Интермеццо-7. Пумпа-ква

НА СНИМКЕ: единственная моя фотокарточка, отснятая в Златоусте. Январь 1944 года, незадолго до возвращения в Харьков. Я на ней - ученик 5-го класса.

                *    *    *
Интермеццо – слово итальянское, в переводе означает – «перерыв». Если перевести буквально. А вообще-то интермеццо - это «небольшая музыкальная пьеса, исполняемая между актами трагедии». Так сказать, отдых. Перерыв. Передых.
 
Итак, господа, отвлечёмся, отдохнём, снимем напряжение…

*   *   *   
Константин Симонов опубликовал в своей переписке письмо некоему читателю, который, как утверждает писатель, неправильно истолковал один из образов романа «Живые и мёртвые» - образ фотокорреспондента  Мишки Вайнштейна.

Читатель-еврей (далее цитирую Симонова) «…увидел обиду для еврейского народа в том, как… в романе выведен Мишка Вайнштейн»  (К. Симонов, «Сегодня и вчера». Изд-во «Советский писатель», М.., 1976, с. 550). Автор романа обвиняет своего читателя в «болезненной чувствительности, окрашенной  националистическим душком», в «подчёркнутом и исключительном интересе к людям прежде всего своей национальности».(Там же). 
Поскольку  письмо и аргументация читателя не приводятся, мы и не будем гадать, прав Симонов или не прав в своих обвинениях. Более того, предлагаю допустить, что он вполне прав. Действительно, многим евреям весьма свойственно это болезненное  чувство национальности, эта обидчивость и мнительность, столь неприятные окружающим и – смею заверить – нам самим.

Но вот вопрос: откуда оно – это чувство?  «В крови» оно у нас. что ли? Или порождено «еврейским национализмом» (конечно же, буржуазным)?  А он-то чем порождён?

В опубликованном по соседству другом своём письма (там же, сс. 610 – 611) читателю – тоже еврею: тому же или другому – неясно,- Симонов упоминает, что для Карла Маркса или Якова Свердлова их еврейство было обстоятельством второстепенным (Добавлю от себя: то же декларировал и Троцкий!- Ф.Р.). Главным для них была принадлежность к революционерам. Изрядно сказано. И с этим спорить не будем: в жизни обоих революционеров еврейство, действительно, оказалось фактом пустяковым, никак не помешавшим им реализовать свои потенции и амбиции: одному – стать во главе Интернационала, другому – во главе ВЦИКа. Очень хотелось бы спросить Симонова: а сейчас (1977 г.), в стране развитого антисемитизма, явилось бы их еврейство обстоятельством столь же пустяковым и второстепенным?  Поставили бы нынешние кадровики какого-нибудь «Карла-Янкеля»  (пользуюсь весьма кстати названием известного рассказа Исаака Бабеля) – поставили бы его не то что во главе Интернационала, но даже хотя бы инструктором обкома, горкома… райкома, наконец?!

Но поскольку покойникам вопросы задавать бесполезно, то и уймёмся. Отметим, что Симонов,  вообще-то решительно выступавший против антисемитизма как шовинистической идеологии, никак не мог понять, почему у читателя вызвала удивление фраза о том, что герой романа комиссар Бережной «между прочим, по документам еврей»  (там же).
Удивительные люди – эти писатели. Считается, что они как никто наделены даром сопереживания. И действительно, будучи мужчинами, способны (как Лев Толстой) описать, что чувствует женщина во время бала, когда мужчины смотрят на её обнажённые плечи. Или даже  что она ощущает в момент родов. И тот же Симонов пронзительно-волнующе описывает чувства женщины при разлуке и встрече с любимым.

Но, оказывается, даже высокоталантливому писателю легче почувствовать себя женщиной, чем… евреем!

Согласитесь, однако, что автор «Русского вопроса»  и «Русских людей», а также великолепного стихотворения о том, как умирают русские – «по-русски рубаху рванув на груди», - вряд ли  отнёсся бы равнодушно к тому, что кто-то сказал бы о нём:

- Симонов? Он, между прочим, русский…

Быть «между прочим русским» - нельзя никак, русскость – во всей поэзии, драматургии, во всём творчестве Симонова – да и не его одного. Она подчёркивается как предмет особой гордости: «Я – русский человек, сын своего народа, / Я с гордостью смотрю на Родину свою» (Виктор Гусев). Но вот быть «между прочим, евреем»  не только очень даже можно, но и непременно нужно. Еврейство неприлично выпячивать – его надо стушёвывать.

Впрочем, русской стороной своей натуры я такую странную логику понимаю. И принимаю. Так соблазнительно считать именно ассимилированность свою, свою растворённость в русской культуре и в русском менталитете чертой главной, а еврейскую часть своей натуры – второстепенной. К этому я бессознательно и стремился всю жизнь, только мне этого достичь никак не удавалось, - а точнее, не давали.

Поэтому остаётся «с болезненной тщательностью» (выражение К, Симонова) исследовать причины этого препротивного, но – увы! – неизбежного комплекса, который писатель так удачно назвал «болезненной чувствительностью».  Итак, отчего же болит у нас наше еврейство?

*   *   *
Как помнит читатель, до десяти лет у меня не было повода задуматься над своей национальностью. Так что никакого национального чувства «в крови» у евреев так же не существует, как и у любого другого народа.

В 1941 году мальчишка в пионерлагере впервые  мне сказал, что я – жид. И этим объяснил и мне, и себе все мои действительные и мнимые недостатки и проступки – как прошлые, так и будущие. Часто у евреев спрашивают: ну, чего это вы так обижаетесь, когда вас называют жидами? Как  у нас, украинцев, есть кличка «хохлы», а у нас, русских, - «кацапы», так у вас – кличка «жид»… Ну, и что из того?  Обозвали друг друга, подразнились – и разошлись. А вы так обижаетесь на слово жид, как будто вас убивают…»

А ведь и в самом деле: слова «хохол» или «кацап»  не означают намерения стереть с лица земли всех украинцев и/или русских. А клич «Бей жидов, спасай Россию!» (…Украину, Польшу, Германию…) всегда был синонимом национального уничтожения, – неважно:  мужчин или женщин, стариков или детей, виновных или безвинных. И в те же дни, когда мне довелось услыхать, что я – жид, в немецкой листовке русскому солдату «объяснили»: Гитлер пришёл тебя освободить от жидо-большевистской власти. Это означало, как мы теперь знаем, полное – до последнего младенца – уничтожение евреев! Так есть разница, или нет её, между добродушной дразнилкой «хохол», «кацап» - и полным  ненависти клеймом «жид», в «идеале»  несущим смерть?

В 1942 году в Глушках взрослый мужчина дразнил меня странным словом «Узе!». Если перед харьковским мальчиком, хотя бы лишь с его точки зрения, я хоть в чём-то провинился (мы поспорили из-за игрушки), то теперь насмешка и издевательство были вызваны лишь тем, что я вообще живу на свете.

Эти два случая нарушили мою национальную невинность. И однако всё это были только цетики по сравнению с ягодками Златоуста.

*   *   *
Папа с мамой не слишком мудрили, определяя меня в школу. Ближайшей была   16-я начальная –  вот туда меня и записали: в выпускной – четвёртый класс. учебный год был в разгаре, я в классе оказался единственным новеньким, и притом – не местным. И притом – евреем.

В Златоусте до войны евреев почти не было. Для меня осталось загадкой, каким образом всего лишь за год могла вспыхнуть такая повальная ненависть. Но главное – как научились жители узнавать евреев, вычленять их из толпы беженцев? Если взрослые ещё хоть как-то сдерживали свои чувства, далеко не всегда раскрываясь, то дети выносили за пределы семей настроения и предрассудки родителей. Ненависть я ощутил на себе немедленно, едва переступив порог класса. Меня мгновенно опознали и с первой же секунды закрепили за мной кличку «Узе» - уже мне знакомую!

В тех краях детская круговая порука была на удивление крепка. Я это немедленно смекнул – впрочем, жаловаться и прежде не любил. Какой-то переросток (по-видимому, второгодник) принялся меня изводить на уроке. Учительница заметила это и выставила его из класса, он же перевернул это так, будто я его «выдал», и, выходя, громко мне пригрозил. После уроков, когда я  вышел из школы, предводительствуемая им толпа мальчишек накинулась на меня и избила в кровь, изваляв в снегу. Сопротивление было невозможно: их много – я один. Воротившись домой в слезах, я заявил родителям, что в школу больше не пойду. Они и не настаивали – записали меня в другую школу. Впрочем, с учительницей класса, из которого меня забрали, родители попытались объясниться – я при этом присутствовал. Бедняга никак не могла взять в толк, что случилось и почему.

- У нас в прошлом году училась одна девочка, тоже нацменка, башкирка, но её никто не трогал, - повторяла она растерянно.

Так я узнал, что я – нацмен, а родители – что учительница дура и невежда. Видно, тут-то они и поняли, что надо меня перевести в другую школу.

Не то чтобы в школе № 26 были умнее учителя, но там я уже был не единственный  еврей. И не единственный эвакуант интеллигентcкого помёта: в одном со мною классе учился и Алик Дубко – мой харьковский одноклассник, сын главного инженера Гипростали, тот, кому я в Харькове невзначай раздавил флюс, за что получил «очень плохо» по поведению. Семья эта «так само» жила в Златоусте, вот только сестрёнка Алика, Лена, умерла от кори. По старой памяти  я стал изредка захаживать к Алику, но уж слишком мы были разные и потому не сдружились. А сдружился я – с Женей Медведевым из Донбасса (в этой семье я никакой предвзятости не ощущал), с Валерием Куколем – сыном папиного сослуживца, интеллигентного украинца, женатого на еврейке. Там мне было хорошо.

Зато по улице, бывапо, без приключений не пройдёшь. Мальчишки задевали, изводили дразнилками – то уже знакомой:

- Узе-узе, проехал на козе!

То, меняя ударение и рифму:

-У'зе, у'зе, хвост на пузе!

То, - меняя и самую тему, переходя из категории пространства в категорию времени – и вновь возвращаясь в пространство:

- Сколько время? –
-  Два еврея!
Третий – жид,
По верёвочке бежит!

Кто помнит детство, тот поймёт, что этот «фольклор» - не столь уж безобидная вещь. К тому же, он, как правило, дополнялся ощутимыми тумаками, так что я привык, проходя по улицам, втягивать голову в плечи, и вздрагивал при каждом окрике, чем ещё больше веселил златоустовских огольцов.Можно ли удивляться, что летом, когда мама решила послать меня в пионерский лагерь, я активно запротестовал. Хотя дома было голодно, а в лагере кормили, по тем временам, великолепно, и я это знал, но так страшился встречи с новым детьми, что  наотрез отказывался туда отправиться. И даже голод, к которому я очень чувствителен, не мог меня переубедить.

Мама легко догадалась о причине моего упрямства. Но ей как старой комсомолке казалось, что можно всё уладить, если я вовремя пожалуюсь воспитателю. Как представитель советской власти он-она-оно (то есть воспитатель) немедленно привьёт воспитанникам дружбу народов, а они (воспитанники) немедленно перевоспитаются. Радея о моей жизни и здоровье, мама принялась меня уговаривать:

- Сынок, ты же пойми, нам так трудно… А если ты будешь в лагере, нам станет легче. Не бойся, поезжай, а если будут обижать – дай слово, что скажешь воспитателю.

По нашему внутрисемейному – а, следовательно, и по личному  моему нравственному кодексу, слово, данное матери, ценилось превыше всего.И уж, конечно, выше, чем даже тот неписаный кодекс мальчишеской круговой поруки. Это меня и спасло. Но – довольно забавным образом…

Нападки и тычки начались немедленно. На мою беду, я в отряде оказался единственным «круглым» евреем. Были ещё двое полукровок, но их спасали русские фамилии  отцов, а также нейтральная внешность. Я же для всех был очевиден.

Данное маме слово заставило меня подойти к воспитательнице – молоденькой, едва за двадцать, - и сказать:

- Елена Сергеевна, меня дразнят и бьют за то, что я – еврей.

И представительница советской власти приняла немедленные и действенные меры. Перед обедом, собрав весь отряд в спальне, а мне велев погулять в сторонке, провела с детьми беседу. Собрание закончилось, я стал в общий строй, чтобы идти в столовую. Дети меня оглядывали с каким-то любопытством и даже, как я почувствовал, с некоторой насмешкой. Но не трогали, не щипали, не стукали сзади исподтишка, как бывало перед этим, а лишь почему-то спрашивали одно:

- Ты виноват или не виноват? - И хихикали.

Я пытался уточнить: в чём я виноват или не виноват? – но в ответ они только смеялись.
После обеда один мальчик, Володя Меньшов , подошёл ко мне, оглянулся по сторонам и, убедившись, что  никто на нас не обращает внимания, увёл меня за ближайшие ёлочки и там мне признался, что очень мне сочувствует. Дело в том. что его мама – еврейка, а двоюродный брат – «может, слышал?» - Владимир Гордон.

Он так гордился этим Гордоном, будто то был сам Джордж Гордон Байрон. Я понял, что речь о Володином  родственнике-еврее, в чём-то очень преуспевшем.

Володя мне сообщил о беседе, которую провела Елена Сергеевна – Советская Власть: 
- Не надо его бить и дразнить. – уговари-вала она детей. – Ведь он же не виноват, что он еврей!

Довод неотразимый. Быть евреем –  скверный недостаток. Но я в нём не виноват. Факт.
Может быть (и даже – скорее всего), если б она развела бодягу: «Все народы – братья», «Евреи – такие же люди, как и русские» и т.д. – её не стали бы слушать. Но аргументация воспитательницы возымела действие – меня оставили в покое.

*  *  *
И всё-таки пребывание в лагере вспоминается мне как страшный сон. Голодные дети, как шакалы, набрасывались на еду, не только не стесняясь своего обжорства, но, напротив, похваляясь им. Присваивали чужие порции, выпрашивали подачки и перед каждым обедом, завтраком, ужином неестественно оживлённо принимались подмигивать, гримасничали, приговаривая: «Оттолкнёмся?!» - что означало: «Вот уж поедим на славу, выпросим, выдурим, выкрадем, отберём!»

Я тоже оголодал, как все, но меня тяготила такая обстановка. Надеюсь – не одного меня, но никто не пытался её исправить. Взрослые, возможно, тоже собрались здесь, чтобы «оттолкнуться». В одиночку же спорить с живоглотами было не под силу.

Особенно был мне омерзителен Пахомов. Этот мальчишка из нашего отряда целиком состоял из неукротимой, животной алчности. Приземистый, с узкими, крошечными, как у свиньи, глазками, заплывшим лицом, он почти постоянно что-то жевал, а в перерывах между жеванием, казалось, искал, что бы ещё пожевать.

Как-то раз перед обедом, когда мы вереницей проходили мимо окошечка раздачи, чтобы получить по булочке, Пахомов, шедший как раз позади меня, быстро схватил лишнюю булочку и кому-то её передал. Раздатчица решила, что украл я, а булочки шли по штучному счёту, мне устроили тут же допрос, требуя, чтобы «сознался», но я твёрдо стоял на своём: не брал, не знаю. Первое было правдой, второе – ложью, от меня отступились, но всё-таки сказали: «Ты и украл».

Через некоторое время мы гуляли в лесу всем отрядом. Рассыпались, разбрелись, и я очутился на большой поляне. Вдруг слышу отчаянный детский крик:

- Ма-а-а-а-ма!!!

Из чащи на поляну выбегает девочка лет восьми–девяти, с полным лукошком земляники, а за нею гонится Пахомов. Настиг без труда и одной рукой вырвал у неё лукошко, а другой сорвал с головы платок. Горько плача, девочка удалилась. Корю себя за трусость – позже в жизни мне удавалось одерживать над собой победу, рисковать – и побеждать свой страх, но тогда я не решился на риск. Не в оправдание, а в объяснение скажу лишь, что Пахомов пользовался у детей авторитетом грубой силы и нахальства.

Минут через пять, спрятавшись за дерево, он поглощал землянику из лукошка, пригоршнями засовывая  её в своё жевало. Хихикая баском, вытащил из-за пазухи платок и стал хвастаться своей добычей. Потом продал кому-то – и снова хвастался. Всё это осталось незамеченным взрослыми. Вообще, не помню какой-либо воспитательной работы в этом лагере, кроме коллективного пения да сдачи спортивных норм на значок БГТО («Будь готов к труду и обороне»).

А вокруг простирались сказочно красивые места. Лагерь был расположен на берегу живописного озера. В конце лагерной смены стали готовиться к пионерскому костру. Взрослые разметили на большой поляне пятиконечную звезду, а мы, дети, должны были собрать и выложить по её контурам кучи сухого хвороста. Я носил хворост вместе с Пахомовым и моими одноклассниками Зитевым и Симаковым. Это были смирные, спокойные ребята, но теперь они вели себя по отношению ко мне враждебно, подчёркнуто отчуждённо. Вдруг, указывая на хворост, который вечером станет костром, Зитев сказал:

- Вот бы здесь сжечь всех евреев! – И выругался матерно.

А Симaков, добродушный, губатенький Симаков, которого прозвали почему-то «Сёмой» и поддразнивали весёлым, безобидным стишком: 

Сёма-лёпа,
Красна жопа,
Синя мудь, -
Айда сюда!, -

этот, в общем-то, симпатичный, приветливый паренёк вдруг злорадно посмотрел на меня – и рассмеялся.

А ведь большинство людей на Земле тогда ещё не знало, не ведало, что по всей Европе горят костры из еврейских тел. Но ведь не только еврейских: лиха беда – начало! Юдофобия – лишь модель любой шовинистической фобии, её «классический» образец…

Однако здесь, в этом русском, уральском лесу, свой зверский вердикт произнёс не Гитлер, не рейхсфюрер Гиммлер, не доктор Геббельс, а златоустовский пионер, мой одноклассник Зитев – по-школьному, «Зитёк»…

*   *   *
Зимой того года в заводском клубе шёл отснятый перед войной – ещё до заключения с Германией пакта о ненападении – антифашистский фильм «Семья Оппенгейм»  (по роману Л. Фейхтвангера, позднее им переименованному в «Семья Опперман»). В фильме есть сцена изгнания нацистами из клиники талантливого  врача-еврея, доктора Якоби.(Эту роль сыграл, кажется, сам гениальный Михоэлс!)  Маленький и некрасивый, с типично еврейской внешностью,  Якоби задаёт какой-то невинный вопрос нацистскому бонзе, а тот вместо ответа неожиданно бьёт доктора по лицу.
 
Эта сцена была символом всей политики нацизма по отношению к неарийским народам. Но ведь для того, чтобы это понять, необходим хотя бы минимальный уровень духовного развития. Когда нацист ударил доктора, зал… взорвался  ликованием!  Раздались аплодисменты, выкрики: «У, жжжидяра!», «Узе-узе!», «Абгггаша-а!» - и злорадный смех…

Удовольствие видеть ненавистный образ еврея униженным возобладало над советским патриотизмом той группы зрителей, которая, возможно,была в составе данной аудитории.

Десятилетиями позднее, где-то  в шестидесятые, во время повторного проката довоенной ленты «Искатели счастья», я был свидетелем такого же поведения зрителей в Харькове.  Теперь это было хихиканье над отдельными еврейскими именами, интонациями… На экране момент печальный или лирический, а зритель – смеётся. Что такое? Оказывается, прозвучало специфическое имя персонажа:  Шлёма…               

После пионерлагеря я уехал с отцом в сельскую местность – далеко за город Курган, в Зауралье, и пробыл там до начала учебного года. И даже дольше: когда мы возвратились в Златоуст, школьные занятия шли уже полным ходом, причём оказалось, что я переведён в другую школу. Ведь товарищу Сталину стукнуло в голову с осени 1943 года разделить школы в крупных и средних  городах на мужские и женские. Такая реформа протекала в русле возврата к дореволюционным формам быта и жизни (восстановление офицерских и генеральских званий, введение погон, замена наркоматов на министерства, возобновление архаичных «здравия желаю», «никак нет», «так точно» и «слушаюсь» вместо рабоче-крестьянских «здравствуйте», «да», «нет» и матросского «есть!»…)

Всё это можно бы сейчас сравнить со «стилем ретро».Но если погоны и министерства привились прочно, то школы лет через десять после войны и спустя два-три года после смерти Сталина вновь объединили. Возможно, причина в том, что если одни преобразования коснулись лишь формы, то другие (среди них и школьная реформа) затронули суть вещей. Во время войны, с милитаризацией быта, в обстановке обострённого внимания к военно-патриотическим традициям российского прошлого, кому-то показалось уместным вернуться к гимназиям, кадетским («суворовским») училищам, воспитывать мальчиков по-воински, девочек же учить домашнему хозяйству, «и танцам, и пеньЮ', и нежностям, и вздохам». Этому предшествовал период военизации школы ещё совместной, где учились и мальчики, и девочки. Например, зимой 1942 – 43 учебного года в нашей 26-й школе (думаю, и в других) был введён порядок, предусмотренный Уставом внутренней службы Красной Армии:  при появлении директора (в армии – командира части и вышестоящих начальников) дежурный учитель должен был скомандовать: «Школа, смирно!» - как дежурный по части командует: «Полк, смирно!». Наша учительница Елизавета Алексеевна, похожая на толстую утку, обладала, как на грех, голосом чрезвычайно писклявым. Завидев директора школы (тоже женщину), багровела от смущения и визжала что есть силы на самых высоких нотах:  «Шко-ла!  Сми-рна!». У детей этот комический возглас вызывал приступ неудержимого веселья – о смирном поведении не   могло быть и речи…

Для более успешной военизации мальчиков министр просвещения  Потёмкин (вот же метит Бог шельму: просвещения – Потёмкин!) решил дело единым росчерком пера: школы в городах были разделены, и, вернувшись с отцом из деревни, я узнал, что отныне должен учиться в 6-й  мужской  школе, которая находилась довольно далеко от метзавода – в районе, именуемом  Татарка.

*   *   *
Не без робости переступил я порог своего нового класса – и тут же душа моя ухнула в пятки: добрую половину учеников составляли мальчишки из того самого класса 16-й начальной школы, где меня около года назад отлупили до крови и изваляли в снегу и куда я категорически отказался ходить. Меня встретил дружный, ликующий, злорадный вопль – они всё хорошо помнили и были готовы повторить! Я вошёл в класс, когда там сидел учитель, и только это им помешало. С холодком в сердце я ждал начала переменки. Куда бежать теперь? Что придумать? Мозг мой лихорадочно бурлил в поисках выхода из тупика.

Вот и звонок. Учитель вышел из класса. В следующую же секунду  огольцы, старые мои знакомцы, обступили меня плотным кольцом, не дав даже выйти из-за парты. Немедленно начались тычки, щелчки, кто-то ловко и быстро дал затрещину… Всё это пока словно бы в шутку, и я, делая вид, что так и воспринял происходящее, весело улыбаюсь. Но ясно: ещё чуть-чуть помедлить – и кто-нибудь отвесит такой подзатыльник, после которого уже нельзя будет притворяться. В этот миг (чувствовал я) решается  судьба моих взаимоотношений с одноклассниками на много месяцев вперёд. Бежать было некуда, вступать в драку – бесполезно, даже если бы я умел. Надо было  решиться на что-то совершенно неожиданное, совершить поступок, который перевернул бы общее настроение на 180 градусов.

И тогда я… неловко признаться, но расскажу, как было: тогда я... ЗАПЕЛ!

Этой шуточной песенке под названием «Китайская болтовня» научил меня в Харькове Эмка Мацкевич – тот самый шестиклассник, который раскрыл мне тайну деторождения и с которым мы подобрали и прочли немецкую листовку про «жида-политрука». Текст песенки в самом деле представлял из себя чистейшую абракадабру. Все вокруг должны были приговаривать мерно под моим управлением: «Пум-па! «Пум-па!», я же под этот аккомпанемент пронзительно выкликал на некий весёленький мотивчик:

 -Джумба-й-квили-мили-толи-мили-надзе,
Джумба-й-кви, джумба-й-ква!

О микадема! О шири-вири-бумба! –

И так далее, - с вариациями и повторами. Там ещё был один куплет с восклицанием, особенно веселившим публику:
               
- О  чернопупа!

Вот и на этот раз слушатели пришли в неописуемый восторг. Меня немедленно вызвали на «бис!». Наиболее агрессивные всё же попытались меня щипать и дёргать, но тут уж я почувствовал себя хозяином положения: в ответ на тычки и толчки демонстративно  замолчал, и большинство публики, заинтересованное в том, чтобы я бисировал, само урезонило нахалов.

На следующей перемене повторилась та же история, и отныне меня стали заставлять петь: если я не хотел, то теперь затрещины давали за это. Но я – хотел, ибо в шутовстве обрёл спасение…

В этом классе  «так само» учился и Алик Дубко. Когда я пришёл к нему в гости, его  младший брат  Коля  посмотрел на меня внимательно, засмеялся и, как видно, повторяя рассказ Алика, сказал несколько раз, как дразнилку:

       Его бьют, а он поёт!
       Его бьют, а он поёт!

Я не стал оправдываться и объяснять Коле, «так само», как и Алику с их родителями, что моя малодушная хитрость спасла меня от более существенных унижений и побоев

*  *  *.
В дальнейшем жизнь моя в классе наладилась. Некоторому моему авторитету и возвышению содействовало то, что я стал систематически драться с одним из мальчиков – Борькой Лихачёвым. Сидя за моей спиной, он  колол меня стальным пёрышком на уроке. Я пригрозил. И мы условились «стукнуться». На перемене нас окружили одноклассники, и я стал неумело, но добросовестно драться. Правила поединка строго соблюдались, на меня не навалились всем коллективом, и противник, чистенький и не слишком ловкий мальчик, оказался мне по силам. В итоге первой драки я разбил ему нос, в другой раз он содрал мне корочку на отмороженном месте щеки… Драки наши вошли в традицию, причём проходили без излишнего ожесточения, и я не могу сказать, чтобы противник был мне неприятен, - скорее наоборот!
Конечно, то. что я оказался в состоянии за себя постоять, поднимало меня в глазах сверстников. Но не роль драчуна, как и не амплуа шута, избавили меня по-настоящему от террора, а совсем другое обстоятельство, которое стоит оценить по достоинству.

Дело в том. что в нашем классе, кроме меня, было ещё два еврея. Один из них, Вадим Розенцвейг, приехавший из Запорожья, был, по сравнению со мной, как бы «меньше еврей». Плотный, ловкий, сильный и спокойный, он не соответствовал распространённому представлению о евреях как о «маменькиных сынках», неженках и трусах. Правда, и мне не были свойственны эти черты, но меня подводила физическая неловкость, неповоротливость и связанная с этим робость. Розенцвейг был, с точки зрения тамошних мальцов, меньше «похож» на еврея, у него были спокойные серые глаза. А главное – он блестяще учился, что в среде детей того времени более всего способствовало их  уважению.

Но второй – или, вернее, считая меня,уже третий – еврей, по фамилии Гуревич, был как раз «более еврей», чем мы с Вадимом оба, вместе взятые. Этот картавящий, носатый, не очень опрятный мальчик из Орши, сын парикмахера,  страдавший хроническим насморком, в наибольшей степени соответствовал карикатурному образу «жидка», созданному антисемитским фольклором.

И вот, ценой несчастий этого-то «шлимазла» (неудачника, в переводе с еврейского), я, очевидно,  и обрёл желанный покой.

Ещё до моего появления в классе на Гуревича обрушилась та лавина бессмысленной и необъяснимой ненависти, какую я испытал годом раньше в 16-й школе. Появившись теперь в классе, я чуть было не навлёк её и на себя, но вовремя спасся шутовством.

Гуревич оценил значение моей хитрости и тоже попытался овладеть вниманием аудитории. Оказалось, что он, зажимая пальцем одной руки ноздрю, а при помощи другой манипулируя своим длинным сморкатым носом, умеет исторгать из него звуки... гавайской гитары!

Возможно, он перенял это искусство у какого-нибудь заезжего эстрадного халтурщика – «артиста оригинального жанра». Однако его «Гаваи» не выдержали конкуренции с моим «Китаем» - с моей подачи уже весь класс пел «по-китайски»:

Сальвер-кальвер-ростомА`!
Пумпа-ква!  Пумпа-ква!

С моей лёгкой руки эта «Пумпа-ква» и «Чернопупа» стала поистине гимном нашего класса!  А Гуревича дети продолжали изводить, как и раньше. Из «жидов»  или «узе-узе» он не вылазил. Особенно для бедняги была мучительна дорога домой. Идти до посёлка метзавода нам приходилось не меньше получаса, и всё это время злые мальчишки преследовали его, как оводы – извозчичью клячу, набрасываясь то в одиночку, то стаей, подставляя подножки, выбивая из рук школьный портфель… В числе истязателей был и Алик Дубко. Я пытался вмешаться, вступиться, стал проповедовать дружбу народов, но весьма авторитетный среди мальчишек Чирков (по прозвищу «Чира», (златоустовские дети в прозвищах не были изобретательны и образовывали их простым усечением фамилий) сказал мне:
- А ты, Рахля, не лезь: его бьют не за то, что еврей (вот тебя же и Розенцвея не трогают), а потому, что он не сопротивляется!

Мне было выгодно и лестно поверить в такое объяснение. Думаю всё же, что оно справедливо лишь отчасти. Хотя вывод для еврея может быть один: сопротивляйся, если есть хоть малейшая возможность. Иногда пренебреги и отсутствием возможности!    

Но это легко сказать, и ох как трудно выполнить! Ни от кого не получая защиты, Гуревич вскоре бросил школу. Отец взял двенадцатилетнего мальчика к себе в парикмахерскую учеником- подмастерьем.

Гуревич стоял теперь у кресла и стриг «под нуль»  детей (в то время все мальчики, по седьмой класс включительно, были обязаны ходить голомозгими, как рекруты. Но и это не спасало от вшей - неизбежных спутников голода!). Таким образом, он окончил только четыре класса, а в пятом проучился не более двух-трёх месяцев. Но от одноклассников  не избавился: вскоре они зачастили к нему «на приём»! Он исправно оболванивал машинкой вшивые головы своих истязателей, а назавтра Чирков, Аверьянов, Свинухов, Тошка Поленов, Лёнька Казаков и Алик Дубко ревниво спрашивали друг у друга:

- Ты у кого стригся? У Гуревича?

И каждый рад был с гордостью похвастаться:

- У Гуревича!

- И я – у Гуревича!   

*   *   *
Маленький парикмахер был не единствен-ным, кто вынужденно оставил школу из-за бессмысленных и несносных юдофобских издевательств. В отрочестве и юности я дружил с Мироном Черненко. Сейчас Мирон Маркович (писано до его внезапной смерти на Гатчинском кинофестивале в 2004 ГОДУ. - Ф.Р.) – известный киновед и кинокритик, автор ряда книг по истории и теории  кинематографа, живёт в Москве, разъезжает по свету . А в то время это был тихий, нескладный шестиклассник Роня, живший с мамой Сарой и тётей Шелей на Генераторной улице, увлекавшийся чтением и филателией. При знакомстве нашем там, в Златоусте, он сразу же, ещё на пороге своей квартиры, едва открыв мне дверь,  спросил:

- Магггки собигггаешь?

Да, картавил он изумительно: как два Гуревича! И нос у него еврейский, и глаза… В моей памяти – сценка, которую я увидел снизу – из-под крутой горы. Мирон по этой горе, по тропочке, возвращался из школы. Его нагнала толпа мальчишек – и ну давай лупить портфелями по голове! Все – на одного!  Вынести такую ежедневную травлю он не мог – и потому просто перестал ходить в школу. Возобновил учёбу только по возвращении  в Харьков (мы оказались земляками). 

Может быть, со временем и меня бы постигла такая судьба (популярность «Пумпы-Ква – «Чернопупы» могла пойти на спад, да и репутация драчуна нуждалась в  непрерывном подтверждении, на что меня бы не хватило), но тут помогли обстоятельства. Дело в том, что администрация школы при комплектовании пятых классов допустила некий педагогический просчёт, мне лично пошедший на пользу: каждый из двух этих классов был подобран по территориальному признаку. В одном классе все ученики были из посёлка метзавода, во втором же – только  из района Татарки, где и находилась школа.

Территориальный антагонизм вообще  очень силён среди мальчишек, а тут его ещё и усилили столь необдуманным разделением. С первых дней «татарские»  восприняли  «метзаводских» как чужаков – и подвергли нас террору.

Хотя большинство «татарских» (если не все) были русские, но ситуация и в самом деле напомнила в миниатюре «татарское иго». Вот идёт в нашем классе мирная переменка: то ли Гуревич сычит своим гнусавым носом «гавайскую»  мелодию, то ли я балабоню «китайскую болтовню» или дерусь в очередной раз с Борькой Лихачёвым… Как вдруг  в классе воцаряется зловещая тишина: это вошёл в сопровождении свиты вожак «татарских». Угрюмо подходит к моему  Борьке, замечает у того на груди алое пятнышко какого-то значка, молча ухватывает этот значок цепкими пальцами и  - вырывает добычу «с мясом», то есть с куском ткани, безнадежно испортив Борьке его курточку. У кого «татарские» видели что-либо съедобное – безжалостно отбирали После уроков встречали нас за поворотом и били по одному. Но мне в такой обстановке стало даже как-то легче: теперь я не был исключением – ведь били всех. Я же для одноклассников окончательно стал своим.

Долго мы платили местным свой «ясак», но в конце концов наши лидеры – Чира, Лёнька Казаков и ещё два-три мальчика – составили между собой заговор. Они долго о чём-то шептались, а на другой день объявили: выходить из школы будем все вместе. Держаться - гурьбой. Подойдут «татарские» - не разбегаться!

После уроков «татарские», как и обычно, заступили нам дорогу. Но мы стояли тесной стенкой, а вперёд вышел Лёнька.  На него тотчас грудью попёр «татарский» вожак, но Ленька размахнулся и ударил его кулаком прямо в лицо. Оно вмиг залилось кровью, вожак зашатался, вся его ватага дрогнула, мы насели, крикнули «Ура!» - и в несколько секунд разогнали «татарских» так же, как они до этого разгоняли нас.

Удивительно, однако этого случая вполне хватило для нашего избавления от «татарского ига». Между тем, мы сплотились, почувствовали себя если не коллективом, то ватагой, и я был в ней не хуже прочих. А бедному Гуревичу  не суждено было это испытать: не дождался, недотерпел…

*   *   *
Но хотя в школе я обрёл, наконец, относительное спокойствие, вокруг царила враждебность.

…Иду по улице. Навстречу – женщина, рядом с нею – крупный подросток лет 16-и –
17-и: почти юноша. Мне и в голову не приходит, что эти мирные прохожие (на вид – мама с сыном или тётя с племянником) чем-то опасны. Но, поровнявшись со мною, парень вытягивает руку на уровне моего лица и кулаком разбивает мне губы в кровь. А дальше… оба проходят, даже не оглянувшись!  Я стою окровавленный, смотрю им вслед, изумлённо кричу: «За что?!», но ответа не получаю. («Не ходи босой, дурак!» - крикнул в подобном случае в ответ на такой же вопрос казак-погромщик огретому им  нагайкой еврею (в "Тихом Доне") Но то был хотя и издевательски нелепый, а всё-таки ответ… На мой же вопрос ни мой обидчик, ни его спутница даже не оглянулись, и носом не повели!)

… Иду в гости к своей подружке Эльзе – дочке папиной сотрудницы Розы Борисовны Сироты. Они живут на четвёртом этаже. Стучу в знакомую дверь,  открывает её вовсе незнакомый парень – тоже подросток, но на несколько лет старше меня. Окинув взглядом, вежливо приглашает: «Проходи!» - и жестом указывает на знакомую мне  комнату. Иду через небольшой коридор коммунальной квартиры  и думаю: кто это? Тоже гость – или их сосед?

Между тем, он уже распахнул дверь комнаты и ждёт, когда я войду. Пропустив вперёд, входит сам и… запирает изнутри дверь на ключ. Я уже заметил: комната – другая, не Эльзина! Я ошибся этажом – постучался в квартиру на третьем, а мне нужен четвёртый… Рвусь назад – но он положил ключ к себе в карман, и я в руках врага!  Злыми, беспощадными глазами смотрит  он на меня – и произносит злорадно:

- Попался, жидяра?!

- Пусти! – сдавленным голосом отвечаю я, прекрасно понимая, что просто так он меня не выпустит. Сердце между тем ухнуло вниз – до пяток не дошло, но барахтается где-то посредине. Парень – угрюмо:

- Давай деньги!

- У меня нет, честное слово!

Но он не верит:

- А если найду?

- Ищи!

Он добросовестно, как таможенник, вывернул мне карманы . Но,не найдя ни копейки, разозлился, дал мне подзатыльник, отпер дверь, распахнул её и пинком под зад выгнал меня в коридор. Не правда ли: я дёшево отделался?

*   *   *
…А вот и ещё эпизод. На улице осенью повстречавшийся мне незнакомый взрослый мужчина сорвал с меня кепку и забросил через забор кому-то во двор. Я полез, кепку достал, но неисправимо  порвал о забор брюки…

*   *   *
Вот так, с опаской, втягивая голову в плечи, а при возможности обходя встречных, я научился ходить по Златоусту – и от этой привычки долго потом не мог избавиться. Не хочется тревожить прах К, Cимонова, и ведь этот писатель был не из худших, он искренне осуждал юдофобию, но  её последствия,  её тяжкое воздействие на гонимый и презираемый народ полностью осмыслить не  мог. Может быть, после такого моего рассказа и ему стало бы понятно, откуда берётся у евреев болезненное чувство, заострённое внимание к своей национальности… Что понапрасну гадать?!

А теперь, дорогой читатель, после столь ощутимого роздыха,  вернёмся к плавному, плановому, безмятежному течению жизни.

Читать дальше главу 8-ю "Папа и мама" http://proza.ru/2012/01/27/2023

УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.