Чёрная пятница

ПОВЕСТЬ-АНЕКДОТ

«Если какая-нибудь неприятность  может случиться, она случается».
Закон Мерфи
(Здесь и далее эпиграфы взяты из книги
американского писателя Артура Блоха «Закон Мерфи»)

Глава 1
С которой всё начинается
Старинные часы, сработанные ещё в прошлом веке руками прекрасных мастеров фирмы «Мозер», хотя и не удостоенные высокой чести носить на боку своего резного футляра «почётный пятиугольник», тем не менее в положенный срок не забыли отбить семь бархатных ударов. Это означало, что в районном городишке, затерявшемся среди огромного великолепия нив и лесов северо-восточной части нашей страны, испокон веку именовавшемся Глуховом, наступило утро обычного дня и по его не всегда прямым, но постоянно грязным улицам заспешили на работу граждане конца 70-х годов XX века.
Впрочем, мы начали с «мозера», и поэтому не мешало бы отметить, что
пробил он свои семь ударов в стандартной четырёхкомнатной квартире,
медная табличка на двери которой вот уже несколько лет извещает замысловатыми
вензелями, что живёт здесь некто В. П. Вениаминов.
Читатель! Что же вы остановились у двери? Прошу вас, входите! Не совсем
прилично? Что поделаешь, вынуждены. Осторожно! Не заденьте плечом
какую-нибудь часть гарнитура. Хозяйка этого не простит. И, пожалуйста,
вытрите тщательно ноги. Не дай вам бог оставить хоть маленький след
на паркете – тотчас станете злейшим врагом Варвары Пантелеймоновны. Что?
Кто такая? Как кто – хозяйка! И перестаньте бубнить, весь дом разбудите.
Давайте руку, я проведу вас в спальню Вадима Петровича. Тс-с!! Экий вы
неуклюжий, право. Едва не уронили реликтовую пальму. Справа обходите.
Вот так. Теперь прячьтесь за этот гигантский шифоньер. Удобно? Ах, тесновато?
Но вы уж потерпите, сделайте одолжение, иначе ничего не увидите,
Ну все, я побежал, Вениаминов просыпается...
– А, ч-черт! – Вадим Петрович с трудом оторвал гудящую голову от подушки.
Его мутило. Изрядная доля спиртного, принятого вчера в обществе
вновь переизбранного местного комитета, в очередной раз поставившего его
во главе себя, искала выхода. И не находила. Поэтому сивушные масла бились
о стенки черепной коробки Вениаминова, громыхая подобно холодильнику,
у которого двигатель слетел с амортизаторов. Хотелось пить, но не хотелось
вставать. Вадим Петрович вернул голову в прежнее положение. Как будто
полегчало. Но ненадолго. Какая-то неприятная мыслишка, взявшаяся невесть
откуда, назойливым кузнечиком застрекотала в пустоте его сознания.
Постепенно она начала принимать отчётливые формы и конкретный смысл:
семь уже пробило, а он все ещё в постели!
Вениаминов попытался принять эту неприятную новость за гнусный сон,
но попытку эту тотчас превратил в прах добросовестный «мозер», вызвонив
четверть восьмого.
– А, ч-черрт! – совсем уже мрачно выругался Вадим Петрович, гигантским
усилием воли заставив себя сесть в постели. – Варвара... – голос был чужим
и напоминал звук волочимого по асфальту листа ржавого железа. – Варвара,
твою бабушку!.. Пива!
Варвара Пантелеймоновна, уже немолодая, но ещё нигде не работавшая
женщина, распахнула дверь в спальню с такой иллюзионной мгновенностью,
будто стояла за ней всю ночь в ожидании мужниного зова. Шелестя шёлковым
халатом, тщетно пытающимся охватить все её крупногабаритные прелести,
она подкатила к кровати изящный никелированный столик, на деревянной
крышке которого покачивался, изредка позванивая о ведёрко с заледеневшей
бутылочкой «Проздроя», хрустальный фужер. А рядом с этим и без того
великолепным натюрмортом, на белоснежном озере фарфорового блюдечка
плыла, голубея, стограммовая рюмка водки, отражая на своих запотевших
боках зелень малосольного огурчика.
– Шарман, Димуля! Фи, как неэстетичен был твой вчерашний вид. Я просто
в трансе...
При виде жены Вениаминов привычно поморщился, однако яства, поданные
ею, удержали его от неприличных слов.
Всё-таки, что ни говорите, а это приятно, когда рядом с тобой есть человек,
заранее знающий, о чем ты собираешься подумать в следующую минуту! Нет,
правда. Смотрите, вот она уже подносит к его губам эту рюмочку. И ничего,
что от одного запаха по лицу Вадима Петровича пробегают сто синусоид
сразу. И не страшно, что он не может её видеть. Важно, что он всё равно
выпил, привычно крякнув в кулак. И вот уже на зубах его хрустит огурчик.
И затихает шум в висках. И рука уже сама тянется к фужеру, заботливо
наполненному пивом. И пустяки, что при этом он говорит с ней на языке,
который с другими женщинами забывает. Главное – она есть, этот человек,
создающий и берегущий его уют за хорошую зарплату, приносимую почти
полностью, и его положение, возвышающее её в обществе...
Думал так Вениаминов или нет – гадать не будем. Во всяком случае мог
бы подумать. Сейчас же, как видите, он просто произнес голосом, наконец
приобретшим привычный для жены снисходительно-начальственный тон:
– Что это ты там плела про какой-то транс? Набила башку всякой заграничной
чепухой: трансы, шмансы...
– Это не чепуха. Транс, Димуля, это когда полная растерянность и большое
переживание. А я так переживала, когда ты пришел вчера таким! Ведь – указ!
Ведь – оштрафуют! Снимут...
– Не паникуй. Указ-то указ, да он не для нас. До столиц далеко, а здесь
– не посмеют. Я ведь не какой-то там слесаришка или шоферишко – ответственный
работник. Номенклатура! Указ выполнять у нас алкашей хватает.
Скажи-ка лучше, сколь теперь времени, а то я что-то не соображу.
– Скоро половина восьмого.
– Что-о?! Так это мне не снилось? Какого ж черта ты мне тут мозги
пудришь? Дожил! Муж на работу опаздывает, а ей хоть бы что. Завтраки,
понимаешь, в постели устраивает. Костюм! Живо! Да шевелись ты, черт
возьми, у меня в девять совещание!
Варвара Пантелеймоновна, удручённая собственной оплошностью, заметалась
по спальне с такой стремительностью, какую ни одно земное тело
подобной массы позволить себе не может. В мгновение ока разгневанному
супругу был представлен полный набор как нижнего белья, так и верхнего
платья. И когда Вадим Петрович, сытый, умытый, с аккуратно уложенными
остатками каштановых волос, в темно-синем костюме фирмы «Кристиан
Диор» критически осматривал свою полнеющую фигуру в створках трельяжа,
«мозер» известил лишь о третьей четверти часа. Отметив это, Вениаминов
не смог удержаться от самодовольной улыбки.
Конечно, на работу ему положено приходить в семь и формально он уже
опоздал. Но вряд ли кто-нибудь укажет ему на это или вообще заметит. Случалось,
опаздывал и больше. Но супруга об этом не должна знать ничего. Ни
в коем случае нельзя давать ей повод усомниться в том, что он, Вениаминов
Вадим Петрович, бессменный профсоюзный руководитель предприятия, способен
нарушить трудовую дисциплину, украсть у дела драгоценные рабочие
минуты, исказить принципы. Именно поэтому он сейчас властным движением
откинет назад обе руки, дабы окунуть их в рукава услужливо поданного
финского плаща, примет из тех же рук велюровую шляпу, атташе-кейс и,
снисходительно похлопав супругу по щеке, выйдет вон. Впрочем, нет. Перед
тем как уйти, он позвонит секретарше Анечке и сообщит, что... задерживается
на объекте. Да – на объекте! И пусть подадут машину к... э-э... скажем,
к четверти девятого к кинотеатру «Современник», куда он якобы пройдётся
пешочком, дабы перед совещанием привести в порядок мысли...
– Все понятно, Вадим Петрович, – прощебетала телефонная трубка звонким
голосом Анечки.
– До вечера, дорогой! Береги себя, не переутомляйся, – чуть ли не со слезами
в голосе привычно произнесла Варвара Пантелеймоновна, подставляя
щеку для утреннего ритуала.
И уйти бы Вениаминову из дома чинно, спокойно под восемь торжественно
звучащих ему в след ударов «мозера», если бы...

Ох уж это ЕСЛИ БЫ! Сколько крови оно нам портит! Сколько нервных клеток
невосполнимо разрушает! Кто из нас не мечтал об известности! Не строил
планов о далёких путешествиях! Не мнил себя гениальным, на крайний
случай талантливым! И ведь всё это вполне могло стать реальностью, если
бы... если бы... Если бы! В этих магических словах таится огромная сила,
способная, подобно джинну, дремлющему в сосуде, однажды внезапно вырваться
и – воздвигнуть, либо разрушить. Причем первое ей, увы, удаётся куда
реже. Но зато в разрушении она – большой мастер. И тогда мы недоумённо
начинаем сокрушаться – не повезло. Бубним, оправдываясь, о некой нелепой
случайности. Несчастном случае. Вот, дескать, если бы не... то...

...Утренний ритуал прервал внезапный звонок в дверь. Это было настолько
неожиданно, если не сказать бестактно, что рука Вадима Петровича, лежавшая
уже на дверной ручке, вернулась в карман плаща. Одновременно голова
медленно повернулась в сторону супруги и застыла, изогнув вопросительные
знаки бровей над точками глаз. Да и лицо Варвары Пантелеймоновны резко
потеряло многолетнее выражение умиротворённой благопристойности,
впервые предав свою хозяйку.
Когда бы вы, дорогой читатель, не находились в этот момент в спальне за
шифоньером, вас бы, пожалуй, даже ужаснула гримаса испуга, граничащего
с отчаяньем, исказившая это ещё минуту назад миловидное лицо.
– Кто это?!. – вопрос был задан шёпотом, но, честное слово, лучше бы Вениаминов
кричал. По крайней мере, это не прозвучало бы столь зловеще.
– Я, право, не зна... Я никого не жду... Может, соседка? – едва слышно
залепетала вконец потерянная Варвара Пантелеймоновна.
– Соседка?? – Вадим Петрович перёшел на полушёпот. – И как его зовут?!
Вениаминов не обладал задатками дипломата, но сальные анекдоты знал
в большом количестве. Предчувствуя близкую развязку, за которой неминуемо
последует скандал (если не сказать хуже), Варвара Пантелеймоновна
инстинктивно бросилась к двери. Перехватить! Предупредить! Господи,
что-нибудь! Только бы не...

Да, да, уважаемый читатель, хоть я и предвижу вашу презрительно-кислую
ухмылку и последующее за ней обвинение автора в банальности, тем не менее
Варвара Пантелеймоновна действительно ждала мужчину. Правда, не в
столь ранний час и (притушите блеск в ваших глазах) не для любовного
приключения, упаси боже! К Варваре Пантелеймоновне это не относится.
Если она когда-нибудь и заглядывала в любовные романы, то это было по
крайней мере лет тридцать назад.
И всё же она ждала-таки мужчину. Причём сравнительно молодого.
Однако дело, связывающее их, было далеко не интимного свойства. Более
того, имело даже общественное значение. Варвара Пантелеймоновна ждала
тайного маклера по обмену квартир. О, нет! Сменить свои четыре комнаты
в центре на что-нибудь менее роскошное, но более соответствующее их
малочисленной семье она не собиралась. Дураков, как говорится, ищите
в другой деревне. Супруга Вениаминова в тайне от мужа несколько месяцев
сама пыталась заниматься этим ремеслом. Для чего? Я так думаю, вековая
тяга женщин к эмансипации побеспокоила наконец и душу Варвары Пантелеймоновны.
Захотелось восстать против вселенского мужского гнёта. Ну,
хотя бы... мужниного. Вот так вот взять и сказать себе: «Я свободна! Что
хочу, то и делаю!»
Но... не дают спокойно работать. Всюду – ханжи, завистники и бюрократы.
Узнай её собственный муж об этом внезапном пристрастии к общественно
полезной деятельности, нетрудно себе представить, какой разразится скандал.
«Ты меня компрометируешь! Я – номенклатура! Общественный резонанс!
Нарушение принципов!» – всё это будет периодически вырываться из потока
бранных слов и, хоть это маловероятно, но всё-таки, не дай бог! – доведёт до
развода! А такая перспектива Варвару Пантелеймоновну уж никак не прельщала.
Из князей да в... Ну уж нет! Вот почему, с такой непочтительностью
оттолкнув обожаемого супруга, она бросилась к двери.
– Нет, позвольте, Варвара Пантелеймоновна! Я уж как-нибудь сам.
И потому, что он назвал её по имени-отчеству, не ввернув при этом какой-
нибудь нецензурщины, Варвара Пантелеймоновна поняла: карта её бита.
Паркетный пол, девственный блеск которого она столько лет так ревностно
оберегала, предательски поплыл из-под ног хозяйки, олицетворяя разваливающийся
замок семейного благополучия. Силы оставили её, и, покорно
затихнув, она припала щекой к холодной глади финских обоев.
Не обращая внимания на жену, внезапно ощутив в себе голос далёких
предков, именуемый жаждой крови, ни минуты не сомневаясь, что нежданный
гость – мужчина, Вадим Петрович распахнул дверь.
И ожидания его оправдались. На него смотрело улыбающееся лицо мужчины
средних лет, одетого в серое поношенное пальто и ещё более серую
и поношенную фетровую шляпу.
– Утречко доброе! – произнёс визитёр всё с той же сиропной улыбкой,
и Вадиму Петровичу вдруг показалось, что он уже где-то видел это лицо
и уж во всяком случае не раз слышал этот вкрадчивый, обескураживающе-
доверительный голос. – Вадиму Петровичу – моё почтение! Супруге – нижайший
поклон! Прошу прощения за столь ранний и, главное, негаданный
визит. Я понимаю, незваный гость хуже... ха-ха-ха. Но, что поделать, вопрос
не терпит отлагательства. Вадим Петрович, вы мне нужны до зарезу!
Дело государственное, так что прошу уделить пять минут... Но не стоять же
на лестничной площадке? Я, с вашего разрешения...
Всё это он проговорил с такой атакующей стремительностью, так быстро
оказался в прихожей, наполовину сняв пальто, что ни хозяин, ни тем паче
хозяйка не успели даже подумать о каком-либо сопротивлении. Наконец
первой, как и полагается, оправилась от замешательства Варвара Пантелеймоновна.
Быстро поняв, что утренний гость, хоть и мужчина, да не тот, она
тотчас успокоилась и уже сияла вежливо-сдержанной улыбкой:
– Извините, не знаю вашего имени-отчества...
– Казимир Патриархович, с вашего разрешения. Вот Вадим Петрович
знает.
– Вадим Петрович опаздывает на совещание, и я не знаю, что у вас за
дело к НЕМУ, – пропела хозяйка, с удовольствием делая акцент на последнем
слове, – но, честное слово, вы не вовремя.
– Ничего, ничего. Вот Вадим Петрович знает. Дело касается нашего
производства. К тому же совещание, о котором, как я полагаю, идет речь,
назначено на 16 часов и не сегодня, а на понедельник...
– Гм-гхм! – Вениаминов, в котором до сих пор чувство любопытства
и желания вспомнить назвавшегося коллегой гостя боролось с досадой
на его нежданный визит и неумеренную болтливость, даже поперхнулся,
услышав, как мимоходом разрушался годами воздвигаемый фундамент его
непререкаемого авторитета.
– Знаете что?! – краснея от гнева, едва не закричал Вениаминов. – Какого
вы чёрта?.. Кто вы?.. Что?! И вообще... – не зная точно с кем имеет дело,
раздражаясь и одновременно побаиваясь, Вадим Петрович никак не мог
произнести что-либо связное, что-либо вразумительное, обтекаемое, пока
наконец не наткнулся на спасительный довод. – И вообще, для деловых разговоров
есть рабочий кабинет! Я там буду через два... – он хотел было сказать
«часа», но, заметив, как вопросительно округлились глаза жены, вовремя
поправился, – двадцать минут! Прошу!!
И не желая далее говорить с гостем при супруге (чёрт его знает, что он ещё
сболтнет!), Вадим Петрович, жестом показав – следовать за ним, – вышел
на площадку, застёгиваясь на ходу, чего никогда прежде не бывало.

Глава 2
С которой тоже всё начинается, но уже с другой стороны

«Предоставленные сами себе, события имеют тенденцию развиваться от плохого к худшему».
5-е следствие Закона Мерфи

На предприятии, профсоюзный комитет которого возглавлял Вениаминов,
шел обычный трудовой день первой декады месяца. Так сказать, рядовая
пятница со всеми вытекающими отсюда предвыходными хлопотами: отсутствием
желания трудиться в полную силу и, наоборот, присутствием
всевозможных дядьвань, палычей и сидорычей «навеселе».
Увы, дорогой читатель, я вынужден охарактеризовать данную ненормальность
как вполне обычную, ибо к концу семидесятых годов она приобрела
именно такие формы и размеры. Не будем задавать банальный вопрос: «Кто
виноват?», просто примем к сведению: на предприятии шла рядовая пятница,
в силу чего цехи его выглядели пустынно и сонно. Правда, кое-какие
станки всё-таки крутились, повизгивая резцами да посверкивая стружкой,
и время от времени возле них появлялись какие-то люди, возникающие из
серо-коричневой пелены курилки, но происходило это, главным образом, по
инерции. Хоть и пятница, а всё-таки, день-то рабочий. Следовательно, хотя
бы вид трудового процесса должен присутствовать. На всякий случай.
Но речь не об этом.
К тому же для данного предприятия, увиденное вами – в порядке вещей.
Так что напрасно вы делаете округлые глаза. Что?.. Как это вы ничего
не видите?! У вас слабое зрение? Ах, простите! Совсем забыл. Я же оставил
вас в вениаминовской спальне. Ну, будьте так любезны, перелезайте через
страницы. Вот сюда, в токарный цех. Теперь видите? Вот то-то и оно, что
пустовато. Я же вам объяснял – пятница! Что это вы нос зажимаете? Ах,
на вас дыхнул токарь Шилов. Извините, не уберег. Иди, Петрович, иди. Нечего
пугать хороших людей. И где только ты успел «приложиться» в такую
рань? Что вы говорите? Куда смотрит руководство? А никуда. Потому что
смотреть-то некому. Нет его, руководства-то. То есть вообще! Никого! От
директора до мастера самого что ни на есть последнего цеха. Говорите,
фантастика, быть не может? Правильно. Я тоже не поверил бы, не будь мне
известна предыстория нынешней пятницы. Но теперь, заверяю вас – может!
Руководители ушли. Кто куда. Все сразу.
Конечно, такая ситуация не могла сложиться вдруг. Поначалу, изредка,
кто-то позволял себе исчезнуть на некоторое время, перепоручив свои
функции заму. Нормальное явление, правда? Тем более что исчезновение это
не вызывало никаких особых последствий: всё, чему надлежало крутиться,
крутилось. Более того, никому и в голову не приходило заподозрить данного
руководителя в самовольном устранении от дел. Даже если кто-то ненароком
обнаруживал, что кабинет начальства пустует, это не только не вызывало
недоумения – лишний раз подтверждало особую занятость руководства.
Пример, говорят, заразителен. Взяв сей постулат за основу, однажды и заместитель,
подумав – а чем я хуже? – решил отлучиться. И вновь никаких
особых последствий: всё, что надо, крутится, всё, чему положено, выпускается.
Правда, вот заместители заместителей начали возмущаться, сгибаясь
под бременем тройных забот. Но недолго. Будучи тоже не лыком шиты,
быстренько приспособились спихивать нагрузку на подчинённых и они.
Ну, стоит продолжать или и так всё ясно? Вы необыкновенно догадливы.
Да в конце концов самой главной фигурой на предприятии стал мастер.
Мастер! Что может быть печальнее доли твоей? Ты – тот самый стрелочник,
которого всегда ищут, когда необходимо наказать и постоянно забывают,
составляя списки на премирование. Ты – тот самый кусок раскалённого
металла, расплющивающийся по наковальне под ударами молота, ибо для
рабочих ты – непосредственное начальство, а для начальства – низшее руководящее
звено. И всем ты должен угодить. И всем ты обязан ответить. А
тебе, как правило, нет ещё и тридцати, и за плечами у тебя – пять лет сидения
на студенческой скамье с редкими вкраплениями смутных воспоминании о
производственных практиках. И тем не менее ты – мастер! Ибо, если, не
смотря ни на что, план всё-таки оказывается выполненным, главный виновник
этого чуда – ты!

А теперь скажите мне, дорогой читатель, вправе ли мы осуждать мастера,
долгие годы покорно тащившего обязанности многих вышестоящих руководителей,
неоднократно отгонявшего от себя соблазнительную мысль последовать
их примеру, и однажды не устоявшего перед соблазном? Во всяком
случае в гораздо меньшей степени, чем остальных. Тем более что произошло
это чисто автоматически, после того, как мастер слесарного участка Гуськов,
трижды до того пытавшийся за обеденное время успеть подойти к почтовому
окошечку платежей за коммунальные услуги, в конце концов плюнул на производственную
дисциплину и остался стоять «до победного». Съедаемый
собственной совестью, за полчаса до окончания смены вошёл он за загородку
своего участка, ожидая обнаружить там полный развал трудового процесса.
Каково же было удивление Гуськова, когда выяснилось, что его отсутствия
даже не заметили! Да, да – участок продолжал работать в обычном ритме
квартальной «раскачки», то есть: забивать «козла» в ожидании металла
нужного профиля, травить анекдоты в курилке или прикидывать сумму
квартальной премии. Когда Гуськов рассказал об этом мастерам других цехов
и участков, его подняли на смех. «Да быть того не может, чтоб без мастера!
– горячился старейшина производства Семёныч. – Я, бывает, по две смены
из цеха не вылажу и то – перебои. А тут – сами? Брешешь!» Однако вскоре
после того, как гуськовский эксперимент повторили два мастера цехов и три
– участков, сдался и Семеныч.
Таким образом, старинная солдатская поговорка: «Война войной – обед
обедом» стала на данном производстве правилом, приобретя более лаконичный
вид: надо – ушел!
Вот и ушли. Все разом. Ну, просто такое стечение обстоятельств. Ну, просто
так получилось, что всем вдруг оказалось «очень надо». И потом, кто же
мог подумать, что это так плохо кончится?

Что? Ах, вам всё-таки неясно, как при полном отсутствии руководства
и частичном присутствии рядового персонала производство может функционировать?
Ну, что мне вам на это ответить? Выходит – может. Выходит,
не очень-то нужны ему такие руководители и такие рабочие. И потом, вы
знаете, что оно производит, это производство? Вот и я тоже не знаю. И мастер
Гуськов, и токарь Шилов – спросите его, когда протрезвеет, – тоже не знают.
Даже сам товарищ директор, он, правда, сейчас в очередном отпуске, но вот
вернётся из Сочи, полюбопытствуйте, – вряд ли сможет дать исчерпывающий
ответ. То есть он, конечно, скажет, что руководимый им коллектив произво
дит узел проекта Р786/517«М». Но что это за узел и для чего предназначен,
объяснит вряд ли.
Опять вы говорите – фантастика. Это ведь проще всего: откреститься – так-
де не бывает, ибо не может быть никогда. А я вот попробовал разобраться.
И знаете, что выяснил? Предприятие это было построено при самодержавии
каким-то глуховским фабрикантом. Выпускало оно тогда что-то вроде
паровозных колес или, наоборот, застежек для саквояжей. Точно узнать
не удалось. Потом было много реорганизаций. Предприятие то включали в состав
каких-то объединений, то вновь разъединяли. Менялись руководители,
видоизменялись программы. Одно задание сменялось другим, не отменяя
при этом прежнего... В общем, с годами все так перепуталось, что выявить
сегодня конкретную суть выпускаемого изделия просто немыслимо. Вот назвать
проект Р786/517«М» – можно. Потому что ЭТО – в отчётах. На ЭТО
– план. И если удаётся выпустить ЭТОГО больше в тоннах – премия. А что
ЭТО собой представляет – увольте. Да и надо ли о том знать? Главное, что
ЭТО выпускается, что в нём все шестерёнки крутятся, все молоточки стучат,
все пружины пружинят.
Ну что, убедил я вас? Не совсем? Тогда, как знаете. Можете считать всё
здесь происходящее фантастикой. Я больше задерживаться на этом моменте
не могу, ибо события начинают разворачиваться со стремительной быстротой.
Видите, вон идут нам навстречу молодой человек в потертых джинсах
и мужчина в сером костюме? Да, да, вы не ошиблись, мужчина этот не кто
иной, как недавний посетитель Вениаминова, назвавший себя Казимиром
Патриарховичем. Что? Как он смог так быстро оказаться в цехе? Но вы же
сами настаиваете на том, чтобы считать всё происходящее фантастикой!
Вот и нечего удивляться. Давайте лучше поближе познакомимся с молодым
человеком, ибо ему в нашей истории отведена далеко не последняя роль.
Разрешите представить: Василий Королёв – дипломник местного политехнического
вуза. Заметили, какая озабоченность лежит на его лице?
Ещё бы! Ведь Вася сейчас находится в состоянии крайней растерянности
и весьма не характерного для себя волнения. Дело в том, что время, отпущенное
учебным планом на преддипломную практику, истекает в ближайший
понедельник, а Вася только что спустился с тех самых романтических
вершин, где «лыжи у печки стоят». Сами понимаете, возможности для
сбора необходимой информации к двум первым главам дипломной записки
у Васи предельно ограничены. Однако, будучи студентом-дипломником,
следовательно, калачом тёртым, воробьём стреляным и волком битым, Вася
с полной беспечностью во взоре пришёл сегодня на предприятие в надежде
заполучить на соответствующих бумагах необходимые автографы руководителей
практики. И, как человек посторонний, сразу же обнаружил ту самую
невероятную ситуацию, которую вы, дорогой читатель, считаете фантастической.
Ей-богу, убеди вы Васю сейчас в своём мнении, он расцеловал бы
вас. Но, к сожалению, то, что для вас фантастика, для Королёва – ужасная
реальность. Ужасная, потому что полное отсутствие местного руководства
автоматически ставит под сомнение все два месяца его преддипломки. Без
подписи двух глав никто в институте не поверит в его искреннее желание
стать инженером. А не поверив, не выдадут диплом. Те самые «корочки»,
за которые он столько лет мучился, сдирая чужие проекты, контрольные
и «лабораторки», изощряясь в искусстве незаметного вытаскивания шпаргалок
на глазах экзаменатора и – даже! – изредка заглядывая в учебники. А
«корочки» эти ему необходимы. И не «для того, чтобы», а «потому, что...»
Потому что с ними он становится не просто Васей, а Василием Королёвым
с высшим образованием! А это как с джинсами: есть на кармане лейбл
«Вранглер» или там «Монтана» – нарасхват, нет – смотреть не будут.
Вот почему похолодело Васино нутро при виде пустых кабинетов и конторок.
И вот почему, внезапно увидев солидного мужчину в сером костюме,
Вася со всех ног пустился его догонять.
А теперь, дорогой читатель, постараемся незаметно пойти за ними следом
и послушать, о чем они говорят.

– Печально, весьма печально всё, о чем вы изволили мне поведать. И весьма
предосудительно для отрока, коий интересы удовольствия своего ставит
превыше пользы отечества своего... – слушая витиеватую речь Казимира
Патриарховича, Вася окончательно пал духом. Затеплившаяся было в нём
надежда на спасение, угасла вместе с мыслью: собеседник явно не от мира
сего, а потому никакого отношения к нужным ему руководителям иметь
не может. Накаченные в горных маршрутах Васины плечи обвисли, поступь
потеряла твёрдость. – Что это с вами, друг мой? – перейдя на другой стиль,
обнял его за плечи Казимир Патриархович. – Не стоит так расстраиваться,
батенька. Плюньте вы на эти подписи! В конце концов как-нибудь всё уладится.
Больше того, я вам скажу, дорогой мой, вы необыкновенно счастливый
человек. Да, да! Вам предстоит войти в историю! Не удивляйтесь, батенька, я
знаю, что говорю. Ведь вы же видите – ни одного мало-мальски грамотного,
ответственного лица вокруг не наблюдается. А ситуация, осмелюсь доложить,
крайне неприятная. Я бы даже сказал – критическая!
– Уж куда лучше... – ничего не понимая из сказанного, вздохнул Вася,
вытаскивая из помятой пачки последнюю сигарету.
– Опять вы о своих «болячках»! Забудьте, забудьте, золотой вы мой, об этих
мелочах. Наступил ваш звёздный час! На ваши мужественные плечи ложится
судьба производства! Так не медлите! Действуйте! Отдавайте приказы!
– Чё? Какие приказы? Спятили, что ли? Я – практикант. Прак-ти-кант!
– Это пять минут назад вы были практикантом. А теперь – главное лицо!
Директор! Маршал, если угодно, на данном участке трудового фронта! А там,
на директорском столе, – депеша особой важности. Депеша, содержание коей
таково, что требует незамедлительного исполнения, во избежание...
– Какой маршал? Какая депеша ещё? Чепуха какая-то! И вообще, кто вы такой,
говорите как-то непонятно: вроде по-русски, а как из древней книжки.
– Пардон, сбиваюсь порой. Всякого, понимаете ли, за жизнь наслушаться
пришлось. Ну, да это несущественно. И кто я такой, тоже не имеет сейчас
ровно никакого значения. Друг мой! Поверьте моему тысячелетнему опыту –
ситуация требует от вас незамедлительных и решительных действий. Бегите
в кабинет директора, читайте телеграмму и – полный вперёд! Отдавайте
приказы, принимайте решения, короче, командуйте парадом!
– Что я, Бендер, что ли?
– Нет, разумеется, до Остапа Ибрагимовича вам далеко, но задатки явно
наблюдаются. Иначе как бы вы дошли в своем институте аж до дипломного
проекта?
– Но-но! За такие слова можно, знаете!..
– Ну, хорошо. Как любят говорить нынешние функционеры, снимаем
вопрос. Давайте сделку? Вы берётесь претворить в явь содержимое телеграммы
из министерства, а я обещаю вам благополучную защиту диплома.
По рукам?
– У вас чё, лапа в нашем ректорате?
– Неважно. Продолжая стиль все тех же функционеров, это уже мой вопрос.
Так что, договорились?
– А не влипну я в историю?
– Войдёте! А это, как говорят в Одессе, четыре больших разницы.
– Надо хоть глянуть, что там за телеграмма такая, может, и правда чего
срочное?
– Вот это уже голос мужа! Вперёд, новоявленный Цезарь! Прочь сомнения,
больше твердости в голосе, жёсткости во взоре и – победа обеспечена!
– Ох, не нравится мне всё это... А с дипломом не обманете? Смотрите,
если что... отвечать будете сами.
– Не волнуйтесь. При нынешней всеобщей безответственности это не проблема.
***
«Даже если ваше объяснение настолько ясно, что исключает
всякое ложное толкование, всё равно найдется человек, который
поймёт всё неправильно».
1-е следствие Третьего Закона

Что это вы остановились, дорогой читатель? То есть, как это куда торопиться?
За Васей и Казимиром Патриарховичем. Должны же мы с вами знать,
что это за телеграмма такая, способная из Васи сделать чуть ли не Цезаря?
Аллегория, говорите? Но ведь что-то же за ней стоит? Ах, вам не нравится
Казимир Патриархович? И вы шагу не ступите, пока я не расскажу, кто он
такой, почему всё знает, всё может? Да расскажу, конечно, расскажу я об
этом... Как бы поточнее выразиться, типе. Слово автора! А сейчас, прошу
вас, поторопимся. Иначе, если мы не узнаем текста телеграммы, совсем потеряем
нить происходящего. А путаницы нам и без того хватает. Да куда же
вы пошли? Это только написано «лифт», а ездить в нём ещё никому не удавалось,
так что придётся пешком. Нет, не на второй – на четвёртый. Начальство
любит сидеть высоко: и видно дальше, и добраться нелегко.
Ну, что, взобрались? Теперь налево. Задохнулись? Зарядку-то, поди, по
утрам не делаете? То-то. И курите, конечно? Ну вот. Не послушались Минздрава,
теперь пеняйте на себя. Тс-с! Приёмная. Дверь кабинета нараспашку.
Вот что значит секретарши нет. Ну, да нам это кстати, прячьтесь за дверь.
Слышите?
– «Срочно перевезти производство рельсы повыше нея производите настил
труба тчк исполнении информировать понедельн министерство тчк». – Вася
трижды перечитал текст телеграммы и, ничего не поняв, вопросительно посмотрел
на Казимира Патриарховича. – Не по-нял?
– А чего ж тут непонятного, друг мой? – запричитал Казимир Патриархович.
– Всё ж ясно, как божий день! Вот смотрите: «срочно перевезти производство
рельсы...» Значит – по железной дороге перевезти.
– Как это «перевезти»? Чемодан, что ли, или ящик какой? Вон скоко цехов.
А в них – станки, верстаки, оборудование всякое. Хорошенькое дело, перевезти.
Может, ещё скажете, куда?
– Конечно, скажу. Тут ясно написано «повыше Нея».
– Чего?
– Нея! Город такой в Костромской области есть. Неужели не слыхали? Там
как раз станция железнодорожная крупная. А ещё – деревообрабатывающая
промышленность.
– Ну, допустим. Но завод-то наш тут при чём? Чего делать?
– Эх, молодой человек, институт заканчиваете, а читать не научились. Вот
же всё написано: «производите настил труба». То есть, настилы для труб.
– Какие настилы? Для каких труб?
– А это уже не наша с вами забота. Там наверху знают, что и зачем. Ваше
дело – выполнить и, как вот тут написано, «исполнение информировать понедельн
министерство». Другими словами, в понедельник доложить.
– В понедельник? Сегодня же пятница! Что они, с ума сошли – за один
день перевезти целое производство?
– Во-первых, высказываться в подобном тоне по поводу распоряжений
министерского руководства не следует. Это чревато. А во-вторых, почему
же за день? В соответствии со сложившейся критической ситуацией вы
в полном праве объявить выходные рабочими днями. Тем более что это уже
давно стало практикой в дни «вытягивания» плановых заданий.
– И всё-таки что-то тут не так. Странная какая-то телеграмма. На анекдот
смахивает.
– Это когда вас отстранят от защиты диплома, будет анекдот. Я во всяком
случае посмеюсь от души,
В директорском кабинете воцарилось молчание. Казимир Патриархович
с выражением крайнего разочарования опустился в кресло возле журнального
столика, меланхолично открыл одну из стоящих на нём бутылочек «Нарзана»,
и, наполнив до краёв высокий хрустальный фужер, принялся медленно потягивать
искрящийся пузырьками напиток. Вася неподвижно застыл возле
огромного директорского стола, тупо уставившись в текст лежащей на нём
телеграммы.

Послушайте, читатель, перестаньте щипаться! Я щекотки боюсь. Что? Да
не дуйте же мне в ухо, говорите отчётливей. Вас тоже удивляет смысл телеграммы?
Говорите, не может быть, чтоб из министерства поступило подобное
распоряжение? Ну, положим, порой и оттуда поступают такие приказы, что...
Но в данном случае телеграмма вполне нормальная. Только принимавшая
её телеграфистка Сонечка находилась в этот момент в крайне растрёпанных
чувствах. Ещё бы! Ведь окно аппаратной, возле которого стоит её стол,
выходит как раз на обувной магазин. А у двери его выстроилась солидная
очередь – явный признак того, что «выкинули» дефицит. Может быть, даже
те самые импортные сапожки, в которых заявилась вчера на работу Клавка
из междугородки. Попробуй тут быть внимательной, когда так и подмывает
выскочить на улицу! Вот и передала она вместо: «Срочно перевести производство
рельсы повышения производительности труда тчк исполнении информировать
понедельно министерство тчк» ту самую нелепицу с городом Нея
и настилами для труб, от которой пришел в замешательство даже Вася.

Куда это вы? Васю предупредить? Послушайте, уважаемый читатель, мы
с вами так не договаривались. Я пригласил вас быть свидетелем событий,
а не вмешиваться в их ход. Что значит не можете спокойно смотреть? Ишь,
непримиримый какой нашёлся! Легко быть принципиальным да бескомпромиссным,
когда дело касается литературных героев. К тому же и автор
под боком – в случае чего на него свалить можно. А в своей жизни вы часто
вмешиваетесь? Часто боретесь с несправедливостью? То-то! Поэтому
вернитесь, пожалуйста, за дверь и продолжим наблюдение. А где Казимир
Патриархович? Минуту назад сидел вон в том кресле и... Что-то я не помню,
чтобы он выходил из кабинета. А вы не видели? Вот так. Смотреть надо было
внимательней, вместо того чтобы возмущаться.
Что это? Слышите топот, голоса? Постойте-ка, я выгляну в коридор... Так
и есть – сюда идут. И много народу. Вот я вижу мастера Гуськова, и главбуха
Розалию Марковну, и начальника ВОХР, некогда бравого офицера Скибу,
и даже Кокуев из техотдела семенит. Уж его-то совсем странно здесь видеть
– последнее время иначе как в дни зарплаты на предприятии не появлялся.
Откуда же они все взялись? Никого ж не было и вдруг... Смотрите! Вперёд,
возбуждённо жестикулируя, вышел... ну, конечно же, Казимир Патриархович.
Вот пройдоха! Глазом моргнуть не успели, он уже целую свадьбу затеял.
Эй, читатель! Где вы там? Да выходите вы из-за двери, теперь всё равно
никто не заметит. Не до вас.

– Вот, товарищи, разрешите представить, временно исполняющий обязанности
директора Василий... э-э... – Казимир Патриархович с такой выразительностью
глянул на Васю, что тот, неожиданно для себя, почти басом
вставил: «Васильевич», – да-да... Васильевич Королёв. Выполняя именно
его распоряжение, я и собрал вас сюда. Прошу извинить, если оторвал от
неотложных дел, но ситуация такова, что требуется ваше присутствие и даже
участие. Василий Василич, разрешите доложить обстановку? – и, не дав
ошалевшему Васе даже сообразить, что ему следует делать или говорить, Казимир
Патриархович продолжил. – Благодарю за доверие. Итак, суть состоит
в следующем: только что поступила правительственная телеграмма...

Глава 3
Которая продолжает первую
«Когда дела идут хуже некуда, в самом ближайшем будущем они пойдут ещё хуже».
Следствие II Закона 4 и 3 Холма

Едва выскочив на улицу, Вадим Петрович, в груди которого клокотали
самые отрицательные чувства, резко остановился и повернулся кругом,
намереваясь выплеснуть их на незваного гостя. Однако, против ожидания,
утреннего визитера за спиной Вениаминова не оказалось. Не вышел он из
парадного и через пять минут... Озадаченный Вадим Петрович постоял ещё
некоторое время, пытаясь сообразить, что может значить это непонятное отсутствие,
и вдруг... Он даже пошатнулся от удара ворвавшейся в его мозг всё
объясняющей мысли. Ну, конечно! Он подло обманут! Его просто-напросто
выпроводили, а сами...
Вадим Петрович опрометью бросился назад. Преодолевая по три ступеньки
за раз, не обращая внимания на бешено бьющееся где-то у горла сердце,
он нёсся к своей квартире, извергая вместе с потоком брани обрывки фраз:
«Прятаться?.. Я попрячусь, вашу мать!.. Не на того напа... Ноги выдерну!
Ну, Варва... коза старая... я те...» Взлетев таким образом на свою лестничную
площадку, Вениаминов, уже направившийся было к собственной двери,
внезапно остановился, споткнувшись о новую мысль: «А если я не прав?
Если никакого гостя Варвара не прячет? Хорош буду тогда со своими подозрениями!..
Но где, как не у неё мог застрять этот тип? Не растворился же
он в воздухе? Значит – у неё. Больше негде. А почему негде? Если зашёл ко
мне, да ещё по какому-то «государственному делу», значит, мог подняться
выше, к Виктору Захарычу, например, или Ивану Семёнычу... да мало ли в их
доме ещё руководящих работников? Правда, все они давно должны были
бы быть на заводе, так ведь и он тоже... Стоп, Вадим Петрович! Не пори
горячку. На каком ещё заводе, если вы вчера договорились встретиться
в баньке-сауне заводского профилактория? Ты же и машину вызвал, чтоб
ехать не на какое-то там совещание – туда. Значит, этот тип никого из них
дома не застанет, а на заводе, судя по всему, уже был. А чёрт его знает, кто
он такой? Рожа уж больно знакомая. Может, из «контроля»? Или, не дай бог,
из министерства?..»
Прислонившись к косяку своей двери, с трудом приводя в норму дыхание,
Вадим Петрович лихорадочно соображал, как поступить? Мысль о неверности
супруги уже давно потерялась в потоке новых догадок и выглядела
до смешного нелепой. Как вообще она могла прийти ему в голову? Вот
что значит мешать коньяк с шампанским, бр-р-р-р – при воспоминании о
минувшем возлиянии Вениаминова передёрнуло и к горлу подступил тошнотворный
комок. На какое-то мгновение, почувствовав слабость в ногах
и холодный пот на лбу, он даже забыл обо всем происходящем – захотелось
ткнуться в прохладную мягкость подушки и провалиться в сон – но в это
время за дверью раздался суровый голос старинного «мозера», добросовестно
отбившего половину девятого.
«Что ж я стою тут, болван! – встряхнул свое похмельное нутро Вениаминов.
– Наши все там, в баньке, не знают ни черта... Захарыч, поди, уже
анекдотик... Где он их только берет?.. Анекдотик... Вот у меня для них новость
– это «анекдотик!» Он выскочил из подъезда и, с трудом удерживая свою
грузную фигуру от «бега трусцой», направился к кинотеатру «Современник».
Директорскую «Волгу» заметил ещё издали и очень обрадовался, что именно
её послала Анечка. Шофёр директора Панкратов, недавно въехавший со своей
красавицей-женой и пятилетней дочкой в трехкомнатную квартиру, считал
себя «по гроб жизни» ему за это обязанным. И хотя Вадим Петрович на этот
раз был абсолютно ни при чем (квартира была выделена из неофициального
«директорского резерва») и, говоря откровенно, не шофёру, а его красотке.
Причем уж кто-кто, а Вениаминов знал это точно, отнюдь не за «красивые
глазки», а куда более осязаемые достоинства, но тем не менее разубеждать
Панкратова он не собирался: во-первых, приятно чувствовать себя благодетелем,
а во-вторых...
– День добрый, Вадимпетрович! Как Ваше драгоценное здоровьице? Как
супруга себя чувствует?..
«Ишь, как расшаркивается! Сколько преданности в глазах, – глядя на залитое
подобострастной улыбкой лицо выбежавшего ему навстречу Панкратова,
утвердил свою мысль Вениаминов. – Такой скорее язык проглотит, чем
своего благодетеля выдаст. А это сейчас очень кстати».
– Спасибо, хорошо. Правда, вот задержаться пришлось немного, так что
извини, братец, если ждать заставил, – поиграл в демократию Вениаминов,
вальяжно располагаясь на заднем сиденье машины. – Отвези-ка, братец, меня
в профилакторий. Хочу, знаешь ли, глянуть, как там на сегодня условия для
наших рабочих.
– Как это, «ждать»? Как можно, Вадимпетрович, говорить такое? – срывая
с места машину, запричитал Панкратов. – Да я для вас... Да я перед вами...
– Знаю, знаю – «по гроб жизни», – не открывая сомкнутых век, довольно
проворчал Вениаминов. – Это ты, братец, брось. Это тебе страна наша...
общество наше... человек человеку... сам понимаешь... принципы. Одним
словом, демократический централизм и всякое такое прочее. Понял?
– Как не понять, Вадимпетрович? Как не понять? Вы же у нас... Да я для
вас... А насчёт профилакторию не сомневайтеся – там порядок! Там с утра
банька растоплена, и в холодильнике полный ажур. Общество уже подтянулось.
Так что, не сомневайтеся, прибудем как раз в аккурат.
«Вот шельма, – подумал Вениаминов, – всё знает. А я ему – принципы.
Нашел перед кем бисер метать... А вообще, – хорошо живём, кругом свои
люди!»

Глава 4
Полностью связанная с предыдущей
«Всякое решение плодит новые проблемы».
7-е Следствие Закона Мерфи

Читатель! Где вы там у меня? Ах, в кабинете директора на совещании. Ну,
вот что. Пока Казимир Патриархович будет вводить собравшихся «в курс»,
нам с вами там делать нечего. В курсе уже. Поэтому предлагаю вам посетить
баньку. Не собирались? Ну, это ничего. Будем считать – я вам сюрприз приготовил.
Ведь вы же любите париться? Любите, любите – по глазам вижу.
И правильно. Как в народе говорят: «Баня – мать вторая. Здоровит и разговор
молодит». А разговор у нас с вами еще долгий. И должен он быть молодым,
крепким разговором, чтоб выдержать, не зачахнуть во всей той плесени
и грязи, о которой речь идет.
Но прежде чем присоединиться к парящимся, позвольте мне вам их представить,
а заодно и поведать историю данной баньки.
Начнём с того, что мысль о ней пришла в голову Виктору Захарычу. А
поскольку в тот момент в голове этой никаких других мыслей не наблюдалось,
то засела она там прочно. Возникла она, конечно, не сама собой, а как
следствие турпоездки за пределы страны, возможно, даже в Финляндию,
куда Виктора Захарыча отправило родное предприятие за счёт профсоюзных
средств. Что вы говорите? Кто он такой? Ну, допустим, зам. директора...
по быту. Что это меняет? Главное, что Виктор Захарыч – сосед Вадима Петровича
и, что особенно важно, партнёр по преферансу. Ну, скажите, разве
этого недостаточно для того, чтобы наградить такого человека бесплатной
путёвкой? Так вот о баньке. Он их там, за границей, очень даже посещал и,
надо полагать, втянулся. Да так, что, вернувшись, уже ни о какой ванне или,
того хуже, городских банях слышать не хотел.
«Провинция! – сетовал он Вадиму Петровичу. – Одно слово, Глухов! Как
в каменном веке живём. Приличному человеку, понимаешь, негде душу
отвести, расслабиться, так сказать. Ну что мы видим, понимаешь? Целыми
днями одно и то же: работа – дом, так сказать, собрание – телевизор...»
– Насчёт баньки ты, Захарыч, абсолютно прав, – поддержал тогда идею
приятеля Вадим Петрович. – Слыхивал я, в центре такие заведения очень
поощряются, особенно когда московское руководство в них принимается.
Завтра же займусь этим вопросом. Отгрохаем по высшему разряду! Европы
твои от зависти лопнут.
Банька и впрямь удалась на славу. Правда, деньги на её возведение пришлось
снять с ремонта жилого фонда да ещё несколько десятков тысяч «позаимствовать
» из сметы строительства заводского детсада, да разве ж это
существенно? Ну, ещё какое-то время попротекают крыши, поживут люди
без горячей воды, посидят матери дома со своими детишками... Первый раз,
что ли? Зато банька выросла – всем банькам банька! Видите, какой терем?
Опять не видите? Послушайте, не могу же я всё время следить за тем, чтобы
вы не оставались на предыдущих страницах. Давайте договоримся, впредь
вы постоянно будете следовать за мной.
Ну, подтянулись? Смотрите теперь. Хорош теремок? Ещё бы! Тысяч
на двести с гаком потянул. А места-то вокруг! Сосновый бор благоухает
терпкими смолистыми запахами. Речка Глуховка тёмной лентой извивается
меж обрывистых, украшенных причудливыми сплетениями корней
берегов... Шишкина бы сюда или Васнецова! Хотя нет! То были реалисты
классические – старались перенести на холст всю правду жизни, без утайки.
А потому, непременно выписали бы со всеми наличествующими полутонами
да светотенями вот эту табличку: «Профилакторий трудящихся Глуховского
промбытсельнаучмеханзавода». И представьте себе, дорогой читатель, что из
этого могло бы получиться? Купил бы это полотно какой-нибудь Третьяков,
вывесил бы на всеобщее обозрение и все ценители живописи (в том числе
иностранцы!), пленённые волшебством кисти мастера, ничтоже сумняшеся,
поверили бы, что этот боярский теремок действительно служит благородному
делу оздоровления рядовых заводчан. Что? Ну, конечно же, нет! Разве
вы этого с самого начала не поняли? Простите, но я был более высокого
мнения о вашей сообразительности. Что ж, давайте скорее пройдём внутрь
«профилактория», чтобы вы своими глазами убедились – если уж и предавать
данную роскошь холсту, то только кистью какого-нибудь «яркого представителя
школы социалистического реализма». Уж он-то точно найдет тот
единственно возможный ракурс, при котором всё вроде бы правдоподобно,
а если чего-то не хватает, извините – не вошло в поле зрения.

Ух, ты, народу-то здесь нынче сколько! Вся мужская половина профкома,
замы, завотделами... Впрочем, удивляться тут нечему. Они ж ещё вчера, за
шумным банкетным столом, сговорились: с утряночки – в баньку, поправляться.
Вы раздевайтесь пока, а я пойду – поближе рассмотрю присутствующих.
Как это не станете раздеваться, вы что, в одежде собираетесь париться? Ах!
Простите, ради бога! Как же я сразу не сообразил, что вы, дорогой читатель,
можете быть не только мужчиной, но и женщиной? Осел! Форменный осел!
Что же делать?
Давайте договоримся о компромиссе: нет среди нас с вами – созерцателей
данной истории – ни мужчин, ни женщин, а есть АВТОР и ЧИТАТЕЛЬ. Так
что, пойдем на компромисс? Вот и хорошо. В таком случае – «раздевайтесь
пока...».

Глава 5
В той же мере продолжающая как четвертую, так и третью
«Всё, что хорошо начинается, кончается плохо. Всё, что начинается плохо, кончается ещё хуже».
Закон Паддера

Я, кажется, поторопился с предложением. Вы же эту баньку никогда
не посещали и, конечно, не знаете, где тут раздевалка или там предбанник.
Да их в буквальном смысле тут и нет. Тут всё устроено с особым изыском,
с полным, так сказать, сервисом и удовольствием. Вот этот огромный зал,
куда мы с вами попали, миновав три высокие, украшенные искусной деревянной
резьбой двери, называется холл. Говорите, напоминает музей?
Думаю, что этому мозаичному полу, этим шпалерам и картинам на стенах
(Вениаминов божится, что подлинным), этим хрустальным люстрам, мягким
креслам, диванам с гнутыми ножками и спинками, столикам, секретерам
и шкафчикам из дорогих пород с инкрустацией – всему этому позавидовал
бы не один столичный, не говоря уже о провинциальных, музей. Но тем
не менее здесь это называется – холл, и предназначен он... Впрочем, чёрт его
знает, для чего он здесь предназначен. Ни разу не видел, чтобы кто-то отдыхал
в этих креслах или, того пуще, погружался в их мягкость для углубленного
созерцания произведений искусства. Случалось иногда, что какой-нибудь
чересчур «расслабившийся» завсегдатай падал на один из этих диванчиков,
не в силах совладать с собственным вестибулярным аппаратом, но ненадолго.
Энергичными усилиями более крепких, хоть и не менее пьяных приятелей,
а то и просто услужливого шофёра оконфузившуюся номенклатурную единицу
быстренько выносили на воздух или укладывали в служебную машину.
Правда, после этого многочисленному штату «профилактория», именуемому
в официальных документах инструкторами, тренерами, врачами и прочими
восстанавливающими здоровье заводчан работниками, приходилось прилагать
существенные усилия для мытья и натирания паркета, реставрации
прожженной сигаретой ткани или починки подогнувшейся ножки, однако
это пустяки. Их для того и держат здесь, причем на немалых окладах.
Что вы сказали? Не понимаете, зачем нужна вся эта роскошь? Какой вы,
ей-богу, смешной человек. Чтоб «европы от зависти лопнули». Вениаминов
же обещал!
Однако мы слишком много внимания уделяем холлу, а нам надо увидеть
и другие помещения теремка, да и времени, честно говоря, в обрез – слышите,
как расшумелись парящиеся? Там явно произошло что-то неординарное.
Поэтому давайте быстренько поднимемся вон по той винтовой лестнице
с балюстрадой и, мельком оглядев экзотические растения «зимнего сада»,
огромные аквариумы с резвящимися возле сказочных гротов золотыми
рыбками, а также этот странный фонтан в виде мраморной ладьи, из центра
которой бьют две разновеликие струи: одна омывает копию сидящего
на корме роденовского «Мыслителя», другая – стоящую на носу Венеру
Милосскую (почему-то с руками), – скоренько свернем в этот коридорчик
слева. Что? Напоминает гостиницу? Виктор Захарыч, будучи главным приёмщиком
«баньки», окрестил эту часть теремка «нумерами». Так... Здесь
заперто. Здесь – тоже. Ага, вот открытая дверь. Проходите!
Хороша обстановочка? Румынский спальный гарнитур. Натуральное дерево!
Вешайте свою одежду в этот высокий шкаф. Там, кстати, должны быть всё
необходимые банные принадлежности: шампуни, мыло, мочалки... Мыться
не хотите? Ну, это ваше дело... А махровую китайскую простыню всё-таки
захватите. После парной она будет очень даже кстати. А что вы всё время
коситесь на кровать? Не видите необходимости в этом двуспальном ложе?
Ну... Как бы вам это объяснить... Тут ведь всё стремились устроить так, чтоб
не хуже заграниц. И не только внешне. А там, в ихних заграницах, мораль,
сами понимаете, не наша. Так что «если кто-то кое-где у нас порой...», как
сказано в знаменитой песне, то это «кое-где» как раз – тут.
Ну, разделись? Облачайтесь в этот красивый халат, на ноги – «вьетнамки»
и – в парилку! Нет, спускаться обратно в холл не нужно. Идём прямо в конец
зимнего сада до массивных дубовых врат с надписью «Чистилище». Вот я
поворачиваю это латунное кольцо в львиной пасти, створка отворяется и...

Давайте хотя бы на несколько минут забудем о цели нашего прихода, обо
всей этой истории и окунёмся в великую благодать парного духа. Ведь если
абстрагироваться от социально-нравственной стороны вопроса, банька эта
впрямь великолепна. Вот мы спускаемся по широким деревянным ступеням
в высокий светлый зал, где вдоль стен расположились кабинки со всевозможными
душами, а в центре, маня прохладой, разлеглось голубое зеркало
бассейна, обрамленное беломраморными причудливо изогнутыми берегами.
Вот, скинув халат, мы стремительно проникаем за одну из осиновых дверей.
Это – сауна. Русская парная – за соседней дверью. Но мы начнём с сауны.
Вот вам специальная подстилочка, чтоб не обжечься – дерево полка раскалено
– садитесь и, забыв обо всём, растворяйтесь в этом жаре. Чувствуете,
как торжествует каждая клеточка вашего тела, покрываясь капельками пота,
освобождаясь от всего грязного, ненужного, нездорового? Так и хочется воскликнуть:
«Хорошо-то как, Господи!» Эх!.. Придумать бы такую парную для
общества. Чтобы очистились его поры от всякой скверны, размякла, раздобрилась
душа его. И возлюбило бы оно себя в целом и каждого своего члена
в отдельности, и всю Землю нашу от малой травиночки до самой большой
горы. Чтобы поняло, что нет, и не может быть разделения на страны и территории,
расы и национальности, вероисповедания и идеологические пристрастия,
как не может быть разделения тела человеческого на ноги и руки,
ногти и волосы – всё едино, всё равно дорого и любо – а поняв, назвало бы
себя наконец своим настоящим и единственным именем – Земляне!

Жарко? Ещё бы – на градуснике 160! Как говорится, того гляди, уши
в трубочку свернутся. Ну, пошли в воду! Нет, в бассейне поплаваем после
русской парилки, а сейчас – открываем эту дверцу сзади полков и – вниз
по жёлобу, прямо в речку! Ух! Водичка ледяная, аж дух захватило! Ничего,
ничего... Сто лет теперь здоровыми будете... Фр-р-р!
Ладно, хватит. Выбирайтесь по трапику на берег и по деревянным мосткам
– в терем. Заворачивайтесь в простынку... Пригодилась? То-то! Я плохого
не присоветую. Что говорите? Попить бы чего? Это – пожалуйста. Только
сначала пройдёмте через еще одну дверцу в... Виктор Захарыч назвал это
помещение – Альков. Что вы делаете удивлённые глаза? Я и сам знаю, что
данный просторный зал, устланный медвежьими шкурами, на коих сейчас
возлежат многочисленные герои нашей истории, никакого отношения к нише
в стене для кровати не имеет. Но ведь необходимо, чтобы об этом знал ещё
и Виктор Захарыч. Да нам-то с вами какая печаль? Альков так альков. Хорошо
что хоть слово такое знает. Уже не зря получал высшее образование.
Проходите, не стесняйтесь. На нас тут никто внимания не обратит – привыкли:
раз в баньку допущены, значит, «свои». Да и не до нас им сейчас. Обратите
внимание на того мужчину с сиропной улыбкой. Узнали? Ну, конечно
же, Казимир Патриархович. Так что история идёт своим ходом и мы пока тут
не нужны. А вы, насколько помню, хотели пить? Вот, пожалуйста – водка,
коньяк, виски, ром... Можно «сухонького». В большом, как говорится, ассортименте.
Не желаете? Тогда пиво – «Жигулевское», «Бархатное», «Проздрой
», баночное всевозможных марок?.. Ах, и этого не надо. Что-нибудь
безалкогольное? Ну, давайте посмотрим, что тут у них имеется: «Фанта»,
«Швепс», «Русский квас»... «Фанту»? Пейте на здоровье! А я, извините,
«Жигулевского». Не могу, знаете ли, отказать себе в удовольствии. Креветок?
О, я смотрю, вы уже освоились. Нет, пожалуй, если уж вы решили за мной
поухаживать, то, не сочтите за труд, дотянитесь вон до той тарелочки со
спинками воблы. Сто лет не пробовал! А ведь, бывало, в детстве... Я родился
на Волге... Эта вобла горами лежала на берегу. Сверху её укрывал брезент,
и мы, окрестные мальчишки, набегавшись в «салочки», накупавшись до посинения,
выдирали сквозь дырки в брезенте рыбёшку и, расположившись тут
же на речном песке, жадно вгрызались в жирные, сочные, вяленые спинки.
Да... Время было такое – послевоенное, голодное.
Однако я что-то от парной да пива размяк. В воспоминания ударился. Да
и вообще мы, кажется, чересчур отвлеклись, а история начинает набирать
обороты. Подойдём-ка поближе...

– Итак, господа, после того, что я вам сейчас рассказал, полагаю, дальнейшее
ваше пребывание в столь праздном, хоть и замечательном заведении, неразумно.
– Казимир Патриархович поднялся с устланного шкурами пандуса,
подошёл к бару и, наполнив ряд рюмок «Наполеоном», продолжил: – Прошу,
как водится, по последней, так сказать, «на посошок» и – с богом!
Собравшиеся, чертыхаясь, охая и кряхтя, последовали его примеру. Лица
их выражали явное неудовольствие и одновременно сильную озабоченность.
Шутка ли – за три неполных дня размонтировать и отправить по железной
дороге оборудование целого завода?! Где взять столько людей, машин? А
потом, что же будет дальше с ними со всеми? Уезжать вместе со станками
в неведомую Нею? Да как же это так? Да где ж они там жить-то будут?
– А может, – высказался вслух секретарь парткома Маслов, – там уже
заранее выстроен для нашего коллектива целый микрорайон современных
домов? Раз министерство приняло такое ответственное решение, стало быть,
оно согласовано «в верхах». Стало быть, продумали, как и что? Разве же
наша партия и правительство иначе позволили бы?..
– Ага, держи карман шире! – буркнул главный технолог Базаров, принимая
из рук Казимира Патриарховича рюмку. – Продумали... Вон рядышком БАМ
ведут, «стройка века», так сказать. Много там продумали? Ура-ура! Давай-
давай! – этого хоть сто пудов с гектара. А как люди живут-едят, сколько
зряшных денег и техники на эту гонку гробится, да и вообще чего по этой
дороге возить будут – тысячи километров тайга да болота непролазные –
кто-нибудь продумал?
– Ты знаешь что, Базаров, не базарь! – вступился за честь державы Виктор
Захарыч. – С такими речами знаешь, куда загреметь можно?
– Дальше Глухова не пошлют – Сибирь!
– А дальше и не надо. Тебе и здесь «баньку» устроят. Только вот не такую,
с коньячком да девочками, а с лесоповалом да баландой. Понял меня?
– А ты не пужай! Времена не те. Я как коммунист имею право...
– Ишь ты, вспомнил! – В Маслове проснулся партийный руководитель,
и он решил расставить все точки над i в этой некстати вспыхнувшей
идеологической дискуссии. – Что ж ты этим своим правом не пользуешься
на партсобраниях? Сидишь себе молчком в уголочке и только руку поднимаешь,
когда все «за» голосуют. А, между прочим, голосуют-то в основном
за одобрение политики партии и правительства. В частности, и по БАМу
тоже. Что ж тогда не выступил?
– Да-а... попробуй вякни. – Базаров уже понял, что зря разоткровенничался.
– Я вякну, а вы – на партком. И пойдет: «политическая незрелость»,
«влияние буржуазной идеологии», «наслушался «голосов»...
– А как же? Мы тебе ещё и аморалочку припишем.
– Это ещё почему? – Базаров поперхнулся коньяком и закашлялся.
– Вот по этому самому. Пьёшь не в меру. На работе тебя неделями не бывает.
Развратничаешь...
– Я?! Пью? Развра... Когда?

– Да хоть сейчас! Где ты должен быть?
– А вы... а ты?..
– Ты мне не тыкай! Кто в прошлый раз бл... девочек сюда приводил, я?
– А трахал их тоже я один? Слушай, парторг, мне терять нечего. Заваришь
эту кашу, я всех вас заставлю её расхлёбывать. Я Нинку на партком притащу,
пусть расскажет, как ты её... да ещё с выкрутасами, с позами разными.
А вы что примолкли? Тоже, поди, за мою аморалку голосовать станете? А
не ты ли, Захарыч, выдумал весь этот вертеп с нумерами? Не ты ли поручал
мне «проработать вопрос насчёт девочек»? Старпёр, а туда же – нумера ему
подавай! Алка рассказывала, чуть со смеху не умерла, когда ты её два часа
уламывал, а едва до койки добрался – захрапел аж с присвистом!
– Замолчи! – вне себя от ярости заверещал зам. по быту.
– Ну ты и гад... – не находя выхода из создавшейся щекотливой ситуации,
выдохнул парторг.
– Братцы, да он нас всех заложит! – выкрикнул кто-то из присутствующих.
– Морду ему набить!..

Ну, что вы на это скажете, читатель! Смотрите, у них и в самом деле
началась потасовка. Визжат, матерятся, царапаются, пинают и колошматят
друг друга почём зря. У Базарова вон уже и кровь из носа хлынула. Что? У
Маслова тоже? Да... Интеллигентные люди! Цвет местного общества!
Вы отойдите в стороночку, а то ненароком и вам перепадет ни за что ни про
что. Простите уж, пожалуйста, меня, неразумного автора. Не предусмотрел.
Ведь знал, знал я, что от этой компании всего можно ожидать, и вот...
Однако что же Казимир Патриархович? Ведь, судя по всему, фигура эта
ирреальная и всемогущая. Он-то почему не вмешается, не прекратит этого
безобразия? Смотрите, стоит себе в сторонке и с улыбочкой наблюдает за
происходящим. Причем, заметьте, улыбочка уже не сиропная, а какая-то
жутковатая, я бы даже сказал – дьявольская. Очевидно, выплеск человеческих
пороков доставляет ему немалое удовольствие. Однако, кажется, и ему
надоело: улыбка исчезла, глаза потемнели и стали абсолютно черными, как
будто и не глаза это вовсе, а две бездонные, полные мрака пропасти. В поднявшейся
над головой руке засверкал темно-вишнёвый венецианский кубок
с дымящимся напитком, и в возникшей вдруг мёртвой тишине зазвучал голос
– бесстрастный и жёсткий, глубокий и гулкий. Страшный, леденящим
холодом проникающий в сердце, голос...

Глава 6
Заканчивающая три предыдущие
« Если уж вы открыли банку с червями, то единственный способ снова их запечатать —
это воспользоваться банкой большего размера».
Первый Закон сохранения динамики систем Зимерги

…в поднявшейся над головой руке засверкал темно-вишнёвый венецианский
кубок с дымящимся напитком, и в возникшей вдруг мёртвой тишине
зазвучал голос – бесстрастный и жёсткий, глубокий и гулкий, страшный,
леденящим холодом проникающий в сердце, голос...

– ГОСПОДА!.. (хотя до господ вам ох как далеко!) ПРЕДЛАГАЮ... (хотя
мог бы и принудить) ПРЕКРАТИТЬ СВАРУ... (псы подзаборные!) И ВЫПИТЬ...
(выдрать бы вас розгами осиновыми!) МИРОВУЮ... (сколько же
вас таких по миру расползлось!) ЗА УСПЕХ ВАШЕГО БЕЗНАДЁЖНОГО
ПРЕДПРИЯТИЯ!.. (а это я вам обещаю!).

Говорил ли это всё Казимир Патриархович в самом деле или под высокими
сводами «алькова» прогромыхал один лишь тост, только разом застывшие
в нелепых, безобразных позах присутствующие вдруг обмякли, потупили
стыдливые взоры и, опустившись на четвереньки, засеменили побитыми,
поскуливающими дворнягами к бару, послушно потянулись передними
лапами к рюмкам, а затем, дружно вылакав зелье, не глядя друг на друга,
двинулись к выходу, всё так же мелко и трусливо семеня всеми четырьмя
конечностями. И только когда дверь за последним захлопнулась, а передние,
сопя и толкаясь, взобрались на верхнюю ступеньку винтовой лестницы,
вновь над их головами раздался голос Казимира Патриарховича. Он сидел
на корме мраморной ладьи-фонтана в позе «Мыслителя» и – хохотал! Впрочем,
это был уже не «Мыслитель» – Мефистофель в черном атласном берете
с пером и алой бархатной мантии, из-под которой угрожающе посверкивало
жало шпаги. Он хохотал долго и страшно, и, казалось, не хохот – огромные
камни с диким грохотом обрушивались на спины и головы карабкающихся
к нему существ. А они всё ползли и карабкались, вздрагивая и скуля, пока
наконец все не собрались возле его ног, и не застыли, вздев к потолку обезображенные
ужасом морды и прижав к груди трясущиеся лапки. А когда,
вторя хохоту Властелина, зазвенели на разные голоса обратившиеся в низки
хрусталя струи фонтана и на месте Венеры заплясала под эту дьявольскую
музыку толстозадая, бесстыжая Нинка (почему-то без рук), парторг Маслов,
не выдержав, простёр к хохочущему Мыслителю-Мефистофелю или, как его
там, Казимиру Патриарховичу, руки и диким голосом завопил:
– Господи!!! Пощади! Не покарай мя, сына твояго грешныя!..

Чи-та-тель?! Где вы опять? Что за манера всё время теряться из поля
зрения? Ах, вам вся эта мистика не нравится. Вы человек сугубо материалистических
устоев и потому считаете, что ничего такого быть не могло. А
может, и в самом деле не было? Может, мне это с «Жигулевского» померещилось?
Но вы-то «Фанту» пили? Ах, вон оно что – элементарный сеанс
массового гипноза. Значит, и Мефистофель, и его дикий хохот, и безрукая
Нинка, и всеобщее карабканье на четвереньках – всего лишь навязанный
нам сон? А может, виноват во всем этом автор, использующий «бродячий
сюжет» и столь нарочито подражающий Булгакову, Гоголю или... Кто там
ещё из великих с чертовщиной путался? Ну, а перебранка и последовавшая
за ней потасовка? Тоже, считаете, нереальны для людей данного круга? Что
ж, может быть, может быть...
Однако, как вы сами считаете, сейчас мы с вами вменяемы или гипноз
продолжает действовать? Вменяемы? Отлично! Тогда посмотрите, что происходит
возле фонтана.

– Что это вы такое... хе-хе... изволили сказать? – Издевательски посмеиваясь,
Казимир Патриархович склонился над стоящим на коленях парторгом
и глаза его выражали как недоумение, так и лукавство одновременно. Толстенький,
лысенький, скрывающий под простыней распаренное одутловатое
тело, он никак не походил на то НЕЧТО, что лишь минуту назад повергало
всех в ужас своим сатанинским смехом. Маслов, конечно, не мог не заметить
этой метаморфозы, но... То ли недавний испуг ещё властвовал над его мозгом,
то ли мозг этот, и без того не обладавший большой крепостью, совсем ослаб,
только в ответ на вопрос Казимира Патриарховича парторг ещё выше поднял
над головой руку с указующим перстом и, грозно потрясая им, прошептал:
– Ибо сказано: и придет день, и разверзнется твердь, и – явится! И покарает!
Бо грешен человек и дерзок в гордыне своей...
– Ты это... чего, Борис?.. Нехорошо, что ль, стало? – испуганно глядя
на партийного руководителя, пробормотал Виктор Захарыч. При этом он
продолжал стоять на четвереньках, и это было тоже странно. Впрочем, осмотревшись,
он увидел, что и все остальные находятся не в лучших позах. Это
его несколько успокоило. Но ненадолго. – А что это... мы все тут... так? Мы
что?.. Мы как?.. Мы скока? Перебрали, что ли?
Зам. директора никак не мог вспомнить предыдущие события, а потому
объяснить происходящее. Взгляд его, медленно и равнодушно скользивший
по таким же, как у него недоумевающим физиономиям сослуживцев, неожиданно
уперся в нечто, на другие физиономии не похожее. Это насторожило.
Заставило всмотреться пристальнее. Физиономия оказалась... задом возвышающегося
над всеми Казимира Патриарховича.
Вспомнил! Виктор Захарыч тотчас же вспомнил, почему оказался здесь
этот странный незнакомец и какую ошеломляющую новость он принес.
Так что же они тут торчат до сих пор? Как же могли они позволить себе так
напиться, что даже он ничего не помнит? Ай-яй-яй! Стыд-то какой! Стыд-
то...
– Ну, зачем уж так-то убиваться, батенька вы мой? – Казимир Патриархович,
приобняв зам. директора за плечи, помог ему подняться. – Ничего
страшного пока не произошло. А вот поторопиться вам действительно
следует. И сослуживцев ваших на предприятии ждут не дождутся – дело-то
нешуточное, да ещё в такие сроки. Так что, учитывая пребывание в отпуске
Ивана Степановича, вы сейчас лицо не столько наиглавнейшее, сколько наиответственнейшее.
Чуть что – спрос с вас.
– Уж это к гадалке не ходи... – Виктор Захарыч виновато и почему-то заискивающе
улыбнулся Казимиру Патриарховичу, словно видел в нём своего
защитника, а потом, вдруг разом посерьёзнев лицом, вспомнив армейскую
молодость, гаркнул так, что в холле зазвенели хрустальные люстры: – Па-
аа-дъ-ёмм! Даю минуту на сборы! Бе-ом! Арш! Шевелись, сукины дети,
время пошло!

А вы-то куда рванулись? Да... видно и вас, дорогой читатель, не миновала
чаша со старшинской похлёбкой. Что, пришлось попотеть на «подъем-
отбоях»? То-то. Впрочем, может, это и неплохо? Во всяком случае в данной
ситуации решение Виктора Захарыча было, кажется, единственно верным.
Смотрите, как преобразились присутствующие: мы с вами охнуть не успели,
а они уже выстроились в холле «в полной боевой готовности». Подтянутый,
помолодевший лет на двадцать зам. директора довольно подмигнул улыбающемуся
Казимиру Патриарховичу и, услужливо пропустив его вперёд,
командирской походкой начал спускаться по винтовой лестнице. Правда...
когда голова его, уже почти скрывшись в лестничном проёме, повернулась
настолько, что он мог прощальным взглядом окинуть зимний сад и ладью-
фонтан, Виктор Захарыч вздрогнул, увидев на месте Венеры укутанную
в махровую простыню, грустно улыбающуюся Нинку, но это ему, скорей всего,
померещилось. На всякий случай он тут же, не дожидаясь, пока спустится
окончательно, прокричал: «На-ле-о! По-аши-нам!» и вслед за остальными
опрометью бросился из теремка.

Вот и нет в нем больше никого, кроме нас с вами. Кто знает, может, настанет
такой день, когда распахнет теремок вновь свои двери и распарит свои
парные уже для настоящих хозяев. Но это будет ещё нескоро. Да и узнаем об
этом только мы с вами, а теремок... Нет ничего печальнее, чем вид покинутого
людьми дома. Может, и впрямь они живые, эти стены? Все чувствуют,
понимают? И так же, как и мы, страдают от одиночества? Может быть...

Вы что-то сказали? Не вы? Кто же тогда? Я отчетливо слышал голос.
Ах, это Вениаминов, наконец, прибыли-с. Увы, Вадим Петрович, вам, как
и всем остальным завсегдатаям, в баньке больше делать нечего. Как верно
заметил «трибун революции», кончилось ваше время! Так что возвращайтесь
в директорскую «Волгу», и пусть Панкратов, как говорится, во весь
дух мчит к заводу. Там вас не хуже парной протрезвит. И в жар, и в холод
бросит, не сомневайтесь.
Кстати, читатель, а отчего бы и нам не покататься на служебном транспорте?
Вот и я говорю, чего зря ноги-то мозолить? Садитесь, пожалуйста.
Ну, давай, Панкратов, трогай!

Глава 7
Которая возвращает нас  к главе второй
«Если за ошибку в расчёте отвечает больше одного человека, виноватых не найти».
10-й пункт Универсальных Законов для молодых инженеров,
рекомендуемых Международной ассоциацией
инженеров-философов

Что у нас любят больше всего, так это кампании. Ну, просто хлебом
не корми наших руководящих товарищей – дай что-нибудь провозгласить,
что-нибудь сорганизовать эдакое всеобщее, всеохватное. Причем неважно,
в какой области: можно кукурузу сажать, можно – «врагов народа». Главное
– «в обстановке всеобщего подъёма, энтузиазма и единодушия».
Кампании бывают «в защиту...» – с проведением массовых манифестаций,
митингов, фестивалей и перечислением однодневных заработков в Фонд.
Бывают – «по борьбе с...» – со всенародным обсуждением, одобрением,
поголовным вступлением во вновь рожденные добровольные общества
и резким повышением желания заниматься тем, с чем борются. Но самые
любимые кампании – трудовые. Чаще их называют субботниками, или, по-
газетному, «красными субботами», реже – штурмами, именуемыми в народе
субботами «черными». Первые, как правило, объявляются общесоюзными
Праздниками труда и проходят в обрамлении бесчисленных транспарантов,
лозунгов и громогласных звуков бравурных маршей на рабочих местах либо
«по уборке территории». Вторые сопровождаются нервно-стремительными
метаниями мастеров, бранно-подгоняющими окриками начальников цехов
и маячащим в перспективе двойным, а то и тройным заработком. Но, несмотря
на все эти отличия, и те, и другие одинаковы в одном: абсолютном
нежелании мало-мальски здравомыслящего человека участвовать в этом
«одесском шуме, похожем на работу», оставляющем после себя лишь миллионы
единиц бракованной продукции (ибо что хорошего можно произвести
в спешке?) да щемящее чувство стыда за сограждан при взгляде на непривычно
чистые тротуары и газоны (ибо уже через час-другой те же, только
что тщательно выметавшие их сограждане, не задумываясь, замусорят оные
окурками, бумажными стаканчиками, использованными билетами...). Впрочем,
есть ещё одно сходство: как бы ни чертыхались, вернувшись домой
после очередной «трудовой кампании» трудящиеся, как бы ни костерили её
организаторов, настанет время очередной «субботы» – не важно, красной
или черной – и все они безропотно отдадут свое свободное личное время
«во имя...», «на благо...» и «для...» Ибо таков уж он, наш человек – что бы
с ним ни происходило, как бы ни учила его жизнь, неистребима в нём вера
в то, что ошибки, перегибы и прочие социально-экономические выверты –
дело прошлое, а завтра... Да что там – уже сегодня всё будет по-настоящему,
по-хорошему, по-умному. А значит, и этот субботник станет не очередной
кампанией – истинным праздником Труда.

Итак, что же мы с вами видим, дорогой читатель, подлетев на директорской
«Волге» к корпусам завода? А то, что и следовало ожидать: массовый
энтузиазм и трудовой героизм во всей, так сказать, красе. Да не шепчите вы
мне на ухо. Говорите громче. В этом грохоте трудовых свершений нас никто
не услышит. Удивляетесь, откуда столько народу появилось в ещё недавно
пустых цехах? Но ведь я же только что вам чуть ли не лекцию прочитал о
любви к кампаниям. Тут главное бросить клич – дальше само пойдёт! Вон,
смотрите, Шилов какую-то железяку несёт; взгляд сосредоточен, движения
целеустремленны. И не подумаешь, что ещё утром «лыка не вязал». А всё
почему? Включился человек в общий трудовой порыв. Перестал быть Шиловым
самим по себе, превратился в винтик единого механизма, заряженного
на достижение общей конкретной цели. Что значит цель глупая? Вы только
Шилову это не скажите. Ещё, чего доброго, руки распустит. И правильно сделает
– думайте, что говорить! Он, хоть и с похмелья, а наш, рабочий человек и знает: глупых целей не бывает. Вас послушать, так получится, что все эти сотни, а может, и тысячи людей в поте лица... дурью маются? Нет уж, брат читатель, увольте. На такую фантастику даже я не замахнусь.

Весть о телеграмме смерчем пронеслась по Глухову, забираясь в самые
потаённые его уголки, безжалостно круша веками устоявшуюся тишину
и беззаботность жизни горожан. Конечно, не все они работали на заводе,
но судьба каждого глуховца так или иначе была неразрывно связана с этим
единственным в городе промышленным предприятием. И вот по воле злого
Рока в образе какого-то чиновника из министерства связь эта должна была
в одночасье порваться. Можете себе представить, какая волна возмущенных
разговоров, невероятных слухов и сплетен покатилась по улицам, шумным
прибоем ударяя в окна домов, закручивая воронки людских водоворотов
на площади перед горисполкомом и вокруг рыночных рядов. Нечто подобное
можно было наблюдать здесь в начале пятидесятых, когда тоже из Москвы
пришла весть о намерении переименовать город Глухов в Славносталинск.
Но, во-первых, тогда и речи быть не могло о каких-либо возмущениях, напротив,
тишину города сотрясали многочисленные возгласы ликования,
выражения безмерного счастья и гордости за столь почетную участь. А
во-вторых, хоть процедура переименования города связана с определенными
хлопотами и затратами, хоть нелегко, забыв с детства милое сочетание
букв, соединить в своем сердце понятие родины с новым, пусть даже очень
почётным, именем, всё же это всего лишь переименование: ты остаешься
в родном городе, на родном заводе, и тихая речка Глуховка, если даже теперь
и её придётся называть, допустим, Сталинославкой, будет всё так же извивать
тёмную ленту своих вод, лаская глаз и веселя душу. Я уж не говорю о том,
что в тот раз произошедшие в скором времени траурные события сами собой
исчерпали инцидент, сохранив Глухову его исконное имя.
Происходящее же теперь не вмещалось в рамки простого обывательского
ума. «Да как же это?», «Да что же они там себе позволяют?» – спрашивали
люди друг у друга и, поскольку ответов не было, шли дальше вместе
к площади, к рынку, возбуждённо жестикулируя и обращаясь к новым
встречным с теми же вопросами. Впрочем, нельзя сказать, чтобы ответов
уж совсем не было. В любом нашем городе всегда найдутся люди, которые
«всё знают», у которых «там» своя рука. Эти, естественно, принимались
разъяснять суть вопроса, и тогда вокруг них собирались остальные, жадно
ловя каждое слово.
Так возникли и поползли по Глухову слухи. Их было три. Первый и наиболее
приятный для глуховцев: «Завод отсель перевозят потому, что намедни
правительством принято секретное постановление о строительстве в Глухове
мощного производства по выпуску... только, тс-с!.. никому!.. суперквазилазерных
пушек супротив ихней космической милитаризации». Приятным
он был потому, что наличие в городе хоть одного секретного предприятия
почему-то вызывало чувство великой гражданской гордости, как бы личной
причастности к важнейшему делу защиты социализма от бесчисленных
врагов. Это – раз. А два – выходило, что и ехать-то глуховцам, в общем,
никуда не надо. Ну разве что особо нужным специалистам да кому-нибудь
из дирекции. Так они сами в том виноваты, нечего было высовываться. А
остальным дел найдется больше чем надо – эвон какое строительство намечается,
что твой БАМ! Ещё и пришлых «варягов» нагонят. Оно, конечно,
лучше б их не было, да ничего не поделаешь, придётся потерпеть. Зато,
поди, не только производство секретное строить будут – домов современных
понаставят, магазинов, кинотеатров... Может, и нам перепадёт? Может, выберемся
наконец из ветхих домишек да убогих «хрущёвок»? А когда кто-то
брякнул, что коэффициент должны при этом ввести чуть ли не восемьдесят
процентов (А как же? За вредность и для стимуляции скорейшего выпуска!)
– тут уж народ вообще возликовал и решил, что действительно всё, что ни
делается – к лучшему.
Правда, были ещё два слуха. Один исходил от словоохотливых старушек
и утверждал, что якобы ещё в Святом писании сказано: «и придет день, и воздастся
всякому за грехи его...» и ещё что-то о «гиене огненной». Другими
словами, настал час расплачиваться глуховцам за греховодную и беспутную
жизнь, и не укрыться никому, и разверзнется чрево земное, и поглотит город
со всеми его жителями, и возродится на его месте святое озеро. В безбожных
сердцах подавляющего большинства глуховцев слух этот поддержки
не находил, тем более что никак не объяснял экстренную необходимость
перевоза завода под Кострому. Не для того же в самом деле, чтобы спасти
его от затопления?
Таким образом, оставался слух последний, и весьма неприятный. Из него
следовало, что передислокация завода – это только начало. В скором времени
и сам город будет снесён с лица земли, а шумящая окрест многовековая тайга
– вырублена под корень. И делается это не по чьей-то дурацкой прихоти,
а в соответствии с грандиозной программой поворота сибирских рек, воды
которых, устремившись на Запад, пойдут как раз по этим местам. Третьему
слуху верили почти безоговорочно. Во-первых, что-то такое уже писалось
в центральной прессе, а во-вторых, за последние годы уже столько раз решались
«не ждать милости от природы», столько раз намеревались «сказку
сделать былью», что не только на сибирские реки – на Мировой океан могли
замахнуться запросто.
Как тут было не расстроиться, не впасть в тоску, не запаниковать? И запаниковали.
Да так активно, что уже к одиннадцати часам на площади перед
горисполкомом собралась тьма-тьмущая народу. Это сегодня демонстрации
да митинги стали чуть ли не естественным атрибутом будней. Хочешь, за
экологию, хочешь, против какого-нибудь вредного предприятия – валяй,
митингуй! Демонстрируй свои лозунги и возросшую гражданскую активность.
Впрочем, и нынче тебе горисполком не на всякую демонстрацию
разрешение выдаст. Тоже ещё подумают: а стоит ли, а как бы чего не вышло?
На расширение демократии и гласности установка, конечно, имеется, да вот,
что под этим понимать, в каких размерах допускать – никаких инструкций.
Тут запросто может случиться, что, подмахнув разрешение «неформалам»,
формально сам себе приговор подпишешь!
Да, это сегодня. А мы-то с вами, если помните, находимся в несколько
других временах. Можете теперь себе представить тот ужас, который охватил
председателя Глуховского горсовета Фёдора Петровича Семёнова, когда
он, услышав за окнами своего огромного, отделанного дорогими породами
древесины, роскошно обставленного кабинета странный гул, отдёрнул
бархатную портьеру и взглянул на площадь. Его величественная, обычно
розово-лоснящаяся, покрывающая большую часть грушеобразной головы
лысина приобрела багряный оттенок, мгновенно выдавив из себя крупные
капли пота. В глазах потемнело. В левой части груди зажгло и защемило.
Ноги, потеряв привычную руководящую твёрдость, задрожали. Ещё мгновение
– и грузное тело Фёдора Петровича рухнуло бы на начальственный ковёр.
Однако в последний момент, судорожно глотнув воздух, он успел впиться
пальцами в жёлтый бархат портьеры и, наполовину содрав её с гардины,
ткнуться плечом в ореховую панель простенка.
Фёдор Петрович постоял минуты три, чутко прислушиваясь к самому
себе, и уж было начал успокаиваться, уж было подумал, что толпы народа
под окном ему всего лишь померещились («Видимо, яркий солнечный свет
ослепил. Да и работать надо бы поменьше. Седьмой десяток пошёл, а всё
жилы рву...»), но в это время новая волна людского гула докатилась до окон
кабинета глуховского градоначальника, и он, скосив глаза, воочию убедился
– не померещилось. Из глубин испуганного мозга неожиданно всплыло ещё
недавно такое безобидное, такое привычно-ручное и такое сейчас грозное,
сокрушительно-неуправляемое слово: РЕВОЛЮЦИЯ. Как часто прежде,
будучи первым горкома и ещё раньше, возглавляя различные партийные или
профсоюзные комитеты, произносил он это слово в дни торжеств – с пафосом,
с какой-то даже гордостью за личную, пусть не в буквальном смысле,
но причастность к нему. И вот теперь, увидев битком набитую людьми площадь,
он всем сердцем почувствовал... да, да – ненависть к этому слову. К
этой гудящей, жестикулирующей, чем-то недовольной толпе. Массе. Челяди.
Быдлу. К этой копошащейся у подножья его кабинета мелюзге.
А вслед за ненавистным словом голова его уже полнилась звуками «Варшавянки
», накатывая одну за другой, словно шеренги атакующих боевиков,
строчки: «В бой роковой мы вступили с врагами...», «Но мы поднимем гордо
и смело...», «За лучший мир, за святую Свободу...» От страха не осознавая
нелепость собственных измышлений, он вдруг вздел руки к потолку и,
яростно топая ногами, заорал в пустоту кабинета:
– Свергнуть?! Меня-аа?! Сволочи! На каторгу? В Туруханский край! К
стенке!!
Фёдор Петрович, наверное, мог бы кричать ещё долго. Но раздался резкий
звонок «прямого». Сняв трубку, он услышал неожиданно спокойный голос
первого:
– Петрович, у тебя там что, кордебалет отплясывает? Штукатурка сыплется.
– Какой «кордебалет?» Ты глянь в окно на площадь. Что деется-то? Это
ж – бунт! Революция!
– Какая «революция»?
– Обыкновенная. Девятьсот пятого года.
– Ну, ты даешь, Петрович! Случайно вчера не банкетничал с заводским
профкомом? Хорошо, видать, гульнули.
– Да брось ты, Виталь Василич, я серьёзно. Весь Глухов на площади.
– А если серьёзно, то перестань молоть чепуху. Ты хоть знаешь, что у тебя
в городе происходит? Голова называется, етишкин дух!
– Нет, а что?..
– Что! Завод наш по решению министерства демонтируют, елки-моталки,
и отправляют в эту... как её... в Нею. Во!
– Фьюить!
– Свисти, не свисти, а сроку на всё про всё, едрит твою маковку, дали до
понедельника.
– Да что ж они там? Чем думают? Сегодня ж пятница, считай – обед.
Полдня осталось.
– Ну, по такому случаю и выходные прихватить не грех.
– А народ где взять? Транспорт?
– Вон он, народ-то. Сам к тебе пришёл.
– А чего?
– Ну, ты, Петрович, точно вчера перебрал. Народу, понимаешь, интересна
его судьба. То ли придётся вместе с заводом в эту Нею перебираться, то ли
здесь оставаться. Тогда где работать, едрён корень?
– А и правда, чего делать-то? Министерство-то как считает?
– А никак не считает. Отбили телегу: «Перевезти производство рельсы...»
и – баста!
– Какие «рельсы»? Слушай, Василич, а может, это чья шутка? Происки?
Странно уж больно всё... Ты телеграмму-то сам видел?
– Всюду тебе враги мерещатся. Происки... Ещё скажи – диверсия. Вот
она, телега, передо мной. И вообще, хватит по трубе балакать, спускайся
ко мне. Дело-то и впрямь... Тут как раз у меня в кабинете знающий мужик
сидит. Вместе и помозгуем.
...Первое, что бросилось в глаза городскому голове, когда он переступил
порог кабинета партийного лидера, – осыпанная штукатуркой, словно припудренная,
неестественно огромная голова бронзового бюста последнего
партийного вождя. Та же штукатурная пудра бесчисленными белыми крапинками
покрывала бархат переходящих знамён, отчего создавалось впечатление,
будто их побила моль. «Бог ты мой, неужели ж это я?..» – тоскливо подумал
Фёдор Петрович, с ужасом представляя, к каким последствиям это могло
бы привести ещё каких-нибудь тридцать лет назад. Поддавшись инстинкту
самосохранения, он, не обращая внимания на присутствующих, засеменил
к бюсту, на ходу вытаскивая платок.
«Первый» на полпути перехватил его, уже направившуюся к осквернённой
бронзовой шевелюре руку.
– Нашёл об чём заботиться! Хлебни-ка вон пивка лучше, может, прояснится
в мозгах. Кстати, – подавая Семёнову хрустальный стакан с «Пльзенским
», он хитро прищурился, – а чего это ты там топал-то? Разносил кого,
что ли?
– Да нет... – не зная, как выпутаться из создавшейся щекотливой ситуации
(не рассказывать же в самом деле, обо всем, что с ним только что случилось),
промямлил Фёдор Петрович. – Я эта... как его... Работа-то сидячая, сам понимаешь.
Ну... врачи рекомендуют, поразмяться там... эта...
– Чечётку, что ль, отбивал? – округляя удивленные глаза, подсказал Виталий
Васильевич.
– Во, во! Ну, да... – благодарно поддакнул, вконец уж было растерявшийся
председатель и, облегчённо вздохнув, жадно прильнул к стакану.
– Ну, ты даёшь! Нашёл время. Ладно. Чё делать-то будем?
– Нэйэзнаю. – Вместе с пивной отрыжкой выдавил из себя Семёнов
и устало опустился на один из бесчисленных стульев, словно клыки звериной
челюсти окружавших красного дерева длиннющий, примыкающий
к центру секретарского стол. Тут только он заметил, что за тем же столом
сидит некто полноватой комплекции в сером костюме. – Здрассте... – нерешительно
произнес Фёдор Петрович, пытаясь сообразить, кто бы это мог
так непринуждённо рассиживать в кабинете «первого» (где-то он видел уже
эту сладковатую улыбочку?) и как ему с ним себя вести.
– Казимир Патриархович! – угадывая растерянность председателя, привстал
незнакомец. – Мы тут с товарищем Чугуевым как раз обсуждаем создавшуюся
в славном граде Глухове ситуацию. А вы, как я понимаю, тутошний
городничий, то есть, пардон, председатель горсовета?
«Эвона как выражается! Не иначе из столицы пожаловал. Из министерства?
Али повыше откуда? – поднаторевший в аппаратных играх ум председателя
принялся лихорадочно просчитывать возможные варианты. – А
может, подосланный? Провокатор какой? Странно как-то говорит, не по
сегодняшнему. Или у них там теперь юмор такой?»
– Он и есть, ха-ха... городничий! Точно вы его определили, ох-ха-ха.
И не возражай, Петрович, – прервал работу семёновской мысли Чугуев.
– Ну, ты уж скажешь, Василич... – немного успокоившись («первый»,
видать, знает, с кем дело имеет), смущённо улыбнулся председатель. – Товарищ
может бог невесть что подумать. И что тогда о нас в центре говорить
станут?
– Кстати, о центре. – Казимиру Патриарховичу стала надоедать вся эта
пустопорожняя болтовня. – Если содержание телеграммы не будет в срок
исполнено, о вас будут говорить много и, поверьте моему опыту, весьма
нелестно. Так что, давайте не терять времени.
– Да. Петрович, – Чугуев подошел к окну и, оглядев строгим взглядом
продолжающую шуметь площадь, отрезал, – нужно срочно что-то решать,
иначе обстановка может выйти из-под контроля.
– Да она уж и так вышла. Не мы же с тобой собрали всю эту... (он было
хотел сказать «мразь», но, глянув на незнакомца, вовремя осёкся) всю эту
демонстрацию.
– Ну, кто там у них закопёрщик, мы, конечно, выявим и строго накажем.
Так в центре и передайте, уважаемый э... Казимир Патриархович. А пока
необходимо весь этот стихийно возникший энтузиазм направить в соответствующее
русло. На то мы здесь и партия, и советская власть!
– А может, сперва в Москву доложить? Уточнить детали? Как говорится,
лучше перебдеть, чем...
– Ну, ты даёшь, Петрович! А не подумал, как «там» твоё бдение расценят?
Совсем, скажут, глуховское руководство мышей не ловит, по каждому пустяку
советоваться лезут. А что как, етишкин дух, это и нам с тобой проверочка?
Мол, не засиделись ли? Не сыплется ли песок с товарищей?
– Прав, ох как прав Виталий Васильевич, – бросил «леща» секретарю
Казимир Патриархович, – извините, Фёдор Петрович, но это просто глупость
звонить сейчас в Москву... К тому же я готов оказать всяческую помощь.
Да и в чём проблема-то? Успокоить людей? Направить их всеобщие усилия
на демонтаж предприятия? Пустяк! Тут главное – обратиться к народу и всё
разъяснить. Дескать, всё это во имя и, конечно, на благо.
– А что разъяснять-то, ежели мы сами ничего толком не знаем?
– Ну, это вы, Фёдор Петрович, не берите в голову. Подумайте-ка лучше,
в каком порядке выступать будете, да из рабочих кого-нибудь побойчее
наметьте, в поддержку высказаться. А тексты я уже заготовил. Вот, ознакомьтесь.

Что уж там напридумывал в своих «текстах» Казимир Патриархович,
дословно передать не берусь, потому как мы с вами, дорогой читатель, во
время митинга находились в баньке и как раз наблюдали за учинённой им
фантасмагорией. Знаю лишь, что высказанная в выступлении Семёнова
версия, как бы объединяла утверждения первого и третьего слухов, но так
ловко, что, с одной стороны, убеждала в экстренной необходимости эвакуации
предприятия, а с другой – вызывала оптимизм и уверенность в завтрашнем
дне. Выступивший вслед за ним Чугуев, придав происходящему идеологическую
платформу, естественно, выразил уверенность, что коммунисты,
как всегда, будут впереди и покажут пример небывалой организованности
и производительности. Итог всему подвел «штатный выступалыцик», постоянный
передовик и орденоносец Алексей Молодцов, не моргнув глазом
отбарабанивший полторы страницы печатного текста, в котором осложнившаяся
международная обстановка и происки реакционных кругов безапелляционно
сводились на нет небывалым ростом народного самосознания, ещё
большим сплочением рядов, и потому партия и правительство могут смело
рассчитывать на глуховский рабочий класс.

Ну что, дорогой читатель, теперь, надеюсь, вам понятна метаморфоза,
произошедшая с ещё недавно почти безлюдным глуховским заводом? Вот
что значит – кампания! Почитай весь народ, от мала до велика, собрался
на территории предприятия. Шум. Гвалт. Вспышки электросварки. Звон пил.
Треск отбойных молотков. Смех. Ругань. Женский визг. Отборный мат. Гром
бравурных маршей... Как писал поэт: «Всё смешалось, кони, люди...»
А что, может, и мы с вами включимся в трудовой процесс? Ну, там отвинтим
чего-нибудь, железяку какую вынесем или, скажем, ящики поможем
заколачивать? Не желаете? Жаль. Я бы поразмялся. Ах, ещё не хватает вам
участвовать в этой глупости? А разве в реальной жизни вам не приходится
в ней участвовать? Пусть не в столь откровенном виде, не в столь явных формах?
Что молчите? Не хотите отвечать на провокацию? Помилуйте, какая же
тут провокация? Просто мне очень хочется, чтобы не воспринимали вы эту
повесть как плод больного воображения автора. Может, всё не так уж и выдумано
мной? Может, есть что-то похожее, что-то знакомое вам лично?
Ну, хорошо, как говорится, замнём для ясности, а то ещё чего доброго
вы на меня обидитесь и откажетесь читать дальше. А ссориться с вами
я никак не хочу. Мне без вас и смысла-то нет, всё это писать. Ну, прошу
вас, не сердитесь, пожалуйста. Знаете что, давайте-ка лучше посмотрим,
чем у нас всё это время занимается супруга Вениаминова. Помнится, она
ждала мужчину. Может, я ошибался насчёт её полной индифферентности
к любовным интригам? Эмансипация, конечно, дело важное, но Варвара
Пантелеймоновна – все-таки женщина, причём довольно привлекательной
наружности. А женщина – суть непредсказуемая. Не только автор, она сама,
порой, не может поручиться в том, что через минуту не выкинет какой-
нибудь фортель, не закрутит какую-нибудь интрижку. Не для чего! Просто,
чтобы лишний раз доказать себе: она – Женщина! Итак – вновь в квартиру
Вениаминова, в уже привычный вам угол за его шифоньером!

Глава 8
Возвращающая нас к главе первой
«Если у веревки есть один конец, значит, у неё должен быть и другой».
Закон Микша


Едва за Вениаминовым и его неожиданным гостем захлопнулась дверь,
Варвара Пантелеймоновна тотчас смела с лица маску подобострастного
умиротворения, выработанную за долгие годы семейной жизни в качестве
доказательства её несомненной супружеской преданности и обожания.
Не будем её судить за данную двуликость, хотя бы потому, что нелепо вообразить
искренность нежных чувств к супругу, который, если и сподобится
с тобой поговорить, то не иначе как матом, грубым окриком, в лучшем случае,
в редкие моменты сентиментального расположения духа, сомнительным
комплиментом, вроде: «Задница ты моя!», с непременно следующим после
этого щипком названного места.
Итак, оставшись одна, Варвара Пантелеймоновна приобрела свой естественный
вид: ссутулившиеся, насколько это возможно при её полноте,
плечи, потухший, усталый взгляд пятидесятипятилетней женщины, которая,
хоть и «как сыр в масле катается», хоть и рядится в модные заграничные
тряпки, хоть и тщится укрыть свои морщины да седины под французскими
пудрами, тонами, тенями да красителями, а – куда ж денешься от возраста?!
– пятидесятипятилетняя женщина, испившая и ужас постоянного страха
в 30-х, и боль потери близких в 40-х. Конечно, в отличие от большинства
её сверстниц Варвара Пантелеймоновна – дочка пусть не очень крупного,
но все-таки партийного руководителя, удачливо избежавшего в своей глубинке
страшных последствий многочисленных «чисток» и «кампаний по
борьбе», жена хоть и не очень умного, но зато умевшего приспосабливаться
к обстоятельствам фронтовика-интенданта, которого на следующий же
день после их свадьбы папа исхитрился «впихнуть» в привилегированный
клан «номенклатуры» – конечно, она не знала ни холода, ни голода, ни
даже элементарной нужды. Но тем не менее были в её жизни и страшные
ночи со скрипом тормозов «черного ворона» возле их дома и потом вздохом
облегчения «Не за папой», были и сложившие головы на фронтах братья.
Но главное – не было никогда у Варвары Пантелеймоновны простого,
человеческого, бабьего счастья. Папа «порекомендовал» выйти замуж за
Вениаминова – «человека надежного по всем статьям и, особо приятно, без
всяческих энтих интеллигентских штучек-дрючек» – а Вениаминов... Да
что о том говорить? Он и по-молодости не шибко баловал её вниманием да
нежностями. (Потому, должно быть, и детей-то у них нет, хоть не обидел бог
здоровьем, что в немногочисленные моменты телесной близости не лежало
к мужу Варварино сердце, не было в нём ничего, кроме желания поскорей
освободиться от исполнения этой нудно-тягостной супружеской обязанности,
всегда сопровождавшейся грубым напором, физической болью, неприятно-
перегарным запахом изо рта и вонью потного тела). А потом и вовсе забыл
Вениаминов, что она женщина, переведя жену в разряд домашней обслуги.
Впрочем, последнее Варвару Пантелеймоновну только обрадовало, и она
с легкостью согласилась с мужниным решением не только разделить постели,
но и спальни. Она даже поддакнула его философскому умозаключению
о том, что Вениаминову – номенклатурной единице! – совместное спанье
с разными там буржуазными сексами просто не приличествует. Так вот
и живут они без малого тридцать пять лет «образцовой советской семьей»,
втайне ненавидя друг друга, но на людях надевая на лица маску благопристойности
и «несказанного семейного счастья».
Размышляя обо всем этом, Варвара Пантелеймоновна с грустью вглядывалась
в свое трижды отраженное зеркалами трельяжа лицо, тоскливо подмечая
одной ей ведомые места возникновения новых морщинок. Внезапно,
вспомнив недавнюю сцену ревности мужа, она расхохоталась.
– Ну, надо же, идиот! Нашёл о чем думать! Он-то, похабник, в своей
баньке... (думает, я не знаю) своего не упустит. Но чтоб такое обо мне? Да
я, дурак... Господи, когда ж это последний раз было?
Пытаясь вспомнить, она задумчиво прошлась по комнатам, зашла в свою
спальню, села на кровать и, невольно, с какой-то тоскливой нежностью,
погладила покрывало. Да. Кажется, два года назад... А может, ещё раньше...
Среди ночного сна почувствовала она, как навалилась на неё какая-то
тяжесть, как чьи-то жадные, незнакомые пальцы суетливо забегали по её
телу, властно сдавливая груди, нежно касаясь сосков и, потом, скользя вниз
по животу к бёдрам, и – дальше, дальше, забирались в самые таинства её
плоти. Варвара Пантелеймоновна быстро поняла, что это не муж – он мог
лишь навалиться и грубо, быстро взять своё, обдавая перегаром – но, несмотря
на это, почему-то не оттолкнула домогателя, более того, притворилась
спящей и ничего не чувствующей.
Но – чувствовала! Ах, как она чувствовала все эти неизвестные ей прежде
нежности, эти властные, сладкие губы. Эти безумные прикосновения
ласковых рук! Впервые в сердце её проснулось Желание. Впервые она –
сама! – захотела близости. И, уже не в силах справиться с овладевшей ею
страстью, обвилась вокруг жаркого, сильного тела руками и ногами, подчинилась
ритму его движений и вдруг – боже мой! Неужели возможно этакое
блаженство? – испытала такое, что словами выразить невозможно. Радость.
Восторг. Счастье. Безумие. Всё это вместе и что-то ещё – громадное, чудесное
– мелкой конвульсивной дрожью поднимаясь из самых глубин, пробежало по
её телу, сладкой болью сдавило сердце, теплой черной мягкостью обволокло
сознание и протяжным, прерывистым стоном вырвалось из стиснутого рта
за мгновение до того, как провалилась она в дивную негу полубытия.
Так и не узнала Варвара Пантелеймоновна, кто был тот коварный демон,
тот чудный ночной растлитель. Проснувшись утром, она долго не могла
сообразить, отчего так сладостно ноет её тело, но, потом, вспомнив, даже
ужаснулась: неужели на старости лет мог присниться ей столь неприличный
сон? Ведь она ясно помнит и те ласки, и то удивительное мгновение, когда...
Уж не сумасшествие ли это? Не какое-нибудь сексуальное расстройство
мозга?
Стыдясь своего сна, жалкая, как побитая дворняжка, готовила она в то
утро завтрак Вениаминову. Была это, кажется, суббота... Или воскресенье?
Да – выходной. Потому что поднялся Вениаминов поздно. Долго ругался, что
в доме нет пива. А башка гудит. А водку они всю ночью выжрали с этим...
как его?.. Кстати, где он?
– Кто? – едва сдерживая охватившее её волнение (значит, это был не сон?!),
чуть ли не выкрикнула Варвара Пантелеймоновна.
– Да не пугайся ты, дура! – по-своему поняв реакцию жены, оборвал её
Вениаминов. – Вполне приличный молодой человек. Вчера познакомились
в обществе... э-э... ну, тебе это не важно знать, в каком обществе. Все равно
ни хрена не поймешь. В общем, тоже наш, из номенклатуры. Но где он, чёрт
подери? Я же точно помню, что ночевать его тут оставил. Неужели удрал,
шельма? Ты глянь, Варвара, может, взял чего?
«Взял, – глядя на опухшую физиономию мужа, мысленно усмехнулась
Варвара Пантелеймоновна. – Ещё как взял! Только тебе об этом тоже знать
ни к чему».

Удивительная это штука – наша память! С одной стороны, вроде обычный
чулан, каждый день наполняемый нужными или никогда не потребующимися
нам в дальнейшей жизни фактами, образами, цифрами, фразами...
Кажется, в любой момент, покопайся как следует в этом хламе, и выудишь
то, что требуется. С другой – лотерейный мешок: полезешь за выигрышным
номером, а в руке – пустая бумажка. И сокрушаешься недоуменно, мол, как
же так? Точно знаю, что читал, видел, слышал, даже специально старался
запомнить, а вот потребовалось – дудки! – не выдает память, будто и не было
в ней никогда ничего подобного. Но бывает и наоборот. Нет у тебя никакой
потребности ворошить прошлое, больше того, немало сил потратил ты на то,
чтобы навсегда забыть какой-то его кусок, но вот настоящее являет тебе
какой-то предмет, жест, звук или запах и давнее, вроде бы, начисто забытое,
является вдруг с такой ясностью, с такой ощутимостью деталей и тончайших
оттенков былых переживаний, что диву даешься – неужели всё это могло
жить в тебе столько лет?

..Ту удивительную ночь память вернула Варваре Пантелеймоновне
настолько живо, что она, к полному своему недоумению, вновь ощутила
плотское желание. Да такое сильное, что хоть беги из дому и хватай первого
встречного. «Господи, да что ж такое! – растерянно и вместе с тем радостно
простонала она, инстинктивно стискивая пальцами рук набухшие груди.
– Дура! Ну не дура ли? Ты посмотри на себя, – трясущимися от внезапно
охватившего её озноба пальцами она развязала пояс и, сбросив на пол халат,
шагнула к трюмо, – ну какие ещё страсти в твои-то годы? Ну, кто позарится
на этот рыхлый кусок мяса? Эти складки, эти обвислые груди, эти... Тьфу!
Стыдобища смотреть!»
Но как ни старалась она оскорбить, унизить свою плоть, внезапно возникшее
возбуждение не проходило. Напротив, вид собственного обнаженного
тела – да может ли такое быть? Чай, не девочка на пороге созревания! – только
усилил, только распалил желание.
Раздавшийся телефонный звонок испугал Варвару Пантелеймоновну,
словно школьницу, застигнутую в момент рассматривания порнографических
фотографий. Вскрикнув и сильно покраснев, она метнулась к валявшемуся
на полу халату и, прежде чем снять трубку, стыдливо прижала его к обнаженной
груди.
– Варвара Пантелеймоновна? – поинтересовалась трубка приятным молодым
баритоном.
– Да... я слушаю... – задыхаясь от волнения, почти прошептала вениаминовская
супруга, инстинктивно пытаясь пальцами расширить материю так,
словно на том конце провода и впрямь можно было рассмотреть, прикрыты
или нет интимные части её тела.
– Вы чем-то взволнованны? Я не кстати позвонил?
– Нет что вы? А... кто вы?
– Извините, но я полагал, что вы ждёте моего звонка. Во всяком случае,
давая номер вашего телефона, меня в этом уверили. Я – Арестов. Борис
Константинович.
– Маклер?! – почему-то ещё больше разволновавшись, выкрикнула Варвара
Пантелеймоновна.
– Тс-с! Что вы, голубушка? Можно ли такие слова... по телефону? А-гент...
понимаете?.. по обмену... Так вы хотите со мной встретиться?
– Конечно! Борис Константинович, конечно!
– Ну, так я стою против вашего дома. Через минуту ждите.
– Как «через минуту»? Борис Кон... Обожди...
Но трубка уже доносила только короткие гудки.
Можете себе представить состояние нашей героини: через минуту явится
незнакомый мужчина, а она не только не «при параде» – абсолютно раздета!
Да ещё это дурацкое возбуждение никак не проходит. Вон как сердце
колотится! А как горят щеки? И откуда эта непонятная, засевшая в голову
строчка: «Кто ты, мой ангел ли хранитель или коварный искуситель?..» Боже!
Боже! Что делать? Варвара Пантелеймоновна металась по спальне, являя,
сама о том не ведая, яркую иллюстрацию броуновского движения. Она то
распахивала дверцы огромного шифоньера, наугад выхватывая из его недр
плечики с платьями, кофтами, юбками. То, комкая, запихивала их обратно
и тотчас принималась прикладывать к соответствующим местам своего всё
ещё обнаженного тела всевозможные трусики, лифчики, комбинации и пояса.
В результате в момент, когда в прихожей раздалась мелодичная трель звонка,
Варваре Пантелеймоновне ничего не оставалось делать, кроме как, прикрыв
наготу халатом, наскоро поправить прическу (благо с утра ещё успела завиться)
и, мазнув по губам французской помадой, идти встречать гостя.
– Чао! – В проёме дверного косяка Борис Константинович, высокий, русоволосый,
широкоплечий, в модной спортивной курточке, туго обтягивающей
его сильное молодое тело, выглядел ожившей фотографией из какого-нибудь
заграничного журнала мод. – А вот и я!
Возникшая у Варвары Пантелеймоновны ассоциация с заграничным
журналом лишний раз подтвердила: романтическая, мечтающая о сказочном
принце девушка, столько лет томившаяся в дальних казематах её души, вырвалась
сегодня на свободу, и, всецело овладев мозгом и сердцем поработительницы,
намерена немедленно наверстать упущенное.
– Проходите... прошу... я, правда, не ждала... не думала, что так рано...
это так неожиданно... – слова с трудом вырывались из её шумно дышащего
рта, в то время, как пальцы рук постоянно что-то пытались сделать: то
неуловимым движением поправляли волосы, то быстро сужали вырез халата
на взволнованно вздымающейся груди, то вдруг стремительно кидались поправлять
и без того плотно сомкнутые его полы. – Простите, я... не совсем
одета...
– Ерунда! Не в театрах! И халатик на вас клевый – пять очков! И сами вы...
И вообще, будем проще! Давайте сразу на ты, а? А чё? Не в театрах! Ха-ха-ха.
Зовите меня запросто – Боб. А я вас... тебя... – Варя, Варюша. О, кей?
– Ну, если вам так... – Варвара Пантелеймоновна несколько растерялась от
такого неожиданно-быстрого панибратства. (Ох уж эти современные молодые
люди! Все-то у них сразу, с наскоку. Без должного этикета. Всё же меж
ними разница лет в восемнадцать!). Но живущая в ней сейчас восторженная
девушка, мгновенно влюбившись в эти голубые глаза и этот красивый тембр
голоса, грубо пресекла возникшее было неудовольствие вениаминовской
супруги. (А почему бы и нет? В самом деле, не в театре же?) И, уже полностью
подчинившись своему новому состоянию, Варвара Пантелеймоновна
– где мои семнадцать лет? – легким жестом взяла гостя за воротник куртки,
втянула в прихожую и, пнув дверь так, что она с грохотом захлопнулась за
его спиной, прошептала прямо в его губы: – Я согласна!
Надо вам сказать, что Борис Константинович (впрочем, будем, по его
же просьбе, звать его Бобом), выпаливая минуту назад свою тираду, никак
не ожидал такого поворота событий. Во-первых, фамильярная его речь никоим
образом не была направлена на достижение какой-либо интимности, ибо
представляла собой его естественный каждодневный лексикон. Дело в том,
что Боб всю свою зрелую жизнь подвизался на спортивном поприще, был
в своё время даже чемпионом то ли области, то ли республики, кажется, по
борьбе (а может, и по футболу). Потом, как это нередко бывает с людьми, рано
и без особого труда познавшими вкус шумной (пусть даже внутрирайонной)
славы, с присущими этому событию всевозможными поблажками, льготами,
восторженными женскими взглядами и немалыми денежными вознаграждениями,
начал разрушать спортивную крепость своего организма вином, табаком
и неумеренными нагрузками постельных ристалищ, что, естественно,
однажды привело его к необходимости расставания с «большим спортом». Но
поскольку ничего другого Боб не умел, не знал и знать не хотел, а общество,
хоть не всегда, но все-таки имеет склонность жалеть своих бывших кумиров,
Борис Константинович Арестов не только не остался за бортом жизни, но
очень скоро вновь стал получать дивиденты со спорта теперь уже в качестве
руководителя одного из спортивных обществ. Данный зигзаг судьбы огорчил
было Арестова, наивно полагавшего, что теперь придется ему усиленно
изучать специальные науки, напрягать мозги для решения задач «всемерного
повышения спортивного уровня команд и спортсменов», «расширения
внедрения физической культуры в массы» и многого другого, о чем пишут
в газетах или говорят с высоких трибун. Однако жизнь быстро развеяла эти
опасения. Правда, диплом о высшем образовании всё-таки потребовался, но
«добрые дяди» помогли обстряпать это дельце так, что не только в учебник,
в институт Боб заглядывал крайне редко. Большей частью для того, чтобы
получить необходимые росписи в зачетке. Работа же в основном состояла
из бесконечных поездок на сборы (преимущественно на Черноморское
побережье, а бывало, и за рубеж), обильных возлияний после очередных
состязаний, совещаний, семинаров и громогласных разносов подчиненных,
которые он – надо же показать свою значимость и могущество! – регулярно
производил в стенах собственного кабинета.
Чего, казалось бы, ещё нужно человеку? Работа не бей лежачего. Чуть
ли не каждый день, в буквальном смысле сыт, пьян и нос в табаке. Правда,
в личной жизни, после недавнего развода с четвертой женой, маленькая
неувязка, но зато в смысле женщин-одноночек – отбою нет. Деньги? Вот
денег всегда не хватает. Хоть и зарплата приличная, и премии регулярные,
и суточные, и «талонные», и постоянные, скажем так, «презенты» от тренеров
да спортсменов, а – не хватает! Их вообще когда-нибудь кому-нибудь
хватает? Чтоб вот так, честно и откровенно, признался: ни копейки больше
мне не надо. То-то. Я, правда, с миллионером никогда не разговаривал. Но
остальные... Всегда жалуются: нет денег!
Вот и Борису Константиновичу – не хва-та-ет! Вот и занялся он, чтобы
покрыть это «не хватает», маклерством. Друзья посоветовали. Прибыльное,
сказали, дельце. Ты «клиенту» нужный вариант, он тебе – «навар». «Кусок»
с хаты. А кто поглупее да нуждой в обмене припертый – и полтора куска
отстегнет, никуда не денется. Тут главное – иметь «сеть». Чтоб «пахали»:
вынюхивали, переписывали, сверяли, шныряли и «давали наколку». «Сеть»,
само собой, надо прикармливать. Но не сильно – стольник, полтора с дела
– и баста! Чтоб не зажирели, не потеряли нюх. И – ни в коем разе! – не подпускать
к «клиенту». Перехватят «навар», к гадалке не ходи!
Вот тут мы и подошли к «во-вторых» того, почему Боб не ожидал столь
неожиданной реакции Варвары Пантелеймоновны. Во-вторых, он пришел к
ней как раз за тем, чтобы вовлечь жену Вениаминова в свою «сеть». Опять
же друзья присоветовали: муж, говорят, влиятельный, на квартирах сидит,
в случае чего она из него всегда нужный вариантик выудит. Да и с достатком
у нее полный ажур, так что большой «прикормки» не потребуется.
И вдруг... В мгновение ока оказавшись в столь непосредственной близости
от губ хозяйки, ощутив на своей груди упругую мягкость её грудей,
а на щеках жаркое её дыхание, Боб, честно говоря, опешил. Многих женщин
успел познать он в своей тридцатисемилетней жизни: и нагло-напористых,
и юных, пугливых, пунцовых от стыда или мертвенно-бледных от страха
девушек; и притворно-кокетливых, пьяно-развязных девиц, но все они были
в приличествующем этому занятию возрасте и положении. Варвара же Пантелеймоновна
в глазах Арестова была, выражаясь его языком, «тёткой». Да
она ему в матери годится, о чем говорить?! Ещё не хватало...
И все-таки... Эти полуприкрытые глаза. Это её взволнованно-покорное:
«Я согласна». Этот дурманящий запах духов. Эта мягкость...
Арестов не знал, как поступить. Оттолкнуть? Обидится. А обрывать столь
выгодную ниточку не хотелось. Поддаться властному напору её тянущей за
воротник руки и припасть к этим жаждущим губам? Чушь какая-то! Однако
что-то надо было делать – пауза становилась неловкой. Боб решил перевести
все в шуточный светский ритуал. Он коротко чмокнул Варвару Пантелеймоновну
в уголок рта и, легонько, но настойчиво оторвав её руку от своего
воротника, почтительно склонился, нежно поцеловав в запястье:
– Ну, вот и замечательно, Варюша! Перешли на «ты», как в лучших домах
Парижа – с брудершафтом. Хоть и не выпили.
– Отличная идея, Боб! – Одурманенная желанием, Варвара Пантелеймоновна
расценила увертку Арестова как аванс. – Раздевайся, а я мигом
что-нибудь устрою.
Глядя во след стремительно уносящейся на кухню хозяйки. Арестов, как
некогда и мы с вами, поразился несоответствию столь внушительной массы
с быстротой передвижения. «Однако... – подумал он, переминаясь с ноги
на ногу и всё ещё не решаясь снять куртку. – При этакой-то прыти она,
должно быть, и в постели... Нет! Чушь! Выкинь из головы. На этот предмет
– молоденьких – пруд пруди, а ты пришёл сюда по делу. Эвон какая квартира
– антикварный магазин! Да, с этой бабки можно поиметь хорошие «бабки»,
Арестова развеселил этот, внезапно пришедший на ум каламбур, и уже не сомневаясь
– дело стоящее! – он быстро разделся и направился в сторону, как
ему показалось, гостиной. Правда, по дороге внимание его привлекли развешанные
по стенам всевозможные безделушки: эстампы, календари, рога,
тарелочки с росписью и гипсовые розетки с барельефными изображениями.
Он завертел головой и – конечно! (Вы, помнится, тоже на это сподобились?)
– едва не свалил реликтовую пальму. Поймав её на лету в последний момент
(всё-таки спортивная реакция – вещь стоящая!), Боб, минуту постояв в оцепенении
(не услышала ли хозяйка?), юркнул в ближайшую дверь.
За ней оказалась... спальня.
– Бр-р-р! – Арестов зажмурил глаза и быстро замотал головой, как бы
прогоняя наваждение. – Это какой-то рок!
Он было хотел вернуться в прихожую, но в это время за стеной раздались
бархатные удары «мозера» и Арестов застыл, как вкопанный. Ему вдруг
показалось... Ну да!.. когда-то он уже слышал эти звуки. Когда? Где? В этой
квартире, он точно помнит, никогда прежде не был. Погоди, Боб. Но ведь
и спальня тебе эта тоже знакома? Особенно эта кровать с вырезанными
на спинке ангелочками... Чертовщина какая-то!
В это время в спину его легонько ударилось ребро распахнувшейся двери
и, испуганно обернувшись, растерянный Арестов увидел сияющие глаза
Варвары Пантелеймоновны, катящей впереди себя сервировочный столик,
уставленный бутылками армянского коньяка и «Столичной», хрустальными
приборами, а также тарелочками с аппетитно-манящей закуской.
– Как замечательно ты это придумал! Прямо в спальне! Это тоже как
в лучших домах? Ах, милый! Что мы делаем!? Но... может, сначала все-таки
выпьем?
«Сначала? Значит, она уверена, что будет и – потом? Однако у этой тётки
напор! А что если и впрямь?.. Черт подери, почему бы и не выпить на халяву?
Ну, а там... Не зря же говорится: не бывает некрасивых женщин, бывает
мало водки! А водки тут...» – Арестов даже сглотнул слюну, предвкушая
грядущее возлияние.
Они выпили и закусили. Потом ещё. И ещё. Впрочем, пил, главным образом,
Боб. Варваре Пантелеймоновне, и без того находящейся на грани
помутнения рассудка от всё более распалявшегося желания, хватило двух
рюмок коньяка, чтобы, окончательно отбросив всяческое стеснение, начать
прижиматься к Арестову обилием своих телес и тянуть к его губам губы,
умоляя о поцелуе. Но Боб не спешил. Перемежая коньячок с водочкой, грибочки
с огурчиками, лимончик с салатиком, он ловко увёртывался от объятий
хозяйки, непрестанно болтал какую-то ерунду, какие-то банальные комплименты
и всё накачивался, накачивался... Всё доводил себя «до кондиции».
Наконец, и он устал. Сыто икнув, Арестов обвел заблестевшими глазами
комнату, предметы которой уже потеряли чёткость очертаний и вдруг расширившимися
глазами уставился на хозяйку:
– А ты, эта... Варь... мы, эта с тобой раньше... Что-то мне здесь всё знакомо?!
Я, че, здесь уже бы..?
Договорить ему не дали жаркие, наконец-то дорвавшиеся до желаемого,
губы Варвары Пантелеймоновны. Валясь вместе с ней на мягкую упругость
обширного ложа, Арестов подумал: «Ну всё – изнасилует! А! Помирать так
с музыкой!»
Через несколько минут, насытившись первыми, бесконечно-длинными
поцелуями, отнимавшими у Арестова всякую свободу действий, Варвара
Пантелеймоновна как-то разом обмякла, ослабила объятья и предоставила
всю себя в полное распоряжение любовнику. Боб же, напротив, от страстных
поцелуев почувствовал рождение собственного желания и, как человек
весьма поднаторевший в этих делах, приступил к искусному исполнению
«прелюдии».
Едва пальцы его, освободив горячее тело Варвары Пантелеймоновны от
уже ненужного халатного шелка, заскользили по коже хозяйки, она тотчас
широко раскрыла глаза, узнав... Боже! Как ей было не узнать эти чудесные
прикосновения, эту дивную музыку любви той давней ночи! Он! Он! Она
чувствовала, она ждала его весь сегодняшний день. Его! Именно ЕГО!!
И снова, как той ночью, познала она невыразимую радость телесной близости.
Только ещё более чудесную, ибо теперь знала, видела, любила ЕГО.
И снова смог он подарить ей то мгновение, когда... Нет, не хватает мне таланта
описать Варварины чувства в тот момент! Да и можно ли выразить их более
сильно, чем сделала это она сама, восторженно-мучительным стоном-криком
выдохнув своё бешено клокочущее сердце наружу?

Воспоем же, читатель, наши грешные тела, наши неразумные сердца,
наши ветреные души, способные возгораться от ничего и гореть – пусть одно
лишь мгновение! – но гореть жарким пламенем, имя которому – Любовь! Да,
да. Я знаю все, что вы сейчас хотите мне сказать, сидя в своем тесном углу
за шифоньером в спальне Вениаминова. И о морали, и о порядочности, и о
неестественности подобных отношений, и даже о пошлости. Знаю! И все же...
«Кто без греха, пусть первый бросит камень...» Вот вам камень, читатель.
Бросайте в моих героев. Я – не могу. Ибо – грешен сам и людей люблю за то,
что при всех своих достоинствах и добродетелях – грешны... И жалею. За то,
что стыдятся они своей греховности, не понимая: и добродетели, и пороки
человеческие – суть – единство! Потому что невозможно первое без второго,
а второе без первого, как не бывает дня без ночи и жизни без смерти.

Однако, мне кажется, мы чересчур расслабились, так долго задержавшись
на лирических страницах нашего повествования. Докатились аж до
философских рассуждений о Добре и Зле. А это тема вечная и, если вовремя
не оставить её в покое, всю жизнь будешь метаться между Авелем
и Каином. Нам же, сами понимаете, надо торопиться. Гляньте-ка в окошко
вениаминовской спальни. Узнаёте, кто мимо идет? Совершенно верно: сам
Вадим Петрович и незабвенный, вездесущий Казимир Патриархович. Что
это вы так на меня посмотрели? Ну, уж никак не ожидал, что вы можете
предположить, будто у автора настолько плохой вкус, чтобы завершать
любовную интригу банальным появлением рассвирепевшего супруга. Как
говорится, спасибо на добром слове! Только не угадали вы. Вадим Петрович
сейчас даже не замечает, что проходит мимо своего подъезда. Ему вообще
не до жены! Ему бы сейчас свои проблемы решить. Шутка ли – завод увоз
ят! Ну, завод-то, бог с ним, а что будет теперь с самим Вениаминовым? Что
он теперь будет возглавлять? Чем руководить? А ведь ещё утром, несмотря
на гудящую голову, всё так хорошо складывалось, позади – ночь шумного
застолья, впереди – банька и все прочие удовольствия, вытекающие из его
высокого положения в обществе. Э-эх, Жизнь! Как непрочны бывают твои
пути даже у тех, кто абсолютно уверен в незыблемости своего положения!
Ну, в самом деле, не ехать же Вениаминову в эту самую Нею? При чем тут
«обязанность» и «долг»? Вы эти слова для пионеров оставьте. Они, возможно,
в них ещё верят. А Вадима Петровича – увольте! Он слово «долг» понимает
только в одном смысле – карточном.
Хорошо ещё – мир не без добрых людей. Вот хоть этот Казимир Патриархович.
Непонятно, правда, откуда он тут взялся, но сразу видно, человек
порядочный, душевный. Вот ведёт его сейчас в горисполком, якобы, замолвил
там за него словечко, Глядишь, опять пристроют на какое-нибудь тёпленькое
местечко. А как иначе? Вениаминов вам не какое-то там шухры-мухры – номенклатура!
Такими не разбрасываются. На таких – система стоит!

Ну что ж, дорогой читатель, судя по бою «мозера», нынешняя пятница начала
клониться к своему исходу. Много сумятицы, волнений и тревог внесла
она в жизнь наших героев. Много пота придется ещё пролить глуховцам
и сегодня, и завтра, и в воскресенье – во все эти выходные, объявленные
рабочими, дни и ночи. Не будем же им мешать, ибо, как ни бестолков их
нынешний труд, это – труд. И относиться к нему следует с уважением. Хотя
бы потому, что те, кто непосредственно занят на демонтаже предприятия,
делают это добросовестно. И вовсе не виноваты, что тратят своё здоровье
на «мартышкин труд». Впрочем, так же, как нередко это делали и мы с вами.
Не потому ли и пришли мы сегодня – постоянно выполнявшие и перевыполнявшие,
выдававшие на-гора, достигавшие небывало высоких удоев да
урожаев – к пустым прилавкам, бюджетному дефициту и извечному вопросу
русской интеллигенции –«Что делать?» Но это вопрос особый, требующий
особого, более профессионального разговора. Поэтому оставим глуховцев
заниматься их безнадежным предприятием, а сами...
Вы давно путешествовали по железной дороге? А в СВ удавалось покататься?
Тогда я приглашаю вас переместиться в уютно покачивающееся
купе поезда, громыхающего сейчас на стыках рельсов Транссибирской
магистрали. Зачем? Об этом – в следующей главе.

Глава 9
Приближающая нас к финалу повествования
«Всякая бюрократическая организация похожа на отстойник:  самые крупные куски всегда стремятся подняться наверх».
Закон Имхоффа

Вижу в ваших глазах, дорогой читатель, недоумение. К чему, мол, это
автор клонит? А к тому, что нас с вами сейчас и клонит, и покачивает,
и подбрасывает. И это мелькание за окном хвойных и лиственных деревьев,
телеграфных столбов и разноликих домов, домиков, домишек, как равно
и бесконечные синусоиды проводов, свидетельствует о том, что находимся
мы в данный момент в вагоне номер пять скорого фирменного поезда «Россия
», пересекающего гигантские пространства своей одноименной родины
по маршруту Москва – Владивосток. Сейчас мы откатим вправо покрытую
красивым пластиком дверь четвертого купе и познакомимся...

Впрочем, прежде чем мы познакомимся с новыми героями нашей повести,
необходимо кое-что пояснить. Ну, хотя бы то, почему директор известного
нам глуховского предприятия Иван Степанович Отворотов (а именно он занимает
одно из мест в данном купе), скоропостижно прервав свой законный
отпуск, спешит сейчас в родной город. И почему, если уж он спешит, то третьи
сутки трясется в поезде, игнорируя любимый Аэрофлот, который, как известно,
гарантирует не только комфорт, но и скорость? Последнее объясняется
двумя причинами: во-первых, Глухов, несмотря на свою почти двухвековую
историю, так и не удостоился внимания центра настолько, чтобы иметь приличный
аэропорт. Ну, пусть не «приличный», а хотя бы нормальный. Чтобы
хоть Ту-134 приземлиться мог. Куда там! Максимум – Як-40. И то если
не льют дожди да не метут снега. А они почему-то и льют, и метут. Сибирь!
Нет, конечно, и на самолете сюда можно долететь. Если очень хочется. С
двумя пересадками. Если с билетами повезет. И с погодой. И... Ну, в общем,
на поезде надежнее. Хоть и медленнее. Но чаще – быстрее.
Короче, Иван Степанович решил спешить на поезде. Тем более что
на самолет он все равно бы не достал билет. Это в Глухове он – директор,
а в Москве... Да и что нам с вами за забота переживать за Отворотова? Ну,
едет и едет. К понедельнику, даст бог, доберётся. Гораздо интересней знать
ответ на первый вопрос: что заставило Ивана Степановича раньше срока
расстаться с шумом морского прибоя, жаркими лучами сочинского солнца
и не менее жаркими объятьями некой юной особы, взаимности которой он
добивался аж целую неделю?
Телеграмма! Маленький бумажный листок с наклеенной на него лентой,
несущей несколько десятков букв, отстуканных бесстрастным телеграфом.
Как ни пыжится человек возвести себя в ранг «царя природы», «хозяина своей
судьбы», как ни планирует своё будущее, ну хотя бы ближайшее, а в один
«прекрасный» момент раздается у его дверей классическое бетховенское –
«Та, та, та-та!..» – и...
– Отдыхающий Отворотов? Распишитесь в получении. – Тощая, мужиковатого
вида почтальонша отыскала Ивана Степановича поздно вечером
в дальней беседке огромного субтропического парка именно в тот момент,
когда предпринятая им семидневная осада с периодическими штурмами
стен изящной крепости по имени Лёля уже почти привела к капитуляции
последней.
Застигнутый врасплох, перепуганный директор трясущимися руками развернул
листок и едва не вскрикнул, увидав во главе его фирменное клише:
«Правительственная». «Это конец, – мелькнуло в помутившемся сознании
Отворотова. – Снимают!» Кисло улыбнувшись Лёле, он принялся долго и бессмысленно
шарить по карманам в поисках очков. Затем, так и не найдя их,
почему-то обрушился с бранью на почтальоншу, мол, тут всё равно ничего
прочитать невозможно и нечего было беспокоить порядочных людей, тем
более в таком затрапезном платье.
– А это не твоего собачьего ума дело! – хрипло огрызнулась та и, видимо,
посчитав этот аргумент недостаточно сильным, смачно сплюнула в ноги
Отворотову.
Далее произошло нечто уж совсем из ряда вон выходящее. Ударившись о
землю, слюна зашипела, заклубилась зелено-фиолетовым дымом и, извергнув
фонтан огненных брызг, разлетелась в разные стороны, воспламенив  окрестную траву.
– Спятила, что ли, совсем?! – взвизгнул Иван Степанович, кинувшись
затаптывать огонь. При этом суть происходящего его почему-то совсем
не удивила.
– А чё? Зато, небось, развиднелося. И без очков прочтёшь, – совсем уж
неженским голосом прохрипела почтальонша и, захохотав, (или это только
показалось Отворотову?) обнажила редкие, клыкообразные зубы.
– Нет, вы полюбуйтесь, Лёля, на эту... Вы посмотрите, что она себе... –
Но напрасно Иван Степанович озирался вокруг – ни в беседке, ни возле неё
предмета отворотовской симпатии не было. Исчезла и почтальонша. Лишь
трава на поляне продолжала гореть, но на пожар это не было похоже: огонь
не распространялся дальше определенного круга, не обдавал директора
жаром, а лишь освещал огороженное зарослями акаций пространство красноватым,
мерцающим светом.
Только тут Иван Степанович осознал ирреальность происходящего. Под
ложечкой засосало. На лбу выступил холодный пот, и сама собой задёргалась
левая щека. «Бежать! К едрёной матери, бежать с этой чёртовой поляны!»
Но едва Отворотов сделал шаг в сторону, тотчас низкие языки пламени
взметнулись к небесам, обдав нестерпимым жаром. Он метнулся влево, вправо,
назад – ситуация повторилась. Вконец потерянный директор обессилено
опустился на землю. Огонь моментально отступил, снова став холодным.
«Да что ж это, Господи!» – по-детски захныкал Иван Степанович, кулаками
растирая по щекам слезы. Правая рука почему-то царапала. Приглядевшись,
он понял причину: из кулака торчали скомканные края телеграммы. Всё ещё
продолжая сотрясаться от плача, Отворотов медленно развернул листок, разгладил
его на колене и, почти не разбирая сквозь пелену слёз написанное,
принялся читать текст.
«РАЗВРАЩАЙТЕСЬ МЕДЛЕННО... – советовало правительство своей
телеграммой, – ПРИ ЧИНЕ...» Иван Степанович трижды пробежал глазами
начало депеши и трижды, ничего не поняв, не решился дочитать её до конца.
Впрочем, в первых словах, как бы странно они ни звучали, всё же была хоть
какая-то логика: какими-то путями узнав о его курортном романе, министерство
тактично намекало Отворотову, что при его директорском положении,
если уж и заниматься подобными делами, то не так явно. Данная догадка,
придя в конце концов в его растревоженную последними событиями голову,
несколько успокоила Ивана Степановича. Но ненадолго. Потому что далее
телеграмма несла уж и вовсе непонятную информацию: «...С ДАЧИ НОВОГО
ЦЕКА ЗПТ ПОСТЕЛЬ ИКРА ЧАЙ АМ МИНИСТР ТЧК».
– А что тут, собственно, непонятного, милейший? – звучавший за спиной
голос показался Отворотову знакомым. Обрадованный Иван Степанович резко
повернул голову, но... ничего, кроме ровного холодного мерцания окрестной
травы не увидел. Он приподнялся на колени, развернулся на них, тяжело
перемещая внушительных размеров «мягкое место», даже сделал несколько
шажков (или как это называется у парнокопытных?) в сторону только что
звучащего голоса – никого! Зато за спиной снова раздался знакомый голос:
«Не принесете в постель министру чай – не поздоровится!»
– Какой чай? Какому министру? Где?! – С визгом и хрипом запричитал
глуховский директор, вертясь волчком на одном месте.
«На новой даче ЦеКа, Иван Степанович. Аль не слыхали про такую? Аль
не пытались третьего дни подойти к ней как можно ближе, чтоб хоть что-
нибудь рассмотреть?»
– Так вот то-то и оно... – вконец отчаявшись обнаружить говорящего,
Отворотов застыл посреди круга и, наподобие воющего на Луну пса, задрав
вверх голову, произнес кому-то оттуда. – Там за сто метров из кустов
«отдыхающие в штатском» возникают, какой уж тут «чай в постель»? Мы,
конечно, с большим удовольствием, ничего тут зазорного для себя не видим,
только вот...
– А ты давай, Степаныч, не робей! – опять из-за спины раздался уже голос
министра. – У тя чё в телеге написано? «Правительственная»! Вот и дуй
с ей через все кордоны, как с главным пропуском. И чтоб мигом примчался,
а то чаю хотца!
Голос министра подействовал на глуховского директора как переходящее
Красное знамя на отстающий коллектив: захотелось немедленно оправдать
высокое доверие и сторицей окупить полученные авансы. Вскочив на ноги,
он побежал в сторону правительственного особнячка, именуемого местными
злопыхателями «дворянским гнездом», при этом не пускавший его прежде
огонь не только не воспротивился директорскому рывку, но, напротив, принялся
сопровождать Ивана Степановича, выстраивая с обеих сторон дорожки
восторженно-радостные цепочки. Глядя на них, Отворотов самодовольно
отметил: очень похоже на то, как мои рабочие лет пять назад встречали
в Глухове инструктора ЦК – полдня стояли с обеих сторон дороги от аэропорта
до горкома.
То ли ночная тьма способна скрадывать не только расстояние, но и время,
то ли иное владело в ту ночь земными законами, но пятикилометровое расстояние
до цековской дачи преодолел Иван Степанович в несколько минут.
Вот уже и таящийся в зарослях поворот, за которым – невидимая глазу про
стого смертного дорога, вымощенная плитами белого и розового мрамора.
Вот и невесть откуда взявшийся широкоплечий мужчина в стального цвета
пиджаке.
– Здрасс-се! Я, видите ли... мне тут... одним словом, вот: телеграмма! – все
это глуховский директор выпалил, не сбавляя хода, стараясь придать лицу выражение
особой значимости, какое всегда бывает на портретах членов правительства.
Однако старания эти были напрасными, поскольку подобострастие
к власть предержащим, не один десяток лет живущее в душе Отворотова,
в данной ситуации было способно лишь на жалкую, заискивающую улыбку.
Но физиономия Ивана Степановича человека в стальном не интересовала.
В мгновение ока оказавшись перед директором, молниеносно выхватив из
рук его телеграмму, он быстро осветил её фонариком, стремительно ощупал
Отворотова с ног до головы и, сказав металлическим полушепотом:
«Не бежать. Не оглядываться. Не сворачивать!» – исчез, словно растворился
в воздухе.
– Так точно! – неожиданно для самого себя вдруг гаркнул Отворотов и,
приставив сомкнутые пальцы правой руки к виску своей обнаженной головы,
двинулся вперёд, чеканя шаг, как на параде. Тотчас где-то впереди невидимый
оркестр грянул марш «Прощание славянки», а когда занывшие с непривычки
пятки директора отпечатали стометровку, заросли экзотических кустарников
и дерев вдруг расступились, и в глаза ему хлынул яркий синевато-оранжевый
свет. От неожиданности Иван Степанович зажмурился и даже закрыл лицо
ладонью левой руки (правой продолжая отдавать честь). Вдруг жуткая мысль
пронзила его сознание: «Телеграмма! Она же осталась у того... в стальном.
Кто же теперь пустит его в дачу?» Отворотов кинулся было назад, но тотчас
споткнулся об уже знакомый ему металлический полушепот – «Не оглядываться!
» Директор вернулся в исходное положение, открыл глаза и обмер:
вместо предполагаемого особнячка перед ним раскинулась знакомая картина
глуховской окраины, точнее, как раз то место, где располагался руководимый
им завод. Только что-то странное было в этой картине, что-то пугающее
– неестественное. Несколько минут оторопевший директор всматривался
в очертания родного предприятия и вдруг... Ну конечно! Как же он сразу
этого не понял? Завода-то НЕ БЫЛО! Были полуразобранные кирпичные
стены, торчащие из земли, словно урбанистические елки, железобетонные
столбы с усиками-ветками арматуры, даже кое-где были металлические рёбра
прежней крыши, а внутри – ПУСТОТА!
Только слева, там, где всегда располагался Отдел кадров, мельтешило
что-то многолико-черно-бело-красное. Отворотов предельно напряг своё
зрение – о, Господи! – это были пионеры, сажающие деревья.
– Что вы делаете?! – в ужасе закричал директор, но крик его потонул
в мощном звучании оркестровых труб, самозабвенно выводящих мелодию
«Взвейтесь кострами, синие ночи...» В тот же момент что-то чужое, холодное
и неживое прикоснулось к его правому виску. Повернув голову, Иван Степанович
прямо перед глазами увидел синюю кисть руки, нагло показывающую
ему «дулю». Он попытался отбросить её левой рукой, но прикосновение к
мертвому телу наполнило сердце директора жутким страхом.
– А-а-а-а!! – завопил Отворотов и... проснулся.
– А-а-а-а!! – продолжал он вопить, потому что кошмар продолжался: перед
глазами синели пальцы чьей-то огромной волосатой руки. – Чур, меня, чур!
– запричитал директор и, собрав всё своё мужество, с силой рванул похолодевшую
кисть. Тотчас острая боль пронзила его правое плечо, и неведомая
сила едва не скинула Отворотова с кровати.
– Ой, ё!..– вскрикнул Иван Степанович и окончательно проснулся. Он
лежал навзничь на самом краю своей санаторской кровати, левой рукой
сжимая онемевшую правую кисть.
– Фу ты, чёрт... Руку отлежал... – облегченно выдохнул он и, медленно
поднявшись, вытер простынёй холодные капельки пота на лбу. – Приснится
же такая чертовщина. Бр-р-р! Вроде бы и выпил вчера самую малость.
Иван Степанович сунул ноги в шлёпанцы, медленно прошёлся по своему
одноместному номеру, достал из холодильника бутылочку «Жигулёвского»,
сделал три больших глотка, одновременно вспоминая картинки ночного
кошмара, довольно хмыкнул, полностью приходя в хорошее расположение
духа, и направился уже было в ванную, как вдруг... За дверью раздался какой-
то шорох, и в щели у пола появился, медленно выползая, белый бумажный
квадратик. Скрепя сердце, Отворотов поднял его, развернул...
– Нет! Не может быть!! Нет!! – закричал он, холодея от ужаса. Да, Отворотов
действительно уже не спал. Но факт оставался фактом: в руке Ивана
Степановича была зажата та самая телеграмма из ночного кошмара с фирменным
клише «Правительственная» во главе. Он даже помнил её дурацкий
текст, начинавшийся словами «Развращайтесь медленно при чине...»
– А ты не пужайся, – прохрипел вдруг за дверью голос ночной почтальонши.
– Ты чатай. Аль опять куды очки запропастилися? Хе-хе-хе. Дак оне у
тя на тумбочке.
Отворотов бросился к двери и пнул её так, что та едва не сорвалась с петель.
Коридор санаторного корпуса был пуст. Ни одной живой души, если
не считать облезлой вороны, спящей на подоконнике.
– Тьфу ты! – зло сплюнул разъяренный директор и, желая, видимо, хоть
на ком-то выместить накопившееся раздражение, топнул на взъерошенную
птицу.
Ворона приоткрыла один глаз, насмешливо сверкнула им на Отворотова,
лениво потянулась, распрямив крылья и, мягко вспорхнув на раму окна,
принялась чесать лапой грудь.
– Брысь отсюда, я сказал! – снова топнул на неё директор.
– А ты чатай, чатай... – каркнула в ответ птица, и не спеша, воспарила к
крыше. Это уже было слишком. Иван Степанович как-то сразу обмяк и, видимо,
покорившись Судьбе, уныло вернулся в свою комнату, взял с тумбочки
очки и, примостившись на краешке кровати, принялся читать телеграфный
бланк. «ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ НЕМЕДЛЕННО ЗАВОД ПРИЧИНЕ УСКОРЕНИЯ
СДАЧИ ЭКСПЛУАТАЦИЮ НОВОГО ЦЕХА ЗПТ ПОНЕДЕЛЬНИК
ВСТРЕЧАЙТЕ ЗАММИНИСТРА» – гласила депеша. И хотя текст её был
вполне нормальным, разумным и логичным, Отворотова это уже не радовало.
Интуиция подсказывала Ивану Степановичу: дни его директорства
сочтены!

Читатель! Вы не устали еще от моих фантазий? Я так и думал. Ну, потерпите
еще чуть-чуть. Осталось уже совсем немного. И давайте, наконец, войдем
в купе, а то у меня что-то ноги устали от стояния в этом вагонном проходе.
Что значит как мы войдем? Очень просто. Для начала посторонитесь чуть-
чуть, чтобы могла пронести свою набитую яствами каталку эта симпатичная
работница вагона-ресторана. Вот так. Теперь прячьтесь за её спину и...

– Поужинать не желаете? Дорожный набор, цыплята-табака, яблоки,
конфеты...
– Спасибо. А чего-нибудь к этой закусочке у вас не найдется? – Как вы,
надеюсь, догадались, это голос Ивана Степановича.
– Вообще-то на вынос не положено... – замялась девушка, но, видимо,
только для проформы, ибо тут же выпалила: – Коньяк армянский, но... подороже...
– Годится. И – коробочку конфет.
– А может, не стоит, Иван Степанович? Все ж-таки как-то... – Этот голос
вы ещё не слышали, но с его хозяином я вас познакомлю в самое ближайшее
время. А пока – ловите момент и быстренько забирайтесь в нишу для
чемоданов, что над дверью, благо она сейчас пустует. Давайте, давайте. Там
не очень просторно, но, уверяю вас, гораздо удобнее, чем за вениаминовским
шифоньером. Ну что, забрались? Вот одеяльце подложите, помягче будет.
– Стоит, Кузьма Егорович, уверяю Вас! Врачи очень рекомендуют при
низком давлении. И вообще, мы же по 20 капель, для настроения.
– Ну, если только в самом деле от давления... Оно у меня что-то действительно
того... пониженное вроде. Но только я с вами – в долю.
– Обижаете, Кузьма Егорыч! Урал мы уже переехали, так что теперь у
меня в гостях. Вот, получите, красавица, и спасибо на добром слове. Ух,
ты! Ереванский разлив, пять звездочек! Не оскудела, значит, ещё Армения?
Нет, нет, никакой сдачи не надо. Всего хорошего, голубушка. Я попозже к
вам ещё наведаюсь.
Пока Иван Степанович готовит предстоящее возлияние, я скажу вам,
уважаемый читатель, несколько слов о его попутчике. Впрочем, хоть в данный
момент они действительно являются попутчиками, назвать так Кузьму
Егоровича по отношению к Отворотову, мало сказать, бестактно. Ибо, кто
такой Отворотов? Директор какого-то глуховского предприятия. А Кузьма
Егорович Прибылов? Заместитель министра среднетяжелой промышленности
СССР и даже уже почти министр, то есть, вполне возможно, член
ЦК! У него этих директоришек в подчинении, что сельдей в бочке. Какими
ж они могут быть попутчиками? Этому Отворотову ещё расти да расти,
чтоб стать «попутчиком» Кузьме Егоровичу. А вот сможет ли он расти, это
как раз от Кузьмы Егоровича очень даже зависит. Вот не подпишет он акт
приемки нового цеха, да и вообще, чего доброго, заинтересуется всерьез
работой глуховского предприятьишка – и, где он, Отворотов? Ищи-свищи
его на номенклатурном пространстве! Так что Иван Степанович старается
сейчас вовсе не для «попутчика». Они в купе-то одном оказались по чистой
случайности. Этот маразматик министр, видимо, пронюхал что-то о хлопотах
прибыловского тестя – члена Политбюро – и, чтоб выиграть время для
ответного хода (кое-какие связи «в верхах» у него тоже имеются), решил
отправить зама куда подальше и подольше. Тут как раз из Глухова позвонил
какой-то Казимир Патриархович (!), вроде бы из местного горкома, доложил,
что новый цех якобы готов к досрочной сдаче в эксплуатацию и-де неплохо
бы принять его при непосредственном участии представителя министерства.
Министр долго разыскивал Глухов на огромной, висящей в его кабинете
карте страны, а когда, наконец, отыскал, аж крякнул от удовольствия. «Вот
сюда-то, голубчик Кузьма Егорыч, я тебя и засандалю, сукин ты кот». Прибылов
попытался было отбрыкаться, заменить себя кем-нибудь из аппарата,
но министр был неумолим: «Поезжайте и – немедленно! Этому цеху мы при
даём большое государственное значение! СВ на ближайший поезд вам уже
заказан». Конечно, если б Кузьма Егорович спросил в этот момент министра,
что, собственно, это за цех вводится в Глухове, что будет выпускать и в чём
его «государственное значение», вразумительного ответа он наверняка не получил
бы. Но зам. не осмелился. Хоть тесть и гарантировал его повышение
в скором времени, а в жизни всякое может случиться и, сорвись планируемое,
Кузьме Егоровичу дорого может стоить этот провокационный вопрос.
Так оказался Кузьма Егорович в пятом вагоне фирменного поезда «Россия».
В том самом купе № 4, куда за двадцать минут до этого вошел запыхавшийся,
с большим трудом с помощью министерской брони в последний момент доставший
себе билет Иван Степанович. Так нежданно-негаданно оказались
они «попутчиками». Впрочем, зря я взял это слово в кавычки. Ведь они и есть
самые настоящие попутчики в прямом и в переносном смысле. Ну, кто такие,
если не заглядывать в табель о рангах, Кузьма Егорович и Иван Степанович?
Шестерёнки огромного, запущенного властной рукой «отца народов» и им
же надёжно отлаженного механизма административно-командной машины,
так сказать, «типичные представители» времён развитого социализма. И неважно,
что крутятся они на разных валиках, что вмонтированы в разные узлы
и зубья их имеют различный шаг. Они – шестерёнки! А потому абсолютно
одинаковы по сути своей, по выполняемой функции – крутиться и, зацепляясь,
крутить другие, такие же, как они, шестерёнки, дабы совершался тот
самый «одесский шум, похожий на работу», при котором существует Процесс,
но нет и не может быть хоть сколько-нибудь значимого результата. Так
что, дорогой читатель, когда наблюдаемые нами однокупейники, изрядно
откушав армянского коньячка, перестанут один услужливо лебезить, а другой
– держать на лице неприступно-начальственную маску, когда они, сгоняв за
новой бутылкой, переберут всё традиционное «меню» анекдотов от «муж
уехал в командировку» до «абрамчиков» и «чукч», не удивляйтесь, увидев
их обнявшимися и ведущими, насколько это возможно при заплетающихся
языках, задушевный разговор «за политику». Не удивляйтесь, ибо и поза
«братьев родных», и тема разговора, подчеркивающая в их кругах особую
степень доверия, я бы даже сказал, свойственности, – не что иное, как доказательство
одинаковой сущности наших с вами визави, как бы тщательно ни
прятали они её в другой обстановке под ширмами должностей, «принципов»,
лозунгов и увешанных всевозможными наградами пиджаков.
Нет, вы только посмотрите на них! Полная идиллия! Близнецы-братья,
как сказал бы всё тот же «трибун».
– Эх, Ваня! Ничего-то вы не знаете, живя в своём Глупове...
– Глухове!
– Один хрен! – провинция! А у нас, понимаешь, Ваня, как на вулкане –
того и гляди, жахнет – костей не соберешь.
– Да что ты? Вроде по газетам – всё нормально: «неуклонный рост благосостояния
», «небывалое единство партии и народа»... Али на международной
арене какие осложнения?
– И на международной, Ваня, и на внутренней. САМ-то, Ваня, совсем
плох стал. Года два назад чуть не загнулся. Еле выходили.
– Да что ты! А в газетах о том – ни слова...
– Тьфу ты! Заладил, как пономарь: «газеты», «благосостояние»... Ты ж
не ребенок, понимать должен: газеты – это для народа, чтоб верил в светлое
будущее и трудом своим его приближал. А мы, брат, с тобой – номенклатура!
Нам настоящую правду знать надо, чтоб не ошибиться, чтоб вовремя
перестроиться.
– Ну?.. – Иван Степанович аж вспотел от такого разговора, аж почувствовал,
что начинает трезветь и потому, быстро налив себе изрядную порцию
коньяка, залпом осушил её, не приглашая собеседника. Оно, конечно, подобные
разговоры и сам он вел в интимной банной компании, но чтоб заместитель
министра...
– Вот те и «ну»! Генеральный, Ваня, в детство впадать начал. Медальки
с орденами, понимаешь, коллекционирует. Работу, считай, забросил – мне
тесть рассказывал – на два-три, часа в Кремле покажется, промямлит что-
нибудь полусвязное и опять на свою «Малую землю».
– Куда? В Новороссийск, что ли?
– Да не... В Новороссийске он и в войну-то всего два раза был: с бригадой
ЦеКа да для вручения партбилетов и наград солдатам. Так что все написанное
в книжке – брехня!
– Да что ты?! А что ж тогда за «Малая земля» такая, ты сказал?
– Это так московские остряки место под столицей обозвали, где у него
дача огромная, а по соседству ещё и дача дочери, сына и внучки.
– Погоди, Егорыч, если все про «Малую землю» неправда, за что ж ему
в 76-м маршала присвоили? Выходит...
– Вот те и «выходит»! Только ты эта... знаешь что... язык-то за зубами
держи! Я тут чё-то расслабился с тобой. Слушай! А может, ты меня специально
напоил, а? Может, подослал тебя кто? Может, завтра настучишь и поминай,
как звали?..
– Да ты что, Егорыч! Товарищ замминистра, как же так подумать можно?...
Я ж даже и не думал... Я ж от чистого сердца...

Глава 10
Которая практически завершает нашу повесть
«После того как из защитного кожуха будет выкручен последний из 16 болтов, выяснится, что сняли не тот кожух».
Приложение к Закону Клипштейна

И всё-таки, дорогой читатель, мне кажется, наш Иван Степанович рано
успокоился. Как говорится, «рано пташечка запела...» Вы со мной не согласны?
Тогда не понимаю, что означает ваше недовольное ворчание и, извините,
сопение. Ах, вы отлежали бок на этой дурацкой чемоданной полке. И ноги
затекли? Вот ведь какой вам автор попался, прямо-таки мучитель какой-то.
Честное слово, мне стыдно. Обещаю, впредь такое не повторится. Да и незачем
нам с вами больше прятаться, ибо оставим мы сейчас готовящихся ко сну
Отворотова и Прибылова – пусть себе в неведении поспят ещё немного сном
пьяных «праведников», для них это дело привычное, как, впрочем, многие
годы привычным оно было и для всего нашего общества: залить с вечера
зенки, рухнуть в коечку, а там, хоть трава не расти! Да и чего волноваться?
Поутру опохмелимся и – снова ничего видеть не будем. Так что пусть поспят.
Время для них ещё не пришло просыпаться.
Мы же с вами заскользим по вектору Времени назад, в утро воскресного
дня, так сказать, в апофеоз развала глуховского предприятия. А поскольку
в нём принимает самое деятельное участие, почитай, все население Глухова,
то – бессмысленно скрываться – сольёмся с этими переполненными энтузиазмом
массами и мы.

Для местной знаменитости, рабочего поэта Валерия Кривоногова приход
воскресного утра совпал с ощущением необыкновенной радости, осветившей
его истерзанное творческими муками поэтической удачи лицо. Почитай, уже
сутки как он, получив от секретаря заводского парткома «социальный заказ»
– написать праздничную поэму в честь экстренной передислокации родного
предприятия, – пытался отыскать в дремучих дебрях своего интеллекта хоть
сколько-нибудь удобоваримый материал для достойного выражения означенной
темы. А поскольку интеллект этот зиждился на непрочном фундаменте
восьмиклассного образования, неполном десятке не до конца прочитанных
поэтических сборников (главным образом таких же, разве что более пронырливых
«рабочих поэтов») и отеческих советах престарелого редактора
местной «многотиражки» (в поэзии не разбирающегося, но твердо знающего,
что стихи должны быть записаны столбиком и оканчиваться рифмой), то благородное
желание Валерия «создать шедевр» без конца натыкалось на глухие
стены духовной немоты и зияющие пропасти словарного запаса. И так и сяк
составлял он друг с другом заранее выписанные столбиком: завод, город,
предприятие, партия, переезд, Глухов, Нея, эпоха, долг и прочие, как ему
казалось, необходимые для данного произведения слова, но они, как назло,
не сочетались, не рифмовались, не укладывались в поэтический размер.
Совершенно измученный, с взлохмаченными волосами, обкусанными
на пальцах обеих рук ногтями сидел он за кухонным столом, пытаясь набрать
из груды выпотрошенных «бычков» табака для «самокрутки» (хотя
бы на пару затяжек!), и уже готов был смириться с мыслью о собственной
бездарности, а вслед за этим соответственно подумать о самоубийстве, как
вдруг! – о, чудо озарения, приходящее к нам с первым лучом восходящего
Солнца! Если ты способно и бездарность вернуть к жизни, как много значит
твой приход для истинных Творцов! От неожиданно сверкнувшей в его
темном мозгу ясной мысли Кривоногов даже выронил из рук уже почти
свернутую самокрутку.
– Нашёл! Нашё-ёл!! – заорал он дурным голосом так, что от неожиданности
подпрыгнул спавший поодаль тощий кривоноговский кот и, тоже дико
заорав, пулей вылетел из кухни. Но Валерий не обратил на него никакого
внимания. Судорожно сглотнув горьковатую слюну, он смахнул на пол груду
выпотрошенных окурков, отыскал среди скомканных и исчерканных листков
чистый и принялся лихорадочно записывать изгрызанным карандашом
родившуюся в нём строфу:
Травка зеленеет,
Солнышко блестит –
В славный город Нею
Поезд наш летит.
– Ты чего орёшь? – проворчал за его спиной голос жены. – Сам дурью
маешься и другим покою не даешь. В пять часов разбудил, сволочь. А мне,
между прочим, к семи на твой завод идти мантулить, чтоб вас всех разорвало!
Нашли моду по выходным людев на работу наряжать!
– Да не бурчи ты, дура, – ласково ответил жене довольный собственным
творчеством Кривоногов. – Те ж объяснили – дело государственной важности!
Слухай лучше, какой у меня запев получился к поэме.
Валерий нараспев, как и положено истинным стихотворцам, прочитал
родившиеся строчки.
– Ну, как?
– Складно, – всё ещё ворчливо отреагировала жена, но сияющая физиономия
мужа заставила её смягчить гнев. (Чёрт его знает, может, и впрямь
чего путное насочиняет. Может, какую премию за это получит, хоть какая
польза будет от этого ненормального.) – Только не ори больше, а то я хочу
ещё соснуть малёхо.
Она сладко зевнула и, не обращая внимания на мужа, задрав ночную
рубашку, юркнула в туалет.
– Ага, давай, сосни... – вновь отрешаясь от окружающей действительности,
проговорил себе под нос Валерий и принялся перечитывать написанное,
соображая, как бы его продолжить дальше.
За стенкой раздался ураганный рев рванувшейся в унитаз воды и непременно
следующие за этим гудение, клокотание, пулемётное стрекотание
водопроводных труб.
– Слышь, писатель, – прорвался сквозь эту какофонию голос жены, – ты
про который поезд-то написал? Который, как в песне, «стоит на запасном
пути», что ль?
– Дура ты, Машка! Там про бронепоезд было. А вообще... Ну, Машка, ты
башка! Это ж правильно! Это ж так и надо – перекличка времён называется!
Ну, всё, иди, не мешайся тут.
– Ой, гляньте на него; «не мешайся»! Чего б ты без меня делал? Писатель
хренов!
Но Кривоногов уже не слышал последних слов жены. Его вновь понесло:
На пути запасном
Был наш бронепоезд...
Нет, бронепоезд тут ни при чём, не война, чай. А «поезд» – больно короткое
слово, не подходит в этот, как его... ага, размер. Тогда как?
На пути...
Нет, правильно сказать «путю». Ага!

На путю запасном
Был наш...
Паровоз!
Во!. Тоже ж поезд? Конечно! Как же дальше-то?
Он встал из-за стола и, нахмурившись, принялся взад-вперед ходить по
крохотной кухне. Наконец, его бормотания приобрели некоторую стройность
и осмысленность, лицо вновь просветлело, и, бросившись к столу,
Кривоногов записал очередную порцию строк:
На путю запасном
Был наш паровоз,
Но партия сказала –
Что ж тут за вопрос?
Мы ж рабочи люди!
Мы же – завсегда,
Если Родина прикажет,
Дружно ответим – «Да!»
Кое-какие строчки явно не влезали в размер, но Кривоногова это уже
не смущало. Его уже несло на графоманском коне с такой прытью, что, когда
через полтора часа проснувшаяся жена вновь вошла на кухню, «эпохальное
произведение» было практически завершено.
И вот сейчас, именно в тот момент, когда мы с вами, дорогой читатель,
появились на уже знакомом вам глуховском заводе, красный от смущения
и плохо скрываемой гордости автор читает свой «шедевр» высокой комиссии
в составе секретаря парткома Маслова, естественно, Вадима Петровича
Вениаминова и, само собой разумеется, Казимира Патриарховича. А чего
это вы по сторонам озираетесь? Завод не узнаете? По правде говоря, я и сам
его уже узнаю с трудом. Лихо поработали! И двух суток не прошло, а от
стоявшего века предприятия остались одни воспоминания. Как сказал бы
юный герой давней пьесы Розова: «Где стояли станки, там сегодня пеньки,
где цеха возвышались – только ямки остались...» Я же вам говорил: «Что у
нас любят больше всего, так это кампании!» Интересно, а смогли бы они
осилить такой объем работы в процессе обычных трудовых будней? Не разрушая,
а, наоборот, создавая что-нибудь полезное? Что-нибудь нужное им
же самим? Нет, серьёзно, читатель: ведь если с такой производительностью
да каждый день? Да качественно? Да за хорошую зарплату? А?
Как это «не смогут»? Ведь вот же – смогли! Ломать – не делать, говорите?
А как же эти – в Швеции, в Америке? Что-то не похоже, чтоб они там всё
время «ломали». Может, у них секрет какой есть? Или эти «пришельцы»,
что к нам теперь зачастили только для того, чтобы людей в парках культуры
пугать, с ними давно «вась-вась» и весь тамошний загнивающий расцвет
экономики за них сделали? При чем тут «не юродствуйте»? Как было сказано
в известном кинофильме, мне за державу обидно! Что вы замолчали? Тоже
обидно? Ну, не расстраивайтесь. Ведь мы же с вами сейчас в Прошлом, а в Настоящем,
может, и впрямь что изменится. Может, вспомним, что не «народ»
мы вовсе, а – люди: сильные, умелые, добрые и талантливые, а вспомнив,
начнём жить как Люди: не ради «грядущих побед Коммунизма», а на благо
себе – Сегодняшним, и значит, детям нашим – Завтрашним, и их детям –
Будущим. Может, так оно и случится? Ведь может?

Однако мы что-то слишком часто стали отвлекаться на общефилософские
разговоры, а события между тем несутся, как летящий с горы снежный ком,
увлекая за собой всё и вся. Чего доброго, и пропустим что-нибудь важное.
Ну вот, так и есть: Кривоногов уже прочитал свой «шедевр», и нам остается
лишь услышать мнение «высокой комиссии».
– Ну что ж, товарищи, – глядя на потупившего взор, переминающегося
с ноги на ногу поэта, Маслов самодовольно потёр руки и подмигнул Вениаминову
(знай, мол, наших), – прошу высказываться. Думаю, товарищ
Кривоногов вполне справился с поставленной парткомом (на этом слове он
сделал особый упор) задачей.
– Да, пожалуй, недурно. Только вот... – самолюбие Вениаминова было явно
ущемлено, ведь работа с «творческой рабочей молодежью», как-никак, вхо
дит в его компетенцию, и инициатива подобной акции определенно должна
была бы исходить от профкома. – Я думаю, наш рабочий поэт слишком уж
много внимания уделил героике рабочих будней, гордости за наш славный
рабочий класс, не отразив при этом идеологическую, так сказать, партийную
сущность вопроса. (Последние слова были сказаны с откровенным намёком
на недостаточную работу парткома с автором при постановке задачи.)
– Безусловно, – поддакнул Казимир Патриархович, хитро глядя на пикирующихся
«вождей». – В поэме также опущено и отражение сложной международной
обстановки. А в настоящий момент, когда силы империализма
необычайно активизировали гонку вооружения, я бы назвал это прямо-таки
«политической близорукостью»!
От этих слов у Кривоногова перехватило дыхание. Возникшая было в душе
гордость за содеянное моментально улетучилась, освободив место неведомо
откуда взявшемуся, пришедшему из каких-то генетических закромов
Страху: «Как же это я мог, идиот! Как же не учёл? Ведь сейчас эта «тройка»
вынесет приговор, и повезут тебя, Валера, не в Нею, а совсем в обратном
направлении!»
– Гхым, гхым, – нервно откашлялся Маслов, понимая, что теряет приоритет.
– Да, брат, ты тут того, недоучел. Ты тут... диссидентски, можно сказать,
выступил. Мы разве такую поэму тебе заказывали? Мы разве не говорили
с тобой о важнейшей роли единства партии и народа? Где это всё в твоей...
поделке? В этой – халтуре?! В этом, можно сказать, пасквиле?!! Вот полюбуйтесь,
товарищ... э-э... – Казимир Патриархович, с вашего позволения.
Полюбуйтесь, Казимир Патриархович, какая у нас ещё есть несознательная
молодежь! А мы его – рабочий поэт! В газете, можно сказать, место отрывали
у важных политических статей, чтоб его вирши печатать. А всё вы – профсоюзы
– их избаловали. Матпомощь всякую выписываете, нянькаетесь со
всяким отребьем!
– Ну, это уж ты чересчур. – Теперь пришла пора защищаться Вадиму
Петровичу. – При чем тут профком? Идеология – ваше дело. И не стоит уж
так сильно-то парня гробить. Смотри, аж посинел, бедняга. Испугался, что
ль? Да не боись ты! Мы ж просто, как старшие товарищи, поправляем, так
сказать. Ну, что ж, дал маху, бывает. И на старухе, говорят, бывает прореха.
Ха-ха-ха! Ты, давай, лучше соберись и добавь чего надо. А я пока редактору
звякну, пусть попридержит выпуск спецномера эдак на... минут сорок тебе
хватит?
– Хватит! Ещё как хватит! – чуть ли не завизжал возвращённый к жизни
Кривоногов и, благодарно взглянув на Вениаминова, выскочил из маслов
ского кабинета, едва не уронив какого-то рабочего, пришедшего разбирать
парткомовскую мебель.
– Вот так-то, товарищ секретарь, – самодовольно улыбнулся Вениаминов,
празднуя полную свою победу. – Работать надо с кадрами! Растить таланты!
А разбрасываться творческой рабочей массой мы вам не позволим. Потому
что мы – профсоюзы! Мы – их защита!
Трудно сказать, как стали бы развиваться события дальше (судя по выражению
лица партийного секретаря, он явно зол на Вениаминова, так уронившего
его партийный авторитет прямо на глазах этого... чёрт его знает, откуда
взялся этот Казимир Патриархович?.. говорят, из министерства, а может, из
ЦК?.. Нет, Маслов так этого дела не оставит!), если бы на пороге парткома
не возникла пышная, экстравагантно наряженная фигура... (да, да, дорогой
читатель, вы, конечно же, узнали её) Варвары Пантелеймоновны. Странно,
как это она здесь оказалась? Насколько мне известно, до сих пор супруга
Вениаминова на работе мужа не появлялась. В их семье это считалось бестактностью.


– Что это у вас тут происходит? – И тон у неё какой-то необычный, прямо-
таки дерзкий. Да и выглядит Варвара Пантелеймоновна совсем не так, как
в начале нашей повести: помолодевшая, глаза озорно блестят, смотрят независимо.
Что за метаморфоза? Смотрите, Вадим Петрович даже рот раскрыл
от удивления. – Меня сейчас чуть с ног не сшиб выскочивший от вас какой-то
взлохмаченный парень. На нём лица не было! Вы что тут себе позволяете?
Как вы с людьми тут обращаетесь?!
От напора вениаминовской супруги Маслов даже забыл, что хотел ответить
Вадиму Петровичу. Он, конечно, знал Варвару Пантелеймоновну,
не раз бывал у них в гостях, но даже представить себе не мог, что эта, всегда
немногословная, мужепоклонная женщина способна быть такой резкой
в выражениях, такой эмоциональной и дерзкой. Да что они, сговорились
что ли с мужем позорить его перед Этим? Или?.. Ах, он осел! Вениаминов
собрался на новом месте пролезть в его кресло?! Ну, конечно! Не зря же
Этот ему поддакивал? Выходит, у них уже всё обговорено! Ах, ты, сука
профсоюзная! Ах ты...
– Нижайший поклон Варваре Пантелеймоновне! Вы – неотразимы! Хоть
в кине снимай! Куда там Нонне Мордюковой! – Казимир Патриархович
с легкостью гусарского волокиты выбежал навстречу даме и, расшаркавшись
на старинный манер, опустился перед ней на колено. – Разрешите ручку поцеловать,
несравненная!
– Да бросьте вы фиглярничать! Клоуны номенклатурные! Дима! У меня
к тебе конфиденциальный разговор.
Вениаминов смотрел на жену расширенными от удивления глазами,
не реагируя ни словом, ни жестом.
– Ты что, не слышишь? Оглох, что ли, в этом гуле?
Вадим Петрович, конечно, не оглох, но его руководящая натура никак
не хотела понять, что обращение «Дима», давным-давно исчезнувшее из лексикона
окружающих, относится именно к нему. К тому же, если уж мы с вами
потрясены произошедшей с Варварой Пантелеймоновной метаморфозой, то
он и подавно. Наконец, справившись с минутным оцепенением, он произнёс
тем же зловещим шепотом, который мы слышали в пятницу утром:
– Не понимаю Вас, Варвара Пантелеймоновна. Вы что это себе позволяете?
Вы где находитесь? Вы – в ПАРТКОМЕ находитесь! В присутствии
партийного руководителя производства и самого товарища...
– Знаю, знаю – Пазимира Казиарховича. Тьфу, понапридумывают имён,
язык сломаешь.
– Ну, знаете ли, мадам?.. – последний выпад вениаминовской супруги
вывел из себя даже этого непонятного типа. – На своем веку мне, конечно,
приходилось встречать немало женщин. Были среди них и дерзкие, не чета
вам. Жанна, например... Случалось, и Екатерина позволяла себе эдак...
взбрыкнуть. Но чтоб касательно моей личности... столь беспардонно, знаете
ли?..
– И знать ничего не хочу! Мне сейчас не до ваших «пардонов». А если
уж вы такой культурный, то в отличие от Вениаминова должны знать, что
слово «конфиденциальный» – значит без посторонних! А, впрочем, мне всё
равно, можете присутствовать. Короче, Дима, – я с тобой развожусь! Хватит!
Хочу хоть остаток жизни пожить по-людски. Чтоб с любовью, с уважением
и с сексом. Да, да – с СЕКСОМ! И ничего в этом плохого не вижу, нечего
делать на меня большие глаза – я в своем уме!
– Фьюить! – ошарашенно присвистнул Маслов.
– Но-о-мер! – почти восторженно произнес Казимир Патриархович.
Даже он, казалось, умеющий всё предвидеть, не ожидал такого поворота
событий.
Естественно, оба они тотчас забыли о снедавшем минуту назад их души
гневе и теперь один со злорадством, другой с любопытством смотрели
на Вениаминова.

Честно говоря, читатель, мне бы не хотелось сейчас оказаться на месте
Вадима Петровича. Вам тоже? Могу себе представить, что творится сейчас
в его душе. Вы посмотрите, как изменилась его всегда сытая, лоснящаяся от
самодовольства физиономия! Лицо бледное. Зрачки бегают, как у затравленного
зверька. А фигура? Где его былая руководящая осанка? Даже фирменный
пиджак выглядит сейчас не лучше изделия какого-нибудь «Казаншвейторга».
Да, выдала Варвара Пантелеймоновна «на-гора»! Нанесла ему удар, в буквальном
смысле, «ножом из-за угла». Зарезала! Ведь что может быть хуже
для подобного Вадиму Петровичу «номенклатурного лица», нежели бунт
на собственном домашнем корабле, да ещё на глазах сослуживцев? Только
государственный переворот или, что в те времена было столь же невероятным,
судебный приговор с «полной конфискацией».

Послушайте, читатель! Что у вас за странная манера шептать мне в самое
ухо? Честное слово, неприятно. К тому же, всё равно не разобрать ни одного
слова. Говорите нормально. Не волнуйтесь, нашим героям сейчас не до нас.
Не понимаете, что произошло с Варварой Пантелеймоновной? Считаете её
поведение, а пуще, решение нелогичным, не соответствующим ранее данному
автором образу? Но ведь мы, кажется, уже говорили: «...женщина – суть
непредсказуемая. Не только автор, она сама, порой, не может поручиться...»
и далее по тексту окончания 7-й главы? В тот раз вы не возражали, что же
теперь от меня хотите? Вот оно всё и подтвердилось. А потом, при чем тут,
простите, автор? Если уж у кого и требовать ответ за происходящее, так это,
я полагаю, у Боба. Однако мы отвлеклись, а Вениаминов тем временем уже
оправился от шока и, кажется, намерен произнести ответное слово.

– Как же ттак, Ввварвара П-ппантелей... Варя? Ведь ммы ж с т-тоб-бой... –
то ли от необыкновенного волнения, то ли от серьезного нервного потрясения
Вадим Петрович начал не на шутку заикаться. – Ммы ж с т-тоб-бой всегда
тт-ак д-друж-ж-жно жжили? К-как д-два б-берега у-у-у одной ре-еки!
– Да ты не волнуйся так, Дим! – Варваре Пантелеймоновне стало искренне
жалко бывшего мужа. (Всё ж столько лет бок о бок прожили!) – На-ка вот,
водички выпей. Вот и молодец. Вот и хорошо. Ну, что ж делать-то, Дим? Ну,
жили. Ну, «как два берега»... Только реки-то у нас общей никогда и не было.
Ни реки, ни любви, ни детей...
– Да к-какая люббовь, Варь? Т-ты оп-помнись! В-в наши-тто го-оды?
– Обычная, Дима. Простая человеческая любовь. А годы тут ни при чём.
Уж это-то я теперь точно знаю!
Возникшую после этих слов паузу неожиданно прервал командный
голос:
– Чего это вы тут рассиживаетесь? До отправления последнего состава
всего ничего осталось, куча оборудования не отправлена, а они тут разговоры
разговаривают!

Ба, читатель! Вы посмотрите на этого «командира»! Ну, конечно, же –
Вася! Как изменился-то! Костюм, галстук, ботинки чищенные. Ну, начальник
и все тут! А взгляд-то, взгляд? Брови сведены, зрачки гневно поблескивают.
Орёл! Вот что с человеком власть делает. Где он, ещё недавно – перепуганный
студентик? Да… если Васе и впрямь удастся получить институтский
диплом да сесть затем в какое-нибудь руководящее кресло, не завидую я его
будущим подчинённым.

– А вам, товарищ парторг, да и вам, Вениаминов, вообще не до разговоров
должно быть сейчас. Запустили, понимаешь, воспитательную работу, а рабочие
между тем напились, как свиньи. Прямо на путях валяются! Составу,
понимаешь, не проехать. Немедленно разобраться и фамилии зачинщиков
этого бардака – мне на стол!
...Токарь Шилов со товарищи праздновал удачную сделку. Ещё в пятницу,
узнав о переезде завода в Нею, Петрович ощутил в своём нетрезвом нутре
зуд, называемый жаждой деятельности, но, конечно, направленный на своё,
а не общественное благо. «Это что ж получается? – медленно, но весьма
конкретно соображала его голова. – Все енти станки, верстаки, весь наш
кровный струмент повезут хрен знает куда, отдадут хрен знает кому (сам-
то он, понятно, никуда из города не стронется. В гробу он видал эту Нею!),
по дороге, знамо дело, половину посеют, а то и пропьют, и всё это – дяде?
Не пойдёть! Он тоже не какой-нибудь там – Рабочий! У него тоже гордость за
свой колехтив имеется!» В конце концов размышления эти привели Шилова
к простому решению: под шумок что-нибудь «толкнуть» из родного оборудования
и – пропить. Как говорится: лучше в нас, чем в таз! Всю субботу,
всячески отлынивая от общего процесса, искал он пути реализации своего
решения, и вот наконец воскресное утро свело совсем уж было отчаявшегося
Петровича с «покупателем». Точнее, сразу с тремя: с виду мужики были
вполне приличными, хорошо одетыми, а значит, (Шилов сразу догадался)
богатыми. Дельце обделали быстро и, как посчитал Шилов, вполне для него
выгодно. Собранные по разным углам разбираемого завода давние шиловские
кореша-собутыльники мигом отодрали от фундаментов четыре означенных
в «договоре» станка и, упаковав их в ящики (благо тарой глуховские школьники
и студенты обеспечили), погрузили на машины покупателей. Зачем
они им понадобились, куда будут увезены, Петровича не интересовало.
Тем более что один из покупателей, должно быть, старший – сам весь в се-
ром, с подкупающей сладковатой улыбочкой и весьма знакомым Шилову
лицом (Вы, читатель, конечно, догадались, о ком идёт речь?) – эдак тихо,
как бы мимоходом, намекнул Петровичу, чтоб держал язык за зубами, если,
конечно, жизнь дорога. В те годы термины «теневая экономика», «мафия»
не были в ходу, но Шилову и не надо было их знать – без того сообразил:
этот в сером зря пугать не будет, человек дела. Так что, как ни подмывало
его похвастаться перед дружками, Петрович был нем, как могила, и на расспросы
корешей – откуда у него, всегда сшибающего медяки на опохмелку,
такая прорва винища? – только загадочно улыбался. Дескать, угощайтесь,
робяты, от широты его хлебосольной души, а что, чего, да откуда – замнём
для ясности.
Ребята и угостились. Да не одни, а ещё кой-кого пригласили «за компанию». В итоге, ко второй половине воскресного дня среди ящиков с оборудованием,
брошенных прямо на подъездных путях, собрался весьма «теплый»
коллективчик. Даже старейшина Семёныч сподобился «поучаствовать». И вот
сейчас, когда мы с вами вместе с встревоженным партийным секретарём
и Казимиром Патриарховичем подходим к месту весёлого разгула, он со
слезами на глазах произносит тост.
– Други! То есть, значится, товарищи мои! Сос... сос... луживцы! Не думал
я, что доживу до такого горького часу, кода... Кода вот этими руками... Вот
этими трудовыми руками!.. Буду ра.. разбирать... Буду ломать!.. Ломать, вашу
мать!.. Столько лет... Столько лет!!.. Ведь я ж ещё пац... пацаном... И отец
мой, и дед... вот тут вот... на этом родном заводе!.. Ё-моё!! Ребяты! Как же ж
так? Что ж это за жисть у нас за такая? За шо боролися? За шо кровь проли...
Эх... Давайте выпьем за помин души его... родного нашего... Кормильца нашего...
Жить-то я как теперь без тебя буду, милай?!..
Не в силах далее продолжать, Степаныч обнял какой-то ящик и принялся
его целовать, рыдая в голос.
– Да бует-те! – приобнял его сзади сам едва стоящий на ногах Шилов. –
Не упи... убивайся так-то... Шо терь-то? «Померла так померла...» Ты выпей
луше. А то от добро выплескивашь и тару задерживашь...
– Та-ак! – красный от гнева, произнес наблюдавший за всем этим Маслов.
– Хороши, голубчики! Нашли время и место. Спасибо вам. От парткома, от
руководства, от профсоюзной организации – большое спасибо! Да как же
это вам в голову взбрело? В то время как весь наш народ, вся наша многонациональная
страна, всё прогрессивное человечество, понимаешь, идут,
можно сказать, к счастливому концу, вы, значит, что же это? Саботируете?
Против решений партии и правительства? Где же ваша рабочая совесть? Про
летарское чутьё где, я вас спрашиваю?! Через полтора часа последний состав,
понимаешь, отправлять, а они тут тосты поднимают, алкаши несчастные!
Ну, эти забулдыги известные, но ты-то, Семёныч? Ты же – гордость завода,
ветеран, можно сказать! Как же ты мог?
– А что я? Я – как народ. И ты не отрывайся, парторг, не брезговай с рабочим
классом. Или забыл, откудова сам вышел? Налей-ка ему Петрович,
пусть тоже завод наш – батюшку помянет.
– Я те налью! Я тя... на 15 суток ты у меня загремишь. И ещё неизвестно,
на что вы столько пойла накупили?
– Как это «неизвестно»? – Подававший Маслову стакан, Шилов вдруг
разглядел Казимира Патриарховича. – Вот же он и... расплатился... Да...
четыре станка... как с куста... Ой... чо я буровлю... они ж не велели мне...
эта... извиняйте, значит. Вот...
– Какие четыре станка, друг мой? Окститесь!
– Совсем уж спятил, что ли? – У Маслова даже в глазах потемнело. Теперь
Этот точно на него зуб иметь будет.
– Каки-е? Обы... обыкновенные... токарныя, ф-ф-фрезеровные.
– Может, любезный, вы еще скажете, сколько я заплатил вам за данное
оборудование? Тысячу? Десять?
– С ума шоль сошёл, такие деньги? И воще... мы ж натурой договаривалися.
Запамятовал? Кажый станок – три литра «светленькой»?!
– За станок – шесть бутылок водки?! – схватился за сердце партийный
секретарь.
– Не тока! Не тока!! Ты не сумлювася, нас не проведёшь! Ещё – по че...
четыре пузыря «веры михалны»! Да вот... так! Мы родной завод ценим!!
Раздавшийся вслед за этим сатанинский хохот, напомнивший Маслову
события пятничной баньки, утонул в нетерпеливых свистках тепловоза.
Время неумолимо бежало вперед. Внутренне холодея, парторг инстинктивно
оглянулся на этот хохот, но... Нет, никакого Мефистофеля-Мыслителя рядом
не было. Исчез куда-то и Казимир Патриархович. «Фу ты, черт! – подумал
Маслов. – С этой работой и впрямь свихнёшься». Досадливо морщась, он
обвел взглядом компанию бражников и, признав дальнейший разговор с ними
бессмысленным, махнул рукой, повернулся и, бросив на ходу: «Катитесь
вы, знаете куда?!.» – пошел в сторону трибуны, специально возводимой по
случаю предстоящего митинга. Правда, шагов через пять он обернулся и не
терпящим возражений тоном добавил: «Чтоб через полчаса все эти ящики
были на платформе!»

Я думаю, читатель, нам нет смысла следить за выполнением масловского
приказа. Ведь так или иначе, а оборудование всё равно будет погружено,
упаковано и ровно в 19.00 – в полном соответствии с план-приказом, разработанным
лично и. о. директора Василием Королевым – начнется митинг,
посвящённый успешному выполнению правительственного задания. Городские
и заводские руководители различных рангов будут взволнованно
говорить о «долге», «высокой чести», «особом доверии правительства»
и прочем, хорошо известном нам, ибо переходящем из доклада в доклад,
из речи в речь. Далее выступят представители «трудового народа», чтобы
высказать «сердечную благодарность» за все то, о чем говорили руководители.
Будет среди них и наш знакомец – рабочий поэт Валерий Кривоногов.
За то время, что «высокая комиссия» отпустила ему для переделки поэмы,
Валерий прекрасно справился с поставленной задачей и вот теперь в коричневом
костюме, отутюженном впервые за много лет носки, с блестящим
кругляшком лауреата какого-то смотра художественной самодеятельности
на лацкане, стоит он на трибуне и льёт на головы многолюдного митинга
изыски собственного творчества:
Травка зеленеет,
Солнышко блестит –
В славный город Нею
Поезд наш летит.
На путю запасном был наш паровоз,
Но партия сказала – что ж тут за вопрос?
Мы ж рабочи люди! Мы же – завсегда!
Родина прикажет – отвечаем «Да!»
Ты прости нас, Глухов,
Городок родной.
Стало в горле сухо,
Не смочить слюной.
Не умыть слезами,
Водкой не залить –
Здеся мы родились,
Но здеся нам не жить.
Нам теперь роднее,
Прямо скажем мы,
Славный город Нея
Возле Костромы.
Не жалея силы –
Труд всегда нам люб! –
Будем мы настилы
Делать там для труб.
Будем в энтом деле
Мы, как на войне:
Трубы мы застелим
Аж по всей стране.

В этот момент глаза Валерия заблестели как-то по-особенному, голос поднялся
на более высокую ноту и, выкинув вперёд правую руку, Кривоногов
торжественно продолжил:
Ты не сумлювайся,
Только брось нам клич,
Встречный план мы примем,
Дорогой Ильич!
Что за мир – все знают –
Борешься ты в мире:
Вона как сияют
Звезды на мундире!
Сделал ты немало
Для своей страны
От земли той Малой
И до целины.
Мы тобой гордимся
И, назло врагам,
Дружно потрудимся
Всем на радость нам.
Империалистам скажем мы в ответ:
Миру – мир навеки, а войнам, значит, – нет!
Будет небо ясным –
Верим мы всерьёз!
На путю запасном
Был наш паровоз,
Но пробил час, и в Нею
Он весело летит:
Травка зеленеет,
Солнышко блестит!
Ну что, читатель, вы не прослезились? Нет? Черствый вы все-таки человек,
как я погляжу. А народу вон нравится. Слышите, как хлопают? А
чего ж не хлопать: всё складно, всё правильно, а главное – про себя! Даже
предгорисполкома Фёдор Петрович в отличие от вас слезу пустил. Обнимает
Кривоногова, как родного брата, парторгу Маслову руку благодарно жмет:
– Ну, братцы, ёксель-моксель! Ну, удружили! Ну, порадовали! Не ожидал...
Так все в точку! И складно, главное...
– И политически всё выдержано, – одобрительно поддакнул стоящий
рядом Казимир Патриархович.
– Да уж не промахнулись! – подтвердил «первый». – Так ведь работает
горком-то! Не зря, этого самого, хлеб едим!
– Ну ты... эта, парень, – повернулся мэр к Васе Королёву, – слушай... что-то
я тя раньше на заводе не встречал? Специально, что ль, прислали?
– Специально, товарищ Семёнов. Василий Васильевич – молодой специалист,
без пяти минут, можно сказать, инженер. И вот, зная его деловые
качества, энергию и недюжий ум... (при этих словах Вася засиял, как начищенная
медаль) я лично попросил товарища Королева возглавить сей
ответственный участок вашего трудового фронта. Как видите, не ошибся!
Только... знаете, Фёдор Петрович, что-то в вашем политехническом институте
непонятное творится...
– Что такое? Сигналы есть?
– Да вот у Василь Василича возникли какие-то трудности с защитой
диплома. Он, правда, скромен, молчит об этом, но я полагаю... – Казимир
Патриархович хитро подмигнул покрасневшему Васе, мол, ты не подвел,
и я в долгу не остаюсь.
– Ерунда! Слышь, парень, считай, что диплом у тебя в кармане. Я им,
едрёна вошь, покажу «трудности»! Они у меня поразбрасываются нашей
сменой! В общем, загляни ко мне, парень, денька через два. А счас закругляй-
ка всю эту бодягу: отправляй состав и объявляй общегородской сабан... тьфу,
ёклмне! – праздник!
– Да вроде бы рано, Фёдор Петрович. Ещё не все выступили.
– Закругляй, тебе сказано! Остальные за столами доскажут. У меня в горле
всё пересохло, понимаешь ты это, едрён корень?
Вася Королёв, ещё раз поблагодарив всех глуховцев за ударный труд, дал
сигнал к отправлению поезда, и тот, прощально гуднув три раза, заскрежетал
застоявшимися колёсами и, сначала медленно, затем всё убыстряя ход, потащил
остатки глуховского завода в неведомую даль. Туда, где их, конечно,
никто и никогда не ждал. Сводный оркестр пожарников, милиции и похо
ронного бюро дунул в свои трубы, пытаясь держаться как можно ближе к
оригиналу марша «Прощание славянки». Народ закричал «УРА», и в воздух,
как водится, полетели чепчики, простите, – шапки, шляпы, береты и прочие
головные уборы.
И грянул ПРАЗДНИК!
Думаю, дорогой читатель, такого праздника вам ещё видеть не приходилось.
Все питейные и превращенные в оные общепитовские заведения
сегодня будут работать в Глухове до рассвета. По особому приказу градоначальника
из запасников и даже спецскладов будет вынуто море питья и горы
съестного. (В те годы, как вы помните, и того и другого было ещё в достатке!)
Пей, ешь, гуляй, горожане! Заливай память о родном заводе, забивай невесёлые
мысли о завтрашнем дне, о предстоящем переезде, обо всём печальном,
грустном, портящем настроение! И наплевать, что завтра всё это вернется,
представ в куда более мрачном свете. Сегодня – ПРАЗДНИК!!

Вон смотрите, полетели в небо первые ракеты, зашипели желтым
пламенем огненные хвосты фальшфейеров, в Парке культуры и отдыха
закрутились, загрохотали огненные колёса давно забытых петард. А вот
и настоящий фейерверк! Да какой мощный! Какой красивый! Откуда всё это
взялось в Глухове? Чёрт его знает! Да не будем мы ломать над этим голову!
Всюду иллюминация, смех, песни, музыка, пляски! Праздник! Давайте же
и мы окунёмся в него. Я думаю, за все предыдущие тяготы нашей повести
мы с вами заслужили этот кусочек праздничного веселья. Во всяком случае
вы, читатель.

...К полуночи, насытившиеся, напившиеся глуховцы потянулись на площадь
перед горисполкомом. Это естественно. Такой уж мы народ – и в радости,
и в горести хотим быть рядом друг с другом, ощущать себя частицей
чего-то большого, сильного и важного. Поодиночке и компаниями, с гитарами,
гармошками, баянами и магнитофонами вливались со всех концов города
в общую массу люди, и скоро на площади стало уже тесно от танцующих,
поющих или просто глазеющих. От многоголосья звенело в ушах, от разгорячённого
дыхания пьянел воздух. Сейчас здесь, на площади, можно встретить
всех героев нашей повести. Даже, смотрите, Шилов пытается что-то вытанцовывать
в соседнем кругу. Вот здоровье у человека – позавидуешь. А вот
справа выскочила в круг веселая раскрасневшаяся молодуха. Выбивая дробь
каблучками, она завела, видимо, только что родившуюся частушку:
Милый порет ахинею –
знаменитым быть хотит,
Уезжает в город Нею,
хрен, чай, с нею, говорит! У-УХ!
Тотчас актуальную тему подхватил веснушчатый парень:
Обымался по весне я
с милкою под ёлочкой,
А поеду в энту Нею –
обымусь с неёлочкой! Э-эх!
А вот уже и сам гармонист решил показать свои способности:
Здесь стоял родной завод
не один, робяты, год,
А сегодня дунул в Нею –

я от энтого хренею!
* * *
– Боб, милый! Наконец-то я тебя нашла!
Узнаете голос, читатель? Да, это Варвара Пантелеймоновна. Смотрите,
с чемоданом. Видимо, она серьёзно решила изменить свою судьбу, и даже
длительный разговор с Вениаминовым не смог повлиять на это решение.
– Боб! Я всё решила! Я – твоя навеки! Вот в чемодане самые необходимые
вещи и мое полное любви сердце – все это отныне твоё! Бери меня!
– Не понял? – Борис Арестов уже успел прилично набраться и, конечно,
давно забыть мимолётную связь с вениаминовской супругой. Тем паче что
и в тот момент, как вы помните, он тоже был не шибко трезв. – Вы хто такая?
Вы мне, шо ли, все это тут?
– Тебе, конечно, тебе, мой дорогой! Ты вернул меня к жизни. Ты подарил
мне любовь. Твои руки... о! твои нежные руки, губы!.. Ну, пойдём же скорее
к тебе! Я умираю от любви. Я вся в нетерпении!..
– Пардон, вы меня с кем-то путаете. Я вас не знаю.
– Как это?.. Ведь два дня назад... наша страсть... Ты же говорил, что любишь?
Что мечтаешь обладать мной всегда?! Ты что, забыл? Я же решилась!
Я же все мужу сказала!
– Мужу? А хто твой муж?
– Вениаминов. Только он теперь – бывший. Мой муж – ты, Борис!
– Вениаминов?.. Погоди, погоди. Што-то я припоминаю... – наконец до
сознания Арестова дошло, о чём идет речь, он всё вспомнил и... даже вспотел
от испуга. Ещё бы! Такого поворота событий Боб уж никак не ожидал. Он
даже и любовником этой дамочки не собирался стать, а тут – мужем! Ну,
уж, дудки! На время протрезвевший мозг Арестова принялся лихорадочно
соображать, как ему выпутаться из столь щекотливой ситуации. Наконец он
зацепился за известную с детства уловку:
– Вениаминов, говорите? Ой! Да вот же он сам идет! С ружьём! Убьёт!
Честное слово, убьёт!!
– С каким ружьём? У него и ружья-то никогда не бы... – Варвара Пантелеймоновна
обернулась, повинуясь руке перепуганного Арестова, но,
как ни старалась, не смогла разглядеть среди веселящейся толпы бывшего
мужа. А когда повернулась опять, Боба, как и следовало ожидать, и след
простыл. – О-ой! – только и смогла произнести понявшая свою страшную
ошибку обманутая женщина. Силы её оставили и, выронив чемодан, она,
рыдая и пошатываясь, медленно побрела прочь с этой веселящейся площади,
не разбирая дороги и не зная конечной цели своего пути.
– Борис Константинович! Слава богу! Я с ног сбился, ища вас. – Стремительный
побег Арестова прервала возникшая на его пути фигура солидного
мужчины в сером пальто. – Разве можно в вашем положении исчезать,
не оставляя координат?
– Я протестую! Я свободный человек! – Боб всё ещё находился под впечатлением
встречи с Варварой Пантелеймоновной и потому, видимо, принял
Казимира Патриарховича (вы, конечно, его узнали сразу) за представителя
милиции, если не хуже. – Предъявите ордер в конце концов!
– Успокойтесь, друг мой! Какой ордер? Нельзя же так напиваться, в самом
деле. Вы что, не узнаёте меня? Я из Госкомспорта.
– Из Москвы?.. – Боб насторожился и постарался принять вид абсолютно
трезвого человека. – Я – ни грамма! Это... просто усталость и... общая, так
сказать, атмосфера.
– Да, да, я понимаю. Однако это меня не интересует – вас отправляют для
работы за границей. В Париж. До завтрашнего полдня мы должны оформить
все бумаги.
– В Париж? Меня?! – от одного этого известия Арестов снова опьянел.
Его начало сильно покачивать.
– Только, ради бога, не падайте в обморок от счастья. Лучше бегите немедленно
к супруге, пусть экстренно соберёт всё самое необходимое для
отъезда.
– К какой супруге? Я – холост!
– Холост? Простите, но у вас в анкете значится – женат?
– Это в прошлом. А теперь – холост.
– Ах, вон оно что... – Казимир Патриархович с сожалением посмотрел
на Боба. – Это меняет дело. К сожалению, в таком случае, нам придётся искать
другую кандидатуру для поездки. Извините.
– Что значит «другую»? А я?
– За границу мы посылаем только женатых. Так что... Не сможете же вы
до завтрашнего обеда стать таковым?
– До завтрашнего... – И вдруг Арестова осенило. – Запросто!

...В колени плачущей, идущей не разбирая дороги Варвары Пантелеймоновны
внезапно ударилось что-то твёрдое. Она вздрогнула. Разомкнула
набухшие от слёз веки и увидела огромный букет цветов из тех, что всегда
росли на клумбе у памятника. Ещё не понимая, что всё это значит, Варвара
Пантелеймоновна развела руками бутоны и... Сквозь них на нее смотрело
улыбающееся лицо Арестова.
– Варя! Жена моя! Я так счастлив, что ты избрала меня в свои спутники!
– Боб, но ведь ты же... Ты же обманул меня?
– Я? Когда?! Тебе всё это только померещилось. Я был так поражен твоим
неожиданным, осчастливливающим меня решением, что должен был побыть
наедине. И вот – я у твоих ног!
Он обнял зарёванную, но уже возвращающуюся к жизни Варвару Пантелеймоновну,
и они медленно побрели к дому Боба.

Да, дорогой читатель, история Варвары Пантелеймоновны не захотела
пока оканчиваться печально. Она ещё немножко порадует её страстью
и надеждой, как порадует до утра праздник одураченный город Глухов.
Но – скоро утро. понедельника. Утро, несущее с собой тяжесть похмелья
и ужас протрезвления. Что ж, не будем мешать благополучно завершиться
этому «пиру во время чумы». Не будем и участвовать в нём дале… Хватит!
Пора ставить точку в нашем повествовании!

...Выйдя из вагона, директор глуховского завода сразу почувствовал
какую-то ненормальность: никто не встречал его, как обычно, у дверей
вагона, да и вообще перрон, если не считать двух-трех приехавших на том
же поезде, был пуст. Виновато улыбнувшись Прибылову, Иван Степанович
пригласил его пройти в вокзал и лишь здесь встретился с человеком в сером,
который, радостно улыбаясь, вышел им навстречу.
– Ну, слава богу, прибыли! Казимир Патриархович, с вашего позволенья!
Решил самолично вас встретить. Прошу в мою машину...
Ничего не понимающий Отворотов пожал протянутую ему руку, пытаясь
вспомнить, что это за человек и почему именно он встречает их с поезда, но
улыбающийся незнакомец (нет, все-таки Иван Степанович уже видел где-то
это лицо!), взяв из руки директора чемодан, уже увлекал его и замминистра
к выходу.
– А почему так пусто-то? – всё более настораживаясь, спросил Отворотов,
когда они проехали минут десять по безлюдным улицам города.
– Действительно, странно, – добавил заместитель министра, тоже не понимая
происходящего.
– Всё в порядке, товарищи, – успокоил их улыбающийся Казимир Патриархович.
– Все уже собрались, ждут вас.
– Что, на заводе? Весь город? Действительно, что ли, новый цех пускаем?!
– Отворотов хоть и не мог до сих пор поверить в реальность срочно
вызвавшей его телеграммы (конечно, были у них какие-то разговоры о
реконструкции цеха, но мало ли о чем они разговаривали?), а всё-таки почувствовал
некую гордость за руководимый им коллектив. (Неужто, сукины
дети, и впрямь мне сюрприз устроили? Если так – дело пахнет орденом!)
– Весь город, не сомневайтесь, три дня трудился без устали... – утвердительно
мотнул головой Казимир Патриархович. – Да что говорить, сами
сейчас всё и увидите.
Родной завод Отворотов увидел сразу же, едва их «Волга» вывернула
на призаводскую площадь. Однако, всмотревшись в знакомые очертания,
он вдруг похолодел: что-то странное было в них, что-то пугающе-
неестественное. Не дожидаясь, пока машина окончательно остановится,
Иван Степанович выпрыгнул из неё и... охнул:
ЗАВОДА НЕ БЫЛО! Были полуразобранные кирпичные стены, торчащие
из земли, словно урбанистические елки, железобетонные столбы с усиками-
ветками арматуры, даже где-то были металлические ребра прежней крыши.
А внутри – ПУСТОТА!
– Не может быть... – простонал директор, осознавая, что всё это он уже
видел... там... в сочинском парке. Вот сейчас он посмотрит налево, туда,
где всегда располагался Отдел кадров и... о Господи! – пионеры сажают
деревья...
– Нет! Нет!! – заорал Отворотов и гулкое эхо, разметав его голос по пустым
помещениям бывшего завода, возвратило ему этот крик. Иван Степанович
протёр рукой глаза, пытаясь отогнать наваждение, но оно не исчезало. Завода
не было.
– А ты в очки ще глянь, аль опять забыл на тумбочке? – прозвучал справа
от директора, там, где только что стоял Казимир Патриархович, хриплый
голос почтальонши.
Взбешенный Отворотов резко повернулся на этот противный голос, намереваясь
что есть силы влепить оплеуху неизвестному злодею, но так и застыл
с поднятой над головой рукой. Перед ним стояла курносая, веснушчатая
пионерка и, отдавая «салют», звонко докладывала:
– ...пионерская дружина с честью справилась с поставленной перед ней
задачей; на месте бывшего завода разбит пионерский парк имени Торжества
Идей Светлого Будущего! Спасибо партии и правительству за наше счастливое
детство!
Невидимый оркестр грянул «Взвейтесь кострами, синие ночи», и звонкие,
жизнерадостные звуки высоко поднялись над хилыми саженцами, над
унылыми останками завода, над оторопевшим заместителем министра, над
Отворотовым, так и не опустившим руку и вроде бы отдающим «салют»
рапортующей пионерке.

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА
«Хочешь жить в согласии – соглашайся!»
Правило Рейберна


Ну что ж, дорогой читатель, как ни жаль, а пришло время нам с вами расставаться.
Вот так всегда: стоит только привыкнуть к человеку, сродниться
с ним душой, обязательно происходит что-то такое, что вынуждает говорить
«прощай»! В лучшем случае – «до свидания!»
Но, прежде чем поставить окончательную точку в нашей повести, мне,
видимо, следует ответить на вопрос, который обязательно задаст всякий
уважающий себя Критик. «В вашей повести, – скажет он, – выведены образы
одних дураков, хамов, лодырей, пьяниц и прочих “отрицательных героев”.
А где же “герои положительные”? Или автор считает, что таковых в нашем
обществе нет?»
Великий Гоголь однажды уже ответил на подобный вопрос, назвав своим
«положительным героем» Смех. Автор, конечно, прекрасно понимает разницу
между собой и Николаем Васильевичем и потому даже не попытается
замахнуться на подобное заявление. Да и не смешно мне всё это. Не смешно!


Но, раз уж так необходимо Критику, пусть моим «положительным героем»
будете Вы, Читатель. Ведь Вы же хороший человек, правда? Ну, по крайней
мере вполне могли бы таковым быть.
Казимир Патриархович? Нет. Он на эту роль уж никак не подходит. Ах, я
обещал вам обязательно рассказать, кто же он такой! Честно говоря, я и сам
не сразу разобрался в этом типе. Сначала думал – нечто вроде Воланда. Но
быстро сообразил – мелковат. Даже если и чёрт, то намного ниже разрядом.
А потом понял: Казимир Патриархович – материализовавшийся Случай!
Те самые бесчисленные человеческие ЕСЛИ БЫ, недоделанные дела, недодуманные
мысли, что, собравшись вместе, много веков живут и действуют
самостоятельно.
Фантастика? Конечно! Конечно, автор всё это просто выдумал. Такого
не бывает и быть не может!
Так что, живите спокойно, дорогой Читатель! Прощайте и будьте счастливы!
И продолжайте, как прежде, недоделывать, недодумывать, недочувствовать
– никакой Казимир Патриархович не позвонит в вашу дверь.
Впрочем...
Мне кажется, к вам звонят...

1977–1984 гг.
Горький – Нерюнгри