Мой друг Мишка Лермонтов

МОЙ ДРУГ МИШКА ЛЕРМОНТОВ
В списках поступивших на Факультет журналистики МГУ прямо перед своей фамилией я увидел – Лермонтов Михаил Юрьевич. Оценка – «отлично». Ничего себе, шуточки. Лермонтов. Я посмотрел на букву «П», но Пушкина в списке не было. Посмотрел и пятерки. У Лермонтова была единственная оценка «пять» на четыреста человек. Позднее я узнал, что за все годы существования Журфака МГУ ни разу не было двух пятерок в один год. Но не раз были экзамены, на которых пятерок не было совсем. И конечно, человек, который получал на вступительном экзамене пятерку, был на отдельном счету. Кстати, при выставлении оценки фамилия не играла никакой роли, поскольку работы проверялись без фамилий. То есть, по самой работе нельзя было определить, кто автор.
Отец у Лермонтова был вторым секретарем Областного комитета партии в Кургане. Но знали об этом только мы, товарищи по комнате. Мишка об этом никогда не говорил, и теперь я уже не помню, откуда у нас была тогда эта информация. Ему очень хотелось быть как все. Вероятно, был ребенком не совсем обычным. Рано научился читать и писать, рано пошел в школу, но усидел в школе и окончил ее не досрочно, как иные вундеркинды, а вместе со всеми. Правда, половину времени он проводил не в школе, а в редакции или библиотеке. Мишка прекрасно знал литературу, историю, искусство. Вполне нормально читал и говорил по-английски. Он окончил музыкальную школу по классу фортепиано, и потому иногда убегал в нашу библиотеку, в фойе которого стоял старый, но вполне сносный рояль, и наигрывал там своего любимого Бетховена. Играл он очень профессионально, полностью погружался в игру и никого вокруг не замечал. Но артистом он не был. Когда в перерывах между игрой замечал, что набиралось много слушателей, вставал из-за рояля и молча уходил. Друзей у него не было, потому попросить его поиграть было некому. Он играл, когда хотел, и прекращал, когда хотел.
Фамилия не могла не наложить на него свой отпечаток, и Мишка во многом повторял своего знаменитого однофамильца. Защищая незнакомую девушку, он мог один выйти на здоровенного пьяного мужика, зная точно, что помочь ему некому. И он же не мог подойти к подоконнику за чайником, если было открыто окно. Он явно боялся высоты, но говорить об этом стеснялся. Он вообще не слишком много говорил. Со мной – в том числе. И только однажды, когда я собрался на прием к Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу, чтобы сказать ему, что он не так талантлив и умен, как все вокруг утверждают, он снизошел до разговора. Он достал фотографию, на которой был запечатлен Терентий Семенович Мальцев, известный советский хлебороб вместе с нашим Мишкой.
- Видишь этого человека?
- Вижу.
- Знаешь, кто это такой?
- Да. Это академик Мальцев из Кургана.
- Так вот он не может встретиться с Брежневым. Его не допускают к нему. А ты кто такой? Что ты скажешь, когда тебя спросят о цели визита? Скажешь, что хочешь пожаловаться на окружение, которое преувеличивает заслуги Генерального Секретаря. И куда тебя после этого отправят?
- Куда?
- В психушку. И правильно сделают, потому что тебе действительно там место, если ты таких простых вещей не понимаешь.
Я пытался тогда что-то возразить. Пытался вякнуть, что мы с Леонидом Ильичем члены одной партии, что я имею право высказать свое мнение. Но умом я уже понял, что Михаил был прав. И мне было стыдно, что я, человек, окончивший техникум и отслуживший в Армии, два года поработавший на заводе мастером, был глупее вчерашнего школьника. Но это было так. Я был глупее. И сегодня я очень благодарен Михаилу, что он остановил меня тогда. Ведь аргументы других своих товарищей я не  воспринимал. Мои друзья не могли убедить меня, что ходить в ЦК КПСС не надо, что это опасно. А я не мог поверить, что меня, члена  КПСС с 19 лет возьмут и упекут куда-то мои же товарищи по партии. Это потом, когда распался Советский Союз, стало многое известно, в том числе и про психушки, в которые одни члены отправляли других. Тогда я этого не знал. И Михаил мне рассказал. Он убедил меня не ходить на прием. Действительно, пойди я тогда на Старую площадь, трудно сказать, куда бы вывела меня судьба.
Михаил снова лег в свой закуток и достал книгу. Прочитывал он их целыми стопками, которые лежали у него на тумбочке и под кроватью. Иногда казалось, что он больше вообще ничего не делал.
- Чего ты сегодня на физкультуре не был? – Спрашивал я его иногда.
- Да, простыл что-то. Горло болит.
- Дошутишься. Ты же знаешь, что из Университета могут из-за физкультуры вышибить.
- Знаю. Но все равно не могу идти туда.
- Он и на французский не ходит уже давно,- включается в разговор еще один наш сосед по комнате Олежка.
- Как не ходит? Стоп, а почему на французский? Михаил, ты же английский в школе учил. Почему ты на французский пошел?
- Не пошел, а пошли.
Снова в разговор включается Олег Милошчук:
- Он же джентльмен.
Олег делает паузу и продолжает:
- Народу в английскую группу пришло много, а во французскую – почти никого. Вот преподаватель английского и попросила троих-четверых студентов перейти из английской группы во французскую, для количества. Ну, никому же не хочется начинать язык с нуля. Все сидят, никто не выходит. Преподаватель говорит «Жду, товарищи студенты». Все продолжают сидеть. Ну, Михаил встал и вышел. А остальные так и остались сидеть на местах. Преподаватель еще пару раз призвал к совести и успокоился. И все остальные остались. Один Мишка только ушел в другую группу.
- Дурак ты, Мишка. Вышибут теперь тебя из Университета за французский и физкультуру.
- Что это за университет, в котором главные предметы - французский и физкультура?
Я считал наш Университет лучшим учебным заведением. Впрочем, и Советский Союз я искренне считал самым справедливым государством в мире. Единственное, чего я не мог тогда понять, это отсутствия права на выезд из нашего самого справедливого государства. Я легко соглашался и, кажется, понимал, почему из страны не выпускали евреев. С ними все понятно. Умные. Любят деньги, потому работают на закрытых предприятиях, где много платят. А поскольку носители государственных секретов, потому и не имеют права на выезд. Но мне было непонятно, почему не может уехать в Германию мой товарищ и четвертый жилец  нашей комнаты Гартунг, немец по национальности, который никогда нигде не работал и только и делал, что учился до 27 лет. Позднее, перед самым развалом Советского Союза, он  все же остался в ФРГ. Но это лет через двадцать. 
Мишку исключили на следующий год. Вернее, наступило лето, и он уехал на каникулы, не сдав экзамены. К ним его не допустили, так как не было зачета по физкультуре и французскому языку. Осенью Михаил не приехал на второй курс.
- Наверное, женился, - предположил Олег. Он ведь намеревался на мусульманке жениться. Деньги собирал.
- Как женился? Какие деньги?
- У него была мечта – накопить денег и купить себе жену.
Я чуть не проглотил непрожеванный коржик. Хоть сам я и был женат, и у меня уже была маленькая дочь, я не мог себе представить, чтоб наш Лермонтов мог жениться. Во-первых, молодой еще. Во-вторых, на мусульманке.
- Я пошутил, - снова заговорил Олег. – Наверняка он еще денег не накопил.
- Да что ты несешь? Каких денег?
- Ты что не знаешь, что мусульманин не просто берет себе жену, а покупает ее?
- Знаю, конечно. Я ведь в Казахстане два года жил. Но причем здесь Лермонтов? Он же не мусульманин. Да и мусульмане сейчас далеко не все покупают себе жен. Давным-давно уже все по любви женятся.
- Ну, не знаю.
- А с чего ты решил, что Лермонтов хочет купить себе жену?
- Да об этом весь курс знает. Один ты, наверное, и не знаешь. Ты же в последнее время в общежитии мало жил, с Мишкой не общался совсем.
- А он что, общался с кем-то?
- Случалось.
Да, Мишка-Мишка. В детстве он жил с родителями в Средней Азии и знал, конечно, что мусульмане покупают себе жен. Вот, вероятно, ему и запало в душу. Почему русскому парню понравился обычай инородцев, сказать трудно, но он  хотел именно купить себе жену, с юмором говоря, что бесплатным бывает только сыр в мышеловке.
Никто не слышал от него ни одного дурного слова о женщинах. Было, напротив, заметно его почтительное отношение к ним. Лермонтов не был ханжой и не избегал близости с женщинами. Известно было, что некоторым девушкам удалось переспать с ним, но никакого продолжения после этого не было. Уже на следующий день он смотрел на девушку  с таким видом, будто видел ее впервые. Он был по-прежнему почтительным,  внимательным и даже галантным, но весь вид его говорил, что ничего у них не было. Похоже, сцены близости стирались из его памяти так же, как вино из бутылок, выпиваемое во время тех встреч.
Эта его черта понемногу стала известной на курсе, и девушки - одни, чтобы проверить свои чары, другие, просто из любопытства - стали сами искать с ним близости. Лермонтов относился к этому без особых эмоций -  никого не отталкивал, но и никого не обольщал, и уже чего никогда не делал – это не хвалился победами, которые происходило будто бы сами собой, как умывание по утрам или прием пищи. И только один раз у него было какое-то подобие проявления чувств.
Вечер был в самом разгаре, и после выпитого вина какие-то пары, натанцевавшись, ненадолго побежали в свободные комнаты, а какие-то танцевали в полутемном холле под рыдающего не то Плачино, не то. Нет, не помню, как его. Лермонтов был, как всегда, востребован, и по очереди танцевал то с одной, то с другой девушкой, которые, как только начинался танец, тут же обнимали его за шею и ввинчивали свой нагловатый взгляд в его голубые глаза. Он держал свою партнершу бережно и галантно, но, во-первых, без всякого тайного желания, а во-вторых, со слегка, а то и полностью отсутствующим взглядом. Казалось, мысли его были очень-очень далеко.
После танца Михаил бережно снимал руку партнерши со своего плеча и слегка пожимал ее за запястье. Но вдруг, как бы очнувшись, резко отшатнулся и, извинившись, вышел. Позднее он рассказывал, что ему понравилась девушка, и потому он тут же оставил ее. Он не хотел жениться по любви. Он хотел купить себе жену.
Так или иначе. Лермонтова больше среди нас не было. Но он продолжал помогать мне, возможно, сам того не зная.
Летом мы создавали небольшой строительный отряд из четырех человек и ездили на родину «нашего» Лермонтова в Курган, чтобы заработать денег. Называлось наше мероприятие шабашкой и длилось месяца полтора. Работа была не слишком сложная, но зарабатывали мы довольно много. Мы работали в колхозах и совхозах – ремонтировали коровники, телятники, загоны для скота – и получали за 40-45 дней годовую зарплату рабочего. Правда, работали мы от зари и до зари. Начинали часов в шесть утра, а заканчивали, когда было темно, то есть в 10-11 вечера. Если работали в помещении, то начинали с того, что проводили туда свет. И тогда мы могли работать круглосуточно, но поскольку в 12 часов ночи руки уже не держали молоток или топор, то мы делали перерыв на пять-шесть часов, чтобы утром снова начать пилить-строгать-забивать. Деньги доставались нелегко.
Потом наступало время возвращаться домой в Москву, но выяснялось, что билетов на самолет в кассе нет.  И тут наступало интересное зрелище. Мы заходили в приемную директора совхоза и просили соединить нас с обкомом КПСС. Секретарь, конечно, знала, что мы москвичи, что студенты МГУ, будущие журналисты. Но номер телефона Обкома партии для нее был подобен номеру небесной канцелярии. 
- Я наберу, но  говорите сами.
- Да-да, конечно.
- Алле, обком? Берите.
Я брал телефонную трубку и всегда говорил одно и то же.
- Юрием Михайлович, - Отчество запомнить было легко, потому что когда-то Мишка рассказал мне, что у них несколько поколений называют сына в честь деда, потому в  роду у них Михаилы Юрьевичи и Юрии Михайловичи. Запомнить было очень легко. Михаил Юрьевич наоборот, вот и Юрий Михайлович.
- Юрий Михайлович, это друг Миши, студент МГУ Сергей Михайлов с друзьями. Мы тут  в колхозе работали, и вот домой собрались. А билетов нет. Не могли бы вы…
На том конце провода всегда чувствовалось полное расположение и уважение. Как же, друзья сына по учебе в МГУ, интеллигентные ребята-трудяги.  Жаль, что ни разу я не удосужился встретиться с отцом Михаила.
Обратно мы летели всегда по брони Обкома на первых местах самолета. Обросшие, загоревшие. Типичные бичи, только трезвые и без мата.
С Михаилом мы встретились совершенно случайно в Москве на концерте. Это была встреча почти по Лермонтову. Помните в «Герое нашего времени» Максим Максимыч встречается с Печориным? Максим Максимыч, все бросив, прибежал, чтобы увидеть своего друга. Запыхался от бега, взволнован встречей, распростер свои объятья, а Печорин… сухо протянул ему руку.
- Мишка, привет! Как ты? Где ты? Что же ты ни разу не захотел встретиться в Кургане?
Мишка сухо протянул свою узкую ладонь и внимательно вгляделся в меня. Вдруг мне показалось, что он не узнал меня.
- Ты что, не помнишь меня?
- Что ты из меня дурака делаешь? Помню, конечно. Серега Михайлов. И дочь твою помню Таню.
- Неужели ты не рад?
- Рад. Почему?   
- Пошли сядем. Как ты жил?
- Нормально.
- Женат?
- Женат.
- Купил? – Насмешливо поинтересовался я. – Где-то в глубине души так и не верилось, что он купит жену, а не просто возьмет в жены. 
Ну да, - серьезно ответил Михаил.- А ты?
Тоже.
Получилось, что я тоже купил. Я немного смутился.
- Я же был женат. И дочь у меня была. Ты же говоришь, что дочь помнишь. 
- А-а. Да-да. Помню. Как же?
- А у меня детей нет,- грустно сказал Лермонтов. – Заставил жену два аборта сделать, и вот, наверное, что-то нарушили врачи. Она же слушается меня беспрекословно. Вот и послушалась.
Лермонтов вздохнул.  Я хотел пошутить, что надо купить вторую жену, как делают на его любимом Востоке, и завести ребенка от нее. Но удержался от глупости. Еще я хотел сказать, что мы должны жить по своим законам, а не по чужим. Ведь выйди замуж «покупка» Лермонтова за своего соплеменника, он бы не погнал ее на аборт. У них это не принято. А наша девушка, возможно, ослушалась бы своего мужа, как принято у нас, и родила бы ребенка. Но чего говорить, абы да как бы.
- Мишка, а как твою жену зовут?
- Бэла.
- Это что, шутка? Почему Бэла-то?
- А почему твою зовут Анна?
Было удивительно, что он помнил и мою жену.
- У меня маму так звали. Мне это имя нравится, - будто начал оправдываться я.
- А у меня маму тоже зовут Анна. А жену Бэла.
- Так это ты ей дал такое имя?
- Да почему я-то? Родители ее.
- И встретил ты ее на Кавказе?
- На Кавказе. В Пятигорск горло лечить приезжал, и там познакомились. - Ты еще скажи, что ее брат отдал тебе ее за лошадь. И зовут брата Азамат.
- Все правильно, брат отдал мне Бэлу. Но не за лошадь, а за деньги. И зовут брата Ромазан.
Еще в юности я заметил, что в разговоре с умным человеком чувствуешь себя всегда моложе, чем ты есть. И тут вдруг мне снова показалось, что я маленький мальчик, ничего непонимающий в жизни. Почему Михаил был всегда умнее меня? Ну, не потому же, что сочинение он написал на пять, а я – на четыре. Вот и теперь он, изломавший свою жизнь и жизнь своей жены, выглядел умно, а я не очень. У меня были две взрослые замужние дочери, три внука, собственное предприятие, большая квартира, дом за городом и несколько автомобилей. А у него – потертый пиджак и его вечный шерстяной шарф, несмотря на весну. Но он был умным, а я – нет. Почему? Не знаю.
Больше мы никогда не виделись. Я пару раз пытался позвонить ему, но дома всегда отвечали, что Михаила нет. Почему он не захотел поговорить со мной? Почему он так запал в мою память? Впрочем, разве можно забыть Лермонтова?