Вольному - воля

Седой корчмарь тоскливо поглядывал на своего сына. Рем стоял, облокотившись на стойку, и мечтательно улыбался, болезненно поблёскивающими глазами глядя в окно. Аккуратные тонкие пальцы молодого человека нетерпеливо отстукивали по гладкой деревянной поверхности бойкий рваный ритм, а нижняя губа была сильно искусана. Губы он то сжимал в тонкую ниточку, то разжимал, и тогда его дыхание становилось прерывистым и резким, как от долгого и бесцельного бега.
Разбередили ему душу, - тоскливо подумал корчмарь, автоматическими движениями проводя по стеклянным высоким бокалам мягкой влажной тряпочкой. Стекло скрипело под тканью, через него уже можно было поджигать на солнце одуванчики, а корчмарь всё тер, тер… Это успокаивало. – Я чувствую… Да и видно это. Вот только кто?
Корчмарь провёл пальцами по густой бороде, и, со стуком поставив стакан на стойку, резко окликнул сына:
- Мечтатель! Иди, помоги Хильде мыть лестницы.
Рем сильно вздрогнул, и, обернувшись к отцу, посмотрел на него глазами потерявшегося ребёнка. Сердце неприятно зашлось в груди. Захотелось встряхнуть сына за плечи, а потом насильно усадить в кресло и приняться расспрашивать… Но юноша когда-то давно просто, открыто и спокойно попросил отца не лезть в его жизнь. Отец пообещал – и до сих пор об этом жалеет… А ведь уже семь лет прошло, если даже не больше.
Рем отрывисто кивнул, и слегка пошатываясь и недоумённо оглядываясь, будто видел стены родной корчмы впервые, вышел из комнаты. Из-за двери послышался скрипучий голос Хильды, плеск воды и гром ведёр… А корчмарь без сил рухнул на ближайший стул. Вцепившись пальцами себе в волосы, он с бессильной яростью посмотрел на портрет стародавнего правителя, висящий на стене.
Кто? – Повторил он мысленно… И принялся размышлять. Первым же долгом мысли метнулись к представительницам слабого пола, которые посещали корчму в ближайшие дни, ведь Рем редко когда бродит по городу в одиночестве.
Дочка кузнеца, Лиа? Тоненькая, хрупкая… Когда её с отцом рядом видишь – страшно становится, он по плечу только хлопнет, и останется от обожаемой дочурки мокрое место. Волосы светлые, длинные, облаком пушистым вокруг маленького личика вьются-мечутся… Корчмарь некстати вспомнил, как Рем читал ей книжку вслух. Нескладно читал, запинаясь, не то от волнения, не то от неумения. А она краснела да стояла, опустив взгляд на вышивание в своих руках… Или лесничего дочь, рыжая Лада? Невысокая, веснушчатая, подвижная. Огонь, а не баба, всё под окном у Рема прогуливается, зубы свои показывает да косой играет… Или дочь писца? Черноволосая да голубоглазая, строгая да неприступная – кто к ней подойдёт всем отпор даст, а Рема привечает…
Корчмарь прикусил губу. Нет. Сказал бы ему сын, если полюбил бы. Тогда что? Что?..
Воином стать захотел? Вон, давно уже мимо оружейной лавки спокойно пройти не может, манит его оружия блеск да кольчуги тонкого плетения шорох металлический. Опасный шорох, звонко-опасный – как змея шипит. Давно уже заглядывается, коли зайдёт в корчму какой-нибудь бравый витязь, расправит плечи широкие да поиграет мечом девкам на забаву. Давно уже дышать не может, стоит только заслышать вдали топот лошадей да звон оружейный… А отец никогда не желал, чтобы был его сын воином. Опасно это, да и кто, если не Рем, ему помогать станет, как у самого из рук сила уйдёт? Кто наследником сделается – не младшие же дочки неразумные? А какому мальчишке не хочется побыть героем…
Или моряком стать вознамерился? Хоть и вряд ли, городок-то от моря далековато, но всё равно… Просторов морских захотелось, да девочек портовых? Ловкости, с какой по реям лазаешь да братства корабельного?
…Думает корчмарь, зарывается пальцами в седеющие волосы, кусает упрямые губы. Думает, да не в ту сторону мысли направлены… Не в ту…

Стояли цыгане табором от города неподалёку. Бередили душу ночами рваным гитарным напевом да огнями багровыми, яростными. Смехом хриплым да песнями залихватскими, да глазами своими колдовскими и девушками пригожими. Взглянет цыганка – и словно в душу заглянула, прожгла её насквозь, выжгла, оставив горячую томительную пустоту – да и пошла дальше, плечами поводя да браслетами на руках изящных позвякивая. И томись, парень, томись, гляди на дорогу с тоскою. Увидишь где коня с цветами в густой гриве – и зайдётся сердце щемящей печалью, защиплет в глазах, позовут тебя ноги куда-то далеко-далеко… Где небо целует земля, а в синеве утопают дальние леса и горы.
Стояли цыгане табором от города неподалёку… Бередили душу, звали с собой. Не прямо звали, не прямо: косвенно, одними глазами, одними движениями, смехом да музыкой своей чародейственной…
Не выдержал Рем, сын корчмаря. Похитили его душу цыгане, унесли на вороном коне, припрятали в дорожной повозке, под пёстрыми юбками, на пол брошенными. И тело за ними отправилось…

Корчмарь узнал об этом на следующий день… Шатаясь, с безумными глазами, вошёл он в родной дом, осиротевший без наследника. И увидел, как танцует его младшая, любимая доченька, танцует, алое покрывало на плечи накинув, смеётся… А глаза у неё чёрные-чёрные – как душа цыганская.
Никогда не бил детей корчмарь. Ни разу. А сейчас приласкал дочку ремнём кожаным. Чтоб неповадно было… Чтобы вольное семья из сердца вырвать. Чтобы не проросло, не дало плодов запретных. Чтобы не травило душу человеку, который уже забыл, как это – вольное небо над головой, да ветер, гуляющий между рёбрами.

А цыгане уходили. Со смехом и плясками, с ветром в груди да огнём в сердце, что навылет пробито. Степью оно пробито, да струн гитарных перезвоном. Пробито и подорвано – и теперь одна лишь дорога лекарство, одна лишь степь да огонь, который только после смерти и погаснет.

Вольному – воля.