Глава 8-я. Папа и мама

НА СНИМКЕ: освобождённая в связи с половинным уменьшением десятилетнего лагерного срока мама в 1955 году приехала на свидание к всё ещё томившемуся в неволе мужуу. Это их последний совместный снимок в Воркуте примерно за полгода до апреля 1956 года, когда оба были реабилитированы и восстановлены в партии без отметки о 20-летнем перерыве партийного стажа. Папе по возвращении из лагеря оставалось жить полтора года (он умер в 55-летнем возрасте), мама прожила до 62-х и скончалась в 1964 году.
 

                *      *      *
Где-то я обмолвился уже, что для спасения семьи папе пришлось заняться по общественной линии заготовками продуктов. Но для того, чтобы объяснить, насколько чуждым и мучительным  было для  него это занятие, расскажу подробнее о своём отце.
 
Додя Рахлин вырос на пыльной Большой Панасовке (в советское время – улица Котлова), в обстановке вечных нехваток, в  многодетной семье  заводского служащего, где первой дочери сумели дать образование гимназическое,  первому сыну – «реальное», а уж всем остальным – какое придётся. Доде,  пятому или шестому  ребёнку из семи выживших,  досталось образование лишь «высше-начальное», то есть четыре класса. Он уже начал где-то работать мальчиком на посылках, помощником приказчика, но тут грянула революция, началась чехарда разных властей. Уж не знаю, кто привёл молодёжь этой семьи к большевикам   , только все они  (исключая взрослую к тому времени Сонечку, так и оставшуюся вне политики, и рано умерших Фрою и Риву), - все, от старшего из оставшихся, Лёвы, до младшего, - Абраши, стали комсомольцами. И все, кроме Тамары, вскоре вступили и в партию.

Папа в комсомол вступил в 19-м или 20-м, и в 20-м же – в партию. Сначала заведовал городским комсомольским клубом на Старо-Московской, а потом был направлен на комсомольскую работу в Енакиево (Донбасс), где возглавил райком  или горком комсомола.
Был он с детства худой, длинный, горбоносый. За высокий рост мальчишки на Панасовке звали его «Дындя – Телеграфный Столб».. Подруга семьи, помнившая его по встречам в Донбассе, рассказывала: он ходил весь покрытый от недоедания фурункулами, красноглазый от бессонницы, а не спал потому, что много было работы. Где-то году в 22-м его направили на учёбу в  Харьковский «комвуз» - Коммунистический университет имени Артёма, знаменитую в то время «Артёмоваку»,  В памяти соучеников (проф. Блудов, доц. Штейнман) он сохранился как весёлый, жизнерадостный студент – комвузовский поэт. Тёща моя, примерно с того  времени жившая в Харькове, рассказывала: артёмовцы ходили по улицам строем, стуча «подборами» - сандалиями на деревянном ходу, и хором пели свой собственный гимн на мотив известной солдатской песни «Взвейтесь, соколы, орлами!»: 

Нам, артёмовцам, учиться
  Революцию творить!

Тёща не знала, но я-то знаю хорошо: слова этой песенки сочинил  мой отец.

Ефимчик, папин друг, говорил:  у папы в душе жила тогда  мечта о литературной деятельности. Но занялся – политэкономией, потому что считал её более нужной для пролетарского дела. Однако рифмовал всю жизнь – и даже в тюрьме и лагере .

Летом 23-го года в комсомольском доме отдыха под Житомиром, в местечке Коростышеве, отец познакомился с нашей мамой. Есть чудный снимок: лесная поляна, на траве сидит небольшая группа молодёжи. Юная девушка со взглядом задумчивым и ласковым, с короткой стрижкой гладко причёсанных и, вероятно, заколотых шпилькой волос оперлась о плечо русого парня, а с противоположного края этой живописной группы глядит на нас очень серьёзно и даже чуточку угрюмо чубатый кудрявый юноша в белой косоворотке – этакий еврейский Гришка Мелехов. Мне всегда казалось, что отец в тот день ревновал маму к этому русоволосому, что сидел возле неё. – а, может, так оно и было.
 
Таких снимков у нас было два: один принадлежал отцу, другой – матери. Прощаясь, друзья  оставили на обороте друг для друга памятные надписи. Обменялись посланиями и папа с мамой. На мамином экземпляре - посвящённый ей акростих отца. Её звали Блюма («цветок» на еврейском-идиш языке), а по домашнему и для  близких друзей она была «Бума». В акростихе же зашифрована кличка, которую, как видно, дал ей отец:


Б уйные пляски под треньки гармоньки,
У зкая речка – как лезвая сталь…
М ы своим «Звоном вечерним»  стозвонко
Б умкали в Осень и Даль.
О сень-чахотка кралася лисицею,
Ч ахлым румянцем горела кругом.
К расными звонами, яркими птицами
А ло звенело: «Бум!» и «Бом!»

Довольно полный набор средств из арсенала модернистской поэзии:  неологизмы (лезвая, бумкали, стозвонко), туманно-романтирческое написание рядовых слов с прописной буквы, перенасыщенность образами (осень – сразу и «чахотка, и «лисица») и такие новости морфологии и звукописи, как  «треньки гармонь-ки»…Вкуса, по строгому счёту, маловато, но какой же чистой и обаятельной молодостью веет от  этих стихов! Можно по ним легко представить досуги юной компании: танцы под гармонь, дружеское вдохновенное пение, столь ядовито высмеянное в экранизации булгаковского «Собачьего сердца»… Но в данном случае репертуар был далёк от жестокой пародии композитора Дашкевича и поэта Юлия Кима «Суровые будни настали…» - молодёжь в Коростышеве, не зацикливаясь на идеологии, пела «Вечерний звон», который в России считают русской народной песней, а в Англии – английской…Но который и там, и здесь навевает так много волнующих дум!  Прибавим к этому волшебную природу украинского Полесья, тихие вечера, такие тёмные и долгие в канун наступающей осени… Так начинался комсомольский роман наших родителей.

Надпись на обороте папиного экземпляра снимка (они ещё не знали, что будут вместе):   

«Нежному Доде
на память о лесе  и речке, белом песочке
и комсомольском раздолье в дни отдыха.
                Бума»

По-моему, в этой  прозе никак не меньше поэзии, чем в стихах революционера-артёмовца.
Вот так они полюбили друг друга, и вскоре мама приехала к себе на родину, в Житомир, вместе с мужем. На снимке не видно, а по рассказам знаю: всё лицо его было в возрастных прыщах. И бабушка наша будущая, Сара, с присущей ей меткостью слова наделила его (разумеется, заочно) прозвищем «Дер Прищеватер».

Кажется, из-за мамы он перевёлся, по месту её учёбы, в Ленинградский комвуз  - Коммунистический университет имени Зиновьева – и окончил его в том же 1923 году – ускоренным выпуском. Тут он был призван в армию и прослужил в ней 13 лет – до 1936 года, пока не выгнали. «Прошёл путь» (сказали бы мы, советские журналисты) «от рядового красноармейца до полкового комиссара». Окончил военно-политическое училище, стал в нём же преподавать политэкономию, увлёкся  наукой и преподаванием и где-то в начале 30-х окончил заочно ИКП – Институт Красной Профессуры. Вошёл в бригаду ЛОКА (Ленинградского отделения Коммунистической академии), созданную для написания двухтомного учебника политэкономии. Папа был автором главы о прибавочной стоимости, помещённой в первом томе. Соавторами в создании учебника стали братья Вознесенские и ещё ряд экономистов. Кажется, учебник вышел под редакцией Бухарина.

По политэкономии капитализма  папа написал ряд работ. Его привлекала  теория, красота логического мышления, диалектика доказательств. Он сложился как кабинетный учёный и этим был бы ценен стране – если бы страна ценила таких учёных.  Но ведь у нас смеялись над кабинетным мышлением – как будто не в тиши кабинетов создавали Маркс и Ленин свои сочинения. У нас товарищ Сталин объявил кибернетику или менделеву генетику – лженаукой, а Никита Хрущёв потешался над опытами на плодовой мушке: что за объект  наблюдений – муха, уж если экспери-ментировать, то – на слоне! Кабинетный учёный – это словосочетание превратились в ругательство. Но ведь кабинет для учёного то же, что поле для крестьянина, цех для рабочего, чертёжный зал для конструктора. Или, может быть, советская наука сильно выигрывает от того, что доценты с инженерами  месяц в году собирают кукурузные початки, дёргают морковь или рубят капусту, в то время как сбежавший некогда из сельских мест недоучка руководит губернией  из стен служебного кабинета!  И он – не кабинетный тип! Он – «плоть от плоти». А те доценты – «гнилая интеллигенция»
Но в те времена разделение труда носило ещё старую форму. Навыки практической жизни у отца были минимальными. И теперь, в годы второй мировой войны, он был вовсе не готов к тому образу жизни и действий, который был реально необходим, чтобы выкручиваться. Пресловутое «еврейское торгашество»  с генами не передаётся.

Патриотические порывы, попытки уйти на фронт успехом не увенчались. Последняя из них была предпринята у меня на глазах. Создавался Уральский добровольческий танковый корпус. В Гипростали, как и везде по предприятиям и учреждениям, созвали митинг. Случайно  я на нём присутствовал – и замер от волнения, когда слово для выступления предоставили отцу. Он заявил, что в дни, когда Родина в опасности, не считает возможным оставаться в тылу и просит направить его добровольцем в новое танковое соединение.

Хотя  папин голос и показался мне чересчур жидковатым и высоким для такой патриотической речи, меня распирала  гражданская гордость, и мне очень захотелось,  чтобы папу, наконец, послали на фронт. Но никто не поспешил воспользоваться его боевым пылом. А от его младшего брата Абраши, с которым он поделился своими намерениями, пришла открытка неожиданного для родителей содержания. «Додя, - писал Абраша, - не  мальчишествуй,. отбрось романтику, заботься о семье, сохрани себя для Бумы и детей».

Мама с папой в тихих своих разговорах (которые я невольно слышал: комната ведь была одна – и небольшая) нелестно отзывались об Абраше, приписывая такие его настроения влиянию его жены – «мещанки» Ляли   (которую, несмотря на её  «мещан-ство», оба  очень любили за весёлый нрав и острый язычок). Но, независимо от советов брата, папу на фронт не посылали, да и всё тут… А семья, действительно, требовала забот. Вот тут-то он и принял предложение начальства: отправиться с доверенностью отдела рабочего снабжения (ОРСа) металлургического завода в сельскую местность Зауралья – для  длительной  командировки по  заготовке продуктов  в пользу работников Гипростали.

Колхозам, выполнившим план сдачи продуктов государству, разрешалось  продавать  оставшиеся излишки  по льготным или даже твёрдым ценам официальным представителям предприятий. Папу направили с соответствующими полномочиями в посёлок Юдино (на  железнолорожную станцию  Петухово), Курганской области. С собой у него были наличные деньги, собранные сотрудниками Гипростали,  а также предоставленный ОРСом обменный фонд  в виде бутылок с «Московской» водкой, служившей на Руси в ту пору (да отчасти и в эту!)  «всеобщим эвивалентом» при товарообмене.

Папе было предоставлено право нанять себе помощника из местных жителей. Таковым стал мужчина средних лет – худощавый и сильно рябой Иван Фёдорович (фамилии не помню). То ли вместе, то ли врозь, колесили они по району, который Иван Фёдорович знал, как свои пять пальцев, - скупали у колхозов продуктовые  излишки или выменивали на водку. Иногда папа ездил домой в Златоуст:  для отчёта и для пополнения  заготовительных средств. Основную часть заготовленного товара должны были потом доставить в Златоуст специально выделенным вагоном. А пока, пользуясь возможностью, он отвозил домой всё, что мог (и гораздо дешевле, чем в городе) -  купить  и увезти с собой: солонину, топлёное масло, связки репчатого лука, соль (в тех местах Зауралья были местные соляные промыслы). Достояние – бесценное, подспорье – могучее!  Возле нас кормились и хозяева квартиры – Поносовы, и соседи – «Шапиркины», и Роза Борисовна с Эльзой, и даже работавшая в Гипростали переводчицей с английского Шеля Осиповна Лесовая с племянником Мироном Черненко и сестрой Сарой…

Летом 1943-го, после того как я  «отбыл срок» своего лагеря  (пионерского!), папа взял меня с собой – подкормить. В Петухове – Юдине первым долгом повёл на базар и угостил с прилавка «топлюшкой», как называют в тех местах  ряженку). Я съел этой «топлюшки»  подряд семь  стаканов!

Мы поселились в избе у каких-то местных жителей, и потекли дни, для меня довольно скучные. Целыми днями слонялся по двору,  съезжал на заду с большого стога сена, заготовленного на зиму для коровы, от нечего делать ел растущий дичком в огороде чёрный паслён, чаще именуемый бздикой, ковырял  подошвой гвоздь, торчавший из какой-то дощечки, -  прессованный брезент моей подошвы легко раздался, и гвоздь вошёл острием в мою ступню, которая от этого долго потом нарывала…

Папа продолжал заниматься заготовками. Однажды в поездку по району взял и меня. Так я увидел большое озеро Медвежье, на берегу которого из солёной воды простейшим способом выпаривали соль.

Для дальнейшего рассказа существенно, что папиным непосредственным начальником  в Петухове  был «райуполкомзаг»  - районный уполномоченный госкомитета заготовок, - назовём его, к примеру, Михаилом Кузьмичом.

В один прекрасный день Иван Фёдорович перестал приходить, а ему на смену прибыла помощница из Златоуста – кажется, Нина Александровна. Отец ходил какой-то потерянный, страшно чем-то озабоченный, то и дело куда-то отлучался  в официальные учреждения – и возвращался ещё более подавленный. Однажды, когда я во дворе лечил себе нарыв на ноге подорожником, он явился домой вместе с каким-то пузатым, но осанистым мужчиной.
Обычной манерой отца в общении с людьми была независимость и простота. Не припомню, чтобы он когда-нибудь перед кем-нибудь заискивал. Но теперь (я заметил это немедленно) он явно стелился перед тучным гостем: подставил ему табурет, принялся чем-то угощать, угоднически приговаривая: «Садитесь, Михал Кузьмич!», «Кушайте на здоровье, Михал Кузьмич!»  Гость (я уверен, что это и был сам «Уполкомзаг») только что не говорил: «Ладно, ништо, молодца, молодца!», а вообще-то был очень похож на некрасовского «купчину». Ткнув в меня пальцем, спросил:

- А это твой сын, што ли?

- Да-да: сынок, - заулыбадся отец. - Наследник!

Никогда он меня так не называл, никогда  не держался  так жалко. Мне было неприятно за него, я сердцем чувствовал, что он боится «купчину», ни во что не ставит и наверняка ненавидит.

Знал бы я, почему отец так держится, - ещё тогда оправдал бы такое его поведение…
Через несколько дней отец вдруг пришёл и сказал, что мы уезжаем. Этому, впрочем, предшествовал небывалый эпизод: в последнее перед отъездом воскресенье мы втроём (с ним и Ниной Александровной) скупили на местном базаре (а был он здесь большой – приезжали даже из соседнего Казахстана, иногда на верблюдах) – скупили все яйца, не торгуясь и оптом, чем, конечно, взвинтили в тот день цену на них. Я только и делал, что носил в двух вёдрах покупки. Потом мы присоединили  их к другим продуктам, уже погружённым  в полупустой вагон, стоявший на станции в тупике. Там на полу лежала белой кучей тончайшая соль, выпаренная из озёрной воды. Соль была в жестоком дефиците: знаменитые озёра Эльтон и Баскунчак  были отрезаны от «большой земли»  зоной военных действий.

Несколько ранее произошёл другой непонятный эпизод: мы с папой вытащили из подполья заготовленную им ранее картошку, какие-то люди погрузили её  на подводу и увезли.
Нина Александровна  была назначена сопро-вождать вагон с продуктами, а мы вдвоём уехали спешно первым попавшимся поездом. Билетов в кассе не было, входных дверей проводники во время короткой стоянки не открыли, и мы самовольно погрузили свои чемоданы на межвагонную переходную площадку, вскарабкавшись и сами по буферам туда же… На нас внимательно поглядывал дежуривший поодаль милиционер. Но не трогал. Потом вдруг подошёл и потребовал предъявить билеты.

- Билетов нет, - ответил отец.

- Тогда слазьте, - сказал милиционер. И, так как мы не подчинились,  взялся за верёвку, которой был перевязан один чемодан, и потянул его к себе. В чемодане были купленные отцом продукты. Если бы «мильтон»  стянул чемодан вниз – отец не сошёл бы с поезда, не оставил  меня одного, и добыча  досталась бы  хищнику. Тот, конечно, на это и рассчитывал. Но верёвка лопнула, и как раз в это время поезд тронулся!

- Всё равно я ссажу вас на следующей станции, - сказал негодяй – и тут же на ходу сел в задний вагон. Мы ехали некоторое время молча, потом папа встал и принялся колотить в запертую дверь переднего вагона … Случайно в тамбур вошёл проводник, услышал стук и открыл нам дверь.

- Ваши билеты? – сказал он то, что обязан был сказать.

- Потерял, - ответил папа.

- Платите штраф, - сказал проводник. Папа уплатил штраф – и получил квитанцию. Теперь нам никакой представитель власти был не страшен, и мы благополучно доехали до Челябинска, а потом и до Златоуста.

Отъезд наш напоминал бегство – и, как оказалось, действительно был бегством. Смысл событий через много лет объяснила мне Сонечка. Ведь из Челябинска, где мы делали пересадку на Златоустовский поезд, иы заезжали к ней в соседний Копейск, и папа по свежим  сделам  рассказал ей и Ёне о том, что с ним произошло в Петухове. 

Оказывается, вернувшись в Петухово из очередной поездки в Златоуст, папа обнаружил, что обменный фонд – водка была благополучно вылакана его помощником Иваном Фёдоровичем со товарищи. Мой честный, непьющий папа возмутился: «Мерзавец! – думал и говорил он о помощнике. – Там люди голодают, доверили нам спиртное в обмен на продукты, а он…»
О случившемся  отец доложил уполкомзагу, которому был  подотчётен. Но «Михал Кузьмич»,   вместо того чтобы привлечь к ответственности вора Ивана Фёдоровича, сказал отцу:

- Не прикидывайтесь дурачком – вы оба несёте солидарную материальную ответственность, вот и отвечать будете вдвоём. Может, это как раз вы и выпили эту водку. Или – продали!  А вину хотите свалить  на  Ивана.  Не выйдет!

И… передал дело прокурору. Прокурор вызвал папу и  взял с него подписку о невыезде. Запахло следствием  и судом. А суд, и вообще-то на Руси испокон веков «шемякин», в то время бывал особенно скорым. Причём срок зачастую заменяли штрафбатом. Вот он – желанный фронт! Но теперь это была бы гибель не только верная, но и бессмысленная, бесславная: штрафники представляли собой истинное пушечное мясо – их порой даже не вооружали, а просто гнали на минные поля.

В отчаянии отец поделился своими заботами с жившим в том посёлке польским евреем Лифшицом.

Польские евреи – в отличие от наших – это были люди, в большинстве своём, закалённые капитализмом, они не только сами прошли школу пройдошества, сутяжничества, жульничества, но и приобрели способность научить этому других. Может, если б не революция, таким стал бы и наш отец. Ведь евреям диаспоры в течение многих столетий была оставлена почти исключительно сфера торговли и ремесла. Притом, чтобы в ней преуспеть, надо было стать хитрее своих партнёров – коренных жителей, которые, чуть что не так, набрасывались на «жидов»  с погромами, что превосходно описано Гоголем – в «Тарасе Бульбе» и Шевченко – в «Гайдамаках». Будучи между собой злейшими врагами, казаки и «ляхи» с одинаковой жестокостью громили «жидов».

Единственным оружием против коренного большинства у евреев Украины и Польши было пресловутое «еврейское торгашество», в котором издревле упрекают наше племя.  Также и в других странах: например, в  немецком языке это понятие даже передаётся одним особым словом:  Das Judentum. И неудивительно: несчастным апатридам оставили единственное поприще, а когда они в нём достигли (именно по этой причине) особых высот – их же в том и обвинили! В «еврейском торгашестве» уличал своих соплеменников юный Карл Маркс, этот «термин» появился недавно и в работах советских авторов. См., например, рецензию И. Бестужева (журнал «Москва» № 10, 1979), где утверждается, что «капитализм усвоил принципы «еврейского торгашества». Между тем, дело обстоит как раз наоборот: это евреи, вынужденные заниматься исключительно ремеслом, торговлей и ростовщичеством, в своё время прочно усвоили принципы буржуазного торгашества.

Может быть, даже лучше других усвоили, так как в борьбе с конкурентами были поставлены в особо неблагоприятные условия: конкуренты как хозяева земли имели возможность и преимущество их просто давить. И часто это делали, а если не давили, то топили, как в «Тарасе Бульбе».

Но биологически такие качества, увы,  не передаются. В России конца   XIX  века, под влиянием освободительных и прочих идей времени, многие  евреи увлеклись общеевропейской культурой, отошли от «торгашества» - и сразу же очутились в положении «белых ворон». Вяжется ли образ торгаша с такими героями литературы, как  Левинсон в «Разгроме» Фадеева, Иосиф Коган – в поэме Багрицкого,  бабелевский Лютов?  Ну, а сам Бабель, или – Осип Мандельштам, или – Исаак Левитан, или – Борис Пастернак, академики Иоффе и Ландау, доктор Хавкин, Илья Эренбург, Василий Гроссман, Давид Самойлов, Самуил Маршак – неужели торгаши? – Не более, чем, скажем, Александр Блок, Дмитрий Менделеев, Велимир Хлебников, Владимир Маяковский…

Массовое обывательское сознание не удивлено бескорыстием и житейской неумелостью, когда речь идёт о русском человеке. А вот еврей – другое дело: «они все – хитрые!»,  «все – торгаши!». Русские, желая  уязвить украинца, приписывают ему ещё большую изворотливость: «Где хохол прошёл, там еврею делать нечего!» Еврей, таким образом, эталон изворотливости! Он не может быть непрактичным в житейских ситуациях.

Но, опровергая этот устоявшийся стереотип, именно таким был наш папа! Да и откуда бы ему набраться практичности, ежели он жить учился – по «Капиталу»?
Иное дело – польский еврей Лифшиц. Тот о капитале не читал, но в его  законах  разбирался  практически.

- Довид-Мейшлз! – сказал он отцу (так звал моего папу маленький сын Лифшица; как и все дети, с которыми папе приходилось общаться, малыш  льнул к Давиду Моисеевичу, но имя его перевернул по-своему, на идишский лад. – Довид-Мейшлз! – сказал Лифшиц сокрушённо. – Я прамо не знаю, цо ви за чловек. Ну прамо как ребьёнок. Или ви не видите, что этот ваш – ну, как его? – пан  «палкувзад»,  и пан прокурор, и ваш Ванька-шикер (то есть пьяница. -  Ф.Р.) – что это всё одна мешпоха (семейка)? Они просто хотят поиметь от вас пенёнки (денежки). Дайте им пару тысёнц – и они вас отпустят.

- Легко сказать, товарищ Лифшиц, - возразил папа. – Пару тысяч?! Да у меня копейки нет за душой!

- И опьять ви ребьёнок! – воскликнул Лифшиц. – У вас нет? - У вас будут!  Ви мне сам говорил, цо под полом у вас в хате лежит картошка, цо ви её купил по твордой цене на деньги сотрудникув. Продайте её по цене базарной, - ну, немного уступите, чтоб скорее купили. Ви поимеете хороший процент, уплатите хабар (взятку), а остальное раздадите людям – кто сколько давал.

- Но это значит – действительно стать преступ-ником, - возразил отец.

- А! ви хочете бить честный чловек? – вскричал Лифшиц. – Прошу пана: то садитесь в тортур  (тюрьму)! Будете сидеть как честный чловек!

Папа воспользовался рекомендацией умного человека. Другого выхода – не было. Получив взятку, уполкомзаг поделился с прокурором. Тот немедленно снял подписку о невыезде и закрыл дело – в том числе и на своего собутыльника, а по совместительству – кума, -. Ивана Фёдоровича. И мы с папой получили возможность бежать из Петухова.

Так честнейший человек  по воле шайки облечённых властью негодяев («при Сталине был порядок!»)  попал в западню и, чтобы вырваться из неё, сам был вынужден пойти на преступления: спекуляцию, взяткодательство, сокрытие преступлений других лиц.
Можно ли удивляться, что вскоре после этой истории папа тяжко заболел…

Одной из причин, способствующих образованию  опухолей, современная медицина считает нервные стрессы.

У папы возникла опухоль в мочевом пузыре. Он стал ощущать боли, в моче появились сгустки  крови. Единственный в Златоусте уролог, киевский доцент Быховский, был стар, не имел клиники и помочь практически ничем не мог. Пришлось выпрашивать служебную командировку, чтобы съездить в Челябинск: без командировки даже на такое малое расстояние нельзя было получить  железнодорожный билет. В Челябинске находился эвакуированный Киевский медицинский институт, а в его составе – очень хороший уролог, профессор В. Папа вернулся из Челябинска очарованный профессором. Тот сделал ему цистоскопию: при помощи специального аппарата исследовал изнутри мочевой пузырь и установил наличие опухоли. Её требовалось удалить, а сделать это возможно двумя способами:  оперативным – путём вскрытия брюшной стенки и пузыря – и методом электрокоагуляции, которая выполняется одновременно с цистоскопией в течение ряда сеансов. Через мочевые пути внутрь пузыря вводится электрод, и опухоль постепенно, в несколько приёмов, выжигают электричеством. Так, по крайней мере, объяснял мне, отец, и прошу прощения, если я изложил это неточно.

Профессор считал коагуляцию методом предпочтительным, так как она больше гарантирует от рецидивов. Но делать эту процедуру мог только амбулаторно: в клинике не было мест, а, возможно, не было и самой клиники… На процедуры папа должен был каждый раз приезжать из Златоуста – километров за сто двадцать пять, - и, значит, каждый раз брать командировку. Конечно, можно было бы на время лечения поселиться у Сонечки – в Копейске под Челябинском, но… кто выпишет больничный? Пришлось выбрать худший – и, как оказалось, опасный вариант.

Папа  взял командировку, чтобы явиться на первый сеанс, но он оказался также и последним. Командировка не была условной – надо было выполнить реальное производственное поручение. И после сеанса коагуляции, лишь недолго полежав на кушетке, отец отправился на какой-то завод. Там ему пришлось помотаться по  инстанциям. А вскоре от так плохо себя почувствовал, что вынужден был срочно уехать домой. Поздним матровским вечером вернулся в Златоуст, едва добрался домой и буквально свалился в постель. Наутро не то что стать на ноги – не мог даже повернуться в постели. Уже к вечеру образовались пролежни…

По мальчишеской своей безмозглости я не подумал о том. что в опасности жизнь отца, но огорчился больше всего тем, что его болезнь может помешать нашему возвращению в Харьков. В Гипростали полным ходом шла подготовка к реэвакуации, и отца (перед тем. как он слёг) предполагали назначить начальником эшелона. Теперь же не только к этому назначению он стал непригоден, но и вообще, как говорили, нетранспортабелен.

Надо было срочно проконсультироваться со специалистом-урологом. Мама выпросила в Гипростали единственную там машину – полуторку, села в кабину рядом с шофёром Таней и отправилась в центр города за Быховским. На обратном пути рядом с Таней сидел, конечно, он, а мама тряслась в кузове.

Быховский оказался седеньким длинноволосым старичком – волосы падали с затылка  ему на плечи, а голова была увенчана обширной лысиной.

- Где мой напальчник? –  приговаривал  он дребезжащим фальцетом, роясь в  в  привезённой сумке. Осмотрев и ощупав папу, сказал, что коагуляцию надо продолжить, но сделать это можно и в Харькове, где есть профессор-уролог Моклецов, а у него – клиника и аппаратура.

- В  Челябинск его возить нереально, а в Харьков эшелоном довезёте, - сказал старичок. – Я лично за Харьков.

Решено было ехать. Этому способствовала, я ду-маю, и наша ностальгия по родным местам.
Как раз за год перед тем. в феврале 1943-го, Харьков был освобождён от оккупации в первый раз. Немедленно туда выехали представители Гипростали.  Всего лишь месяц находился город в руках советских войск, но за это время успели развернуться многие учреждения. И когда он был вторично сдан, довоенные сотрудники, почему-либо не успевшие (а, может, не пожелавшие) эвакуироваться в 41-м, на этот раз явились в Златоуст. Зайдя к своему приятелю Валере Куколю, с интересом слушал я рассказы приятеля его отца - инженера Ливаденко: как он торговал на базаре (кажется, мясом), как бил его немецкий офицер. Но особенно занимал моё воображение  другой прибывший из Харькова  инженер – Мильман. Будучи евреем, сохранить жизнь – это, как мы уже знали, удавалось лишь единицам.  Мильман был послан на рытьё окопов, попал там в окружение, но сумел скрыть «грешное» и роковое своё происхождение, отпустил бороду и усы, перешёл на украинский язык  -  и  остался жив. Так теперь и ходил с рыжей бородой и усами, что в те годы было не модно.

Когда через полгода Харьков освободили вновь, стало ясно, что это уже навсегда. К возвращению готовились основательно. Эшелон, хотя и состоявший из товарных вагонов, был оборудован добротными нарами. Но как на них положить больного папу? По опыту  мы знали:  в товарняке от толчков может душу вытрясти даже у здорового…

Мне пришло в голову, как можно облегчить тряску: надо сделать раскладушку – приспособление с натянутой холстиной. Провисающая ткань смягчит толчки… Отчасти я оказался прав. И всё же каждый толчок был для больного мучителен. За несколько секунд до того как вагон тронется с места, издали, от паровоза, слышен набегающий, нарастающий лязг. Он всё ближе, всё слышней – внутри у вас всё сжимается, ждёт удара, и вот, наконец, - ббумз! – вытрясающий все внутренности рывок. Хорошо ещё, если поезд после этого поехал, а  то ведь опять остановится,  да назад сдаст, да снова: - ббумз! Иногда рывки следуют один за другим. Тут и здорового стошнит, а уж у больного болит каждая жилочка…

Но за весь двенадцатидневный путь папа не издал ни стона, не высказал ни единой жалобы. Заслышав вдали нарастающий лязг, приподнимался на локтях – и ждал… Но и во время движения состава не мог расслабиться: в товарном вагоне нет мягких рессор, человеку ехать в нём – тряско, беспокойно, и папа весь путь проделал на локтях, отдыхая лишь во время стоянок – благо, они были частыми и долгими. 

Мама, сама очень больная (у неё в Златоусте разыгралась язва двенадцатиперстной кишки с очень сильными болями и рвотами) терпеливо за ним ухаживала.  Мы с сестрой помогали, чем могли.  Но вот могли-то не слишком много…

Возвращались назад тем же путём, каким ехали два с половиной года назад. Но как же изменилось всё вокруг!  Вот Лиски, вот Валуйки, Купянск, - руины, обгоревшие груды железа и камня…Но дорогу обратно – вот  удивительно! – я запомнил гораздо хуже, хотя был теперь значительно старше.

…12 апреля 1944 года мы прибыли в Харьков.

Читать дальше Восьмое интермеццо "Мой Харьков" http://proza.ru/2012/01/27/2064


УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.