история-точка, история - линия

Имеющий уши знает, что музыка бывает движущаяся, увлекательная, под которую воображаются приключения, и описательная, звучащая не саундтреком, а фоном, причём чаще всего – для скучных порочных балов в скучных барочных залах. Из-за композиторов, относящихся ко второму разряду, народ не любит классики, хотя именно на тупое большинство рассчитаны повторяющиеся музыкальные фразы и предсказуемость композиции. В переводе на сегодняшние реалии – приятные танцевальные сеты Штрауса это среднестатистическое улыбающееся лицо на журнале для домохозяек, а «Петя и волк», конечно же, остроумная фотография на глянцевой обложке престижного издания. Если в ходе эволюции сохранилось и то, и другое, так тому и быть. Марк Твен напоминал, что люди чаще пьют воду, чем вино, и, следуя той же логике, глотают лёгкие книжки охотнее, чем тяжёлую литературу. Даже реклама должна быть по большей части невзрачной, чтобы ярче выделялись творения настоящих мастеров жанра (о, следует написать сагу о том, как рекламная дружина собиралась привлечь внимание, да напал на неё лютый страх испугать потребителя!). В живописи те же законы. Можно искренне улыбнуться, случайно обнаружив в закромах портрет Суинбёрна с сёстрами, поинтересоваться, не тот ли это Алджернон Суинбёрн, которого по удивительному совпадению пять минут назад удалось неплохо перевести и проиллюстрировать, а заодно поразмышлять, почему хорошенькие девчушки на старинных картинах часто собирают в передничек какие-нибудь цветочки…. Но милая воздушная живопись такого рода не развивает художника в зрителе. Честно донося до нас лица, она тиражирует один и тот же образ упоительного счастья цветущей юности, утопающей в грёзах, дорогих бликующих тканях и щедротах природы. Для жадного до загадок ума интереснее полотна с тем же диссонансом, что заставляет нас встрепенуться на концерте или выделить из толпы человека, которого хочется назвать особенным.
Картины «Сиротский дом в Пуэбле» Хосе Марии Медины и «В лодке» (The Boating Party) Мэри Кассатт предлагают нам, кроме необыкновенной композиции и интригующей атмосферы, ещё кое-что. Эти две противоположности являют собой два способа рассказать историю. Выражаясь кинематографически, Медина очерчивает синопсис, а Кассатт выстреливает тизером. Первой бросается в глаза разница планов – плывущих в лодке можно хорошо разглядеть, выписана мимика, слышится даже разговор, а море присутствует незаметно, в то время как здание приюта играет главную роль, поглощая фигурки людей, словно чрево, темнокаменным массивом. Если бы это были фильмы, «Сиротский дом в Пуэбле» окутывал бы нас энергетикой места, а «В лодке» мы бы обнаружили яркие человеческие характеры. Картина Медины разворачивается не только в пространстве, но и во времени, слева здесь прошлое, а справа – будущее, каждому свой цвет и своя рама. Рамы – арки. Одна видна полностью, а другая – лишь наполовину, наводя на мысль о створке складывающейся иконы., что соответствует религиозному характеру помещения. Случайность? Вряд ли. Обрезает арку не край холста, а чёрная узкая полоса стены или колонны, другая колонна обрамляет картину справа, придавая величественности на первый взгляд бытовому сюжету и заставляя нас вглядываться, как мы вглядываемся в любой предмет, помещённый в раму. Прошлое здешних сирот посапывает в тёмной комнате, где стоят рядком одинаковые колыбельки, прикрытые балдахинчиками, скрывающими младенцев от комаров, а их лица и личности – от нас. Второй символ тайны – чёрный занавес вместо двери. Занавес более таинственен. Конечно, всё это было повешено монахинями из практических соображений, но запечатлённая художником, реальность может быть подвергнута анализу, так как всё, абсолютно всё, попавшее в кадр, имеет смысл. Из этого, кстати, вытекает великая истина – только художник может оСМЫСЛить сущую материю, то есть выявить мысль, заложенную в неё создателем. Ненапрасная суть в каждой точке на холсте! Светлый потолок будущего – деревянные полосы, похожие на лестницу в небо, потолка в тёмной комнате прошлого не видно из-за резной решётки, напоминающей одновременно колесо судьбы и восходящее Солнце новорождённых жизней подкидышей. Чёрное Солнце. На переднем плане прилежная монахиня держит серебряную ложку ничуть не хуже тех, с какими рождаются отпрыски уважаемых фамилий, но ребёнок ест без интереса. Второй ожидает рядом со скучающим видом. Все без исключения детские фигурки лишены ребяческой грации, они как будто каждой клеточкой тела помнят о своём уродстве – сиротстве, а клетки пола под этими бесполыми существами намекают на расчерченные графики дежурств и непреклонные правила монашеского приюта. Это место изначально задумывалось как серебряная ложка для тех, кто родился с чувством потери во рту, но во что детский дом превратился? Ответ – справа, у будущего. Сироты никогда не выйдут в свет. Солнце проникает сюда из внутреннего дворика – и улыбки здесь, скорее всего, вызывают события внутренней жизни, но даже от патио дети отгорожены решёткой. Кто-то смотрит сквозь прутья, а кто-то отвернулся и читает книжку. Художник повествует о разном отношении к свету, изгнавшему невинных младенцев, как преступников; опыт показывает, что мудрее углубиться в фантазию, подставив злым лучам спину и страницы. Оставить открытой только книгу. Есть и другой выход – держаться за юбку религии. Детишек, выбравших этот путь, монахиня ведёт, как врач – пациентов. Смогут ли они научиться ходить, постоянно опираясь на костыли? Прелесть повествовательной картины «Сиротский дом в Пуэбле» состоит в том, что историю можно продолжить, домыслив ещё одну створку иконы, с подросшими воспитанниками во внутреннем дворике. Средневековые мастера, рассказывая библейские истории, иногда и на трёх эпизодах не останавливались, а вырезывали из дерева или камня целые пояса, окружающие алтарную зону готической церкви. Построение оставалось тем же – элегантные арки разделяли кадры из жизни святых, как в комиксах или на киноплёнке (иногда, правда, рассказ двигался с правой стороны, а не с левой). Традиция, подхваченная Мединой в 19 веке, сегодня снова в моде, так как разделять сюжет на кадры свойственно нашему мышлению.
Там же, в плодородных глубинах мозга, корни нашей любви к картинам-кульминациям – «Княжне Таракановой», «Боярыне Морозовой», «Ивану Грозному и сыну его Ивану 16 ноября 1581 года»…. Они относятся к тому же типу, что музыкальные натюрморты, в их неподвижности всё-таки нередок физиологический драматизм. Как движения смычка описывают оцепенение молитвы или романтические видения, прекрасные без прикрас, так и живопись зачастую прячет в статике динамику. Даже самые бессюжетные парадные портреты порой несут намёк на прошлое персонажа в виде исписанных бумаг в тонкой руке или красноречивых бюстов на полке с не менее красноречивыми книгами. В отличие от картин-линий, картины-точки завершают повествование, их герои уже прошли некий путь и теперь застыли перед нами в позах, приличествующих случаю. Это, между прочим, вовсе не означает, что автор высказал мораль басни, все тайны разгаданы, а финишная лента разорвана. Художники тоже любят открытые финалы! Жанр новеллы приучил нас к тому, что точка совпадает с кульминацией, а сериально-кинозальная продукция настолько экономит время потребителя, что уже в тизере, до начала титров, обрисовывает характеры главных действующих лиц, стилистику фильма в сгущённом виде, да и развязку, откровенно говоря, делает очевидной. Так же «В лодке» Мэри Кассатт. Обитательница второй половины 19 века и первой четверти 20 создала современный ужастик из подручных средств – солнечного денька, белоснежных домиков на берегу, живых лиц мамы и дочки. Сочетая по рецепту Климта живописные портреты с графичностью фона, художница сосредоточивает наше внимание именно на лицах, потому что здесь разворачивается подчёркнуто психологический триллер. Дети Медины имеют неопределённые черты – малышку Кассатт можно поставить в один ряд с лучшими детскими портретами благодаря естественной освещённости кожи, точно переданному выражению глаз и на редкость натуральной позе. Мать простодушно и обрадованно смотрит на гребца – а он и не человек вовсе! Большое чёрное пятно на переднем плане плюс ухо и нос. Глаз не видно, но чувствуется тяжёлый взгляд. Интересно, что этот нетривиальный ракурс присутствует и у Климта, однако используют его разные художники по-разному. Страстный любовник всем существом тянется к героине «Поцелуя», ничем не отвлекая нас от её лица, потому что он – выражение чувства, свита для королевы, очередной пласт декора поверх её одежд. Лицо гребца скрыто по другой причине, и её объясняют зрителю цвета картины. Густое аквамариновое море, нежные платья, лаймовый парус и лимонная лодка с белым, как кожура, ободком перечёркнуты мрачной глыбой персонажа, попирающего ботинком всё это безмятежное воскресение. Именно так показывают в кино злоумышленника, который должен остаться неузнанным. Море пусто. Берег пуст и отдаляется с каждым движением вёсел. Парус, который обычно расценивается как знак надежды, почти не виден. Он, кажется, и нужен-то здесь для смыслового и визуального противовеса тёмному гребцу. Ещё, конечно, важны сам линии, графичность полотна завораживает взор не меньше, чем сюжет – ум. С выбранной импрессионисткой точки зрения лодка кажется круглой, дуга жёлтой древесины обведена дугой моря – точно такой же ширины, и обводит округлость именно нижний край паруса. Выше соотношение то же, угол картины, отделённый шляпкой и плечом, наполовину закрыт парусом, наполовину залит морем. Впрочем, море у них какое-то стоячее, похожее больше всего на дизайнерский ковёр в духе Микаелы Шляйпен. Оно не меняет цвет по мере приближения к смотрящему, оно ровного дорогого оттенка, который встречается чаще в наборах нюрнбергских мелков, чем в природе, и кудлатые шерстяные нитки волн не имеют ничего общего со влажной стихией. От этого моря нельзя ждать опасности, но и уплыть кролем по нему не получится. История Мэри Кассатт могла быть помещена совсем в другие обстоятельства, мало ли мест, куда можно заманить легковерную мать с любопытной малышкой! Морская прогулка выбрана, может быть, потому, что в английском языке (и подсознании) водится хорошо нам всем известный фразеологизм. Быть в одной лодке – больше, чем быть в одной ситуации. Люди-хищники и люди-травоядные сильнее зависят друг от друга, чем кажется на первый взгляд. Нет никого, кто встал бы между ними или хотя бы увидел, услышал издалека, а потому неизбежна битва характеров. Открытость против глухой спины, голос против молчания – таким оружием смешно обороняться, но травоядные держатся как-то на протяжении тысячелетий, и нам предлагается додумать самим те волшебные слова, которые повернут лодку вспять.