Удар молнии

     Произошла эта из ряда вон выходящая история в годы моей далекой юности. Моя сокурсница по институту пригласила меня и еще несколько девчонок на свадьбу к своей двоюродной сестре.
   Свадьба состоялась в одном из молдавских сел. Когда мы приехали, то свадебное торжество было в полном разгаре. Нам хозяева дома отвели отдельную комнату, где бы мы смогли переодеться с дороги.  Зашли поприветствовать нас жених с невестой и нас потряс вид жениха :  в своих двадцать три года он был сед. Как молоко, были белы его густые, курчавые волосы.

      На наше недоумение, почему, мол, жених в свои годы седой, как почтенный старец?  Жители села поведали следующую историю:
     Валентин Сорокин, т. е. жених, был игроком футбольной команды района. В связи с этим ему часто приходилось ездить с командой по селам, районным центрам, городам. И вот однажды автобус, в котором команда возвращалась из очередного соревнования, сломался, да так, что скорому ремонту не подлежал, а на  автобус, курсировавший между центром и селом, где проживал Валентин, он не успел. Пришлось до села добираться пешком, в ночное время. Село же, где жил Валентин, находилось в километрах десяти, двенадцати от районного центра.

     Грунтовая дорога, проходившая средь садов, виноградников, пашен, хоть была пыльной,  но хорошо утрамбованной, так что идти было легко.
   Ночь выдалась на диво тихой, теплой, с неба лился яркий лунный свет, освещая все вокруг, воздух, напоенный ароматами цветущих трав, вливался в легкие бодрящим бальзамом, дышалось легко и свободно. И Валентин широкими, пружинистыми шагами легко проходил километр за километром, приближаясь к намеченной цели, думая о разной всячине, как всякий путник предоставленный сам себе.

     Из пологой долины, из обширных прудов, гордости сельских жителей, доносился разноголосый лягушачий хор. Луна, поднимаясь все выше по небосводу, все щедрее освещала уснувшие сады, виноградники, тучные пашни. Местность просматривалась далеко, далеко, почти до краев горизонта. Звон цикад нежнейшей умиротворяющей музыкой наполнял тишину ночи. Звезды, безразличные ко всему происходящему, мерцали в выси ночного неба, делая ночь еще светлей и торжественней.
 
     Но путник, не привыкший к длительным переходам пеше, не признаваясь сам себе, начал уставать. Видно сказывались упорные тренировки, да и за последнее время он мало спал, в добавок страшно хотелось, есть, пить, он не пообедал, надеясь, что скоро будет дома. Так вот, несмотря на молодость, усталость давала о себе знать, поэтому он обрадовался, заслышав звон колокольчика, стук конских копыт о грунт дороги так и отдавался в ушах,  внушая надежду, что его подвезут добрые люди, настигавшие его в пути, а вскоре послышался всхрап лошадей, еканье в их утробе. Кто-то ехал с повозкой, запряженной лошадьми.

     Валентин обрадовался, надеясь, что его подберут, подвезут хотя бы до прудов, а там уже рукой подать до его дома, замедлил шаг, все оглядываясь назад.

     Вскоре повозка со взмыленными лошадьми поравнялась с молодым человеком. В ней сидели два мужика, а по тому , что подвода была нагруженной мешками с зерном, он понял, что они держат путь на пруды, где работала мукомольная мельница.

     -Тпру! Тпру! Ну стой же окаянная! – неприятным голосом скомандовал здоровенный мужик, управлявший лошадьми, с силой дернул и без того взмыленных лошадок. Они послушно стали, тяжело поводя боками, видно было, что мужики торопились, не жалея несчастных лошадок.

     - Садись, добрый человек, небось, притомился, обратился возчик, к Валентину, стоявшему на обочине дороги. отодвигаясь в сторону.
     - Да, есть маленько, - ответил Валентин, почему-то тревожно оглядывая подводу и мужчин, в ней сидящих. Но от предложения не отказался, легко забросил свое молодое тренированное тело на подводу, уселся прямо на мешки с зерном.

     Лошади тронулись, и мужик снова начал их усердно погонять, обернувшись к Валентину, безразличным голосом, просто для приличия, спросил:
     - Небось, родители не дождутся, что же ты так, сынок, припозднился? Откуда путь держишь?
     - Да, нет, дяденька, меня сегодня, можно сказать, никто не ждет. Так уж получилось, что пришлось вернуться раньше, чем они меня ожидают. Родители уже привыкли к моим частым отъездам, думаю, не ждут…
     Мужик, казалось, задумался, а потом продолжил:
     - Если так, то не мог бы ты нам помочь обделать одно дельце, тут неподалеку есть работенка.
     Молодой человек, думая, что нужно мешки помочь сгрузить с подводы поспешно ответил:
     - Помогу, как же, чего не помочь, можете мной располагать, - даже не поинтересовавшись, что за дельце ему предлагают, ответил молодой человек.

     - Вот и хорошо, а мы тебя, зато домой подбросим, договорились?
     Валентин мотнул головой, почти засыпая. Его тело требовало сна.

     Сколько прошло времени, он не мог сказать, так как моментально уснул, но повозка остановилась, и он проснулся.
    Мужчин в подводе не было, висела тупая зловещая тишина. Оглядевшись, Валентин удивился. Повозка стояла на кладбище, виднелись старые покосившиеся кресты, столики, разрушенные временем беседки, полусгнившие скамейки, ближе к подводе, освещенные луной, сиротливо жались друг к другу свежие могилы, но ближе всех был совсем свежий могильный холмик, сплошь покрытый траурными венками. Лошади, понуро опустив голову, попрядывали ушами. Мужики, стоя над свежим могильным холмиком, тихо шептались, о чем-то договаривались, почти ругались.

     Посовещавшись, тучный направился к подводе, а плюгавенький, тщедушный на вид мужичок, принялся собирать охапками венки с могилы и складывать в сторонке. Траурные ленты с фосфорическими надписями, трагически светились, обвиваясь вокруг его тщедушного тела, словно змеи. Видно было, что он трусит: руки трясутся, он пугливо оглядывается по сторонам, все чаще осеняя себя крестным знамением, что-то шепчет, шепчет себе под нос.

    Тучный, довольно высокий, немного сутулый детина с круглой, как шар, лысой головой, подошел к лошадям, потрепал одну из них за ухом и повернувшись к повозке, посмотрел на Валентина, прислушался к его дыханию, засунул руку под один из мешков, достал топор, затем засунул руку вдоль борта подводы, достал две лопаты.
     Металлическое лезвие топора зловеще засверкало в лунном свете. Валентину стало не по себе, но он не шелохнулся, притворяясь спящим, не понимая, что они замышляют, но понял одно, что впутался в грязное дело, помимо своей воли.
     Ему, будучи еще совсем маленьким, приходилось слушать страшные истории о том, что могилы покойников раскапывают, а мертвецами кормят собак, свиней, а что же нужно этим случайным его спутникам? Ведь ясно, что они готовятся кого-то откопать. Но для чего? Кто там похоронен?

     Валентин не успел додумать, как услышал обращение к себе круглоголового детины:
    - Ну, спортсмен, вижу не спишь. Слезай, придется тебе немного поработать, пора и честь знать. Только, слышишь, давай договоримся, ты нам поможешь, как мы договорились, и чеши на все четыре стороны. Мы тебя не знаем, ты нас тоже.
     Валентин хрипло спросил,  не узнавая своего голоса:
    - А что, если я не соглашусь? Ведь вы собираетесь совершить преступление, если не перед законом, то перед тем усопшим, которого хотите откопать. А ведь это карается законом, да и не в моих правилах, жить с нечистой совестью…, но не успел договорить.
     - Давай не будем о законе, не время об этом, да и место согласись не подходящее, зачем мертвому закон? А, что до твоего согласия, то ты уже его дал, забыл что ли, ну и короткая у тебя память, как я вижу. Не желаешь выполнять обещание, разговор короткий, согласись, что никто не додумается искать тебя на чужом кладбище, в чужой могиле, которая по твоей глупости, может запросто стать твоей. Пожалей, милок, свою молодость, пока жалею я. – и сунул лопату в руки Валентину, держа топор наготове.
 
    Тому ничего не оставалось, как согласиться,  он тоскливо огляделся, вокруг ни души, ночь, чужое кладбище и с ним двое чужих, незнакомых мужчин. Бог один знает кто они и что у них на уме. Мельком мелькнуло в голове – бежать, ведь я быстро бегаю, но лысый, будто читал его мысли, хмуро предупредил:
     - Только бежать не вздумай, догоним. Вот бывший чемпион по бегу, - указал он на тщедушного,– тогда пеняй на себя, у меня топор острый.

     Валентин не был из трусливых, но в честной борьбе, на равных, а здесь в данный момент, в данной ситуации, честно говоря, перетрусил, даже под ложечкой неприятно засосало, тело покрылось испариной. Он больше всего боялся святотатства, в семье его родителей свято чтили умерших и их могилы считались неприкосновенной святыней. Его особенно удручало то, что он должен выполнять чужую волю, он не привык, чтоб им понукали.

     Тщедушный за это время собрал с могилки венки, и могильный холмик смотрелся страшно сиротливо, освещенный луной, вызывая жалость, щемящее чувство сострадания. Поплевав в ладони, мужичок принялся копать. Вид его при этом был довольно жалким, а тут еще, как назло раздался насмешливый голос филина, напоминая о скоротечности, бренности жизни, ее хрупкости.

     Мужичок вздрогнул, заерзал на месте, дрожа всем телом, отбросил от себя лопату, как можно дальше, направился от могилы:
     -Не могу, хоть убей, не могу!
     - Ладно, ладно постой, не уходи, приди в себя, раз уж на тебя трус напал. Погоди, пусть спортсмен поработает.

     Валентин подошел к этому жалкому холмику, совсем еще свежей земли, прося в уме  прощения у покойника за свои деяния, принялся копать.
     Земля легко поддавалась лопате, копалось легко и он, набирая полную лопату земли, отбрасывал ее в сторону, образуя валик.

    Работая, он почувствовал сердцем, не то шестым чувством, не то мозгом, что здесь кто-то присутствует помимо двоих мужчин. Именно кто-то, кто попал в страшную беду и просит о помощи. “Что это за наваждение? Кто здесь еще есть? Откуда ему тут взяться”? И он невольно огляделся вокруг, – никого, а мозг все сверлило, чье-то страдание, страх импульсами проникал в мозг, вызывая ответное чувство страха. Да, ему было страшно, но в тоже время легче на душе, стало казаться, что он делает что-то нужное, во всяком случае, для кого-то. “Что же это за сила просит помощи, может быть и не так плохо, то, что я делаю? - Думал он, вгрызаясь лопатой все глубже и глубже в естество могилы.

     Так по ходу работы, увлекшись, он перестал замечать лысого верзилу,  угрожающе стоявшего подле  развороченной могилы с топором наготове, а яма была уже довольно глубокой, валик желтой земли все увеличивался, мужик с топором в руках все больше волновался.

     С полей подул ветер, неся с собой непонятный, протяжный стон, который пронесся над кладбищем, заставив вздрогнуть Валентина, продолжавшего  копать все быстрее. Его охватило странное чувство, он боялся куда-то опоздать. На мужиков стон навел ужас, они переглядывались, ими все больше овладевал панический, прямо-таки животный страх.
      - Я предчувствовал, что это добром не кончится, - нудил тщедушный,- Что бы я не отдал, чтоб сейчас быть дома, или хотя бы на прудах, на мельнице.
     Лысый тоже как-то поник, не вел себя вызывающе, как в начале, его поросячьи глазки виновато бегали, осматривая тревожно кладбище, но все-таки брезгливо посматривал на своего нудящего товарища. По всему было видно, что ему не по себе и в душе он уже жалеет о содеянном, но он старался держаться, не подавая виду, что трусит.

     Валентин, по ходу работы, задел лопатой твердый предмет, который издал глухой, зловещий звук, показавшийся в тишине глухой ночи, грохотом.
     Страх присутствовал во всем, в поскрипывании ветхих крестов под дуновением ветра, в шелесте траурных лент, в шепоте листвы, травы, в покачивании крон деревьев, кустов, а тут еще луна выползла из-за зловещей тучки и косым лучом заглянула в раскопанную могилу, осветила белый крест на черной крышке гроба.
    Тело Валентина покрылось липким, холодным потом, непонятный холодок пробегал по спине, затылку, волосы стояли торчком, неприятно шевелясь то ли к стыду, то ли к чести, тряслись руки, поджилки ног.
     Лысый склонился над зияющей ямой разрытой могилы, суя топор в руки Валентина. Он страшно ругался, видимо для смелости, но вид креста на крышке гроба, зловещая темнота, вид страшного черного гроба с ярким, белым крестом, освещенного луной, заставили его отпрянуть. В первое мгновение ему хотелось бежать отсюда подальше, куда-нибудь запрятаться, как в детстве, но он силой удержал себя на месте, угрожая Валентину, таким образом, он пытался скрыть свою трусость.

     Тщедушный не скрывал своего страха, стоял возле лошадей, подальше от могилы, крестился, шептал что-то, готовый в любую минуту задать деру.

     Валентину было тяжелее всех, ведь он в это время пытался открыть гроб. Руки не слушались, лезвие топора никак не попадало между низом гроба и крышкой. В голове пульсировало, пот заливал глаза, но, наконец, не без усилий, крышка гроба сдвинулась, с грохотом упала на дно могилы. Он не успел опомниться, как из открытого гроба взметнулось белое облако, обволакивая его, точно паутиной, цепкие руки охватили его вокруг стана, таща за собой, душераздирающий крик повис над могилами, понесся над покосившимися крестами, отдаваясь эхом, нарушая тишину ночи.

     Двое горе грабителей могил взлетели в подводу и дали такого деру, что диву дашься, понеслись без оглядки, нещадно гоня лошадей, суеверный панический страх гнал и гнал их от этого места.

     Валентин, подхваченный могильным облаком, как ему показалось, провалился в темноту, падая в черный глубокий колодец, а в мозге где-то в самом его центре, вспыхнула яркая точка и то вспыхивала, то потухала. В этот самый момент его пышная иссиня-черная шевелюра, напоминавшая по цвету вороново крыло, стала белой с стояла дыбом на голове.

     Кладбище снова погрузилось в зловещую тишину. Луна словно испугавшись, ушла за тучи, а филин, почуяв могильный запах, уселся неподалеку на покосившийся крест, светящимися глазами осматривал окрестность, вращая головой. Ему за свой век не приходилось видеть ничего подобного, чтоб в откопанной могиле оказалась жива и невредима девушка в свадебном наряде с дорогими украшениями на шее, в ушах, на руках, даже во лбу сияло что-то наподобие звезды, освещенное заинтересованной луной, вышедшей из-за туч.

     Придя в себя, беловолосый Валентин увидел девушку, освещенную лунным светом, и застонал, заслоняясь руками от приведения. Голова гудела, просто раскалывалась, тело не слушалось, но до его ушей донесся тихий, ласковый голос: “Не пугайтесь, прошу вас, не бойтесь меня, я не приведение, я действительно живая”. Она так ласково, так участливо смотрела ему в лицо, успокаивая, что он действительно стал верить, что она живой человек. Она же ласково погладила его по волосам, лицу, рукам, все нашептывая: “Вы в силах встать на ноги? Нам надо уходить отсюда и как можно быстрее”.

     Увидев дорогие украшения, надетые на девушке, Валентин понял замысел грабителей, но не мог понять, как она оказалась живой в гробу. Это было просто немыслимо, уму непостижимо и это сверлило ему мозг, вызывая недоверие к ней, в конце концов, удивление, суеверный страх.
 
     Случилось же следующее. Богдана, так звали девушку, вставшую из могилы, была поздним ребенком в семье своих родителей и единственным. Когда отчаявшиеся родители и не надеялись иметь детей, судьба им послала девочку, которую они назвали Богданой, считая, что дитя данное богом.
 
      Росла Богдана  доброй, послушной, трудолюбивой, любящей заботливой дочерью, радуя своих отца и мать. Престарелые родители души в ней не чаяли, но не баловали излишне, и она выросла душевной, ласковой и достаточно красивой, самоуверенной и самостоятельной.
Одним из ее увлечений было собирание гербариев. Ей нравилось собирать цветы, травы, веточки, листики, травяные кустики и высушивать в книгах, а потом составлять из готового материала альбомы.

     Как-то однажды утром она поднялась с постели раньше обычного и засобиралась в поле, думая отправиться в долину, которая называлась по названию родника этой долины ”Девичьи слезы”. Место это находилось далековато от села, но девушка надеялась там найти интересные экземпляры растений, которые бы пополнили ее коллекцию. Это чудное урочище, говорили ей, изобиловало разнообразием растительного мира.

     Узенькая лента, речушка кристально чистой водички из родника “Девичьи слезы” делала эту местность уникальной. Здесь росли в большом изобилии папоротники, другие виды растительности, которых в других местах давно не существовало.

     Богдана одной ей знакомыми тропками добралась до родника “Девичьи слезы” и умильно остановилась, оглядываясь вокруг восхищенными глазами. Кристальная вода вытекала из под громадной гранитной скалы и, проделав небольшой путь уже в виде ручейка, растекалась по следующей скале, служившей подножьем первой, рассыпаясь брильянтовыми каплями, напоминавшими слезы невинной девушки, отсюда и его название “Девичьи слезы”.
 
     Хотя местные жители называли это место долиной, оно больше напоминало обширный  каньон, покатые склоны которого богато покрывали различного рода деревья, кусты, травы.
Просторные поляны цветов, малины, смородины, земляники, голубики, ромашки, одуванчиков, то белели, словно покрытые снегом, то пылали пожаром. Старые дуплистые ивы вдоль речушки походили на седых великанов, касаясь ветвями воды, устилая землю ими словно волосами. Туман розовыми клубками плавно плыл над каньоном, укутывая пирамидальные тополя, напоминавшие маковки церквей, застревавшие в лохматых шапках лип. Высокий густой тростник кишел кряквами, лягушками, куликами – все это крякало, квакало, пело, заполняя воздушное пространство урочища живой музыкой, музыкой самой природы.

     Серые цапли бесшумно летали над речушкой, выбирая удобное местечко для охоты. В кустах заливисто распевала иволга, встречая солнце, радуясь новому дню. На пышном кусте боярышника стрекотала сорока, по-видимому, там у нее находилось гнездо. Серая, уверенная в себе, ворона забралась на самую верхушку развесистого дуба, внимательно оглядывала округу своими умными глазами, не забывая прихорашиваться.

     Родниковая водичка бриллиантовыми слезинками стекала по старой мшистой скале, а в конце ее собиралась в узенький ручеек, он же в свою очередь впадал в небольшое озерце у основания скалы. Озерцо отражало голубое небо, как в зеркале, что делало его голубым. Здесь во всю хозяйничали стрекозы, несмотря на раннее утро. Эти чудесные создания с перламутровыми крылышками, дивными, ячеистыми глазами, напоминавшими радугу, казались сказочными феями, переливаясь цветами радуги, сверкая в первых лучах утреннего солнца.

     Дана, как можно тише, стараясь быть незамеченной, подошла к роднику, зачарованная его сказочным журчанием, красотой, спокойствием, значимостью, мудростью первозданной природы, остановилась в очарованном экстазе.
   Постояв, стараясь никому не мешать, не нарушая гармонии, установленной самой природой, тихонечко уселась прямо на изумрудную траву, долго сидела неподвижно, любуясь и наслаждаясь тишиной, спокойствием, лаской утреннего солнышка, упиваясь дивным, бодрящим воздухом, точно живым эликсиром. Сколько она так просидела даже не осознала, но солнце начало ощутимо припекать, что заставило ее подняться, хоть и с большой неохотой, с насиженного места. Она испила чудодейственной водицы, ополоснула лицо и поднялась на вершину гранитной скалы, служившей крышей нижней, к истоку родника. Здесь она нашла небольшую ложбинку в скале, уселась, обхватив руками коленки, вся превратилась в слух, наслаждаясь разно голосостью этого дивного очаровательного места, любуясь далями, уходящими за горизонт.

     Ласточки - береговушки, носясь стрелами над землей, охотились за многочисленной мошкарой. Далеко за перевалом томно куковала кукушка, наводя непонятную тоску. Рядом с Данной, шмель устроил свою норку, мохноногий усердно трудился, жужжа, проделывая путь к озерцу и обратно, видимо запасался водой для каких-то своих нужд. Муравьи, утрамбовав лапками тропку, колонной сновали мимо девушки, не обращая на нее ни малейшего внимания. Вдруг из вершины дуба раздалось хриплое: “Карр!”, и Дана, очнулась, словно ото сна.
 
     “Ах! Как хорошо! Какая прелесть! Так тут и сидела бы, но надо начинать трудиться, солнце вон уже как высоко поднялось, да так припекает”, - подумала девушка, озабоченно оглядываясь, начала спускаться на дно каньона, в царство трав, цветов, кустов, деревьев. Остановившись на минутку, она еще раз оглядела местность, прощаясь, расставила руки наподобие крыльев, паря над низиной, прошептала: “ Почему я не родилась ласточкой или хотя бы цаплей, так бы и летала над этой красотой, а потом бы поднялась к тучам, к звездам…Ха-ха, - размечталась”. Так посмеиваясь над собой, она спустилась в самое низкое место каньона и залюбовалась зарослями папоротника, они ей напоминали о древних временах нашей планеты, затем загляделась на цветок белой лилии в водной лагуне, плавно уходивший на дно от прямых солнечных лучей. Табунок золотисто-белых ромашек, привел ее в восторг, на пологом склоне, синим облаком, колыхались васильки, из высоких трав выглядывали алые маки, вызывая слезы на глазах. Итак, она шла любуясь пестрым ковром одуванчиков, колокольчиков, сон травой, собирая приглянувшиеся ей цветы, веточки, листики. Долго пришлось задержаться, выкапывая, кустик приглянувшейся ей травки, долго пришлось отряхивать корешки от земли, все это приходилось делать аккуратно, чтоб не повредить ни единого корешка, распрямляя листики, стебельки, поэтому каждый кустик отнимал много времени.

     Девушка раскраснелась, в глазах загорелась тихая радость. Она умилялась каждой новой находке, знакомясь с миром, как маленький ребенок. Не заметила, как оказалась в самой низине, где царил полумрак, приятная прохлада, пахло медом, а гул пчел на цветущей липе убаюкивал. Дана улеглась прямо в траву и незаметно уснула.
   Провалившись в сон, она сама  не знала сколько проспала, но проснулась от непонятной тревоги, разлившейся в самом воздухе; деревья тревожно шумели, все живое насторожилось, попряталось, не слышно было пения птиц, жужжание пчел умолкло, лягушки и те замолчали, а если и кричали, то совсем по иному. Дана посмотрела на небо и ахнула, увидев страшную картину: грозовая сине-черная туча, полыхая молниями, постоянно, угрожающе урча и громыхая, заволокла большую часть неба. Ураганный ветер раскачивал деревья, безжалостно трепал кусты, травы. Все вокруг тревожно шумело, птицы попрятались, мошкара столбиком вившаяся над Данной ни весть куда пропала.

     Поглядывая на небо, девушка засуетилась, собирая свои трофеи, поспешно стала карабкаться по крутому склону каньона, пытаясь до грозы, покинуть низину, куда устремятся все ливневые воды., изливаемые страшными грозовыми тучами.

     Ветер, сильными порывами толкая ее в грудь, забивал ноздри, валил своей силой на землю,  дышать становилось все труднее, тугой напор воздуха забивал рот, глаза; раскаты грома оглушали, яркие зигзаги молний слепили. Казалось, небо смешалось с землей, стало враждебным неумолимо злым, страшным, чужим.

     Цепляясь ободранными, исцарапанными в кровь руками за кусты, пучки трав, просто пробираясь ползком, девушка с большим трудом, выбралась из каньона на ровное место. Здесь же уже началось что-то невообразимое: резкий, тяжелый ветер гнал мелкие, острые градинки, и они иглами впивались в лицо, руки, ноги,  острые неумолимые, казались просто раскаленными, обжигая беззащитное тело. Дальше еще хуже – градины с большой грецкий орех, нещадно барабанили по голове, по всему беззащитному телу, после чего полил ливень, да такой, словно чья-то рука держала ушат над головой, поливая тугими струями.

    Несчастная жертва, разбушевавшейся стихии, захлебывалась в  струях дождя, продолжала бежать, не видя и не зная куда, кричала, зовя на помощь, но сама не слышала своего голоса. В это самое время, когда бедная девочка думала, что находится в аду, а все бесы рвут ее тело на части, яркая молния сильно резанула по глазам, ослепила ее полностью, резкий, горячий укол под лопатку, повалил ее наземь, прямо в потоки мутной воды. Данночка упала плашмя, лицом вниз, руки вскинула далеко за голову, вперед. Ее руки цепко держали книгу, набитую экземплярами растений. Несчастная, падая неудобно подвернула ногу. Для нее страшная ураганная гроза кончилась, ни шума, ни треска, ни раскатов грома, ни полыхания молний для нее уже не существовало. Она провалилась в небытие.
 
     Нашли Дану на другой день, ближе к полудню, неудобно лежащей лицом вниз, с подвернутой ногой. Запрокинутые за голову руки сжимали, распухшую под дождем книгу. Скромное ситцевое платьице, розовое в белый горошек, прилипшее в мокром виде к телу, высохло под лучами жаркого солнца, а под правой лопаткой, выжженная, как раскаленным железом, зияла небольших размеров дырочка.

     Самой большой трагедией для несчастной было то, что она внутри себя ожила, чувствовала боль, слышала голоса людей, звуки, происходящие в природе, осязала прикосновения к себе чужих рук, ощущала запахи, а двигаться не могла, тело так и осталось мертвым, неподвижным, неподвластным ее воле. Как она не старалась, не могла шевельнуть ни одним своим членом, ни ногой, ни рукой, не подчинялся ни один мускул ее тела, как она не силилась, не могла открыть ни глаз, ни рта. Так бывает во сне – пытаешься бежать, кричать, а тело тебя не слушается просто не подвластно твоей воле. Вот такое несчастье случилось с бедной девушкой. Ей казалось, что она кричит, как только можно кричать, пытаясь сообщить присутствующим, что она жива, что не умерла, только временно потеряла способность двигаться, говорить, но ее старания были тщетны. Никто не слышал и не замечал ее мук и страданий. Душа ее рыдала, стараясь достучаться до людей, но ее собственное  тело стало для нее тюрьмой.

     Чужие грубые прикосновения ее оскорбляли, с нею обращались, как с трупом. Каких только мук она не претерпела по пути домой, когда ее несли на сооруженных наспех носилках: надоедливые мухи лезли в глаза, в рот, нахально лазили по лицу, губам, залезали в ноздри носа, больно жалили, но она была беспомощной даже перед ними. А как больно впились прутья носилок в ее девичье, нежное тело.

     Но вершина страданий ее ожидала дома, когда ее принесли и положили неподвижную, посреди двора, здесь чувствуя страдания родителей, она страдала больше их самих. Ее отчаянию не было предела, когда она прилагала все усилия, пытаясь сообщить матери, что она жива, чтоб мать перестала убиваться по ней, а помогла ей, оградила ее от самого страшного, быть заживо погребенной.

     Сбежавшиеся односельчане, как ей казалось, грубо, нахально рассматривали ее, обсуждая достоинства и недостатки, ведь они не знали, что она все слышит. Тут же вспоминали убитых молнией, даже кто-то предложил закопать ее в землю, - говорят, помогает в таких случаях. Другой же сипловатый голос, Дана, не могла вспомнить, кому он  принадлежал, отрицал, говоря, что вначале нужно было закапывать, а не сейчас, когда прошло больше суток. Как Дана была на него зла. Она хотела, чтоб ее закопали.

     А исстрадавшееся сердце рвалось на части, ведь она прилагала титанические усилия, но никто этого не замечал, не слышал его и даже не подозревал, что с ней происходит. Тогда она обратилась к Богу. “Господи! Ты наш создатель, верю что ты всесилен, всемогущ. Вразуми их. Дай им мудрости увидеть, то чего они не видят, открой им глаза, пусть они увидят, что я жива. А если это смерть так поражает нас за грехи, то большего наказания за наши грехи, ты не мог придумать. Прошу тебя, Господи, помоги мне, возврати меня в жизнь, ведь я еще ничего хорошего не успела сделать. Посмотри, Боже, какие пожилые у меня родители, как они страдают. Что они будут делать без меня? Кто согреет их старость? Я им очень нужна, Господи! Прошу тебя ради них, ради их седых волос, продли мои дни. Обещаю денно и нощно молиться, почитать тебя, Господи, превыше всего на свете. Если ты меня вернешь к жизни, то обещаю, буду творить только добро. Знаю, Господи, ты всемогущ, всесилен, все любящий, вездесущий, так пребывай со мной во веки веков. Отныне я твоя покорная, любящая раба. Аминь!”

     Только она произнесла “Аминь”, вошли в комнату, где она находилась, две женщины, неся воду, большую пластмассовую ванну, мыло, полотенца. Всех попросили покинуть помещение, раздели Даночку, усадили в ванну, принялись обмывать покойницу, как они думали. Их удивляло то, что тело девушки не покрылось трупными пятнами и совсем не окоченело, а осталось мягким и почти теплым на ощупь. Тут уж бедняжка, как говорится, дошла до истерики, особенно когда они дотрагивались до самых интимных мест, мылили ее девичьи, нетронутые груди. Ей казалось, что она кричит белугой, бьет ногами, руками, но они этого упорно не замечали и продолжали свою работу, разговаривая между собой.

     Вскоре вымытую, расчесанную девушку уложили на твердый топчан, накрыли простыней, готовясь наряжать. Так как Дана не была замужней, то ее положено было нарядить в свадебный наряд. Белое свадебное платье, венец, длинная прозрачная фата висели на вешалке, тщательно укутанные простыней. Дело в том, что у девушки ровно через пять дней должна была состояться свадьба.

     - Вот так свадьба, врагу своему не пожелаешь, - говорила одна из женщин. - За что такая кара, Господи. – Продолжала она, надевая на Данну платье.

     Одели Данночку невестой, уложили в приготовленный гроб. Лежала она в нем прекрасная, разрумянилась, как маков цвет, белолицая, темноволосая, на редкость чернобровая. Тень от густых длинных ресниц красиво оттеняла румяные щеки, пухлые розовые губы.
     - Посмотрите на покойницу, видите, как подействовала на нее горячая ванна, посмотрите красавица, да и только, ну как такую хоронить? – кто-то заплакал в голос, кто усердно крестился, глядя на покойницу, многие сокрушались, но ничего поделать не могли, все мы, мол, в руках божьих.

     Мать Даны Анна все это время не проронила ни слова, ни с кем не заговорила, только тихо покорно смотрела на дочь, отрешенная от всего мира, стараясь запомнить, впитать в себя ее образ, образ ее единственного дитяти; после чего спокойно поднялась со своего места и, сутулясь, шаркая ногами, больше обычного, ушла в другую комнату. Перед нею присутствующие сочувственно расступились. Она заперла за собой дверь и долго не появлялась. Но вот дверь тихо отворилась, Анна вошла, отрешенно неся перед собой дорогой ларец дивной работы. Ларец представлял собой цветок лотоса рубинового цвета, усеянный мелкими драгоценными камешками. Подошла мать к дочери, все так же отрешенно достала из ларца дорогие женские украшения и надела на свою дочь покорно лежавшую в гробу.

 Драгоценные камни на золотых изделиях таинственно засверкали, отражая лучи солнца. В комнате стало нестерпимо тихо, все затихли пораженные увиденным, бесцеремонно разглядывая чудо-шкатулку, из которой было изъято еще большее чудо. Такого, отродясь, здесь не видели, конечно было чему удивляться. О покойнице, казалось, и вовсе забыли. Тетя Даны, Даруня (сестра Анны) чуть ли не устроила скандал сестре. Она знала, что Анна хранит украшения, доставшиеся ей от матери, как старшей, но она никогда их не видела, и даже не могла себе представить, что они собой представляют. Теперь же, когда Дана умерла, тетушка надеялась, что Анна передаст украшения ее старшей дочери, а она решила их захоронить вместе со своей дочерью, это уже слишком. Анна укоризненно посмотрела в ее сверкающие злостью глаза своими без слез и сестра притихла, но в душе все равно не могла смириться, что эта ненаглядная красота уйдет в могилу.

     Сельские кумушки вспомнили, прабабку Даны, стройную, белокурую красавицу, которая своей божественной красотой покорила сердце князя. А когда умирала, драгоценности, принадлежащие ей, завещала своей старшей дочери. сейчас они должны были стать собственностью Даны, но вот так случилось, что при жизни ей не пришлось ими попользоваться, она уносила их с собой в могилу.

     Дана, в данный момент, украшенная столь дорогими украшениями, находилась в  полном отчаянии, напрягая все силы, пытаясь стряхнуть с себя это наваждение, что сделало ее тело беспомощным, а ум таким ясным, потеряла сознание.

     Румянец с лица исчез, лоб покрылся мертвенной бледностью, губы посинели, и она надолго отключилась от страшной действительности, провалилась в кромешную тьму. Сознание вернулось к ней при еще более трагических обстоятельствах. Ее вместе с гробом выносили из комнаты, как принято выносить покойника ногами вперед. В воздухе пахло угаром свеч, ладаном, увядающими цветами, распаренными телами, едким потом.

     Сельчане гурьбой валили из горницы, давя друг друга, даже подшучивая между собой по поводу давки. Ведь человек привыкает к чужому горю, не думает, что он тоже может оказаться в такой ситуации, а пока себе беспечно думает, что ему до всего происходящего дела нет, что с ним такого не случится, а если и случится, то не скоро.

     Свежий воздух, настоянный на ароматах трав, цветущей липы, чайной розы, немного взбодрил бедную девушку, вливаясь животворящим бальзамом в легкие, и она изо всех сил призывала на помощь, силясь встать, закричать, открыть глаза, хоть чем-нибудь привлечь к себе внимание, но похоронная процессия шла своим чередом. Заиграла похоронная музыка, раздавали дары за душу покойной, после чего процессия направилась к кладбищу. В храме зазвонили колокола, встречая душу усопшей.

     Дана, чувствуя и считая, что страдает за чьи-то грехи, то ли свои, то ли каких-то далеких предков, усердно молилась Богу. Она каждой своей клеточкой чувствовала его присутствие, его тень, распростертую над ней.

     “ Господи! Чувствую твое присутствие, верю в твою любовь, милость, силу, справедливость. Подскажи этим несчастным, что они творят несуразное, открой им глаза, пусть они своими сердцами, умом услышат мои страдания, увидят, что хоронят живую. Господи! К тебе обращаюсь, на тебя уповаю, ведь я даже не знаю, за что ты на меня ниспослал такую страшную кару, а им закрыл глаза, сердце, помутил рассудок и они не ведают, что творят. Господи! Что со мной будет, когда я обрету свое тело там, под землей? Кто мне тогда поможет? За что обрекаешь меня на мученическую смерть?” И она снова пыталась крикнуть, волосы от безысходности зашевелились на ее голове, тело покрылось испариной, сердце екало, рвалось из груди, обливалось кровью, горячие слезы подступили к глазам и ручейками потекли по щекам, но этого никто не заметил.

     Музыка выла и выла, барабан бил в самое сердце, мать плакать уже не могла, ее вели под руки, почти несли. Отец, сгорбившись от горя, страшной боли по утрате , шел за гробом, понурив голову, смахивая подступавшие слезы.

     Этот, наверное, самый трагический в жизни Даны день, выдался жарким, ни облачка, ни ветерка. Становилось все жарче, солнце все сильнее жарило и провожавшие спешили покончить побыстрей с погребальными почестями.

     Гроб с покойницей установили на самом краю выкопанной могилы, стали прощаться с покойницей, так они считали. Подвели к гробу мать, она, как подкошенная упала прямо в гроб к дочери. Ее подняли, отнесли в сторону, брызгая в лицо водой, потом так же и отца. Другие родственники подходили, быстро крестились, стараясь не смотреть на покойницу, целовали распятие, зажатое в Даниных руках, и отходили. Подошла проститься школьная подруга Даны, Лизонька. Многие годы они с Данной были неразлучны, все знали друг о дружке, доверяли одна другой самое сокровенное. Лизонька просто убивалась, плача безутешно, не могла смириться с потерей; наклоняясь над гробом, она отпрянула, увидев слезы, текшие по бледным щекам покойницы.
     Ей стало нестерпимо жалко, сердце с болью сжалось, горячие, чистые слезы хлынули из глаз, и она, плача, почти не видя вокруг ничего и никого, достала свой носовой платок, тщательно вытерла мокрые от слез щеки своей любимой подруги, прошептав сквозь рыдания: “ Прощай, моя верная подруга, спи спокойно, друг ты мой любезный, Земля тебе пухом”.

     Отойдя от гроба, она не могла успокоиться, все так же плакала, все думала о слезах Даны. Она и подумать не смела, что покойники умеют плакать. Ей это не давало покоя, и еще больше было жаль Дану. “Бедняжка! Как ей не хотелось умирать, если она мертвая плачет”.

     А тем временем гроб заколотили гвоздями, на длинных полотенцах опустили в могилу. Заживо похороненная девушка еще слышала стук прощальных комков земли, что падали горстями, ударяясь о крышку гроба, и потеряла сознание.

     Могилу зарыли, укрыли венками, установили временно деревянный крест с надписью, где указали дату рождения и дату смерти и разошлись. Пошли все помянуть покойницу, пропустить по рюмочке водки, по стакану вина, отведать яств, что обычно наготавливают по случаю смерти. Уже почти всем было весело, легко, конечно, кроме отца с матерью, самым близким покойнице, так нечаянно осиротевших.

     Дана бесчувственная, бездыханная осталась одна в своей преждевременной страшной тюрьме, под двухметровым слоем земли.

     Сколько длилось ее пребывание в могиле – она не могла знать, как вдруг, проснулась, потянулась, от длительного лежания в одном положении у нее заболела спина, поясница, она захотела повернуться на бок и ударилась о что-то твердое.

     “ Что такое? Где я? Почему здесь так темно? И тут ее словно громом поразило, она вспомнила, что ее похоронили, что она находится в гробу, в могиле. О, Господи, она обрела свое тело, может двигать всеми членами своего тела, кричать, открывать глаза, слышать, но это уже ни к чему. Лучше б этого не произошло. Леденящий ужас охватил ее всю с ног до головы, страх сковал мозг; спину, руки, ноги пронзали горячие острые иглы, волосы шапкой встали на голове, тошнотворный ком подступил под самое горло. Страшно ныло и екало сердце, тряслись все клеточки тела, каждая жилка, каждый волосок на теле. Она заметалась, застонала, истошно закричала голосом полным ужаса, но не узнала своего голоса, он был чужим. Пронзительная тишина больно давила на ушные перепонки.

     Дышалось пока легко, пахло сеном, запах сена заполнял все небольшое пространство гроба. Душистым, сухим сеном была набита подушка под головой Даны и это создавало иллюзию поверхности земли. Чтобы девушка  только не отдала, чтоб сейчас быть на поверхности земли. Как ей было ни тяжело, она думала: “ Как люди не понимают красоты земли, не понимают, чем они дышат, что они пьют, едят. Не понимают красоты и счастья бытия. Какое великое счастье жить, просто дышать, просто видеть солнце, ощущать его ласковое тепло, видеть и радоваться красоте небес. Большего дара, чем жизнь нет. Это самое дорогое, что Бог мог нам дать и самое дорогое, что отнял у нас”.

     Так страдая в предчувствии чего-то страшного, что ее ждет впереди, чего-то неотвратимого бедняжка, услышала гул земли. Казалось вся земля дрожит, вздрагивает. Кто-то монотонно стучал то ли кувалдами, то ли молотками. Гул все возрастал, приближался, превращался в грохот. Прислушавшись, девушка услышала людские голоса, но слов разобрать не могла, стало явно, что остановились возле ее могилы.
 
     “Господи! Не уж то  услышал мои мольбы! Кто вы люди добрые, зачем здесь?“ Она хотела подняться, сесть, но больно ударилась о крышку гроба, хотела закричать, но голоса не было. Ей хотелось выть, звать на помощь, но внутренний голос подсказывал, что надо молчать, не подавать ни малейших признаков жизни, иначе ей никогда не увидеть солнца, не выбраться из своей тюрьмы.

     Дышать становилось все труднее, воздух катастрофически уменьшался, в голове стучали назойливые молоточки, в ушах шумело, как водопад, от долгого лежания в одной позе болело все тело, страшно ломило поясницу, тонкими иголками кололо глаза, губы, язык, мучила жажда, но было ясно слышно, что ее раскапывают.

     Она вся превратилась в слух, тело превратилось в пружину, всеми своими мыслями, помыслами она звала на помощь, всем сердцем, всей душой стремилась к тому человеку, который ее откапывал. И он будто понимал ее состояние упорно и настойчиво добирался до ее гроба. Вот уже раздался стук о крышку гроба, слышен скрежет его лопаты, чья-то ругань, угрозы кому-то, кашель, чих, наконец, дыхание явно донеслось до ее обостренного слуха. Ее нервы были напряжены, натянуты, как струны. Слух улавливал малейший шорох, стон, всхлип, стук конских копыт о землю, когда они переставляли ноги. Передалась ей людская враждебность наряду с добротой.

     “Только бы не выдать себя, молчать, притворяться мертвой, замереть, чувствовала девушка каждым своим обостренным нервом, что это самое главное, только от этого зависит жить ей или умереть. Дрожа всем телом, она так жаждала жить, просто дышать, видеть небо, звезды, солнце, ощущать холод, тепло, просто бегать, говорить, петь. Ах! Как же это здорово, просто жить. Уж она то теперь знает, что это такое.

     Вдруг угрозы кому-то так явно донеслись до ее обостренного слуха,что она разобрала все слова: “Поторапливайся, не то ляжешь здесь, благо сам себе могилу вырыл, а зарыть мы тебя, обещаем, даже веночками украсим. Ну, кому на ум придет искать тебя в чужой могиле?”

     Новая волна ужаса, пуще прежней захватила Дану уже не только за свою жизнь, но и за жизнь человека, откапывавшего ее гроб. Она всем своим существом чувствовала опасность, что угрожает уже не только ей, а тому, кто ее откапывает. Он ей стал самым дорогим, близким человеком. Изболевшееся воображение лихорадочно работало, она явно увидела расправу над человеком, которого считала своим другом. Секунды казались часами. Время остановилось, а дрожащие руки сами собирали фату, покрывало под которым она лежала. Как только струя свежего воздуха хлынула в гроб, где уже почти не было воздуха, как только крышка соскользнула с низа гроба, Дана, собрав все силы и мужество,(видимо жажда жизни сделала ее сильной, решительной), резко поднялась в гробу во весь рост, выбросила вверх, над головой фату и покрывало виде облака, крик отчаяния, страха, торжества жизни, неуемной радости вырвался из груди, заполняя собой все вокруг, эхом несясь над могилами. От резкого движения, страшного напряжения у нее закружилась голова и она, падая цепко обхватила стан своего спасателя. Как утопающий хватается за соломинку, так эта исстрадавшаяся, перепуганная, отчаянная душа мертвой хваткой уцепилась за человека ее откопавшего.

     Молодой человек, нервы которого были на пределе, падая, потерял сознание, а копна волос черных, как вороново крыло, вмиг стала белой, словно ком снега.
     Выброшенная вверх фата с покрывалом сделали свое дело, сыграли неоценимую службу обоим людям, фактически спасли им жизнь.

     Грабители, перепуганные на смерть, в паническом страхе бежали, гоня лошадей без устали, лишь бы быть подальше от этой злополучной могилы, а им в ответ несся зловещий, леденящий душу, хохот филина.

     Молодые люди, помогая друг другу, выбрались из могилы, пришли ночью домой к Дане. Девушка, радуясь жизни, готовая обнять весь мир, не подумав о последствиях, постучалась в окно к спящим родителям.

     Отец с матерью, уставшие измученные горем, не спали, увидев в проеме окна свою похороненную накануне дочь, просто лишились рассудка, думая, что видят приведение, в страхе пред ним закрыли окна, молились до утра за душу своей дочери, прося Бога быть милостивым к их дочери, принять ее в свое лоно.

     Утром отец вышел на крыльцо, зажмурился под лучами солнца, и услышал тихий оклик своей любимой, единственной дочери, хотел бежать, но она вышла из беседки, ведя за руку молодого человека, седого как глубокий старик  и сказала:
     - Отец, я жива, жива благодаря маме, что она надела на меня дорогие украшения. Какие-то люди хотели забрать украшения и решили меня откопать. Этого юношу они заставили копать, а когда он добрался до моего гроба, открыл, то их страшно напугал крик моей радости, и она показала на волосы молодого человека, скромно переминавшегося с ноги на ногу.

   Вскоре вышла и мать, обнимая свою девочку, плакала слезами радости, благодарила Бога за то, что послал тех людей. Родители поспешили оповестить весь мир о случившемся. Было собрано собрание сельчан, не было где иголке упасть, пришли все от мала до велика, ведь еще такого не было, чтоб кто-то вернулся с того света. Дане вручили, списанный было паспорт, вписав в него дату ее нового рождения. Здесь же перед всем миром было сделано заявление, -  родители девушки просили явиться тех мужчин, под чьим руководством девушка была вызволена из могилы, за наградой. Не задумай они обворовать могилу, так бы несчастная девушка и умерла в могиле. В награду были обещаны все украшения, сослужившие большую службу, такой в данный момент счастливой Данне, пережившей столь страшное потрясение, о котором даже помыслить страшно. Но! За наградой так никто и не явился. Нигде их не видели, ведь откопавший и высвободивший ее из могилы, Валентин узнал бы их среди тысяч других мужчин, но они словно в воду канули. Поэтому то и Дана всю свою оставшуюся жизнь считала, что это были посланцы от самого Бога, откликнувшегося на ее искренние мольбы, обращенные к его Милости и все объемлющей Любви. Сама же она, так уверовала в то, что ее  молитвы, творимые к Богу, спасли и продлили ей жизнь, что стала очень набожной, уверовала в Бога всем сердцем и душой, светясь при этом дивной, неземной тихой радостью и добротой.
      Валентин, ее откопавший, стал ее мужем, не только любящем, но и любимым.