Реки и люди Горной Шории

     Из воспоминаний моего отца Абрамова Олега Николаевича

  Весной 1930 года мое сердце сплавщика при первых звуках весенних ручейков стало проситься на реку, и меня перевели в улус Балбынь Горно-Шорского национального района.
Для ознакомления с делами много времени не понадобилось, а выехать на места работ не было возможности из-за ледохода: в состав Балбынского лесозаготовительного участка входили реки Тутуяс и Уса, правые притоки Томи; Балбынь находилась на ее левом берегу. В течение ближайших трех-четырех дней мне туда не попасть. Поэтому я, устроившись с жильем, занялся охотой на уток и одновременно подыскивал себе проводника среди местных жителей.
— Ну, как, Иван Степанович, повезешь или нет? — спрашивал я шорца Кусургашева, моего ровесника.
— Связчика надо, — твердил мне в ответ Иван. — Вот найду связчика, тогда и поедем.
В Горной Шории очень бурные реки. Течение — 3-4 метра в секунду. Стало быть, 12-15 километров в час! Это при так называемых сплавных горизонтах. Во время паводков и при весенней «дурнине» течение бывает еще сильнее.
Любопытно, что писатель-исследователь Уссурийского края В. К. Арсеньев в своей книге «В горах Сихотэ-Алиня», сообщая о буйстве реки Анюя, указывает максимальное течение до 10 километров в час. Река Обь имеет в среднем 4-5 километров в час.
При таком сильном течении по рекам Горной Шории плыть в лодке обычным способом, на веслах, невозможно: сносит течением, сколько ни напрягайся. Здесь лодки двигают шестами. В носовой части и на корме стоят два человека с шестами. Шест имеет длину около трех с половиной метров, на конец его надежно насажен железный наконечник. Оба лодочника одновременно опускают шесты в воду и, достав до дна, одновременно, с силой «пихают» лодку против течения. Управляет лодкой стоящий на носу человек: если лодку нужно оттолкнуть от берега или преодолеть препятствие, шест ставится наклонно к лодочнику; если, наоборот, лодку нужно приблизить — шест ставится с наклоном от себя, как бы под лодку. Все это делается с максимальной силой и быстротой. Одно неверное движение — и лодку течением повернет поперек реки, что очень опасно и грозит опрокидыванием. Лодочник Горной Шории — это специальность, требующая большой ловкости, сноровки и силы! Не трудно догадаться, что специальность эта тяжелая и опасная.
Ивана Степановича мне рекомендовало «общество», т.е. вся деревня в один голос: лучше и надежнее лодочника нет. Впоследствии я убедился, что это была правда. Кроме того, он был отменным поваром-любителем, всегда помогал мне во всех трудных работах на воде и еще успевал позаботиться о приобретении еды и устройстве ночлега.
Вскоре нашелся связчик (т. е. помощник) Лешка; вдвоем с Иваном Степановичем они выбрали подходящую лодку, переделали у нее бортовые нашивки, проконопатили, просмолили, выстрогали пару беседок, сделали чистый плотный настил и заготовили, по паре на брата, гладкие шесты.
— Ну, кото/ва! Екать будешь?
— Послезавтра с утра поедем на Тутуяс, до самой Разбитой Лодки. Знаешь это место?
— Как не знать! Далеко… Припас брать нада!
— Ну, вот и собирайся, готовь припас. Палатку мою клади, пилу, топор, фонари. Надо чтобы у нас с собой было все необходимое. А потом вот еще что… Сходи в Интегралсоюз и купи четверть водки.
— У-у!!! Ну, этак-то можно ездить! — сказал довольный Иван.
Утром я пришел к Ивану во двор. Экспедиционная лодка была готова к отплытию, в ней лежали: новенькая палатка, пара фонарей «летучая мышь», две корзины с припасом, необходимый инструмент, два ружья, четырехлинейная винтовка, несколько дождевиков и полушубков.
— А это что такое? — спросил я лодочника, указывая на доски.
— Это подтоварник! — ответил Иван, недоумевающе посмотрев на меня.
— А какой товар на нем повезешь? — не отставал я.
— Тиба/! — последовал ответ.
— Это я-то товар? Ну, ну… Вот не думал, что ты меня за товар считаешь.
Шорцы поняли, что я шучу, и мы вдоволь посмеялись.
Мы поехали на шестах вверх по Томи. Затем оттолкнулись от берега и поплыли на веслах через Томь, причем нас снесло примерно на километр, когда мы добрались до противоположного берега.
Опять защелкали шесты о гальку, и мы стали подниматься вверх по правому берегу Томи.
— Вот и устье Тутуяса, — сказал Иван.
Мы двигались под отвесной скалой, нависшей над рекой. Течение здесь было тихое, а место довольно широкое.
— Это Филинова гора, — Иван указывал на отвесную скалу, — ее далеко видать отовсюду.
Я достал записную книжку и внес первые записи. Делал это для служебных надобностей, а иногда и для личного интереса; приходилось все записывать: названия, расстояния, ширину рек и ручьев, места их впадения и глубину, быстроту течения, рельеф местности, тип насаждений и т.;п.
Здесь я записал следующее: «Устье Тутуяса в 5 верстах выше Балбыни, ширина 30 метров, течение 0,5 метр-секунда (подпор с Томи), глубина — шест не достает. Насаждения: П-8, Е-2, бонитет 3, диаметр — 26 см». Это определение насаждения: в поле зрения на 8 пихт приходится 2 ели, средняя толщина примерно 26 см, на высоте груди, высота и густота насаждения — средняя.
Шесты продолжали «чекать». Вскоре мы увидели постройки, небольшие штабеля с лесом, запасы тросов и пеньковых смольных канатов.
— Тутуясская гавань! — сказал Иван, о чем я уже по наличию такелажа сам догадался.
Остановились. Лодочники отдохнули, а я ознакомился с хозяйством гавани. Людей здесь не было, так как сплав по причине высоких горизонтов весенних вод еще не начался, а сторожей в таких местах в те годы ставить не полагалось.
Мы сидели на прибрежном бревне, щурились на солнце и любовались тихим безлюдным местом, вдыхая вместе с весенней свежестью терпкие запахи смольных канатов. Отдохнув, продолжили свой путь.
— Здесь Федечкин живет, — сказал Иван. — Хороший человек, живет с тремя сыновьями.
Федечкин вышел на берег, унял разбушевавшихся собак, а мы тем временем причалили к берегу. Поздоровались, познакомились, поговорили. От приглашения зайти в дом отказались, мотивируя тем, что поспешаем в верховья реки.
Федечкин был единоличник, как и многие крестьяне в те годы. Он промышлял всем, чем только было возможно. Около его дома имелись все признаки огорода, имел он пару коров, пару лошадей, держал свинушек, кур и несметное количество гусей и уток. Промышлял он рыбалкой, охотой, плел корзины, морды, в зимнее время с сыновьями работал в лесу, вывозя лес на берег и сдавая нам по договорной цене. Это был пожилой, но еще крепкий человек с солидной бородой и медлительно-солидным поведением. Он не был болтлив, но разговаривал охотно, пронизывая собеседника пытливым и умным взглядом.
Я купил у Федечкина рыбы на варево, пообещал ему дать со склада новую пилу, в каковой он очень нуждался. Первое наше свидание с людьми закончилось, мы сели в лодку, Федечкин услужливо оттолкнул нас от берега.
Подпор воды от Томи закончился, течение заметно усилилось. Из-под лодки непрерывно слышалось бульканье воды, она вырывалась оттуда с пеной и пузырями. Лодочники мои сняли с себя всю верхнюю одежду, пот с них так и лил. В отдельных местах шесты не доставали до дна, и тогда Иван бросал шест в лодку, сам хватался за ветки прибрежных кустов, лишь бы лодку не развернуло поперек реки. Мы двигались медленно.
— Привычка еще нет! — сказал Иван, наскоро вытирая рукавом лоб.
Я внимательно посмотрел на него и по существу только сейчас увидел, насколько тяжела работа лодочников. На корме лодки Лешка просто изнемогал…
— Давайте-ка сделаем привал и будем обедать, — сказал я. — Полянка чистая найдется, и остановимся.
— Народ будет смеяться, что до Нижнего барака не доехали и обедать начали, — бросил реплику Иван.
— Ничего! Вы, как лошади, взмылились, а на загнанных лошадях куда поедешь? — отпарировал я.
Привал. Лодку надежно привязали, палатку просто расстелили под елкой, ружья повесили на соседние сучья, развели костер. Иван занялся чисткой рыбы. Когда рыба сварилась и чай вскипел, я налил в три стакана водки и предложил выпить. Иван удовлетворенно и несколько смущенно ответил на это:
— Кушай сама!
Лешка… Эге-ге… Лешка давно уже спал богатырским сном.
— Устала шибка! — заметил Иван.
Мы долго обедали, долго отдыхали. И кое-как к вечеру добрались до Нижнего барака. Здесь жили рабочие-шорцы, прибывшие несколько дней тому назад из улуса Баранзасс и ожидавшие команды о сброске леса в воду. Однако сбрасывать еще было рано, и все томились от бездействия.
В бараке было свободно, там мы и расположились на ночлег. Ночью я проснулся от нестерпимого зуда. Чиркнул спичкой и оторопел: на стене, на потолке, на полу — миллионы клопов. Окончательно проснувшись, я выбрался на свежий воздух.
— Тиба пошто не спишь? — спросил меня неизвестно откуда взявшийся Иван. Оказывается, он не спал по той же самой причине. И мы пришли к выводу, ночевать можно и в палатке. И не обязательно в населенных местах, где вздумаем, там и остановимся.
— В другой раз так и сделаем, — заявил Иван.
— Почему «в другой раз», вот сегодня остановимся где-нибудь и заночуем в палатке!
— Нет, так-то нельзя, медведь приходить будет, а мы не услышим… Собака нада… Моего Собольку брать будем.
— А что ж ты его не взял?
— Думал, а спросить боялся: вдруг не понравится, что собака в лодке…
— Ну как же не понравится… Ведь он у тебя, наверно, охотничий пес, он же на каждом шагу нам будет нужен!
— Этак, этак! Брать будем! На медведь ходит, утку достанет, брехать будет, веселей с ним-то!
Мы вздремнули на завалинке барака еще два-три часа и стали подниматься. Иван предложил было ехать без чаепития, но Лешка категорически запротестовал.
— Ленивая! Много с тобой не наплаваешь! — резюмировал Иван.
Попили чаю, закусили и отправились в дальнейший путь.
Над рекой стоял густой туман. Окружающие горы были сплошь покрыты черневым лесом (пихта и ель). Лес был густой и подступал прямо реке. Про такие места мы говорили: «Вывозка от нуля», т.;е. вывозки не требуется. Лес растет на берегу — сваливай дерево, очищай его от сучьев и укладывай в штабель. Вот и весь технологический процесс!
Впереди на большом камне сидело с десяток уток. Они еще спали, спрятав головки под крыло. Я вскинул ружье и спустил курок: выстрел грохнул неожиданно громко, эхо раскатисто раскинуло звуки во все стороны и несколько раз откликнулось в горах. Этот выстрел вспугнул сотни уток, они то и дело проносились над лодкой. Поймав удачный момент, я выстрелил еще раз, и неподалеку в воду шлепнулся крупный кряковый селезень.
— Лешка! Сегодня обед с мясом будет! — тараторил довольный Иван.
Возле камня мы остановились, чтобы осмотреть убитых уток, немного передохнуть и привести в порядок вещи. Разговор, естественно, зашел на охотничьи темы.
— Люди сейчас бурундукуют, — сказал Иван, а Лешка ему поддакнул.
Бурундукуют — значит охотятся на бурундука, а зверек этот всем известен: размером он несколько меньше белки, шкурка у него рыжеватая, с продольными черными полосками, глазки черные, довольно большие. Если он делает запасы, то пищу кладет себе за щеку, отчего мордочка делается широкая и смешная. Зверек этот попадается в тайге на каждом шагу, не таится. Весной издает призывные звуки — как говорят, фурчит. Примерно этот звук похож на «фоурр, фоурр…»
— А чем же шорцы их добывают? — спросил я, будучи уверенным, что они их стреляют из ружей, как и прочее зверье.
— Петлями ловят, — ответил Иван.
— Это что же, силками что ли? Надо примечать места, где поставлена петля! — удивленно сказал я.
— У-у! Да нет же! Из конского волоса делаешь петлю, привязываешь ее к концу палки и начинаешь фурчать, или просто голосом, или глиняным манком, — бурундук прибегает, ему петлю на шею, и — в мешок! Бывает, что, не сходя с места, десятка два поймаешь! — рассказывал Иван, возбужденно поглядывая по сторонам.
— Ну, что-то ты мне тут заливаешь! — возразил я.
Однако проверить все это оказалось на удивление простым делом.
Мы отошли от лодки на два десятка шагов, вырезали палку, приделали к ней петлю, отрезав от удочки кусочек лески. Иван начал призывно «фурчать».
— Фоурр, фоурр! — раздалось по тайге.
— Фоурр! Фоурр! — послышалось в ответ, и почти в тот же миг на валежине появились две любопытствующие черноглазые мордочки. Бурундуки держали хвосты вверх, вопросительно смотрели на нас, фурчали и приближались. Через несколько секунд оба были в мешке.
Вот еще один… Он остановился, как будто в нерешительности, но Иван поднес к его носу петлю и накинул на шею. Зверек заболтался в воздухе. Один бурундук подбежал к Лешкиной ноге, закарабкался по ней вверх, потом перелез на руку, так что Лешке только оставалось схватить его и опустить в общий мешок.
За какие-то десять-пятнадцать минут в мешок попало с десяток бурундуков. Шкурка этого зверька принималась пунктами Интегралсоюза по 14 копеек за штуку.
Бурундуков я знал давно, но такой способ добычи наблюдал впервые. Кто бы мог подумать, что зверьки эти настолько глупы и простодушны.
К вечеру мы добрались до Среднего барака. Здесь была резиденция старшего десятника, ведавшего работами на Тутуясе, поэтому надо было остановиться на некоторое время для получения обстоятельной информации по всем вопросам производства и сплава.
Нам пришлось здесь переночевать, провести весь следующий день и еще раз переночевать. Лодочники хорошо отдохнули, а я осмотрелся, сделал нужные записи и обстоятельно поговорил с десятником плотбища.
На шестой день нашего путешествия рано утром мы вновь сели в лодку и поплыли вверх по Тутуясу. Нам предстояло еще два дня подниматься против течения до Верхнего барака.
С питанием дело обстояло небогато. С собой из Балбыни мы взяли только хлеб, чай и сахар. В лавке Интегралсоюза меня снабдили селедкой, но она терпима в качестве закуски, основной же еды было явно недостаточно. За время пути мы один раз поели рыбы, купленной у Федечкина, да съели пару уток. У Ивана было с собой свиное сало и картошка. Он настойчиво меня угощал, но я воздерживался, т. к. понимал, что при такой тяжелой работе лодочникам нужно больше питаться.
Оставалось надеяться на охотничьи трофеи. И я решил, не теряя времени, пройтись пешком вперед лодки. Лодочникам без меня будет легче плыть, а я тем временем попытаю охотничью удачу. Расчет был прежде всего на уток.
Идти вдоль таежной реки очень трудно: то и дело нужно перешагивать, а подчас и перелазить через валежник, прыгать с кочки на кочку, перебираться через стремительные ручьи и речушки. Дорога не просматривается из-за густых зарослей кустарника, ветки норовят поцарапать лицо или выколоть глаза. Часто приходится возвращаться, чтобы обогнуть встречающиеся препятствия.
Промучившись около часа в такой обстановке, я взял несколько левее от реки, поднялся на склон горы, вошел в чистое пихтовое насаждение и, решив,  что здесь будет идти полегче, стал отходить от Тутуяса, который как раз делал петлю. С отдельных мест мне хорошо было видно протекающую внизу реку, и я примерно представлял, где находятся сейчас мои лодочники.
Вскоре я дошел до разлома, где гора разделяется на две части, образуя нечто вроде каменистого оврага. Место было ярко освещено весенним солнцем, деревья здесь росли редко. Остановившись, я присел на толстую валежину. Мелькнул бурундук. Сначала он показал мне свой хвост, и почти сразу его мордочка с черными бусинами глаз явилась с другой стороны поваленного дерева, где он и застыл в вопросительно-выжидательной позе. Я не шевелился, с интересом наблюдая за движениями этого забавного зверька.
Вдруг мне показалось, что кроме меня и бурундука здесь кто-то еще есть. Я осмотрелся и сразу увидел, что по земле, удаляясь от меня, идет крупный глухарь, переливаясь на солнце своим великолепным весенним нарядом. Поспешно сделав несколько шагов, я на ходу перезарядил ружье и выстрелил. Эхо широко раскатилось по всему Тутуясу, трижды отозвалось в горах. Глухарь затрепыхался на месте. Когда я поднял его, то еще раз удивился его размеру: это был действительно крупный экземпляр!
В полдень я стоял на берегу Тутуяса и поджидал своих лодочников: чоканье шестов было уже слышно, но самих людей еще не было видно за поворотом реки.
— Кого стрелял? — еще не причалив к берегу, нетерпеливо поинтересовался Иван.
Я не стал мучить лодочников и поднял глухаря за крыло. Другое крыло едва не задевало землю.
— У-у!!! Этта вот лафа! — оба в лодке широко заулыбались, а еще более засиял я.
— Что, обед будем варить или продадим?
— Продадим другой раз, а этого будем варить!
Без лишних слов мы начали готовить обед — благо, у запасливого Ивана был десяток картофелин и луковица. Лешка разводил костер, Иван чистил картошку, а я занялся выдергиванием из хвоста глухаря больших темно-синих перьев, которые очень красивы, переливаются на солнце, в деревнях ими нередко украшают зеркала.
Когда глухаря ошпарили кипятком и выпотрошили, произошел небольшой хозяйственный спор: на сколько супов делить птицу? Лешка предлагал варить всего сразу, Иван же ратовал за два раза, мотивируя свое предложение отсутствием котелка соответствующего размера:
— Тутуяс обидеться может: вода сколько на суп из такой птицы нада? А тут сколько войдет? — и подносил к носу Лешки до обидного маленький котелок.
Разумеется, прав оказался Иван: наелись мы до отвала; суп получился наваристый, мясо еле-еле освоили. Оставшуюся половину глухаря Иван посолил и, бережно завернув, спрятал.
Наконец мы добрались до Верхнего барака, который на моей самодельной карте был обозначен как «Разбитая Лодка». Удивительного в этом названии ничего не было, наоборот, я удивлялся, что при таких дьявольских условиях этих «разбитых лодок» было не так много: действительно, шорцы на воде — молодцы!
Шорцы встречали нас в Верхнем бараке, они прибыли на сплав; здесь же был старший десятник Василий Петрович Кусургашев.
Надо сказать, что, услышав фамилию Кусургашев, я подумал, не родственник ли он Ивану или моему квартирному хозяину, но, заикнувшись на эту тему, получил ясный ответ:
— У нас половина улуса — Кусургашевы, все они когда-то были родственники, а теперь уже запутались!
Надо сказать, что кроме Кусургашевых, которые распространены по всей Горной Шории, мне встречались многочисленные Чульджановы, Тугучаковы и Сыркашевы. В каждом улусе преобладала та или иная фамилия.
Но вернемся к десятнику Василию Петровичу Кусургашеву. Это был человек солидный, шорцы к нему относились с уважением и охотно слушались. Мужчина лет сорока в европейском костюме: шорских чирков не носил, предпочитал сапоги (по улусу ходил даже в хромовых) и пиджак, имел часы и карандаш за ухом, что изобличало в нем человека умственного труда. Василий Петрович познакомил меня с целым рядом подробностей, рассказал об обычаях и привычках своего народа; при этом, говоря о шорцах, он употреблял местоимение «они», а не «мы».
Собрав последние сведения и получив от Василия Петровича подтверждение, что «пора начинать», я написал короткое распоряжение о сбрасывании леса в воду и послал вниз по Тутуясу двух шорцев-нарочных.
Нам же оставалось не торопясь спускаться вниз по реке, следить за прохождением леса и за своевременным разбором «заломов» и «костров». Поэтому я распрощался с Василием Петровичем, угостил его остатком глухаря, и мы отбыли в обратный путь.
Спускались вниз по течению реки на веслах. Лешка сел грести, а Иван правил лодкой обыкновенным кормовым веслом. И хотя я пытался уверить, что в других местах гребут двумя веслами, Иван никак не соглашался:
— Едем и так быстро, другое весло зачем? Только мешать будет!
Вскоре я и сам убедился, что грести для ускорения движения не требовалось: мы понеслись вниз, только кустики замелькали!
Гребное весло нужно было только для отталкивания лодки от многочисленных препятствий: лодка постоянно направляется кормовым веслом в определенное положение, а гребным веслом ускоряется достижение цели. Насколько Тутуяс извилист, на обратном пути было особенно заметно: мы то и дело вылетали из-за поворота, лодку течением надвигало на берег, но Иван с Лешкой неизменно возвращали ее в нужное положение.
Утки были почти за каждым поворотом реки, и почти на каждом повороте непременно гремели выстрелы.
— Вот и Филинову гору видно стало! — объявил Иван.
Мы вывернули из-за очередного крутого поворота, и мой азартный охотничий глаз заприметил на камне солидного серого гуся, который готовился взлететь. Я вскинул ружье и спустил курок. Сквозь облако порохового дыма ничего не было видно. Иван, чтобы не упускать трофей, направил лодку к камню.
— Вчера такой глухарь, а сегодня гусь! — восторженно подытожил Иван.
Гусь лежал спиной на камне, одна лапа у него еще шевелилась…
Солнце было высоко. Мы проплыли вниз по Тутуясу 65 верст. Оставалось еще верст пять проплыть, перевалить через Томь — тогда будем дома.
— Иван Степанович! У тебя жену как звать?
— Таисья.
— Она что, тоже шорка?
— Нет, она русский баба!
— Она жарить мясо умеет? Знаешь, надоело все вареное, вот гуся прожарить бы в русской печи!
— У-у! Она на это мастерица!
— Ну, тогда возьми гуся к себе домой, а мы с Лешкой завтра к тебе в гости придем. Да и уток пусть твоя Таисья ощиплет, поди пух и перо собирает?
— Ладна! Все сделаем, приходите!
Впереди, шириною во весь Тутуяс, был виден лес, приплывший в гавань. Подъезжать сюда было опасно: лодку могло течением затопить и поддернуть под бревна. Мы причалили к левому берегу, и я отправился в контору Тутуясской гавани. Узнавший о моем приезде десятник куда-то спешно ушел. Оказывается, он поторопился захомутать пару лошадей и отрядил двух шорцев для перетаскивания нашей лодки из Тутуяса в Томь, т.к. весь Тутуяс, включая протоку, был запружен лесом. Пока я узнавал от десятника последние балбынские новости, записывал сведения о прибывшем лесе, наша лодка была посуху благополучно перемещена в Томь.
Не торопясь плыли мы по Томи. Пока переплывали, течением нас снесло, так что мы оказались в Балбыни, прямо возле дома Ивана Степановича. Жители улуса были уже на месте: кто вернулся с бурундукования, кто — с рыбалки. Накануне воскресенья многие топили бани. Пахло дымом и навозом. И я почувствовал, что приехал к человеческому жилью.
— Приехал! Вот хорошо! Баню пойдешь? — приветствовал меня квартирный хозяин Петр Ефремович.
— В баню? Грех не пойти! Она у тебя по-черному?
— По-черному, но высокая — не замараешься!
 «По-черному» — это значит без трубы, без дымохода. Дым во время топки заполняет все помещение и выходит через двери. От этого стены и потолок в саже, прикасаться к ним нельзя: замараешься. Однако считается, что баня по-черному жарче бани по-белому.
Я немедленно отправился в это заведение, где добросовестно настегал себя веником, извел полкуска мыла и затем, обливаясь потом, разлегся на кровати. Вот теперь уж действительно я был дома.