывающимися  сверху крышками. Водитель периодически выходил из кабины, открывал крышки и засыпал в бочки деревянные чурки и, как кочегар, длинной кочергой перемешивал горящие чурки  внутри бочек.  Потом я узнал, что это были газогенераторные   установки, которыми были оборудованы все автомашины для экономии бензина. Из под крышек бочек выходил дым и пока мы ехали от вокзала до города все, кто находился в кузове,  угорели. Особенно дети. Конструкция  самой  дороги, по которой мы ехали с вокзала,  была необычна и больше походила на железнодорожную колею. В  лесах были   прорублены просеки, и деревья укладывались на земле поперек просек, как железнодорожные шпалы. Таким образом, преодолевались непроходимые болота и топи. По стволам этих деревьев прокладывались  две полосы узких мостков так, чтобы по  ним, как по рельсам, могли ехать автомашины. Но дорога была одноколейная. Одна группа машин ехала  по дороге в одну сторону, а машины, которым надо было двигаться навстречу, ждала на разъезде. Эти дороги назывались лежневками

   Бабушка с младшей дочкой, моей тетей, готовились к нашей встрече. Они откладывали из своего очень скромного карточного лимита  мыло, соль, продукты и к приезду уже были кое-какие запасы. Мы с мамой были очень слабы, болели, но нас выходили. Они спасли мне жизнь.

Через полгода я уже стал ходить, и меня  устроили в детский сад, где меня полностью откормили. Жили бедно. Зимы были морозными. Для обогрева маленькой комнаты  и приготовления пищи требовалось много дров. Основным заготовителем была мама, а я с  семи лет помогал ей пилить дрова тяжелой двуручной пилой.

Воду для пищи и стирки приносили с быстрой горной реки, которая  была недалеко от дома. Трудности возникали зимой. Лед на реке был очень толстый и чтобы добраться до воды,  надо было по ступенькам во льду спускаться  в «яму», на  дне которой была вода. Когда  в темноте, при северном сиянии, мама исчезала в этой ледяной яме, я очень боялся за нее. Потом я привык к тому,  что все женщины выполняли  и  более тяжелую работу на реке. Выстиранное дома белье, возили полоскать к проруби. Ставили на лед корыта, и в сорокаградусные морозы, голыми руками полоскали и отжимали белье. До сих пор перед глазами кадр – женщина в ватнике и платке волоком тащит на крутой берег реки за  веревку металлическую детскую ванночку, наполненную мокрым, замершим бельем.

   Я два раза поступал в первый класс ивдельской школы. В 1943 году, когда мне уже было семь лет, меня не приняли. Я еще был очень слаб и еще зиму ходил в детский  садик. А в 1944 г. сел за парту первого класса. В большой комнате одноэтажного деревянного барака, плотно друг к другу и часто по три человека на парте, размещалось не менее пятидесяти девочек и мальчиков. Я уже умел читать и писать. Учиться  мне было легко. Трудно было дойти до школы. Жили мы в пойме реки, а школа находилась  в глубине гористой части городка. По горной дороге надо было подниматься  высоко в горы. Утром, когда было еще темно, я шел  с мамой, она на работу, а я – в школу. А возвращался из школы один.