Дщери Сиона. Глава тридцать шестая

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ.
В глазах Инны всё двоилось. Она смотрела на бабушку Семирамиду и пыталась понять, снится она ей, или уже нет…
- Внученька, - проговорила та одними губами.
Инна вздрогнула. Она немного побаивалась эту женщину, особенно в детстве, когда этапа бабушка приходила к ним в дом посмотреть за ней, когда родители уезжали в оперу или в гости.
Тогда её жизнь была совсем скучной. Бабушка читала ей совершенно неинтересные книжки. От её го-лоса клонило в сон, и Инна вскоре засыпала, забывая о чём ей читала бабушка. Ведь все эти колобки и Царь-девицы были совсем неинтересны.
- Внученька ты меня не узнаёшь?
Инна попыталась освободиться, но тщетно, её левое запястье было крепко схвачено игрушечным на-ручником.
- Ба, ты, что с дуба рухнула? освободи меня живо.
- А это не я… Я пришла. А ты уже так лежала.
«Неужели – Рахман. Вот, гад. ****ься толком кишка тонка, а приковывать, как шлюху – мастер!»
Инна была готова разреветься. Она уже замечала в себе слабость перед своим сопостельником. Нет, она совсем не питала к нему особенно крепких чувств, напротив, пыталась сбросить с себя этот морок. И те-перь голая и униженная перед собственной бабкой была готова на всё, чтобы обелить себя перед собственной совестью.
- А где Рахман? Он что ушёл?
- Ты испугалась, что он вытащил у меня мои драгоценности. Не бойся. Когда я застала его, он был го-лым. А приковала тебя я… И теперь ты мне ответишь на один вопрос. Всего на один вопрос.
- Какой вопрос?
- Такой. Что это за фотографии, и почему эта девушка без волос? Если ты станешь изворачиваться и лгать, я оставлю без волос тебя, это будет полезно.
Инна молча взяла пачку фотографий и стала всматриваться в каждую. Её слегка затошнило. Сидящая перед объективом девушка казалась отчего-то очень знакомой. Она была знакомой, но какой-то новой, какой бывает кукла если её лишить привычного наряда и причёски.
«Неужели, это Нелли. Но почему она голая, где её волосы. И где она, что за шикарная спальня? И как она, такая правильная показывает всем свои междуножные богатства.
«Нет, этого просто не может быть. Хотя она ведь лизала это место у Людочки, и ещё пила пиво, и во-обще она ведь не святая. Могла и прогнуться. Или ей понравилось…»
Инна вспомнила. Как эта, ещё каштанноволосая, девушка прислушивалась к её рассказам о Рахмане. Инна специально говорила вполголоса – это придавало таинственности, а Нелли, хотя и пыталась выглядеть равнодушной, всё же улавливала самые пикантные куски из её баек
«Теперь я могу показать всё директрисе. И тогда эту красавицу точно ожидает волчий билет, и я стану первой ученицей. Они специально меня затирали, чтобы я не обогнала этих красоток в учёбе. Директриса давно обещала Валерию Сигизмундовичу золотую медаль для дочери…»
Нелли теперь ничем не была лучше её. И ей было как-то скучно лишать её ореола былой святости. Особенно когда сама лежала в позе не то Венеры Умбертской, не то в позе Венеры Джорджоне…
- Так, кто же эта девушка?
- Это – Нелли Оболенская. Но я не трогала её волос и не снимала её в таком виде. Это, наверное, всё Рахман, всё Рахман.
Инна почувствовала укол ревности. Вряд ли этот смуглокожий придурок мог покорить такую девушку, как Нелли, и где он мог снимать её… Неужели эти две дурочки попались на его приманку.
«Это точно Нелли. Но я тут не причём. Не причём… Честное… слово!».
- Я верю тебе. Но этот парень, он кажется мне очень скользким. И тебе надо бы подумать о своём здо-ровье. Что-то я не замечаю тут презервативов… Значит он пользует тебя. Как последнюю дуру. Или ты дума-ешь, что его ребёнок будет большим подарком для твоего отца?
- Бабушка. Рахман всегда кончает на постель. И я… я ещё ни разу не потеряла месячные.
- Я рада за тебя. Потому, что в противном случае ты стала бы или убийцей, или предательницей. А это поверь иногда – почти одно и то же…
- Бабушка. Ты о чём…
- Если бы ты забеременела, ты бы или сделала аборт. Или обвинила бы этого парня в посягательстве на твою честь. А в таком случае, твой отец сделал бы всё, чтобы довести это дело до суда. И твой бы Ромео отпра-вился очень далеко. Можно, конечно, предположить, что ты согласилась бы стать его женой, но согласились бы с этим его родные, а мать-одиночка  вряд ли  бы нашла сочувствие у других. Поверь… Поэтому, ты сейчас по-мочишься в эту маленькую баночку, я отнесу твою мочу знакомой лаборантке – и  она, она решит наш спор.
Инна густо покраснела. Она вдруг почувствовала себя арестанткой, почувствовала на своём некогда таком привлекательном теле брезгливый взгляд бабушки. Так, та, вероятно, смотрела бы на прокаженных или больных СПИДом.
Вся её бравада ушла прочь, она вытекла из пяток и всосалась смятой простынёй Теперь Инне хотелось одного: перестать стыдиться своего дурацкого выбора.
- Ладно, я сейчас отстегну тебя. Всё равно твои вещи я замочила, а ты вряд ли уйдёшь отсюда голая.
Семирамида Ашотовна не спеша, но и не затягивая мучения дочери своей милой Офелии, достала из кармана халата ключ и подошла к внучке. Несколько секунд, и Инна была свободна. Она молча  слезла с посте-ли и, присев на корточки, стала послушно мочиться в предложенную ей бабушкой майонезную баночку, на-полняя её тем, что осталось в ней от выпитой за обедом «Фанты»…

Дальнейшее походило на глупый сон. Бабушка словно бы радовалась её, Инны, обнажённостью. Она деловито поставила на огонь металлическое ведро с водой.
Инна стояла, как глупая дошкольница в овальном корыте, стояла и молчала. Это молчание обезоружи-вало скорее её, чем бабушку, та не боялась быть походить на принаряженную и вполне красивую Бабу Ягу.
Инне было стыдно, словно бы она извозилась в грязи и или обгадилась.  Так было слишком давно, ко-гда ей не исполнилось и пяти, тогда бабушка казалась ей доброй феей. Но это было давно.
Теперь дело было не  в вонючем кале, которого не было, но Инна чувствовала, что воняет, воняет. Как протухшая рыба. Этот запах исходил от её кожи, словно от грязной разлагающейся от сырости половой тряпки.
Бабушка мыла её не в ванной комнате, а в кухне. Инна пожималась от прохладных поцелуев воздуха и смущалась от взглядов вещей – холодильник, газовая плита, шкаф с посудой и стол смотрели на неё, осуждая и презирая.
Стоящее напротив здание тоже волновало Инну. За ней могли наблюдать из окна квартиры, видеть её и ухмыляться, радуясь её унижению. Зато теперь она начинала стыдиться своих неразумных поступков. Как во-обще она согласилась общаться с этим озлобленным парнем, жадным и пошлым.
Рахман уже потерял весь свой романтический ореол. Он сгорел на огне презрения. Как сгорает яркий листок из нарядной книги, когда книга становится никому не нужна.
Бабушка между тем вооружилась жёсткой мочалкой и стала намыливать её огромным брусом какого-то очень на первый взгляд не опрятного мыла. Казалось, что неё пахнет дёгтем, этот запах от чего-то был памя-тен Инне.
Теперь в ней было трудно признать классную секс-бомбу. Теперь собственная нагота ужасала, словно вместе с привычкой быть бесстыдной бабушка содрала с неё и кожу.
Она безжалостно трогала её позвонки, трепала ягодицы и запускала старый морщинистый палец в пока еще никем из мальчишек не исследованный анус.
-Я рада, что ты по крайней мере не содомитка, - проговорила она в намыленное ухо Инны.
Рахман просто брезговал её потрохами. Ему чудились там огромные залежи кала, такие, как примерно запасы угля в Донбассе. Инна была рада. Что и он не слишком любит чужие вонючие задницы, по крайней ме-ре она была уверенна, что его член не побывал в какой-нибудь педерастической щели.
«Ну, не дрожи, не дрожи. Сейчас я тебя оболью чистой водой, оботру полотенечком и спать уложу, раскрасавица ты моя. Внученька… - совсем по-бабьи Ягьи запела Семирамида Ашотовна.
Инна смирилась с этим детсадовским унижением. Она молча сносила все родственные ласки этой женщины, сносила и улыбалась, как привыкла улыбаться одному лишь Рахману, который уже давно относился к ней, как к кукле…
Бабушка закутала её в махровое полотенце и отвела в комнату. Там уже было расложенно кресло-диван.
Инна взяла в руки старомодную сорочку в васильках и быстро накинуло на исходящее страхом и сты-дом тело.
Казалось, что время пошло вспять, что оно всё ускоряет свой бег, и к утру она станет вновь милой тем-новолосой дошкольницей, обычной милой девочкой, любящей лепить куличики и играть с куклами в дочки- матери. И не будет никаких свиданий с Рахманом, не будет ничего того, что так глубоко загнало в угол её ду-шу…
Она покорно скользнула под лёгкую простыню, скользнула и даже вытянула поверх этой простыни ру-ки, давая понять, что не желает ни рукоблудничать. Ни таить от своей бабушки никаких секретов. Детство, так глупо утраченное детство возвращалось к ней. В этом детстве не надо было быть колючей, как ёж, в этом дет-стве было всё, что нужно было ей и только ей…

На следующее утро она проснулась позже обычного. Бабушка ещё спала, а на красивом венском стул висело старомодное школьное платье с праздничным фартуком и аккуратными ни разу не штопаными чулоч-ками.
Бельё было старомодным – это были даже не трусы, а скорее панталончики. Словно бы в этой комнате вновь были те самые благословенные шестидесятые, когда её мама была милой послушной школьницей.
Инна встала и направилась чистить зубы и умываться. Ей вдруг стало всё равно, что прикажет ей ба-бушка. Она могла располагать её телом точно так же, как её внучка располагала телом подаренной ей куклы.
В ванной комнате было пусто и стыло. Старые, окрашенные синей краской стены, такая же старомод-ная ванна, раковина. Над которой нависают полки с разнообразными вещами – начиная от зубных щеток и тю-биков с зубной пастой и кончая разнообразными кремами и лосьонами
Инна молча вспенивала пасту в своём рту, вспенивала и молча двигала щеткой и боялась, что щетинки той покроются кровью. Но её зубы были крепки. Благодаря стараниям той же бабушки, которой просто не хо-телось лазить ей в рот хирургическим инструментом.
Вернувшись в комнату Инна сняла с себя сорочку и неожиданно стыдливо принялась прятаться в неле-пое платье, которое делало её похожей на дореволюционную горничную в худшем случае, и нерадивую гимна-зистку – в лучшем.
Зато теперь. Зато теперь быть развратной стало ужасно стыдно. Она не понимала, как могла так риско-вать, отдаваясь Рахману, он вполне мог пользовать кого-то ещё. Какую-нибудь развратную глупышку.
«Теперь бабушка презирает меня. Презирает и ненавидит, как ненавидят блохастую собаку или кошку, у которой начинает выпадать шерсть…
Заболеть стыдной болезнью не входило в её планы. Она вообще не привыкла к насмешкам. Над ней никто не подшучивал, не обливал холодным презрительным смехом. Инна была вполне радостной и беззабот-ной шлюшкой, которая не стыдится своего падения в пропасть, но наслаждается им, как наслаждается человек, свободным полётом в воздушном океане, надеясь на спасительный парашютный купол.
Теперь в этом платье она чувствовала себя домработницей. Нельзя было просто сидеть, надо было что-то делать, чем-то занять привыкшие к безделью руки.
«Может быть тогда я избавлюсь от этого морока. Просто возьму и избавлюсь, как избавилась от страха перед унитазом, в котором мне мерещился огромный безжалостный осьминог!»
Между тем Семирамида вполглаза наблюдала за внучкой. Наблюдала и ждала, того, когда та созреет для работы. Всё возвращалось на круги своя. Если бы она не отдала её на воспитание зятю всё было бы пре-красно, тот больше интересовался своей газетой, чем дочерью.
- Подойди сюда, тебе надо заплести косу. У меня где-то была красивая белая лента, - проговорила она, улыбаясь.
Инна вздрогнула. Ей не заплетали кос уже пару лет, с того дня, когда она вернулась домой пьяная и из-гаженная. Явилась уже не девочкой, а кем-то другим незнакомым и противным даже самой себе…
Именно с тех пор и началось её роковое падение. Ей никто не подал руки, и она полетела в пропасть, полетела под хохот невидимых, но таких милых в своём безобразии чудовищ.

Весь день она прислуживала своей бабушке, прислуживала не за страх, а за совесть. И это не было ни противно, ни стыдно. По крайней мере, она была одета и не чувствовала на своём теле обидно похотливых взглядов Рахмана.
Тело было благодарно ей. Оно отдыхало от этих позорящих её взглядов. А руки были рады тому, что полируют столы, а не этот мерзкий отросток, что внезапно вырастал между ног её сопостельника.
Бабушка вела себя, как настоящая английская леди. Она не унижала её придирками, напротив, подбад-ривала улыбками, но не спешила на помощь.
Инна была рада играть в эту забавную игру. Она вдруг поняла, что потянулась к Рахману от безделья. От желания отомстить отцу. Который брезговал ею. Брезговал и задвигал в угол, как нелюбимую и от того про-тивную взгляду куклу.
К вечеру бабушка была рада послушать радио. Обычно с девяти до десяти часов вечера она слушала любимую радиопередачу, слушала музыку, радуясь тому, что слышит любимые мелодии. Иногда она подклю-чала к радиоточке магнитофон и записывала особенно нравящиеся мелодии.
Вот и теперь она нетерпеливо наблюдала, как Инна подключает к радиоточке новенький кассетный магнитофон. Теперь она сожалела, что раньше не забрала внучку у зятя. Если бы она не была столь нерасто-ропна, то всего можно было бы избежать. Избежать всей той грязи, что прилипла к телу и  душе этой девушки.
За окном сгущались вечерние сумерки, мимо дома проезжали легковые автомобили, а по широкой транзитной улице проезжали тяжёлые фуры. Торопясь на восток в казахстанские степи. Инна сидела, слушала негромкий голос ведущего и улыбалась.
« Бабушка. Я поставлю чайник, ладно?» - спросила она.
Семирамида Ашотовна кивнула.
Инна взяла чайник, набрала в него холодной воды из банки и поставила его на огонь плиточной горел-ки. Всё было как-то слишком по-домашнему, словно бы на сцене. Она была травести, а бабушка обычной теат-ральной старухой, и им обеим были приятны их амплуа.
«Бабушка, теперь я буду жить с тобой?»
Инна не ожидала ответа. Вопрос был скорее риторическим. Она и так знала, что скажет Семирамида Ашотовна. Что теперь ни один мальчишка не посмеет командовать ею, заставляя глупо предавать себя.
Изголодавшаяся по ласке душа была благодарна этому покою. Рахмана слишком интересовало её уме-лое, неожиданное умелое тело для тела  недозрелой школьницы…

Рахман был пьян. Он молча пил джин-тонник и неожиданно быстро пьянел.
Ему было стыдно, очень стыдно. Его впервые напугала какая-то древняя старуха. Ему, которому было плевать на всех старух в мире, особенно на эту злую колдунью.
Она выпроводила его, как щенка, выпроводила за дверь, и не только за дверь. Теперь между ним и Ин-ной вырастала стена.
И он был теперь отлучён от неё, как нашкодивший мальчишка от сладкого.
Вокруг него были чужие люди. Совершенно чужие люди. И он ненавидел их. Ненавидел, как только мог.
У этих мальчишек. Наверное были отцы. Были отцы, а он был сиротой, грязным ублюдком. Возможно, поэтому ему не везло в жизни. Потому что он был не уверен в своём родстве с Маратом Ибрагимовичем Гафу-ровым, с человеком, которого по привычке называл отцом.
Мать ничего не говорила о своей жизни до замужества. Не говорила, словно бы это была е её жизнь, а давно уже отыгранная и забытая пьеса. Как та. Что им показывали в драмтеатре с нервным юношей, который мстил за отца, а  потом убивал отца другого юноши и отца любимой девушки, которая сходила с ума и гибла в водах реки…
Он не хотел походить ни на Гамлета, ни на Лаэрта, ни вообще дальше жить и дышать. Вокруг были только одни враги, глупые и жадные враги. И мать, что теперь, словно глупая школьница перед учителем, уви-валась перед этим престарелым Омаром Альбертовичем, а его младшая сестра постепенно ужасно глупела и становилась глупой развратной малолеткой.
Она теперь больше не стыдилась и не пряталась в своей комнате. Она всё делала назло, радуясь тому, что имеет возможность разгуливать по комнатам нагишом, ссылаясь на невыносимую жару. И её тело подозри-тельно быстро смугло.
« Неужели она ведёт себя так не только дома. А что, если Омар Альбертович уже успел развратить её. Заставил быть своей игрушкой. И что теперь, как быть?
Этого он не знал, не знал, теперь у него не было семьи, всё подмял под себя этот страшный, пугающе беспринципный человек, от которого можно было ждать всего самого плохого.

Роксана удивлялась собственной смелости. И хотя Омар Альбертович говорил ей, что не было ничего дурного в этих упражнениях, она всё же пока стыдилась этого безумия.
Хотя быть голой было приятно. На неё смотрела мебель, смотрели обои, они не могли ничего сказать ей. Не могли ни осудить. Ни подбодрить её.
Быть  Валей, а не Роксаной, быть придуманной кем-то девочкой. Девочкой у которой был брат. Брат, который готов придти на помощь. Если бы Рахман не был столь взрослым, она бы репетировала с ним. А так, так он попросту играл со своей взрослой куклой. А она пыталась придумать себе нового брата. Совершенно нового брата.
Теперь ей уже не было стыдно. Для самой себя она была куклой, куклой, что подчинялась только од-ному человеку - невидимому ей кукловоду. Подчинялась и не задавала глупых вопросов.
Омар Альбертович был тем злым гением, что лишил её воли. Лишил так же, как и её мать, что теперь бегала за ним, как влюблённая собачонка. Как она могла бы бегать за каким-то нелюдимым одноклассником.
Роксана не отрываясь смотрела на своё отражение. Та зазеркальная девочка и была той выдуманной Валей, именно она, она отражалась в зеркале, как бы на экране телевизора. Именно она была бесстыдной и го-лой маленькой авантюристкой
И Роксана привыкала быть её рабой, она послушно оскаливала зубы, принимала вызывающие позы, и вообще собиралась и дальше чувствовать себя совершенно дикой и необузданной. Как дикая кошка, умеющая лазить по деревьям и есть живых пищащих от страха птенцов.
Теперь она впервые не стыдилась. Напротив бравировала своей раздетостью. Словно бы собиралась жить в диком племени и добывать пропитание охотой на диких животных.
Увлеченная этим странным, неслыханным ранее лицедейством, она не сразу услышала, как скребётся в замочной скважине ключ. Теперь она не стала бы ретироваться в свою комнату и натягивать, задыхаясь от ужа-са свои приличные, на взгляд матери, трусы. Напротив с каким-то деловитым спокойствием ожидала мгнове-ния, когда дверь откроется…

Рахман едва держался на ногах. Он пригляделся. Роксана, если это была она, была абсолютно голой. Она стояла, стояла и смотрела на него, вызывающе выставив правую ногу и уперев руки в бока, словно малень-кая буква «Ф».
- Ты чего? А где мама? Где Омар Альбертович?
- А мама сказала, что они с Омаром Альбертовичем поедут в Турцию. Что у них будет свадебное путе-шествие, и что вообще, ты должен за мной присматривать, а не шляться неизвестно где.
- А я и не шляюсь. Я просто гулял. Гулял… И тебе это известно. А вот, что ты тут делаешь? И почему ты голая?
- Я роль репетирую. Понял. Роль Вали…
- Чего? – не уловивший ударения в последнем слове, Рахман был в ярости.
- Ничего. Я – девочка Валя. А у неё есть брат Карик. И они сейчас выпили волшебную жидкость и ста-ли крошечными. На них нет одежды. Вот я и привыкаю быть голой. Слушай. А ты не мог притвориться, что ты – Карик? Ну, Рахман. Это же тебе не трудно. Ты же привык ходить здесь голый…
- Ты чего? Ты пьяная, да? А ну, дыхни…
Роксана усмехнулась. Ей был приятен испуг старшего брата. Теперь он был похож на Карика. Тот на-верняка, также испуганно смотрел, когда его сестра брала в руки стакан с неизвестной пузырящейся жидко-стью.
Она вдруг наткнулась на язычок братниного зиппера на джинсах и медленно, очень медленно потянула его вниз. Это было похоже на игру, простую игру, когда всё остальное кажется не страшным. Молния обнажала ярко алые боксёрские трусы, они были надеты задом наперёд и от них пахло потом и каким-то странным, ранее незнакомым запахом.
Валя теперь руководила боязливой и такой примерной Роксаной. Она боялась, что брат неожиданно вздрогнет или оттолкнёт ей, но он был пьян. Пьян и податлив, словно восковая фигура.
«Там его писун… Я же помню, помню, что нужно с ним делать…

Рахман потерял счёт минутам. Он вдруг понимал, что вот-вот обмочится или попросту кончит в лицо своей сестры. А та, та. Словно примерная ученица подражала бесстыдной и порочной Инне.
«Нет, нет… Нет, это не возможно. А чем она хуже Инны. Она сама хочет этого. Разумеется, я не буду входить в неё. Не буду. Пока…
Сестра закашлялась, на мгновение ей показалось, что ей плеснули в лицо любимым молочным коктей-лем, что брат таким способом решил подбодрить её. Но слизывая то, что упало на её щёки и подбородок она была готова разреветься.
«Нет, это не я, это Валя. Валя. Я оденусь, оденусь и вновь стану Роксаной. Стану Роксаной.
Она поспешила убежать в комнату. Там, среди привычных игрушек, было просто забыть о своей репе-тиции. Платье, оставленное ею, как ей казалось, осуждало её, и готово было сбежать. Оставив её голой раз-вратной Валей навсегда.
«Ненавижу, ненавижу тебя. Ненавижу… И ты презираешь меня. Ты - обычная тряпка… Ненавижу…»
Она ненавидела и эти наивные в своей чистоте трусики, и всё то, что делало из неё привычную для других Роксану, этот карнавальный костюм смел теперь презирать её, как вероятно, презирал бы и согрешив-шую перед Господом Еву.
«Но ведь Ева не сосала член Адаму. В Библии об этом не сказано». - Но ведь она спряталась, спрята-лась. Наверняка, они что-то делали нехорошее, что-то такое, отчего уши начинают напоминать курагу. А ноги противно подрагивают и хочется, ужасно хочется запереться в комнате и молчать.
И она стала молить платье простить её. То молчало, Роксана сделала шаг. Другой и стала постепенно превращаться в привычную для многих Роксану Гафурову. Ей было неловко вновь представлять себя Валей и лицедейничать, пусть даже и перед своим страшим братом.

Рахман с трудом добрёл до дивана. Его мутило. Казалось, что вот-вот сдохнет. Словно бы пёс, на кото-рого наехал грузовик. Что-то сминало его, корёжило, и это был не только алкоголь. Вероятно, так подавала го-лос его человечья, но увы так долго спящая совесть