Спасение молитвой

Кто-то сказал, что большая часть нынешних верующих – коммунисты. Не знаю, действительно ли это так. Но я – как раз из коммунистов. Вступил в партию в 19 лет, и «состоял» в ней до самого ее запрета. КПРФ – это новая партия, хоть в ней много и советских, а нашу – КПСС запретил первый Президент новой России. Ну, запретил и запретил. Девятнадцати лет для членства достаточно, решил я. И потому воспринял запрет довольно хладнокровно. Более того, с некоторым облегчением.
Поскольку работал я в то время в ЦК КПСС, работал с утра до ночи – читал письма трудящихся, которые жаловались Михаилу Сергеевичу и его жене Раисе Максимовне на все «тяготы и лишения», и мы, целый отдел бывших журналистов и учителей, читали мешки писем, отправляли их на места, докладывали «наверх», готовили «записки», в которых аккумулировали просьбы и жалобы своих соотечественников. Жалобы были в основном бытового характера. Многодетные просили квартиры вне очереди, старики – надбавки к пенсиям. Те, у кого уже были квартиры, жаловались, что сантехники не ремонтируют унитазы и раковины. Иногда, правда, встречались письма инженеров и ученых, изобретения которых не хотели внедрять. Встречались письма специалистов, которые предлагали улучшить то или иное направление народного – тогда еще народного – хозяйства.
Довольно часто встречались письма учителей-пенсионеров. Не знаю, с чем это связано, но среди них было довольно много душевно больных, и потому было негласное правило – письма учителей отправлять на контроль. Обратно оно нередко возвращалось с пометкой «Стоит на учете». И после этого оно законно уничтожалось. Вся эта операция называлась «семь на восемь – сорок два». Семь – это цифра, означающая, что письмо надо проверить. Восемь – это восьмой отдел. А цифра 42 означала, что письмо надо уничтожить.
За эту работу нам платили не слишком большую, но и не слишком маленькую зарплату, давали один раз в год 40 дней отпуска и путевку в санаторий 4-ого Управления Минздрава да пропуск в буфет, в котором можно было после работы купить продукцию кулинарии. С едой тогда в стране было очень туго.
Собственно, туго было не только с едой. Страна была на грани развала. И всекоре развалилась, по поводу чего моя младшая дочь сказала:
- А мне жалко Советский Союз.
Мне его тоже было жалко. Еще как. Ведь когда я вступал в Партию, меня так прямо и спросил начальник Политотдела Дальневосточного военного округа:
- Готов жизнь отдать за Родину и за Партию? Ведь если война, лозунг будет тот же, что и во время Великой Отечественной Войны.
Я задумался. В 19-то лет есть над чем подумать. Лозунг «Коммунисты вперед» я хорошо знал. «Ему хорошо,- мелькнула мысль, - он уже пожил свое. Ему уж под 50. А мне каково?» Однако я решил, что кто-то же должен отдавать свои жизни за Родину. А чем я лучше других?
- Понадобится, отдам.
- Молодец, Михайлов. Достойный ответ.
И вот так жил я еще ровно 19 лет коммунистом, но примерно на середине пути, а именно лет в тридцать, зашел однажды в храм около редакции «Гудка», в котором работал сразу после Университета. Зашел, потому что мама перед смертью просила ставить свечи за помин ее души. Вот я и решил, что время пришло. Хотя со дня смерти прошло больше десяти лет. Вскоре я стал носить нательный крест и изредка заходил в храм. Ни Причастия, ни Исповеди, ни других таинств я не совершал. Просто изредка ставил свечи за упокой. Когда работал в ЦК КПСС, я нередко «показывал» свой крест товарищам по партии, когда играли в настольный теннис, но никто на меня не пошел жаловаться, и я благополучно доработал до самого конца Партии и ЦК КПСС.
То ли с возрастом, то ли потому что времена были не слишком легкие, в храм я стал захаживать не только для того, чтобы поставить свечу. На Пасху мы всей семьей стали ходить «светить» куличи и яйца. Иногда я ходил на исповедь, стал соблюдать Пост и изредка причащаться, начал читать Библию, запомнил несколько молитв.
Когда в гости приехал брат после нескольких лет разлуки, я был, можно сказать, уже настоящим верующим. И хоть не читал регулярно утренние и вечерние молитвы, знал, однако, хорошо «Отче наш…» и знал главные заповеди «не убий, не укради, не сотвори прелюбоды». Что касаемо третьей заповеди (в моем списке) я тогда еще не мог понять этой заповеди, потому, грешен, нарушал ее. А вот две другие запали мне сильнее, и, казалось, их-то уж теперь я точно не нарушу. Дело в том, что в детстве и даже в юности я, случалось не раз, воровал. Причем, не только горох в соседском огороде. Убивать людей, слава Богу, не довелось, но грех убийства на мне тоже был, потому что в детстве мы с товарищем по кличке Клим не раз стреляли кошек и собак. Я думал, что все это в прошлом. Но не зря говорят «никогда не говори «никогда».
Мы с братом ездили на моем новом автомобиле по Москве, любовались панорамой с Воробьевых гор, заезжали в магазины, в которых уже продавали не только соду и растительное масло, как в последние годы Советской власти. И наконец, купив торт и еще пару больших пакетов еды, приехали домой. Поставив машину, я принес лопату и мы по очереди начали отбрасывать снег, чтобы загнать «стального коня» в «ракушку», без которой машина тогда стояла на улице не больше недели. Когда площадка перед «ракушкой» была практически готова, на расчищенное место вдруг быстро влетает джип, из которого выходят двое крепких молодых ребят.
- Вы чего, ребята? – Опешил я. – Вы что думаете, что мы это место для вас расчистили?
В ответ прозвучало что-то маловразумительное, и не успел я сообразить, как они закрыли машину и удалились.
Мы с братом оставили машину в снегу, взяли свои пакеты и побрели домой.
Я не видел себя со стороны, могу только представить, что вид был бледный. Зато мне доподлинно было известно, что творилось у меня внутри. Там был пожар, война, землетрясение. Как меня не разорвало, не знаю.
Ведь это унижение произошло не в ночной тишине, где меня никто не видит, оно было на глазах у младшего брата почти средь бела дня. Ну, разве что едва вечерело.
Мы поставили сумки, разделись, разулись. Брата я усадил в гостиной смотреть телевизор, а сам пошел к шкафу и вытащил топор. Я решил, что сейчас пойду и убью этих «отморозков». Огонь так полыхал во мне, так жег меня, что сил не было его погасить. Мне казалось, единственное, что может меня спасти – это убийство. Иначе, казалось, меня разорвет изнутри.
Я сел на скамейку и начал обуваться. Шнурок, который я не развязал, когда снимал туфли, затянулся, и сейчас не развязывался. Идти в кухню мне не хотелось, так как один туфель уже был одет. И я снова и снова пытался развязать узел.
- Господи, да что же это такое? Что же он не развязывается? – Взмолился я и похолодел.
Господи, как же я забыл о Тебе? Как же Ты забыл обо мне? Почему же меня так унизили? Господи… Я встал в тупик. Что мне просить у Господа? Сил, чтобы убить? Чего же стоит моя вера, если за место для машины я готов убить этих молодых глупцов? Что же значит тогда моя Любовь? Чего я достиг в Вере, если готов убить человека?
Но боль. Куда девать боль? Она рвала меня на части, и с каждой секундой становилась сильнее. Она пожирала меня из живота, поднимаясь в голову.
Господи, спаси, помоги мне. Милостивый Господи, сил нет, как мне больно. Сейчас я просто умру сейчас от боли. Помоги. Помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй.
Я опустил голову вниз, начал повторять молитву, и вдруг мне стало легче. Боль стала уходить. Жар уже не так сильно жег душу. И через какое-то время я забылся. Мне показалось, что надолго. Потом я будто очнулся и увидел картину со стороны, увидел себя со стороны, себя, разбивающего по очереди сначала одну голову, потом другую. Мне показалось, что я услышал глухой хруст черепных костей. Вдруг представил горе их родителей, горе своих детей. 
Боль почти прошла, я подошел к окну. Стемнело, но в свете фонаря было отчетливо видно, что чужой машины на "моем" месте не было. 
… Господи, не оставляй меня больше. Ладно?
Март 2009 г.