Старая соль 9

               
                5

А зачем мне Ленка Зайцева понадобилась? Конечно, увидеть просто хотелось – мы уже, черт знает, сколько не виделись. Я вообще по возвращении из дома хотел у них остановиться. Свистуновым в прошлом году, пока на ремонте маялся, наверное, плешь переел. Но «кролики» на другую квартиру перебрались, но куда? Со Свистуновыми они не больно ладили – какая-то кошка между ними прошмыгнула. А, кроме того, Ольга говорила, что у Ленки в нашей конторе подруга работает, именно в отделе кадров – как-то пособит с устройством. Ну, и как медик наверняка имеет знакомых… Хотя при трезвом-то разумении… она – в детской больнице, а мне у рыбаков, на Чуркине «протяжи» нужны – это ж совсем другая епархия. Разве только подскажет, чем мне давление сбить? Так ведь и Ольга – фельдшер и выписала мне энам с радедормом – ешь не хочу. И глотаю я эти таблетки и суставной гимнастикой регулярно занимаюсь – все не впрок. Не в коня корм. Такая у нас «конституция».
Однако припозднился я и, если еще на Чуркин поеду, на «Магадан», вряд ли успею на рандеву с Ленкой Зайцевой. Пожалуй, надо позвонить да перенести встречу, а то будет ждать…

Вся наша жизнь – сплошная работа над ошибками, зачастую тоже ошибочная. Причем одно наслаивается на другое, покуда вдруг не поймешь, что и самая жизнь твоя – это одна большая ошибка. Чья-то. Наверное, пращуров. Ведь не по своей охоте ты появился на свет.
Два месяца назад я сбежал с парохода, от Люськи сбежал, надеясь разобраться в себе самом и дать ей возможность понять, что мы есть друг для друга. Но ни в чем я не разобрался, только наделал черт знает чего – наверное, очередных ошибок – вспоминать не хочется. После отгулов вернулся во Владивосток, вольный, как ветер (будто бы), опять притулился у Свистуновых, и что теперь?
Впрочем, все это очень походит на озабоченность смыслом жизни, а кто-то умный сказал, что в таком случае нужно постучаться в дурдом. Или выматериться от души и продолжать ошибаться дальше. Не ошибается тот, кто спит на правом боку. И уж коли мы являемся на свет божий – значит, это кому-то нужно. Пока ты нужен, имеет смысл жить. Например, я знаю, что очень нужен детям. И жене, пусть теперь и бывшей, после оформленного в феврале развода, тоже нужен. Несмотря ни на что. А еще я нужен на пароходе. Вон что Егорова говорит: Никанорыч забомбил контору радиограммами: верните нам нашего токаря. Именно меня и никого другого.  Гордись, сукин сын!
  Но лучше бы он Хардиной радиограмму послал.
  Намедни Егорова занесла меня в свой гроссбух в колонку «в ожидании транспорта» и выписала направление на «Магадан». Что это за «Магадан», я понятия не имею. Слышал, что это старая галоша, которую собираются переделать под какой-то тренажер. И на черта он мне сдался, когда мне до зарезу нужно на мой плавзавод. Конечно, «Магадан» - это все-таки лучше, чем лесоповал. По слухам, тут многих из базы резерва лес пилить отправляют. Словно зэков. Слышал в толпе, как один кадр другому говорил: «На лесоповал? Да за милую душу. У меня еще восемьсот карбованцев на кармане осталось – я вам такого навалю!..»
А может, стоило на предложение Титова согласиться? Нет, тогда уж точно мне ни «Захарова», ни Люськи моей не видать. Только нужен ли я ей?

Минувшей ночью я занимался словоблудием. Вернее, словообразованием. Я находился в каком-то хохляцком городе – не то в Полтаве, не то в Херсоне, кругом мельтешили кичливые вывески, афиши с неведомыми доселе аббревиатурами, которые я, однако, легко расшифровывал, радуясь во сне своей грамотности. Потом я нашел то, что искал – гостиницу или общежитие, где должна была проживать Люська. Гостиница была без названия, но я знал, что Люська именно здесь, и, поднявшись на второй этаж, сразу ее нашел. Она вышла из округлой формы помещения, полуголая, поправляя растрепанные волосы, и попросила подождать немного, «пока Вова соберется». Я отодвинул ее в сторону и прошел вовнутрь, где возле бельевого шкафа стоял тот самый Вова, блондинистый крепыш из породы коней-производителей. Был он в полном неглиже и неловко пытался натянуть через голову трусы. Бить его я почему-то не стал. Следом зашла Люська и сказала, чтобы я шел «туда» - я знал, куда это. Там мы и будем говорить. «А на Вову ты не сердись. Ты же хочешь детей?» Я, разумеется, хотел детей и… проснулся.
Будто со страшного похмелья болела голова, и под левой лопаткой ворочался шкворень. Перетрудился, что ли вчера? А что я, собственно, вчера делал? Да ни черта. После кадров ни на какой «Магадан» я не поехал – настроя не было. Пообедал в «Нептуне», на Ленинской, употребив с удовольствием ассорти из морепродуктов,  потом смотрел «Командира счастливой «Щуки» в «Приморье», а по пути домой, к Свистуновым, предавался ностальгии. Вспоминал, как ровно десять лет назад попал на того же «Командира» в Мурманске. Тогда, перед сеансом забрел в мебельный магазин и так был очарован египетским кухонным гарнитуром, что непременно решил его купить. Вот схожу, думал, в рейс, половлю селедочку и непременно куплю этот гарнитур и отправлю домой. Отправил…
Там тоже замглавврача председателем комиссии была и запустила она меня в очередной противолодочный зигзаг: партком, горком, перелет домой, медкомиссия в военкомате, потом обратно, в Мурманск и – впустую. А уже после эпистолярная бодяга – куда только не писал, вплоть до ЦК КПСС, а толку?.. И вся-то моя жизнь – сплошные зигзаги…
    Дома мы дулись с Вавяриком в шахматы – вот откуда  головная боль. Несколько раз забегала к нам Ольга, все звала с собой, к «баронессе». Этажом ниже, в квартире Светки Новиковой, прозванной почему-то баронессой, гуляли чей-то день рождения. Кажется, Душки, Душманчика – Катюхи Фирсановой, у которой мужик тоже в море.
- Пошли, - тянула меня Свистунова. – Там Сивакова, капитанша, вся в тоске и печали – развлеки ее.
Мне не хотелось никого развлекать. Тем более, эту плоскодонку Сивакову, хоть она и капитанша и три месяца без своего капитана. И вообще настроение было отвратное. Я негодовал на себя: как можешь ты, вице-чемпион плавзавода, наголо громивший именитых разрядников, продувать какому-то сопливому семикласснику! Конопатый Вавярик, мелкая копия своего отца, ковыряя в носу, ставил мне мат за матом, между делом успевал дописывать уроки и трижды принимался за любимую еду – картошку со сметаной. Чертов вундеркинд! А мне ни есть, ни пить не хотелось. Снизу, сквозь пол пробивались лихая музыка и визги гуляющих дам. Видно, кавалеров им не хватало. Под этот гвалт я, в конце концов, и уснул, оставив Вовку у телевизора. Перед тем вспомнил еще, как Ольга говорила, что от Женьки радиограмма была. Он будто бы снялся откуда-то с Северного Калимантана и через недели полторы будет дома. Может, еще и увидимся, если я не пройду до того комиссию.
А бегать сегодня что-то не хочется. Но - надо. Как говаривал механик Тарасов, пусть обрушится мир, но режим есть режим. Надеваю кроссовки и шорты – бегаю, как всегда, в любую погоду, по пояс голый – и в путь. Километра полтора по темным улицам до стадиона, десять кругов по гаревой дорожке, два десятка подтягиваний на баскетбольной стойке и – назад. Стадион тут, в Моргородке, какой-то нестандартный. Его, наверное, специально для чиновников районной администрации делали. Миниатюрный такой стадиончик – чтобы чиновная братия не слишком перегружалась, когда ее на спортивные подвиги потянет.
Думал, сегодня с духом соберусь, подкачу мелким бесом к той румяной курочке, что тут по утрам фланирует. Не чего-то там ради, а общения для. Кто знает, когда еще я до своего «Захарова» доберусь – сбрендить можно. А в компании из дома 8 по Волхов-стрит мне чтой-то не больно интересно. Вся компания – женский персонал, бабы-разведенки, каждая с одним-двумя детьми. Замужняя – лишь Ольга Свистунова. Да теперь тоже без мужика: Женька три месяца в морях. Она тут у них заводила, вроде фельдфебеля. Она и прозвищами всех оделяет – будто звания присваивает. И прозвища эти при кажущейся нелепости прикипают ко всем намертво. И, странное дело, никто не бунтует на корабле. А гуляют они чего-нибудь едва не каждый день. Всякий раз далеко за полночь.

               
                6

Пассажирский салон рейсового катера «Капитан Варакин» очень похож на зал кинотеатра. Я даже знаю, какого. Миниатюрный такой, по-домашнему уютный зальчик кинотеатра «Октябрь» в Таллине. Как вспомнишь – так вздрогнешь…
Публика в салоне, словно в кино, чинно сидит в затылок друг дружке. Будто в ожидании сеанса всяк занят своим делом. В «Октябре», помнится, в каждом ряду, с прохода, были откидные места. Здесь, на «Варакине», таких нет, но два кресла  на самой середине салона стоят будто наперекор остальным, повернутые в корму. На них, я заметил, почти никогда никто не садится. Разве только если салон переполнен. А я всегда сажусь на одно из этих кресел, лицом, так сказать, к залу, и разглядываю людей. Я вижу почти всех, и мне очень интересны эти незнакомые лица, такие разные, такие… Все со своими мыслями и заботами. И я забываю о нынешнем своем одиночестве, и на душе становится так же тепло и уютно, как в этом салоне.
Обычно переправа длится минут десять, но сейчас в бухте много льда, нанесенного ветром, поэтому катер движется медленно, наощупь. Слышно, как лед шуршит за бортом, скребется, словно мышь в подполе.
                Без меня тебе, любимый мой,
                Земля мала, как остров…
- поет в салоне Алла Пугачева. Это ж она про меня поет.  Для меня весь мир в последнее время сузился до размеров одной крохотной точки в океане, плавзавода, куда я, во что бы то ни стало, должен вернуться. Третий месяц пошел, как мы расстались, а у меня в голове... Никогда бы не подумал, что в сорок лет так крышу снесет. Все что ни делаю в это время, происходит на фоне мыслей о ней, на ее фоне. И все эти лица в салоне, всех женщин я невольно сравниваю с ней, с моею Люськой. И ни одну из них, хотя нередко встречаются очень красивые, я не предпочел бы ей. Неужели так у всех бывает? Ведь если быть объективным… Хотя как тут можно быть объективным?
                Знаю, милый, знаю, что с тобой…
Ни черта ты не знаешь. Как и я сам.
Люська не раз спрашивала меня, за что я ее люблю. А я не мог толком ответить. Банальные красивости ей говорить – глупо как-то: она, по-моему, выше них. Она совсем-совсем другая, не как все. У меня в кармане лежит ее маленькая фотография. Иногда, если нет посторонних глаз рядом, я взглядываю на нее, хотя, пожалуй, в этом и необходимости нет. Я и без фотокарточки легко, очень живо ее представляю, просто вижу ее. Фотография эта для меня скорее как талисман, как залог ее верности. А она… За два с половиной месяца всего одна радиограмма, всего три слова: «Жду целую Люся». И та еще дома была получена.
Мое пристальное разглядывание женских лиц, и не только лиц, чувствую, становится неприличным. Кое-кто из них, отрываясь от своих журналов и газет, бросают вызывающие взгляды на меня. Некоторые, вроде, сдерживают желание присовокупить что-то на словах. И я прячу свои глаза в «Известия».
Вот те раз! 5-миллионный Стамбул подвергся нападению стаи свирепых волков, которые держат в страхе все население огромного города. И никакого спасу нет.
А ведь я был там, в перепуганном нынче Стамбуле. И тогда никаких страхов вокруг не замечал. Только как же давно это было! Наверное, в прошлом веке. Или до новой эры?
Я видел чертову уйму городов – от Прибалтики до Чукотки, от Баренцева и до Черного моря. И это только у нас, в Союзе. И каждый город неповторим, со своим лицом и характером. Как эти добрые люди. А восприятие каждого зависит от твоего настроения, от состояния твоего. Вот как теперь. Неделю назад не было для меня города краше и желаннее Владивостока. А сейчас он мне ненавистен, потому что бог весть сколько придется здесь проторчать, потому что никому из сидящих в этом салоне нет дела до меня, до моего одиночества. Все, вишь, такие деловые, целеустремленные и благополучные, черт бы их побрал! Знают, что делают, куда и зачем плывут, газетки почитывают. Хотя ведь, наверное, и я им кажусь благополучным и целеустремленным, тоже газетку читаю. А сам с давлением 160/100. А оно на мне нарисовано?
Через иллюминаторы из салона трудно что-либо разглядеть за бортом. Иллюминаторы расположены высоко по-над креслами, и, чтобы заглянуть в них, нужно подняться с места, загородив обзор сидящей позади публике. Вряд ли кому это понравится, хотя, конечно, никто не выскажет неудовольствия. Поэтому никто не смотрит из салона в иллюминаторы. И я не смотрю. Но мне хочется хотя бы с воды увидеть, где стоит этот «мой» «Магадан», чтобы знать, как до него добираться.
Пугачева допела свое. Вслед за ней из динамика понеслось:
                На теплоходе  музыка играет…
Встаю со своего «поперечного» кресла и задолго до подхода к причалу поднимаюсь по небольшому трапику и через тесный коридорчик выхожу на палубу, на правый борт. Матрос-мужичок пенсионного возраста, в ватнике и рукавицах, с бело-красной повязкой вахтенного на рукаве, скучает, навалившись на планшир, невидящим оком окидывая проплывающий мимо берег. Я тоже смотрю туда, в надежде увидеть свой пароход, временное свое прибежище на период «в ожидании транспорта».
Бухта Золотой Рог. Интересно, кому это взбрело, по аналогии или в подражание, окрестить эту бухту подобно той, где сейчас трясется от страха Стамбул? И пролив, один из выходов в залив, Босфором наречен. Правда, с добавлением Восточный. Словно и нет, не нашлось иного звучного названия в нашем собственном варианте. Или это сознательно делалось – чтобы сразу привлечь сюда громкими, известными всему миру названиями, торгующую публику. Недаром нынешний Золотой Рог во Владивостоке не менее знаменит, чем стамбульский, и трудно где-либо в наших портах, и не только в наших, увидеть такую сутолоку, такое разнообразие. Танкеры и сухогрузы, лесо- и рудовозы, ролкеры, балкеры, крейсера и эсминцы, буксиры, баржи, плавзаводы и базы и черт-те чего тут только нет, куда и откуда все это не ходит. Вон вдоль причала рыбного порта, неимоверно длинные, но при этом стройные, пижонистые такие, вытянулись два транспортных рефрижератора: один - «берег», другой – типа «море». Эти действительно по всему свету бродят, и я с легкой завистью взираю на них и вздыхаю слегка: ведь я вполне мог оказаться на одном из подобных, если бы меня тогда, год назад в ВРХФ приняли. Если бы не злокозненный начальник отдела загранзаплыва. Впрочем, попади я туда, я не встретил бы свою Люську. Это меня утешает.
А вон старый знакомый стоит, тоже собственность «Рыбхолода» - «Художник Врубель». Он чуть помельче и попроще соседей, хотя тоже ничего, солидный кораблик. Интересно, Аркаша Баринов по-прежнему на нем или перешел куда? Вот, черт возьми, метаморфозы: мои друзья-однокашники давно в начальниках – кто помполитом, как Григорьев, кто, как Свистунов, в старпомах, большинство же с четырьмя шевронами - капитаны. Только я уникум – судовой точило. Это надо суметь. Впрочем, кое-то из наших – богодулы беспросветные. Иные и вовсе сгинули, как Боря Марчук, как Витька Прохоров. Так что можно Творца благодарить, что я не в их числе.
Сразу за рыбным портом начинается неразбериха судоремонтного завода, затем идут причалы ТУРНИФа, полунаучного, полупромыслового управления, плотно забитые траулерами всех мастей и калибров. В этой конторе Свистунов работает.
 Потом вообще непонятно чье хозяйство, куда без удостоверений и пропусков может пройти любой охотник. Чуть дальше, протянув едва не до середины бухты якорь-цепи, стоят два близнеца-плавзавода, большие и светлые, с белыми надстройками и светло-серыми корпусами, с насверленными в несколько рядов кружочками-иллюминаторами по бортам. Почему-то вид их меня не волнует, скорее, наоборот – вызывает отчуждение. Они всего лишь похожи на мой. Мой «Захаров» - совсем особенный, единственный, потому что нигде больше нет такой, как на «Захарове», команды, нигде нет такой женщины, как моя Люська.
«Магадан», как черт из табакерки, появился вдруг, сразу после «близнецов». Такой махонький, жалконький такой, он прижался к стенке между новым, с иголочки угловатым танкером и высоко задравшим нос, почти севшим кормою на причал сухогрузом. Нечего сказать, достойное местечко уготовила мне Галина Степановна. Хоть и временно, да обидно как-то. Впрочем, не место красит человека. Отныне мы будем украшать этот задрипанный пароход. Собственной персоной.
Место, куда подходит наш катер именуется сорок четвертым причалом и представляет собой массивный железный понтон, на котором уже топчется на ветру нетерпеливая толпа, спешащая на противоположный берег, в центр города. Ледяное месиво близ причала вынуждает катер двигаться ползком, а у него и так уже не остается времени – ходят-то они по расписанию. Одна льдина, большая и толстая, нехотя отдвигается от причала, уступая нажиму корпуса, и упирается в берег. «Михаил Варакин» вклинивается между льдиной и понтоном, и пенсионного возраста матрос ловко накидывает швартовные веревки на миниатюрные кнехты, хотя, пожалуй, в этом и нет нужды. И тут же дробно застучали по железу каблуки прибывших пассажиров, а навстречу им, не дожидаясь, пока все сойдут, запрыгали через борт на палубу катера самые нетерпеливые из встречных.
Муторная погода стоит во Владивостоке в эти мартовские дни. Обычно, даже в зимнюю стужу бухта бывает чистой ото льда, но сейчас словно плотная пробка заткнула горловину «Золотого Рога», и рейд закрыт для рейдовых катеров, а многочисленные суда стоят в ожидании причалов, впаянные в ледяное поле. Оттуда и наносит упрямый зюйд-вест лед вовнутрь бухты. И хотя периодически его утюжат мощные, с крепкими корпусами буксиры, очень возможно, что переправу сегодня вообще закроют. Ну да мне страху нет: от Моргородка сюда можно и на электричке добраться. Удобней даже.
За воротами переправы из-под ног моих шарахнулась большая белая, с черными и рыжими пятнами по бокам, дворняга. Ей, видимо, тоже совершенно необходимо туда, на другой берег – дела. Но, пожалуй, придется ей своим ходом, вокруг, через Луговую добираться. Этот пенсионер с повязкой черта в два пропустит без билета на борт. Да там уже и дверь затворили, и катер, трижды жалостливо взвыв, заработал задним ходом.
У собаки умные, даже мудрые какие-то глаза, но наполненные такой тоской и обреченностью, что мне хочется погладить ее и взять с собой. Только я не знаю, как там, на «Магадане» к меньшим братьям относятся. Да и вряд ли она пойдет со мной, давно отбившаяся от людей. Вон как дернулась, едва я протянул руку, чтобы погладить.
Я оставил псину в покое и набрал ход в направлении «Магадана», но вдруг спохватился: газеты-то у меня вчерашние. А свежих в утренней спешке и не купил. Резко, к удивлению попутчиков разворачиваюсь и по крутой лестнице зигзагами поднимаюсь наверх, к кафе и газетному киоску. Киоск почему-то закрыт. Зато возле него торчит, улыбаясь щербато, знакомая, даже родная до боли, физиономия - Жора Мешков!
- Куда же это ты, милай, красоту свою подевал? – спрашиваю его, пожимая холодную, жесткую клешню. – Где борода твоя? И вообще, почему ты здесь, а не в милом сердцу Орехово-Зуеве?
В ответ Жора только отрешенно махнул рукой и без приличествующей паузы спросил:
- Мелочишкой не выручишь, милай? Даже пятака на катер нету.
Мне сразу вспомнилась дворняга, что шарахалась у переправы, и, видимо, это отразилось на моем лице: радость встречи на физиономии Жоры мигом исчезла, уступив место растерянности. Чтобы развеять его опасение, проговариваю любимую его фразу:
- Эх, братуха, и ты, видать, горе знавал.
Жора облегченно сморщил мясистый сизый нос и зябко передернулся, вогнал голову в плечи, в негреющий воротник «рыбьей шубы». Одет он в зашмыганную коричневую куртку из синтетики.
- Если ты не торопишься, - говорю я ему, - то давай вместе до «Магадана» прошвырнемся. Мне там верительные грамоты вручить надо. А потом сходим в какую-нибудь харчевню, посидим, семь-восемь. Думаю, работать сегодня меня не заставят.
- Эх, семь-восемь, куда мне торопиться? – осклабился Жора. – Время – это единственное, чем я теперчи богат. Махнуться бы с кем, у кого время в обрез, но лишку денег.
- Что у тебя случилось? – спрашиваю я, уже направляясь вниз. – Ты дома-то был?
Жора охотно идет рядом, сунув руки в глубокие карманы поношенного макинтоша, и рассказывает свою эпопею.

                7
В январе мы вместе с Жорой уходили с «Захарова». В одной каюте оказались на «Приамурье». Жора, в отличие от меня,   намерен был вообще уволиться из опостылевшей «червяк-конторы» и осесть на берегу, на малой родине – в  Орехово-Зуеве. Там он имел какие-то дела с текстильной промышленностью до того, как попал во Владивосток. Он ностальгически воздыхал о прежней своей работе, прежней жизни на твердой земле, куда решил окончательно и бесповоротно вернуться на сорок шестом году своей замысловатой жизни. А еще он горел страстным желанием разобраться в непонятном деле: по какой-то причине с него, почти два года назад закончившего честно выплачивать алименты на свою дочь, вновь затребовали алименты да еще потребовали погасить некую задолженность в размере более пятисот рублей. В продолжение всего недельного перехода до Владика не было дня, чтобы Жора несколько раз не обратился к этой теме, возмущенный кознями бывшей жены.
А вообще, если бы не Жора Мешков, тягостное ожидание прибытия в порт показалось бы нам куда длиннее. Он был по-бабски болтлив, знал несметное количество прибауток и анекдотов да к тому же гадал по руке и на картах, словно рыночная цыганка. И мы – нас было четверо в каюте «Приамурья» - разинув рты внимали толкованиям Жоры, как оракулу. Любопытно, черт возьми!
При всем при том Жора был большой охотник до рюмки и, не будь он классным рефмотористом – специальность вообще дефицитная – еще раньше и не раз мог бы загреметь с морей по «тридцать третьей». Впрочем, нынешнее его решение уйти на берег было, по слухам, вовсе не его решением, а настоятельным советом дяди СЭМа, старшего электромеханика на «Захарове», приходившегося Жоре зятем. Кстати, они и квасили-то на пароходе вместе. Я сам не раз наблюдал, как они, обнявшись по-братски на диване в каюте у СЭМа, распевали песни ночи напролет. Но СЭМ был здоров, как черт, и наутро, после душа, выглядел свежим, как огурчик. К тому же он был СЭМ. А Жора, с его хилыми телесами, с похмелья тяжко, подолгу мучился. Случалось, что и на вахты не выходил.
Отправившись на берег, классный «дед мороз» Жора, видимо, решил «завязать» и вести трезвый образ жизни, хотя вслух об этом не объявлял.  Наверное, натягивая на себя схиму аскета, он все-таки не застегнулся намертво, оставив себе возможность в любой момент сбросить ее. Сказать же вслух о своих трезвых намерениях означало бы для него взять соцобязательство. Это было бы вроде страшной клятвы. А, чувствуя собственную слабину, он не хотел связывать себя словом.
Однажды вечером, видя, как Жора возлежит в одиночестве на своей верхней койке и что-то там тщательно изучает на подволоке, я пригласил его составить мне компанию в баре.
- Пойдем, Георгий, музычку послушаем, кофейку с бальзамом изопьем, на красивых барышень посмотрим, в платьях и на каблуках. На «Захарии»-то они все в ватных портах да ботфортах, а тут другой коленкор – есть на что приятно посмотреть.
- Нет, милок, не пойду, - отказался Жора, перевернувшись на бок. – Если я пойду, то сразу закажу двойной бальзам без кофе. А бальзам – это такая штука, что если его двойными дозами принимать, то очень скоро забальзамируешься и будешь как мумия в саркофаге. А мне еще рано в саркофаг. Мне еще с женой разобраться надоть. А что до женщин, которые в том баре сидят, да и тех, что на «Захарове» остались, то все они – отбросы земного общества, во что их ни наряди. Их вышвырнули с земли, вот они в моря и уплыли. Будь что-нибудь подальше морей – там им самое место.
- Что это ты так на женщин озлобился?
- Так ведь женщина – это такое произведение искусства, это же для нашего брата сплошная беда. От них все неприятности в жизни. Ну а тех, которые по морям болтаются, и женщинами-то звать неприлично. Ты только посмотри, как стервозно они табак смолят. Как конюхи. А матерятся! Я сам не святой, иной раз и завернешь с досады. Так мужику это пристало. А с губ женщины мат – это мерзость особого неприличия. Это что-то поганое…
Жора вдруг утратил обычные свое спокойствие и невозмутимость, сел на краю койки, свесив босые ноги, свирепо взъерошил рыжую бороду, потом соскочил на палубу и, прошлепав к иллюминатору, уселся за стол.
- Не верю я ни одной из них, - заговорил он с жаром. – И ты не верь. Все они одинаковы. Ты вот Люську свою оставил, надеешься на нее, веришь, должно.
- Надеюсь и верю, - сказал я.
- Ну и дурак! – отрезал Жора. – Думаешь, она ждать тебя будет и не взглянет ни на кого? Хочешь, карты на нее раскину? Хочешь знать, что у нее на уме? Карты, они не врут.
- Неужто ты и в самом деле веришь в эту чепуху? – сказал я изумленно, не желая выказать, что жучок сомнения скоблит меня и без его гаданий.
- Эх, братуха, сказал он, - я на себе уже все проверил. Потому и говорю.
- Что за глупость! – не сдавался я, хотя и понимал: по делу молчать бы надо. – Ну вот, если карты твои не врут, если на одно и то же гадать несколько раз подряд, всякий раз одни и те же карты выпадать должны. Попробуй хоть два раза разложить – хреновина получится. Хотя чего я тут с тобой толкую! Идешь в бар или нет?
- Иду. Уговорил, черт красноречивый, - осклабился Жора. – Погоди, штанцы надену. Но если сойду с панталыку, бог с тебя взыщет.

 И все-таки Жора несколько раз гадал мне на нее. И всякий раз вокруг моей червонной дамы крутился какой-то бубновый король. Наглый такой. Бубновый. Жора только многозначительно поглядывал на меня, тыкая в короля пальцем, хотя и понятия не имел, что это за фрукт. А я  делал вид, что ни на иоту картам не верю, но знал точно, что между мной и Люськой действительно стоит этот король бубен. Хоть она и уверяла меня, что он для нее больше не существует, она его, конечно же, не забыла. Не могла забыть. Хотя бы потому, что он по-прежнему почти ежедневно пишет ей письма. И она их читает. И наверняка отвечает ему. И если при мне она и могла думать о нем, как о чем-то стороннем – сколько там верст от Курил до Алма-Аты? – то, как знать, не воспылают ли в ней былые чувства к нему теперь, когда она осталась на «Захарове» одна?
 Да одна ли? Ведь там, кроме нас двоих, с этим бубновым, еще много отменных парней, и мы с ним вполне можем бедными оказаться. Она жила со мной, а ему при этом нежные письма писала. Может, теперь она и меня так ждет, как ждала встречи с ним?..

За день до прихода во Владивосток мы забежали в бухту Светлую за водой. На стоявшем здесь же краболове «Постышеве» разменяли бутылку водки – я в буфете взял за «полтинник» - на куль вареных крабов и до самого прихода шелушили крабовые ножки. С Жорой мы расстались, когда теплоход «Приамурье» уперся кормой прямо в Ленинскую и Мешков, не дожидаясь прибытия властей и разрешения сойти на берег, перепрыгнул через релинги на причал и пустился в город, по магазинам. Надо же было отметить благополучное прибытие к родным берегам. Мы с ним не прощались тогда, надеясь назавтра встретиться в кадрах при оформлении отпусков. Однако не встретились. И я уже думал, что не встретимся никогда. Я просто забыл о нем. А он вот объявился.
- Мы как тогда пришли, я скоренько рассчитался с управой, - говорил Жора, мелко семеня рядом со мной по обледенелой дороге вдоль железнодорожного полотна. – На руки получил почти три куска. Еще две премии обещали домой перевести – я адрес им оставил. Уже и билет взял на самолет до Москвы на третье января, думал, еще куплю чего-нито для матушки. И, черт его знает, как это случилось, где… Умудрился все документы потерять: паспорт, военный билет, трудовую. Мы тогда с корешками отметили это дело, да мало показалось – я в город погнал. Помню, назад целый портфель сивухи тащил. Я тогда на «Путинцеве» приткнулся – он здесь, на песках стоял. А очнулся утром на морвокзале, без документов, без грошей. «Путинцев» на другой день на промысел снялся, и я остался мертво на мели.
Помнится, будто бы я на катер садился с тем портфелем и, вроде, в воду его плюхнул. Хотя не уверен. Ну, заявил в милицию, целый месяц ходил туда – не подбросит ли кто документы. Хрена с два. В общем, оказался не пришей, не пристегни – без документов, без работы. Через месяц – есть такое положение – заплатил штраф, паспорт новый дали. А вот работа… Пошел к Егоровой: так, мол, и так, возьмите обратно. А эта мегера: «У нас тут не проходной двор – сегодня уволился, завтра обратно». Тут, говорит, не биржа труда, раньше надо было думать. На прошлой неделе на Камчатку завербовался. Послезавтра пассажиром туда иду. Только ты сеструхе моей там, на «Захарове», не говори ничего, - попросил он в заключение своего рассказа. – Юрке, СЭМу расскажи втихаря, но только чтобы она не знала.
- Хорошо, - пообещал я, - сеструхе твоей ничего не скажу, даже если доберусь до «Захарова».

К «Магадану» нам с Жорой пришлось пробираться через лес эстакад, на которых варятся корпуса мотоботов для плавзаводов и краболовных баз. Хлипкую деревянную сходню, протянутую с кормы «Магадана» на причал, перехлестывали несколько канатов, заведенных с разных судов на тумбу прямо напротив кормы моего будущего ковчега. Когда мы поднялись на палубу, из двери, ведущей в надстройку, выглянул матрос в тулупе, с воротом выше головы, спросил, чего надо.
- Мне к капитану нужно, - ответил я. – А еще лучше – к деду.
- А дед как раз у кэпа, - сказал вахтенный, пропуская нас в теплый сумрак помещения. – Вот, прямо и наверх.
- Уж, я, пожалуй, к капитану с тобой не пойду, - сказал мне Жора. – Где тут у вас гальюн? – повернулся он к матросу.
- А это палубой ниже, - объяснил тот, и я подумал, что, прежде, чем идти к капитану, надо провести окольную разведку, познакомиться с будущим пристанищем.
- А тут, оказывается, и жить можно, - объявил Жора с удовлетворением, выходя из нужника. – Тепло и удобства есть. Если бы меня не ждали с нетерпением на Камчатке, я, наверное, захотел бы остаться здесь. Тут, смотри-ка, и народ хороший обитает. Здравствуйте, товарищи моряки! – приветствовал он троих любопытных кадров, выглянувших из распахнутой двери одной из кают.
- Ну, ты побеседуй с хорошими людьми, а я наверх поднимусь, - сказал я и пошел к капитану.
Капитан мне почему-то не глянулся. Долговязый, мужиковатый какой-то, сухопутный капитан из тех, что такими вот магаданами командуют. А старший механик, напротив, пижонистый интеллектуал, хотя и тоже сухопутный. Этих в море ни за какие коврижки не выгонишь. Окопались тут…
Капитан прочел мое направление, протянул его деду и сказал брюзгливо:
- Опять двадцать пять. Нам токарь нужен для серьезной работы, а ты, глядишь, через неделю-другую пятки смажешь. В ожидании транспорта. Чего они там, в кадрах маракуют?
- Я ведь только вчера говорил с Егоровой, - почему-то потряхивал бумагой дед. – Обещала дать замену Халикову. А это… Вы… Как вас? Вы, пожалуйста, отправляйтесь в кадры; пусть Егорова, хотя бы прямо вот тут, нам расписку даст, гарантию на случай выхода пассажира. А то мы Халикова на «Блюхер», потом и вы на свой пароход, а мы без токаря останемся.
- Я не против, - сказал я. – Еще раз туда-сюда прогуляюсь. Заодно, если не возражаете, в поликлинику забегу. Работать сегодня, наверное, уже не смогу. Переправу не закрыли бы. Как бы в обход не пришлось кружить.
- Мы не возражаем, - кэп небрежно показал, что я могу удалиться. А мы люди не гордые. Я развернулся и пошел за Жорой Мешковым.

                8
- Мир дому сему!
- Тому, кто с миром, хозяева рады. Заходь, дорогой, держи прибор.
- А без этого можно?
- Не понял.
- Я… не потребляю.
- Ни себе фига! Впервые вижу на флоте живого человека, который отказывается выпить чарку. И никогда не пил?
- Пил.
- И как, сам бросил или заставили?
- Сам себя заставил. Выпил, что мне было отпущено, и решил, что хватит. Иначе перебор будет.
- Вот за это уважаю. Ну, будь здоров!
- Обязательно буду.
- А ты как сюда, работать?
- Да, токарем.
- Ага, Вове Халикову замена. А где наш Вова, ребяты?
- В стране дураков Вова. В моей каюте спит, - ответил один из ребят.
- Ну, нехай спит. А тебя как звать-то, милай?
Я назвался.
- Прелестно! Почти тезки. Меня Алексеем кличут. Можно Леня. Леня Торопчин. Это вот Коля Редькин, это Митрошин Слава, боцман Гена только что откушал и удалился… Кстати, если не пьешь, так закусить не откажешься? Мы тут юшки из севрюжки сообразили. Вчерашняя, правда, но вполне… Шахиня на нашем супер-пароходе деловая тетка. Хочешь, познакомлю?
- Успею еще. А юшку на завтрак как-то не очень…
- Ну, и ладно. Рассказывай. Должны мы иметь представление, с кем предстоит работать.
- Так ведь я ненадолго. Дождусь пассажира и – на «Захаров».
- А ты с «Захарова»? И давно?
- Третий месяц, как ушел.
- Ну, и как там? Как заработки? Я слыхал, у них сейчас золотой рейс. Это правда?
- До моего ухода золото что-то не блестело. При мне шкипером Ловейко был – слышали, может?
- Как не слышать? Знаем такого бурбона.
- А если знаете, то заработки при нем…
- Ну, сейчас-то там Курков – этот план всегда делает. Говорят, у них там пай под четыре сотни вылез. Толпа гребет по куску в месяц, не считая премиальных. Ты, наверное, тоже успеешь хапнуть.
- Может быть.
- А почему без восторга? Или ты не за деньгами? За романтикой? Или другим каким интересом?
- Да есть один интерес.
- Все ясно. Больше вопросов не задаем. Мы же тактичные джентльмены. Мы, почитай, все тут – с бору по сосенке. Кроме нескольких кадров. Костяка, так сказать, магаданского…
- Но у меня – вопрос, можно?
- Валяй.
-  А что гуляем?
- Как!? Выборы же на носу. Готовимся. Во всеоружии – блок коммунистов и беспартийных.
- Все ясно. И у меня вопросов больше нет…
Этот диалог имел место рано утром в столовой «Магадана» и поверг меня в легкое изумление: организованное похмелье на завтрак. Да тут и впрямь какой-то тренажер