Еще одна антиутопия

Сознание возвращалось рывками. Какие-то тени маячили, неясные звуки то приближались, то удалялись. Звяканье. Обрывки слов. Лёха открыл глаза. Резануло. Белый потолок. Поморгал. Столько сил уходит на простое моргание. Потянуло в сон. Полежал, вслушиваясь в тишину. Уснул.

Сколько проспал, неизвестно, но сны снились тяжелые, долгие. Открыл глаза не сразу, вспоминал. Митинги, лица, плакаты. Мамин тревожный взгляд. Танька. Босс. Компьютер. Интернет. Анреал-турнамент, кантер-страйк, варкрафт. Ага, ехал домой с работы, визг тормозов…

Лёха решительно открыл глаза. Сразу какая-то слабость разлилась по телу, потянуло в сон.
— Наконец-то! — раздался жизнерадостный женский голос. В поле зрения появилось не менее женское лицо с широкой улыбкой. В лице был какой-то диссонанс.
— Как раз и мама ваша скоро подойти должна! — радостно говорило лицо. — Вот радость-то будет. И как раз под новый год.
Какой еще новый год, февраль же?! Лёха попытался спросить, но ничего не получилось, только легкий хрип вылетел из-за едва разжатых губ.
— Берегите силы, не всё сразу, — посоветовала женщина и исчезла из поля зрения.
Матери Лёха не дождался, уснул. Опять снились митинги, и он пытался вспомнить имена ораторов и смысл происходящего. Проснулся. Мать. Совсем постарела, полностью седая. Когда успела? Сколько он лежал? Почти год?

— Здравствуй, Лёша, — сказала мать, и он почувствовал, что его трогают за руку. Попытался в ответ приподнять руку, но не смог. Снова появилось улыбающееся недавнее женское лицо, и Лёха рассмотрел-таки, почему диссонанс. Не было одного уха. Мать глянула на безухую и снова на Лёху. В лице ее он уловил страх и брезгливость, что ли.
— Шесть лет… — сказала мать и заплакала. Отвернулась.
Шесть лет?!

***

Лёха сидел в инвалидном кресле и дремал. Только что он объехал всю комнату и даже сделал несколько шагов, держась за стену. Сил совсем не осталось. Мать вязала, сидя в стареньком кресле. Что-то бормочет, еле заметно шевеля губами, подсчитывает. Нет-нет, да и глянет на Лёху, и сразу отводит взгляд. Вроде поначалу много говорила, да все ни о чем. А сейчас молчит. Несколько слов в день, и избегает встречаться взглядом. Скрывает что-то?
— Мам, а Танька как?
— Не знаю, — сказала мать. — Первое время навещала, да и пропала.
Замолчали. Мать шевелит губами, низко опустив голову над вязанием. Чего она так? Он, вроде не виноват, авария не по его вине была, как сказали. В последнее время он не пил, дело к свадьбе шло, с мамой жили душа в душу, разъезжаться же скоро, было немножко жаль ее, но зато она так предвкушала скорых внуков. Может она себя считает в чём-то виноватой перед ним? Кто их знает, женщин, а тем более, шесть лет ожидания не могли пройти так просто.

Позвонили в дверь. Вставая, мать бросила в него полный растерянности и страха взгляд.
— Здрасьте, тёть Маша! — раздался до боли знакомый радостный басок из прихожей. На пороге комнаты появился Илюха. Он растолстел, нос стал еще больше, если память Лёхе не сильно изменила в этом вопросе. На нем был безукоризненный блестящий костюм. Ушей у него не было.
— Наконец-то! — закричал он. — Дружище, как я рад!
Он бережно сжал Лёхины ладони и похлопал его по плечу.
— Похудел! — сказал он. — А я вот, наоборот, видишь.
— Я в магазин, — сказала из прихожей мать. Щелкнул замок. Илюха слегка нахмурился, но тут же заулыбался вновь.
— А мечты-то, брат, наши сбылись! — кромка сказал он. — Да еще как сбылись!
— Что, ушли Путина? — спросил Лёха, ибо их общие мечты были именно о свержении ненавистного режима.
— Еще как ушли! И не только Путина, а вообще — всех их! Страна — наша, понимаешь, братан!
Лёха устало улыбнулся. Впрочем, как-то всё это отошло на задний план, стало безразличным. Он начинал жить снова, и, как и положено в начале жизни, в голове его места для политики не было. Да и радость Илюхина была какая-то не такая, не призывающая сорадоваться.

— Рассказывай, — сказал Лёха. И приготовился терпеть, хотя и надеялся, что ему станет интересно.
— Ну с чего начать? — почесал безухую голову Илюха. — Ты у нас в феврале двенадцатого залип…
Он помолчал, собираясь с мыслями, и начал:
— Ну, так вот, нас вызвал посол, и мы обсудили все тонкости акции. Решили раздать народу белые бейсболки. Подготовили плакаты, ролики, отрепетировали все, перед акцией был большой вброс дёзы, провокации. Шарахнули бомбу у метро. И поперло.
Что в тот день шибанул мороз тридцатиградусный, а разойтись было бы поражением. Терпели, сколько могли. Передавали друг другу шапки, чтобы погреться минут пять, и снова бегать в бейсболке. Самое смешное, что этот мороз и терпение наше, пожалуй, главную роль и сыграли. Поотмораживали уши, на хрен, — он поднес руки к местам, где когда-то были уши, — мне потом еще отрезали четыре пальца на ногах. Кто-то хуже… На следующий день опять акция, и вдруг слух: Путина убили. Сперва думали, дёза, но пошли, вошли в Кремль, Белый дом, и уже не выходили оттуда.

Он замолчал, задумавшись.
— А кто президент-то у нас? — спросил Лёха.
— Да, решили, что нужно публичного аполитичного человека. Тем более, что вертикали уже никакой нет, то есть власть у нашего президента — почти как у английской королевы. А чтобы выборы были демократичными, нужно, чтоб среди кандидатов были женщина и гей. Ну и выставили примадонну и Борьку Моисеева. Сначала она была, сейчас — он. Зато порешили, что премьер-министром должно быть лица противоположного пола, поэтому щас премьером Ксюха Собчак. Но это уже после зачистки всё… Да я тебя к ним свожу, я ж не последний человек на районе!
Он приосанился и слегка скривился.
— Какая зачистка? Чиновников разогнали? — спросил Лёха. Ему было жутко от открывающейся картины.
— Ну, само собой, — усмехнулся Илюха. — Ходили, стреляли, согласно едросовским спискам. Ментовки сожгли, ментов — кого завалили, кого отправили работать. Многих интернет-деятелей сразу же порешили, но кое-кто и в дурке сгнил.
Повисла тишина. Лёху трясло. Только бы мне это снилось, молился он.
— Сразу завалили Кургиняна, Гоблина, Вассермана, чтобы не умничал, и всю Леонтьевскую шоблу. Его самого я с пацанами кончал, он так матерился, падла, до сих пор помню его небритую рожу... Вообще, мы их долго вычисляли, хорошо, среди наших немало продвинутых айтишников было. Единственный, кого, гниду, не вычислили — это этот… Абрам Покой, но он больше не проявлялся, почуял, откуда дует. А мож под шумок и его завалили, тогда много всякого дерьма утонуло.
— И все… одобряли? Прохоров, Зюганов, Жирик…?
— Ну ты дал, братан! Всю компашку от Зюганыча до последнего рядового члена партии параллельно с Едром и попами завалили. Такой вот прадокс истории. Прохор свалил в Европы и затих, а Жирик загремел в дурку. Партий у нас, брат, больше нет. Мигалок и гаишников нету. Правила просты: если я еду с синим ведром на крыше, а какой-нибудь дебил не успеет всеми колесами на тротуар заскочить, имею право стрелять на поражение.
— А Навальный?
— Сразу загремел в дурку. Не может психически здоровый человек быть либералом, то есть исповедовать свободу, и быть при этом моногамным. Это серьезное отклонение. Но мы тогда лечить толком не умели, сделали беднягу полным инвалидом, возможно, он еще в состоянии слюни за собой вытирать. Или вот Ройзман, тоже: либерал, и против легализации наркотиков. Но этого в дурке и схоронили. К тому же он мог помешать нашим планам по сдаче в аренду Прочих Владений.
— Каких еще прочих?
— Ну, мы всю страну, кроме Москвы и Химлеса, нашей новой столицы, сдали в аренду. Теперь только бабло стрижем.
— У нас новая столица? — потерянно спросил Лёха, хотя спрашивать было о чем. Шутит? Бредит? Сплю?
— Мы ж на месте Химкинского леса забабахали новый полис, теперь там банк-правительство.
— А арендует кто?
— Да все. Кто больше заплатит. Мы ж не идиоты, мы по частям выставляли. Сахалин с Приморьем отдали япошкам насовсем, за нехилые бабки, конечно. Заодно историческую справедливость восстановили. Забайкалье и Восточную Сибирь — китайцам, и среднеазиатские республики им продали, насовсем. А вот Приамурье англичане выторговали, шарят, где золотишко прикопано. Якутию и Западную Сибирь амеры взяли, Чукотку — французы, Урал — немцы. Ну, это по-крупному. А так, по мелочи и финны, и турки, и шведы арендуют, даже ЮАР. Кстати, Крым, мы вернули, янки его арендуют с последующим выкупом, а хохлам Белоруссию отдали. Белорусов в Сибирь отправили — наглый народец попался, пришлось сильно проредить…
— А наши, русские…
— Нацвопрос мы решили, чурок — на хрен выгнали. Правда, оказалось, что некому дворы мести, но тут помогли хакеры. Мы вычислили активность пользователей рунета и степень лояльности и непримиримости каждого. Лингвистика, брат, великая вещь. Составили этакий списочек, с градацией. Самый низший класс — путинские подпевалы работают за жратву и молятся, чтоб не завалили ненароком, потому как у нас, брат, свобода — что хочешь с этим говном, то и делай. Это нулевой класс. Остальные классы могут даже зарплату получать, в дозволенных рамках, конечно. Первый класс — до одного полупромиса… У нас же валюта новая, промис.

Он вопросительно взглянул на Лёху, ожидая, что тот переспросит, но у того уже стоял в горле комок.
— Мы ж через пару лет обгоним Китай по общему количеству долга США перед нами. Вот… — он показал запястье, на котором темнела небольшая полоска: — у нас у всех чипы, на которых промисы, а у быдлоты — бумажные ходят. Я подхожу к понравившейся тачиле на авторынке, сажусь, еду, а у меня автоматом промисы с чипа списываются. Каждый промис — это обещание США отдать определенный процент с ВВП, то есть, потом на него самолет можно будет купить. Но пока они не отдают, можно пожрать на него, быдлоте в столовой на промис-полтора можно набить брюхо, ну а мы сотню-другую в ресторане оставляем где-то, хотя я их не считаю, сами приходят и уходят. Пока там у меня еще хватит, чтоб всю Москву купить.
— Врёш ты всё, Илюха, — совладав с собой, сказал Лёха, — люди б не дали…
— Да хрен им. Мы оружие вывезли в первый месяц, пока переходный совет, перевыборы готовились. А потом заняли круговую оборону, и давай земли продавать, прямо с населением. Только без людишек куда бы выгоднее было, такие скидки пришлось делать. Там еще заваруха везде шла, быдлота мочилась друг с другом, одни резали чиновников и ментов, те сопротивлялись, третьи пытались остановить… жратвы нет, воды и электричества нет, канализация сдохла, дерьмо по улицам течет. И тут на тебе, гуманитарные бомбардировки, десант НАТО. Какие-то идиоты до сих пор по лесам бегают, постреливают в натовцев, да китайцев с япошками. Нам по барабану. Мы берем часть своей доли продуктами, электричеством и газом, и живем ништяк.

Помолчали.
— Ну ладно, мне пора, у меня минута знаешь сколько стоит… — сказал Илюха. — Ты поправляйся. И эта, я тебе в подарок пару геев зашлю завтра, чтобы ты быстрее пришел в себя. Пацаны — умелые, чё хошь сделают. А как поправишься, мы тебе оба уха отрежем, будешь — элита. Не зассал пойти на митинг — будешь королем.
Илюха ушел, а через полчаса пришла мать. Лёха сидел в неестественной позе с широко раскрытыми остекленевшими глазами. Мать присела рядом с ним. Только ради него она жила эти шесть лет, надеясь, что он все-таки уйдет, не очнувшись. И еще была маленькая надежда — что раздастся однажды шум боя и придут другие русские, те, которые были еще шесть лет назад, не запуганные, но тогда еще не знающие, что они не ничего боятся, свободные, но еще не знающие, насколько они свободны, любящие, но еще не знающие этого, верящие, но не знающие, во что они верят, сильные, но еще не представляющие себе, сколько они могут сделать. Увидеть бы еще один раз живого человека… Сколько их тогда было, суетящихся и спокойных, иногда не в меру веселящихся и не в меру печалившихся, злившихся и прощающих, решающих множество самых разных жизненных проблем, и оттого живых. Почему нам никто не сказал, что мы — живые? А впрочем, говорили, наверное, но мы слушали другое: что нас обманывают, что мы достойны лучшего, что мы существуем, выживаем, страдаем несправедливо…

А может, если выяснилось, что ад существует, то попы правы и в другом — что мы потом воскреснем в месте, где все пережитое будет казаться дурным сном? Забери нас с сыном, Господи, отсюда, если ты есть…