Борз

   Господи! Как же болит голова! Да, что там голова?! Всё тело! Весь мир, или что там от него осталось - болит и кружится… Мама, моя, как же мне плохо!

   Надо перевернуться...

    Я напрягаю руки, чтобы  приподняться и … не могу. Пытаюсь перекатиться на бок и …  Снова ничего не получается. Всё звенит, плывёт и туманится. Как же звенит в ушах!

   Я пытаюсь вспомнить, что произошло. Обрывки мыслей путаются в голове. От этого тошнит ещё сильнее.

- Возьмём этот схрон втроём, - говорит Рамиль. – Место безопасное. «Чехи»** устроили его ещё осенью, да перетащить боеприпасы так и не успели. Наши пришли. Зелемхан покажет место. Съездим туда – обратно. Обратно, считай, уже с медалями…

    Так вот, как я сюда попал.

   Мы бросили УАЗик у ручья. Дальше дороги не было – горы… Зелемхан не обманул – схрон в скале мы нашли сразу. Рамиль с Сидором и Зелемханом спустились вниз, а я остался снаружи. Со мной был Борз. А где он?

   Всё опять плывёт. Боль, которая чуть-чуть отступила, снова накатывает удушливой волной, разливается во всём теле, выходит наружу мелким потом на лбу. Правый глаз едва приоткрыт и залит наполовину чем-то красным. Почему наполовину? Так не бывает. Но, я ясно вижу именно вполовину глаза. Красная тёплая краска неприятно стекает по щеке, капает за ворот. Это –  же кровь. Что произошло? Я никак не могу понять, что произошло и почему я не вижу никого рядом – ведь нас же было трое, да ещё Зелемхан…

   Я закрываю глаза, пытаясь снова собрать вместе обрывки этого дня.

   Вот я закуриваю у входа в лаз. Что-то свистит в прозрачном весеннем воздухе и врезается  в скалу… Взрыв. Откуда?! Почему?! На высотке у дороги федеральный блокпост. Там же наши! Рамиль сказал, что предупредил их. Он, конечно, дурак, но не до такой же степени!

   Вот уже рвануло совсем рядом. Я закачался и присел на месте. Потом уже ничего не было – только эта боль и тошнота.

   Я лежу на спине. Ног не чувствую совсем. А вот левое плечо, рука, грудь сдавлены так, что трудно дышать. И тишина… Почему так тихо здесь?
 Но, что это?

   Сквозь непрекращающийся звон, я, кажется, слышу треск веток. Это короткие очереди. Бой? С кем? Здесь  уже давно наши! Снова треск – где-то совсем рядом. Кажется, целым глазом, я даже вижу вспышки. Не может быть: в паузах между треском очередей я слышу окрики и речь. Чужую гортанную речь - будто кто-то орёт, проглотив одним махом ведро огненной картошки. Нохчи! Я никогда не перепутаю их короткие, как выстрелы, выкрики-слова ни с какими другими. Мне становится даже не страшно, а жутко. Боже мой! Спаси, сохрани! Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое… Звон в ушах нарастает. Картинка в глазах теряет цветность… Всё!
                ***
   Со мной всегда бывает так, когда теряю сознание. Тошнота, звон, чёрно-белое изображение – привет! Я снова пришёл в себя. Скалы в дали уже поглотил мрак, а небо из голубого стало фиолетовым. Вечер. Здесь как-то резко темнеет. Мы приехали утром. Сколько же времени я здесь лежу? Почему меня до сих пор не нашли? И почему нас вообще не спохватились?

   А нохчи?! Где они?!

   Что-то тёплое шаркает по правой щеке, облизывает затёкший глаз. В ухо я чувствую собачье дыхание. Борз! Дорогой ты мой пёс! Вот кто помнит обо мне! А я, как же я не догадался позвать тебя?

   Мы нашли Борза во время первой командировки. Вернее это он нашёл нас. Когда поступила информация, что в одном из цехов ремзавода боевики собирают автоматы – сразу даже не поверили. Город, или то, что от него осталось, уже с месяц контролировали федеральные силы. Вся иная жизнь, кроме военной, казалось, была выбита отсюда навсегда стволами тяжёлой артиллерии и налётами авиации. А тут – дискотека! – В одном из уцелевших цехов завода. Приехали, а там и, правда, дискотека. Абсурд какой-то. Мы ничего не нашли, кроме пары ножей и наркотиков – стандартный набор. Хотели уже уезжать. Но тут из вентиляционного люка свалился он – щенок овчарки месяцев двух-трёх от роду. Мы проверили вентиляционный канал, а там… Мама моя! Бойков, заготовок, готовых «борзов» - на целый батальон. Времени они не теряли. Кто-то из местных пнул, не кстати появившегося щенка, и уже хотел прибить чугунной плашкой, но старшина Сергеев опередил его, сбив чеченца с ног прикладом… Может быть с тех пор Борз и ненавидит местных. По запаху, он их отличает, что ли, или по разговору?

   С ремзавода мы взяли щенка с собой. Так и назвали – Борз. Потом я забрал его к себе – в Россию. Борз быстро вырос, превратившись в огромного пса трудно различимой породы. Кинолог Бережков, говорил, что это смесь «кавказца» с «немкой». Да, какая  разница!  Борз  всегда со мной. А с тех пор, как ушла Ирка, это моё самое дорогое, пожалуй - единственное родное существо. Как же я мог про него забыть?

- Борз, хороший! Борзушка, где ты был?

Я ловлю себя на мысли, что не слышу своих слов. Я едва шевелю спёкшимися губами. Пытаюсь крикнуть:

- Борз! Борз! -  Ничего не выходит. Только едва различимый шёпот, похожий на стон. Я даже позвать к себе никого не могу. А уже ночь. Сколько крови я потерял?

   «Я скоро умру!», - пронзает моё сознание единственная чёткая мысль, безжалостная как приговор.

   Борз скулит тихо, почти плачет и тычется горячим носом мне в ухо. Странно, ведь нос у собаки должен быть холодным. Может быть он тоже ранен? Он тоже решил умереть здесь со мной? Хозяин и собака – красиво, романтично и глупо, как в кино.

- Борз, Борз! – снова зову я.

   Язык шевелится, но губы ссохлись так, что их не разодрать. Как же я не хочу этой киношной сцены. Я хочу, чтобы он жил. Не важно с кем, не важно сколько. Но я не хочу, чтобы смерть радовалась здесь и сейчас нам двоим. Я уже злюсь. Если бы я мог встать, я бы разорвал эту нелепую чеченскую смерть на куски, развалил бы на части штыком, загрыз бы зубами. Я ненавижу её!

- Борз, миленький! Иди к нашим! – я собираю в кулак всю свою волю, и мне кажется, что Борз понимает меня.

- Иди, Борз! Уходи. Ну же…

   Сил больше нет. Борз с минуту ещё тычется в мою щёку, но потом его жаркое собачье дыхание покидает меня. Он встаёт, вроде бы поняв, чего я хочу от него.  Пытается идти…  Боже! У него разворочен бок, а задняя лапа перебита… Больше я не вижу никого.
               
                ***

   Сколько же звёзд на небе! И на каждой из них тоже может быть жизнь, такая или не такая, как у нас. Хуже или лучше – а как не хочется умирать! Однажды человек понимает, что смерть, о которой прежде всерьёз не думал – неизбежна. Что она придёт неумолимо и мучительно, как бы не кичились некоторые, утверждая, что умирать нестрашно, или обманывая себя, что они готовы к ней. Едва-едва она проходит рядом, даже не за тобой, а за кем-то, кого ты знал, ты до спазма, до тошноты чувствуешь неземной холод её прозрачного шлейфа, её отчуждённость от всего, что дорого тебе, её неумолимость. Её невозможно ни о чём попросить. Иначе, это была бы не смерть…

   Легко умирать героям. Совсем молодым, когда пуля или нож в сердце – наповал. Я никогда не был героем. Я пытался им стать, и быстро понял, что не стану им никогда. Может быть, поэтому я и боюсь смерти, а она смакует сейчас надо мной свою правоту и неизбежность. Оттягивает последний взмах, наслаждаясь моей агонией. Говорят, что перед смертью вся жизнь человека пробегает перед глазами за пару секунд. Зачем они врут? Я однажды был в таком состоянии. Врач Ермаков вытаскивал меня с того света и я даже видел его – край Того Света. Всё было очень похоже на сегодняшний день. Звон, тошнота, потеря цветности. Но вдруг я взлетел над столом – не очень высоко – в угол санитарной палатки и смотрел оттуда, как Ермаков колит мне что-то в вену, как вбежали фельдшер и ещё кто-то. Мне было ни плохо, ни хорошо – никак…  А потом - лёд и огромный Космос – холодный и пустой в котором я один, хотя ещё вижу Ермакова и фельдшера, но они уже ничего не могут, и я уже ничего не могу. Вот это страшно! Неужели всё повторится снова?

   … Как же тяжело дышать. Почему я не умер сразу? Ведь было бы легче. Где Рамиль и Сидоров? И Зелемхан? Они, конечно, погибли и, очень может быть, лежат там - в схроне, или даже рядом со мной и уже не видят меня… А может быть… Сознание будто просветляется, становится абсолютным, ясным. Чеченцы? Я вдруг понимаю, что днём, который уже кончился, произошло нечто страшное, чего никто не мог знать. Духи рванули где-то на прорыв и вышли сюда. Это они вырезали пост на высотке. Да, это они стреляли сюда, прорываясь к дороге! А потом я слышал их голоса, их автоматные очереди. Нелепая смерть по глупости – от шального снаряда, кажется мне не такой уж противной. Волосы коротко выстрижены, но я чувствую, что их обрубки шевелятся на голове. Я не хочу, чтобы меня пилили на живую двуручной пилой или подожгли, облив бензином, а потом возили за мотоциклом обугленного, но ещё в сознании, как они сделали с нашими разведчиками. Я даже думать об этом не хочу, не смею! Я не герой и я не хочу так!

    Свободная рука сама лезет под камень на груди. В "разгрузке" пальцы нащупывают холодный металл гранаты. Как она не сдетонировала при взрыве? Я вынимаю гранату и кладу на грудь. Если «чехи» найдут меня, я успею прижать её подбородком и вырвать кольцо… Если только буду в сознании... Надо, во чтобы то ни стало, оставаться в сознании. Но как же это трудно!

   Очень хочется пить. Во рту и в горле всё горит огнём. Ног я по-прежнему не чувствую, но как же болит спина! Это не просто боль. Это адская боль! И чем больше я пытаюсь хоть как-то сдвинуться, тем сильнее поглощает меня эта боль. И не спрятаться, и не позвать! Как же плохо мне, мама!

   Я больше не теряю сознание, хотя хочу, хочу потерять его. И не умираю. Я больше не могу терпеть эту боль. Граната! Я сильнее прижимаю её тело к себе подбородком. Правой рукой тянусь к кольцу. Рвануть – и всё! Космос – без боли и мучений, без всего…

   Боль на какую-то минуту отпускает меня. Надо бы хоть молитву прочитать. Я начинаю читать  «Отче наш», потому что не знаю других молитв и, с ужасом понимаю, что забыл слова… Бог не принимает молитв самоубийц. Но я ведь уже почти убит. Чего же я жду? И тут начинают мелькать все события моей бестолковой и, в общем-то, недолгой жизни. Вот оно! Началось!

    Я вижу, как первый раз  стою на блокпосту. Палец от страха всё время на спусковом крючке. Вот-вот он дёрнется… Ирка. «Мы странно встретились и странно разойдёмся». Вот она уже уходит, не выдержав моих командировок и бесконечных запоев после… Вот два «БЭтэра»  заревели моторами, готовясь рвануть пополам привязанную к ним снайпершу из какой-то бывшей «братской» республики. Мне снова жутко, я не хочу видеть этой казни, даже зная всё - всё, что сделала она. Я закрываю глаза и бегу прочь… Дед. Школа. Помнишь, дед, ты никогда не рассказывал нам о войне? Но однажды я «раскрутил» тебя. Мне было тогда лет 11-12. «Никогда не издевайся над пленными, не насилуй женщин  и не бери ничего у мёртвых. Тогда останешься жив, если тебе когда-нибудь придётся воевать», - говорил ты. Я всегда помнил твои слова и соблюдал эти правила. Выходит ты врал мне, дед? Зачем?... Борз. Я снова иду от ремзавода к БМП. Ты прижался ко мне всем телом. Я спасу тебя. Мне так приятно сознавать, хоть я в этом никому и не признаюсь, что в этом безумном котле я могу спасти чью-то жизнь, что я нужен тебе. Вот мы идём по парку. Падают листья. Дома нас никто не ждёт, но нам никто и не нужен, ведь мы друзья, какие только могут быть на этом жестоком свете. Я снова чувствую, как ты плачешь надо мной, тыкаясь носом в моё окровавленное лицо. И вот ты уходишь. Уползаешь. Дошёл ли ты, куда-нибудь, Борз?

   Я чувствую, что из глаз покатились слёзы. Я снова беру гранату, отвожу руку и почему-то разжимаю пальцы. Она звякает по камням, скатываясь куда-то вниз. Умирать надо честно… Я твёрдо решил выпить эту чашу до конца. Всё, что осталось мне там ещё… Снова усиливается звон в ушах, картинка ночного ущелья теряет цвет…

                ***

   - Коли ему ещё! Да, чего ты возишься. Он сейчас снова уйдёт! Держись, братан! Всё будет ништяк!

   Я вижу над собой небритую рязанскую рожу незнакомого мне бойца.

- Ноги у него… Мама, моя! – кричит кто-то.

   Рядом мелькают "берцы", суетятся люди. Лай! Я  ясно слышу собачий лай. Борз! Ты жив?!

- Твоя собака, земеля? – говорит  десантник, согнувшийся надо мной. - Ну и пёс у тебя! Мы его у дороги нашли. На ошейнике надпись «энский ОМОН». Это он нас сюда затащил. Сам идти не может – лапы перебиты, брюхо покоцано, а он всё рвётся из рук – ползёт на скалы… Ну, собачка! Не поверил бы, что такие бывают! Мы по следу крови сюда вышли…

- Борз! Борз! - Снова пытаюсь крикнуть я и не слышу своего голоса… - Братцы, спаси вас Бог…

   Огромное небо надо мной схлопывается в точку. Я вздрагиваю всем телом.

- Шевчук! Что с ним?

- Пипец…  – последнее, что я слышу над собой...

                ***

   Я снова открываю глаза уже на носилках. Свист стоит повсюду. Но это уже не в голове. «Вертушка» заглушает голоса людей, готовая вот-вот оторваться от земли. Меня грузят в неё, укладывают рядом с другими бойцами. В открытую дверь я вижу  капитана Звягинцева и ещё кого-то из наших. Не могу разобрать кого. Звягинцев пригнувшись держит на голове берет и что-то кричит. Наконец в проёме мелькает знакомый силуэт Сидорова.  Жив! Он тащит что-то на руках к «вертушке». Кто-то загораживает дверной проём, но его отталкивают. Сидоров и капитан бережно втаскивают на борт какой-то огромный кулёк. Протискиваются ко мне и кладут его рядом. Борз! Спеленованый бинтами почти по грудь он тычется носом мне в живот.

- Борз! Родной! – На этот  раз я слышу себя.

   Борз кладёт длинную овчарочью морду мне на грудь. Я снова чувствую его дыхание.  На душе впервые за всю войну становится спокойно и хорошо.

   Дверь «вертушки»  захлопывается.

                2012


*«Борз» - чеченский пистолет-пулемёт кустарного  производства.

** Чехами, нохчами – называли солдаты федеральных сил чеченцев во время первой и второй "чеченских войн".