Лягушонок в коробчонке

<b>Глава первая</b>



Сколько себя помню, я всегда был нездоров. Я не был настолько плох, чтобы проводить все дни в постели, но болезнь висела надо мной дамокловым мечом и не отпускала далеко от теплой печи и колючего шерстяного платка.

Самые радостные мои детские воспоминания связаны с часами, проведенными у отца на кухне. Он тревожился за меня и предпочитал не спускать с меня глаз. Обычно я сидел на высоком грубо обтесанном стуле у кирпичной печи и смотрел, как отец месит тесто для хлеба, снимает одной стружкой кожуру с желтых картофельных клубней и ловко вырезает из них глазки или разделывает рыбу. У него были золотые руки, и мне до сих пор не удалось сравняться с ним в мастерстве, хоть мои скромные умения иногда и удостаиваются похвалы. Всё у него выходило споро и стройно: даже простые пироги с капустой и картофельный салат были не хуже, чем у княгини во дворце, был уверен я.

За работой отец любил поговорить. Сказок он знал бессчетное множество, и я увлеченно слушал истории о королевах и многоголовых огнедышащих гидрах; о спящем принце, которого проклял страшный завистливый колдун; о семи карлицах, которые ковали золото в подземных пещерах; о храброй портнихе, победившей семерых одним ударом; и о кошке-в-сапожках и её хитрой хозяйке.

Больше остальных я любил сказку про заколдованного принца-лягушонка и королеву. Королева у отца была непременно статная и румяная, в вышитом плаще на меху – это чтобы она не замерзла, когда заблудится в осеннем лесу, уже знал я. Королева была решительная и горячая, она всегда скакала впереди охоты, чтобы самой загнать кабана, и однажды отбилась от свиты. Долго искала она дорогу, пока не стемнело, а затем решила расположиться на ночлег прямо в лесу.

Слезши с коня, она легла и завернулась в сухой мох: ей не привыкать было к походам. Всю ночь королева спала сладко, будто на перине у себя во дворце, а утром проснулась, и – о чудо! – рядом с нею весело потрескивает костер, на нем жарится мясо, а в золе поспевают картошка и репа. Королева с аппетитом откушала завтрак и хотела было обтереть руки о мох, когда заметила, что её ждет чистый батистовый платок, а на нем вышит незнакомый золотой вензель с маленькой короной. Подняла она платок, а под ним – ах! – хорошенький маленький лягушонок. И скачет так весело туда-сюда перед королевой, будто нарочно хочет её позабавить. А тут и звуки охоты вдали: рога трубят, госпожу зовут. Королева забрала лягушонка с собой, завернувши в платок и спрятав за пазуху.

Во дворце стала она его показывать, а придворные дамы да советницы все как одна восхищаются, головами качают: хорошенький лягушонок! И так королева лягушонка полюбила, что стала повсюду с собой брать, на парады да приемы. Даже подушечку для него специальную заказала, чтобы рядом с собой в королевскую постель укладывать. А между тем начались во дворце маленькие чудеса: то найдет королева утром у своего изголовья нежнейшее пирожное, каких её лучшая повариха не состряпает. То расцветут цветы по всему дворцу посреди зимы. То пойдет королева умываться – а на полотенце золотом тончайшие узоры вышиты, и словно той же самой рукой, что на платке из леса. Тут-то и догадаться королеве, кто же мастер!..

Я ерзал от нетерпения, но отец нарочно вел сказку дальше неторопливо, обстоятельно.

Заболел как-то лягушонок. Призвала королева лучших врачевательниц со всего королевства, пообещала мешок золота той, кто её друга вылечит. Те бились-бились, варили в котлах травы, мешали снадобья, а так ничего и не добились. Совсем слаб стал лягушонок, уж и не скачет, лежит только на подушечке и смотрит жалобно. Опечалилась королева, велела всех лекарш со двора прогнать, сама только в покоях с лягушонком осталась. Стала с ним говорить, прощаться: «Прощай, милый друг. Всё я могу, много земель и морей мне подвластно, а и я не в силах тебе помочь». И уж на что она твердой правительницей была, но не выдержало её сердце, уронила она над ним слезу.

Тут я всплескивал ладонями и прижимал их ко рту: ой, что же будет!

А слеза едва коснулась зеленой кожи, как глядь – это уж не лягушонок вовсе, а прекрасный принц! И говорит он человеческим голосом, нежным, как только благородные герры говорят: «Спасибо тебе, госпожа, что спасла меня от неминучей гибели. Заколдовал меня злой колдун, и должен был я три года прожить в облике лягушонка, пока не умру или пока не полюбит меня дама с благородным сердцем». А королева-то его полюбила, лягушонка-то, объяснял мне отец, хотя я и сам всё понял. И вышли они из королевских покоев вместе, к превеликому удивлению свиты, и королева протянула бывшему лягушонку руку и указала на него, как на своего мужа. Сыграли они достойную свадьбу с лучшим рейнским вином, перепелами и французскими эклерами, а спустя год послало королеве Небо наследницу, и жили они все долго и счастливо.

Серебряный зимний свет просачивался сквозь низкое окно кухни, выходившее на задний двор. Отец доставал из кадки пышный ком теста и раскатывал на столе. Тесто ароматно пахло кислыми дрожжами, так что я сползал со своего стула и подбирался ближе к столу.

– Папа, а так бывает? – спрашивал я, кладя локти на присыпанную мукой столешницу. Он махал на меня рукой, мол, не испачкай платье. Я послушно снимал локти со стола и протягивал ладонь.

– Чтоб человека в лягушку-то? – отец отщипывал мне кусок теста, чтобы я мог слепить из него, что захочу, и посадить потом в печь. – Раньше только бывало. Уже сто лет, как последнего колдуна сожгли.

– Ты тогда жил ещё?

Тесто приятно мялось и каталось между ладонями. Я старался сделать лягушонка с поджатыми лапками. Я видел таких летом в канаве у нашего дома, и сестра однажды даже поймала мне одного, но я не удержал его, и он вывернулся и ускакал.

– Я-то? – отец смеялся. – Тогда и моей матери ещё в помине не было.

– А королевы были?

– Королевы и сейчас есть. У нас вот княгиня, а в других странах – королевы или даже императрицы. Только ты об этом лучше Матильду расспроси, я о других странах не очень знаю.

Лягушонок у меня выходил кособокий, поэтому я с сожалением сминал тугое тесто обратно в шарик и начинал лепить человечка с ручками и ножками. Мне хотелось спросить отца о другом, но я не знал, как сказать об этом словами.

– А может, сейчас есть… немножко колдуны? Которые чуть-чуть колдуют? Прямо в лягушку они не могут, а вот чтоб чуть-чуть подпортить? Может, я на самом деле как ты или как Себастьян, только меня заколдовали?..

Отец мой в молодости должен был быть очень красив. Он и тогда, на четвертом десятке, обладал неяркой увядающей красотой, несмотря на морщины и залысины. Особенно профиль его отличался изяществом. Мой брат Себастьян, старше меня на три года, тоже с детства привлекал одобрительные женские взгляды правильностью пропорций, пухлыми губами, аккуратным, слегка вздернутым носом и яркими ресницами в цвет золотисто-каштановых кудрей. Я же был полной их противоположностью: болезненная бледность с отдающими синевой губами, длинный нос уточкой, кривые зубы и некстати приделанные маленькие и тощие конечности.

– Ох, Петерше, – отец всегда тяжело вздыхал, когда при нем поминали мою неудачную внешность. – Покажи мне, что ты слепил.

Я показал ему кривого человечка. Отец отряхнул от муки руки, обнял меня за шею и, наклонившись ко мне, поцеловал в макушку.

– Зато ты хороший и добрый мальчик, Петер, – сказал он. – Никогда об этом не забывай.



* * *



Отец не позволял мне быть на кухне, когда затевал стирку: он боялся, что горячий пар и запах едкого мыла навредят мне. Меня отправляли наверх, в детскую, но там я недолго мог развлечь себя. Себастьяну некогда было играть со мною: отец уже доверял ему черную работу по дому, и брат обыкновенно был занят уборкой и дровами. Матильда же днем была в гимназии, а вечера проводила за уроками. Как всякий болезненный ребенок, я мучился от скуки, запертый в четырех стенах и с единственной куклой в качестве компании.

Игрушек у нас было мало. Тогда я не осознавал этого, но положение нашей семьи было бедственным, и отцу едва удавалось наскрести денег на гимназию для сестры да на удовлетворение самых простых нужд. Нашей матери не стало в первый год после моего рождения, так что я совсем её не помню. Конечно, она оставила Тильде в наследство мастерскую, но сестра была в то время слишком мала, чтобы самой вести дела, а отец ничего не смыслил в канцелярских книгах: пока жива была мать, ему никогда не приходилось искать работы вне дома. Он крутился, как белка в колесе, чтобы не растерять постоянных клиенток, и старался всячески угодить им, но что стоит в деловых кругах слово мужчины? Отец не умел удержать работниц, и они разбрелись кто куда, кто на вольные хлеба, кто в другие профессии, кто в конкурирующие мастерские. Нас держало на плаву только известное имя да пара старых подруг и помощниц моей матери, продолжавших её дело.

После я узнал, что ему много раз советовали жениться вновь, дабы передать бразды правления в умелые женские руки, но он оставался верен памяти моей матери. Да и кто возьмет немолодого вдовца с тремя малолетними детьми?

Комнату и кровать я делил с братом. Свечей мы зря не зажигали, поэтому в ранние зимние сумерки в доме быстро становилось темно. Я сбросил валяные домашние туфли и с ногами забрался под одеяло. С улицы доносились голоса разносчиц и извозчиц, грохот повозок по булыжной мостовой и выкрики девочки-торговки газетами, что всегда вертелась на углу, у мясной лавки. Я подолгу простаивал у окна, разглядывая оживленную улицу, на которую выходили наши окна, и мог, закрыв глаза, представить себе все жестяные вывески, щербины в белой известке дома напротив и его черненые балки. Если прижаться щекой к стеклу, с одной стороны было видно большой жестяной брецель над лавкой булочницы. С другой – изъеденный временем гигантский окорок, который в ветреные дни со звоном бился о каменную стену. Мы с братом спорили иногда, какая скотина могла бы произвести окорок такого размера.

В тот день я предпочел остаться в кровати: отец запрещал мне торчать у окна, потому что из щелей между рамами дуло, а я часто простужался. Я видел, как огорчил его разговор о моей внешности, и не хотел расстраивать ещё больше. Зря я вообще упомянул об этом. Если бы я мог по мановению волшебной палочки стать красивым, как Себастьян, я бы обязательно стал, даже если бы за это колдун велел мне молчать семь лет и ткать рубашки из крапивы! Но добрые и злые волшебники обходили меня стороной, и мне ничего не оставалось, как постараться утешить отца своим послушанием.

– Фаби! – заговорил я. С тех пор, как отец в незапамятные времена сшил мне его из лоскутов и ниток, мы с ним не расставались. Я укутал его в одеяло и положил себе на колени. Когда в комнате сгущались сумерки и нетопленный воздух покусывал нос и руки, я любил воображать, что мы с Фаби попали в плен в холодную каменную пещеру к одноглазой великанше, про каких мне рассказывала Матильда. Эти великанши жили на далеких островах и варили суп с чесноком из несчастных путешественниц. Мы с Фаби прятались под носовым платком, который ужасная хозяйка уронила за веник размером со стог сена. Я прижимал моего малыша к груди и просил его не плакать, чтобы не выдать нас.

– Твоя мама скоро придет за нами, – шепотом обещал я ему. Мать Фаби была таинственной и благородной капитаншей большого корабля с тремя мачтами, как на картинках, которые Тильда рисовала чернилами на полях тетради. Иногда я воображал, что она была королевой или княгиней, но капитанша мне нравилась больше. Она распахивала дверь пещеры ногой, и сердце у меня сладко замирало. Хотя нет, как можно сдвинуть с места дверь в десять раз выше человека? Капитанша просто так появлялась на пороге, с пистолетом в руке, который блестел в отсвете жаркого, как лесной пожар, очага. Бах, бах! она выбивала великанше единственный глаз и протягивала мне ладонь: «Скорей, Петер, мой верный супруг! Корабль ждет под всеми парусами!» Мы поднимались на борт и плыли по волнам. Я никогда не видел моря, и оно представлялось мне разлившимся Рейном после затяжных дождей, только с чужеземными городами по берегам.

– Тс-с, – шептал я Фаби в его рыжие нитяные волосы, – вон там ходит страшная великанша. – (Она вышагивала башмаками размером с собор по нашей детской, от двери до окна). – Но ты не бойся, мой маленький Фаби, я с тобой.

Он боялся всё равно, а великанша подходила всё ближе и ближе, и я, затаив дыхание, зажмуривался и как наяву слышал её тяжелую поступь. Я испытывал свою храбрость, сколько мог вытерпеть, а потом выскакивал из кровати и бежал вниз, искать Себастьяна.



* * *



Брат только зашел с улицы, где он расчищал снежную кашу на заднем дворе. Я с размаху налетел на него и обнял одной рукой за пояс – в другой я держал Фаби. Платье Себастьяна было сырым и пахло надвигающейся весной.

– Петер, не мешайся!.. – брат отставил широкую деревянную лопату, снял с головы толстый серый платок, надетый на манер капюшона, и стал развязывать концы непослушными от холода пальцами.

– Можно я пойду с тобою, Себастьян? – я снизу вверх заглянул ему в лицо. – Мне нельзя одному сидеть.

Брата не удивила моя просьба; наоборот, взволновала. Он взял мои щеки обеими руками и наклонился ко мне:

– Петерше, опять оно, да?

Я помотал головой. Щеки у меня разгорелись, пока я следил за великаншей, и пальцы Себастьяна теперь леденили их.

– Не обманывай, Петер, – наставительно сказал он. Брат пощупал мой лоб и спешно накинул мне на плечи платок. – Ты зачем бегал? Выйди на воздух, – он раскрыл дверь на двор и подтолкнул меня к порогу. – На улицу не ходи, здесь стой.

– Мне хорошо, Себастьян, – проговорил я робко. Брат встал позади меня и держал за плечи, будто я мог упасть или сбежать.

– Не открывай рот на холоде, простынешь.

Я послушно замолчал. Мне было чуть не до слез обидно, что я расстроил сначала отца, а теперь брата. Сколько они перетерпели из-за меня, из-за того, что меня нельзя оставить без присмотра: даже ночью я сквозь сон чувствовал, как один из них подносит ладонь к моим губам и слушает дыхание. А я за это даже не благодарю их ничем, бесполезное создание. Я никогда, никогда не вырасту в настоящего герра. Ради утешения я сунул в рот набитую ватой руку Фаби.

Себастьян между тем убедился, что свежий воздух пошел мне на пользу, и затворил дверь.

– Не говори отцу ничего, – попросил я. – Не надо его зазря тревожить.

Я боялся, что он откажет, но после некоторого раздумья брат согласился.

– Иди сюда, Петерше. – Как он часто делал, он поднял меня (я был маленьким и легким для своих восьми лет), и я обхватил его руками и ногами. Он раз обернулся вместе со мною вокруг своей оси, отчего у меня внутри волнительно запрыгало.

– У нас в комнате великанша, – поделился я шепотом.

– Большая?

– Очень большая. Как собор на Старой площади.

– Как же она там поместилась?

Я задумался. Я знал, что брат шутит со мной: я уже пару лет как перестал принимать такие вопросы за чистую монету.

– Пригнулась, только ей всё равно тесно. Хочешь посмотреть?

– Матильда скоро придет, мне надо огонь внизу развести.

Себастьян устал держать меня и поставил на пол. Я схватил его за руку:

– Пожалуйста! – Фаби тоже не остался в стороне. Он прильнул вышитым лицом к его боку и сказал высоким голоском: – Басти, недолго!

– А-а, – протянул Себастьян. – Твой Фабиан трусишка, он боится идти один.

– Вот и нет! – Фаби тоже пропищал: – Вот и нет!

– Вот и да! – и Себастьян стал со смехом щекотать меня, а щекотки я ужасно боюсь.

– Ай! Басти, Басти, не надо!

Мы оба повалились на пол в сенях, где с башмаков брата натаял грязными лужицами снег. Брат держал меня, а я с визгом и хихиканьем выворачивался и дрыгал ногами. Наше веселье не могло остаться безнаказанным: на шум из кухни немедленно появился отец. На руках до локтя у него ещё блестели и лопались пузырьки мыльной пены.

Себастьян тут же прекратил возню под его укоризненным взглядом и стал поднимать меня и оправлять платье на мне и на себе. Подол сзади у меня был весь сырой, а волосы растрепались. Я подобрал Фаби и стал отряхивать и его, только чтоб не смотреть на отца. Себастьян тоже выпрямился и одернул меня, чтоб я стоял смирно.

– Стыдно? – спросил отец. Он ругал нас редко и никогда не порол: у него недоставало твердости поднять на нас руку. Может, с матерью мы бы выросли в большей строгости, но я не хочу упрекать его в том, в чем нет его вины. Я покосился на Себастьяна: тот закусил губу и опустил глаза. Я сделал то же. Отец вздохнул:

– Разве так себя ведут приличные геррляйны? Все в грязи, расхристанные. Себастьян, ты, как старший, должен бы Петера учить, а не валять по полу! Быстро приведи его и себя в порядок, потом оба мне покажетесь. Да платье ему переодень и мне принеси, пока я стирку завел. Пол вытри, не забудь.

– Да, папа, – Себастьян присел в поклоне, потом больно ткнул меня пальцем между лопаток и сказал смиренно: – Пойдем, брат.

Отец покачал головой и поцокал языком перед тем, как скрыться за дверью кухни. Себастьян повел меня в детскую.

Меня брат поставил у порога, а сам у окна стал оттирать мелкие капли с белого передника. Себастьяну уже было позволено носить его, как и одежду с завязками сбоку – почти как у взрослых. Мне же по малолетству было положено платье с завязками сзади, и, как я ни выворачивал руки, дотянуться мог лишь до верхней и двух нижних.

– Себастьян, помоги мне, пожалуйста, – решился я просить брата. Я видел, что он хмурит брови и нарочно не смотрит на меня. Он сделал короткий жест, чтобы я встал перед ним, и, когда я приблизился, за плечи развернул меня спиной к себе. Он стал дергать завязки моего платья, так что я каждый раз пошатывался от приложенной ко мне силы.

– Прости, Себастьян, я не хотел, чтобы тебя отругали. Хочешь, я сам вымою пол и затоплю внизу?

– Вот ещё, – он развернул меня лицом к себе и снял испачканное платье. Я остался в длинной рубашке и нижних панталонах.

– Я правда-правда не хотел! Басти, не сердись на меня, – я умоляюще сложил ладони.

Брат поджал губы и стал нарочито аккуратно складывать мою одежду. Как же несправедливо получилось, что мой красивый, старательный, добрый брат получил выговор от отца за меня, бесполезного лентяя.

– Я скажу отцу, что я первый начал, Басти, только давай помиримся!

Я прильнул к его локтю, боясь, что он оттолкнет меня, но брат не мог долго на меня сердиться. Он ласково погладил меня по щеке и сказал:

– Ты честный мальчик, Петерше, вот за это я тебя люблю.



* * *



Мы с Себастьяном закончили уборку как раз к приходу Матильды. Отец расставил на обеденном столе простые приборы, и кафельная печь наполнила столовую (единственную жилую комнату первого этажа) приятным теплом.

– Петерше, сбегай в мастерскую, пригласи госпожу Арним к ужину, – велел мне отец.

Я до сих пор не упомянул ремесло, на котором зиждилось благополучие нашей семьи. Моя мать ещё молодой девушкой страстно полюбила читать. Книги она зачитывала до дыр, но обладала настолько талантливыми пальцами, что с помощью капельки клея, папиросной бумаги и иногда пергамента, тисненой кожи и скреп могла вернуть любому фолианту первозданный вид. Она открыла мастерскую – не простую переплетную, коих в те времена в нашем городе уже было немало, а такую, что восстанавливала любые книги, тексты, документы, старинные рукописи и современные миллионные завещания, случайно обгоревшие в камине или облитые едкой жидкостью по вине неловкой соперницы.

Мою мать считали кудесницей. Со временем дело разрослось, так что она не могла более единолично справляться с работой. Она сама искала по всему княжеству девушек с «волшебными пальцами», как она выражалась, учила их и руководила ими, договаривалась с клиентками, умело привлекала новых и была душой и мозгом мастерской. Когда её не стало, лишь две из прежних работниц остались с нами: госпожа Арним, ближайшая подруга и правая рука моей матери, да пожилая госпожа Гофрау, которая считала, что скакать стрекозой с места на место – удел молодых да резвых.

Мастерская находилась на первом этаже нашего дома. Чтобы попасть в жилую часть с улицы, надо было пройти меж рабочих столов с книгами и инструментами и шкафов с томами, ожидающими своей очереди или готовых вернуться к хозяйкам. Бывал я в мастерской редко: нам с Себастьяном нечего там делать, обыкновенно говорил отец. Он сам подметал в ней и мыл полы и огромные окна – света для тонкой работы требовалось много. А рабочие столы и ему трогать запрещалось, это были владения госпожи Арним и госпожи Гофрау.

Из дома в мастерскую можно было пройти через тяжелую темную дверь. С наружной стороны, которую видели посетительницы, она была резной, разделенной на выпуклые ромбы, в центре каждого из которых красовался то ли цветок, то ли глаз: я никогда не успевал разглядеть их толком. С внутренней стороны дверь была обычной, гладкой.

Я взялся за медную ручку и толкнул её. Мне нравилось, что петли едва слышно таинственно поскрипывают, хотя отец со мной бы не согласился: он всего лишь никак не мог купить вздорожавшего масла для смазки. Но мне казалось правильным, что книги живут за скрипучей резной дверью в комнате, где пахнет совершенно не похоже на кухню или детскую: старой бумагой, клейстером и чернилами. Даже в церкви не пахнет так хорошо, осмеливался думать я.

В книгах самих по себе не было ничего необычного: я видел их и раньше. Тильда приносила из школы учебники, но те были сухими, скучными и мертвыми. Ими играли на переменах, перебрасывались, как мячом, и роняли в грязь. На их полях черкали карандашом и терли до грязных катышков, чтобы убрать помарки.

В мастерской же книги любили. Многие из них были очень старыми, с выцветшими от древности бурыми буквами на пожелтевшей бумаге. Их приносили к нам, чтобы склеить листы, обтрепавшиеся под руками поколений жадных читательниц, чтобы сшить тяжелый, дышащий историей переплет, чтобы вернуть жизнь огромным томам и тоненьким брошюрами. В этих книгах нуждались, их любили. Я чувствовал что-то родное в их хрупкости. Как меня, их лечили и бережно выхаживали.

– Что здесь делает геррляйн Петер? – встретила меня ворчливая госпожа Гофрау. Её длинные паучьи пальцы цепко держали кисточку с клеем, а очки сползли на кончик острого носа. – Здесь тебе не место играть в куклы.

(Я взял с собою Фаби для храбрости.)

– Что ты, что ты! – замахала на неё рукой госпожа Арним. – Петерше не просто так пришел. Он наверняка и читать умеет. Сестра тебя, наверное, научила, а, Петерше?

Она рассмеялась, а госпожа Гофрау покачала головой и прокряхтела короткое «ха». Я прижался спиной к двери и перекрестил руки перед собой, обнимая Фаби.

– Не умею, – признался я. Где мне было разобраться в сплетениях готического шрифта! В те времена в употребление ещё не вошли чистые стройные формы нового печатного шрифта, и наука чтения оставалась слишком сложной для большинства мужчин.

– Иди-ка сюда, Петер, – поманила меня пальцем госпожа Арним. Она была моложавой и носила широкие панталоны и длинную блузу по последней моде – подвязанные бархатными лентами по колену и локтю. Она нравилась мне больше госпожи Гофрау с её паучьими пальцами, да и она привечала нас с сестрой и братом в память о нашей матери и иногда приносила нам орехи и пряники в кульке из коричневой бумаги. А Матильду она сама вызвалась учить всем премудростям ремесла, и весьма в этом преуспела. За это отец дважды в неделю приглашал её к ужину и особенно старался угодить её вкусу.

Госпожа Арним усадила меня к себе на колени. Под её защитой я несколько меньше стал робеть и с интересом поглядывал на кожаную обложку фолианта, на которой она как раз реставрировала позолоту. Название книги уже было выписано её талантливыми руками, и теперь, по прошествии многих лет, я могу восстановить, что гласило оно “Philosophia naturalis”. Тогда я и представить себе не мог, что когда-то буду читать на латыни.

– Сумеешь найти букву «П»? – спросила госпожа Арним. Она с улыбкой переглянулась с госпожой Гофрау. Я помотал головой. Госпожа Арним показала мне латинскую “P”.

– «П», – послушно повторил я за ней. Мне хотелось потрогать тиснение на коже, но спросить я не решился. Затем она указала на строчную “p”, и я с удивлением увидел, что это одна и та же буква.

– А это?.. – спросил я было про следующий значок, напоминавший стул с покатым сиденьем.

– Неприлично, Эльза! – с упреком сказала госпожа Гофрау своей товарке. – Дело ли, мальчишку портить? Смотри, герр Винкельбаум прослышит о твоих шутках.

Я быстро отвернулся от книги. Ах, не надо, чтобы папа прослышал! Я сегодня и так довольно натворил. Госпожа Арним успокаивающе потрепала меня по спине.

– Что, Петерше, ты ведь за делом сюда пришел? – спросила она.

Я кивнул:

– Отец зовет вас ужинать.

– Скажи ему, я уже иду. – Я спрыгнул с её колен, и госпожа Арним поднялась с табурета и потянулась. – Поработали – пора и честь знать, Августа. Закончим на сегодня.

Они стали собирать инструменты, а я тихо скользнул обратно в дом.



* * *



Отец мимоходом поправил отложной воротник моей рубашки, пока я вертелся на пороге столовой.

– Госпожа Арним уже идет, – сказал я ему. На одной ладони он нес блюдо с пирогом, от которого одуряюще пахло капустой. В животе у меня заурчало.

– Хорошо, Петер. Сбегай-ка наверх, к Матильде, пусть спускается.

Я рад был выполнить его поручение. Когда госпожа Арним ужинала у нас, в доме начиналось приятное оживление, которое всегда привносит гостья, не входящая в семейный круг. Оно заражало и меня и требовало выхода – хотя бы в том, чтобы подняться наверх и позвать:

– Тильда!

Сестра как раз сняла зеленый форменный сюртук и, закатав рукава белой блузы, мыла руки в тазу. У Тильды была своя комната, самая просторная из трех спален: раньше это была спальня и кабинет нашей матери. С тех времен в ней осталась изрядно потрепанная мебель: кровать с высокой спинкой, на которой родились мы все, стол, покрытый серым сукном с чернильными пятнами и порезами от канцелярского ножа, и бюро с выдвижными ящичками на замочках. Отец за восемь лет распродал кое-что из вещей, но только не те, что для него неразрывно были связаны с памятью о счастливых годах.

Матильда пригладила мокрыми руками каштановые кудри, собранные на затылке в короткую тугую косу, скрепленную черной лентой.

– А, Петер!

Я подал ей полотенце с крючка. Она вытерла руки и вернула его мне.

– Папа зовет к столу.

– Угу, – она качнула головой в знак того, что слышала меня. Обычно она обращалась ко мне ещё с какой-нибудь репликой, ничего не значащей шуткой, или хоть трепала по подбородку в качестве приветствия, поэтому я не решался уходить и мялся рядом. – Чего тебе? – спросила Тильда. Кажется, её мысли были заняты более важными вещами. Мне следовало бы оставить её одну, но мне эгоистично хотелось её привычной ласки.

– Тебе нужно что-нибудь? – спросил я с надеждой.

– Петер! – она вдруг вспыхнула, топнула ногой и сдвинула брови, но остыла, когда я в испуге заслонился рукой. Она твердо взяла меня за плечо и вывела за порог: – Проси извинить, что я задерживаюсь. Садитесь за стол без меня, я скоро спущусь.

Она заперла дверь за мною. Так она делала нечасто, всего несколько дней в месяц, и я понял, что и вправду переступил черту со своей назойливостью. Мое право заканчивалось на пороге её спальни, и ни в коем случае нельзя было нарушать это святое правило ради своей прихоти. Что за несчастный день сегодня!



* * *



Мы уже сели за стол, но дожидались Тильду. Госпожа Арним заняла место во главе стола, как подобает гостье, и с наслаждением втянула носом аппетитные ароматы.

– Ах, герр Винкельбаум, где мои молодые годы? Непременно взяла бы вас в мужья да каждый день ужинала, как княгиня.

Отец опустил глаза и проговорил: – Вы слишком добры, госпожа Арним, – но я заметил, как на губах у него промелькнула улыбка.

– Ничуть, герр Винкельбаум, – госпожа Арним придвинулась к нему (отец сидел от неё по правую руку) и заговорила вполголоса: – Хильда, упокой Мать небесная её душу, была мне лучшей и верной подругой. И последней её волей было, чтобы я не оставляла вас с детишками без присмотра. Я вижу, как тяжело вам с мастерской без женского попечения. Что могу, я делаю, но ведь я тут лицо стороннее. Вот если б кто переложил на себя заботы, и вам бы легче стало: всё ж таки и с меньш<i>и</i>м вашим беспокойство, и старший скоро в возраст войдет, оглянуться не успеете.

Рука её между тем опустилась под стол; мне с моего места было не видно, что она там делает. Щеки и лоб отца под редкими волосами залило краской, и он ответил:

– Благодарю вас, госпожа Арним, я справляюсь потихоньку.

Она хотела возразить что-то, но тут Себастьян уронил вилку, которой играл всё это время. Она со звоном упала на пол, он полез под стол доставать её, и госпожа Арним поджала губы и руку убрала.

– Какой же ты неловкий, Себастьян! – с большей горячностью, чем обычно, воскликнул отец и поднялся с места, отправляя смятый передник.

– Себастьян, тебе помочь? – я заглянул под стол, где мой брат сидел на коленях. – Он уже нашел, папа!

В комнату вошла Матильда, и госпожа Арним заговорила с нею. При сестре она больше вела разговоры о мастерской и о книгах, а не о талантах моего отца. Госпожа Арним держала её в курсе денежных и прочих дел, в которых я ничего не смыслил, поэтому больше интересовался содержимым тарелок. Отец стал раскладывать картофельный салат и горячие свиные колбаски: Тильде и госпоже Арним по целой, а нам оставшуюся порезал на три части. От них поднимался ароматный пар, и у меня во рту аж начали собираться слюнки. Я осторожно потрогал свой кусочек пальцем и положил подбородок на край стола, чтобы запах лучше доходил до меня. Себастьян дал мне подзатыльник и сказал нараспев:

– А Петерше уже ест!

Я ударился подбородком о стол, но смолчал. Отец хлопотливо обтер руки о передник, поправил блюдо с пирогом и сказал:

– Себастьян, не трогай брата. Петер, сядь прямо.

Он занял своё место между госпожой Арним и Матильдой и сложил руки перед собой для молитвы. Я с сожалением оторвался от созерцания колбаски, розовой и пышной на разрезе, и последовал его примеру.

– Благодарим, Мать наша небесная, и Пречистая дочь её, за хлеб наш насущный. Благослови ястие и питие рабам Твоим, и ныне, и присно, и во веки веков.

– Аминь! – ответили мы хором. Мы с братом – с особенным рвением, потому что после трудов жаждали пищи земной, а не духовной. Едва дождавшись, пока Матильда и госпожа Арним возьмутся за приборы, мы схватились за свои вилки. Какое-то время за столом царило молчание.

– М-м, герр Винкельбаум, ваши домашние колбаски не уступают тем, что делает хозяйка мясной лавки на нашей улице.

Госпожа Арним отпила пива, что отец держал специально для неё. Когда на её круглых щеках разливался довольный румянец, это значило, что пришло время для светской беседы.

– Вы уже слыхали новости из столицы? Наша княгиня, долгих ей лет, выписала на пасху аттракционы из самой Вены. Говорят, будет…

– Что такое «ат-рак-ционы»? – негромко спросил я и тут же захотел спрятаться под стол: так на меня глянула госпожа Арним, а за нею и отец. – Простите, – пробормотал я извинение за свою невоспитанность. Госпожа Арним смягчилась, кивнула мне и продолжила:

– Будут карусели совершенно новой конструкции, какие – никому знать заранее не положено, тайна поболее государственной.

Она усмехнулась своей шутке, и Матильда поддержала её сдержанным смехом. Я заметил, что сестра всё ещё не в духе: обыкновенно она смеялась первой, и заразительно. От госпожи Арним тоже не укрылось её настроение. С улыбкой заговорщицы она склонилась над столом и сказала тихо, будто для сестры, но так что всем было слышно:

– Петер-то ваш сегодня отличился.

Я замер в ужасе: сейчас она сыграет надо мною шутку, чтобы повеселить сестру! Матильда вопросительно приподняла брови, ожидая забавного анекдота.

– Вы скоро сможете подарить ему берет и мантию, как у студентки, герр Винкельбаум: ваш сын сегодня освоил грамоту! – госпожа Арним сопроводила поздравления шутливым поклоном. Себастьян тихо фыркнул и прикрыл рот ладонью.

«Ах, папа, неправда!» – хотел воскликнуть я, но вовремя прикусил себе язык: вышло бы, будто я обвиняю госпожу Арним во лжи.

– Это правда, Петер? – Матильда вдруг оживилась, и её голос звучал не гневно, а ласково.

– Немножко, – ответил я, опустив глаза и возя пальцем по краю тарелки. Наступила короткая пауза, во время которой я вот-вот ждал нагоняя от сестры или отца. Но Матильда вдруг объявила:

– Госпожа Арним, вы меня спасли! – она радостно хлопнуло ладонями по столу, что было не совсем прилично, но ей простительно. – Чудесно, просто чудесно!

– Да? – шутливо удивилась та. – Что ж, я польщена ролью спасительницы. В чем же дело, Матильда?

Я тоже поднял глаза на сестру: чем же так развеселила её новость? Матильда лишь лукаво покачала головой:

– Нет-нет, это будет <i>моя</i> государственная тайна. Петерше, сегодня вечером ты мне понадобишься.



<b>Глава вторая</b>



Моя сестра отличалась живой фантазией в том, что касалось всяческих проделок. Поскольку через две недели намечалось её пятнадцатилетие, на которое были приглашены её подруги-гимназистки, она придумала вот какую штуку: за этот срок научить меня читать, дабы поразить компанию своим поистине геркулиновым подвигом.

Она взялась за дело с жаром, но задача её оказалась непростой: мой ленивый мозг никак не хотел усваивать знания, для коих он не был создан природой. Пока Тильда объясняла мне, как выглядит заглавная «Б», я успевал забыть строчную. Пока мы добрались до конца алфавита, я забыл начало, и пришлось повторять работу заново. Тильда была очень терпелива со мной, хотя не обошлось без нескольких случаев, когда она бросала книгу на пол и уходила из комнаты, дабы не навредить мне под горячую руку.

Когда до её праздника оставалась всего неделя, я слег с очередной простудой, которые случались со мной по многу раз за год. Я даже сесть не мог, чтобы не начать задыхаться в кашле. Отец запретил Тильде беспокоить меня уроками, и она была в гневе: она успела уже похвастать перед всем классом, что сумела научить мальчишку разбирать готические буквы. Я знал об этом, и мое безрадостное положение превращалось в пытку из-за мучительного стыда, который я испытывал. Я подвел сестру. Воображение рисовало мне ужасные картины того, как ей придется нарушить слово из-за меня и потерять репутацию и уважение соучениц. Собственное бесчестие не виделось мне столь мрачным: от меня всё равно никто ничего ждал, мне не страшно было потерять доброе имя. Для кого мне беречь его? Ни счастья супружеской жизни, ни детей судьба мне не сулила. Я мечтал даже умереть в те злосчастные дни, настолько беспросветным казалось мне будущее.

Как-то, лежа в отчаянии и одиночестве, закутанный в платки и покрывала, я взял в руки книгу, которую Тильда забыла у меня на постели. В тусклом свете свечи я стал разбирать слово за словом, поначалу путая буквы и с трудом складывая их в знакомые слова. Много раз я порывался отложить книгу со слезами на глазах и признать свое поражение, но мысль о порушенной чести нашей семьи придавала мне решимости. Когда свеча сгорела больше, чем наполовину, я заметил вдруг, что слова легче складываются в предложения, и я начинаю различать смысл за черными строками, которые читаю. Невольно я увлекся историей. Это была сказка – одна из тех, что отец рассказывал по памяти, сидя у моей постели. Теперь я складывал её сам – из замысловатых узоров на бумаге. Это было похоже на чудо, и оторвать меня от книги смогла только темнота, внезапно наступившая, когда свеча с шипением погасла. От неё остался запах горячего воска в воздухе. Сердце у меня колотилось, но не от болезни, а от радостного возбуждения. С трудом я дождался утреннего света, чтобы узнать конец истории. Через неделю я дочитал книгу и выздоровел ровно к именинам сестры.



* * *



Я был ещё бледен до синевы, и отец долго хлопал и тер мои щеки, пока они не начали гореть. Потом он ещё дольше пытался уложить мои волосы красивыми завитками – какие моему брату были дарованы от природы – и прикрыть ими мои торчащие уши. Я сидел на табурете перед зеркалом в его спальне и видел в отражении, как отец за моей спиной всё больше и больше хмурится. Он нарочно одолжил у соседа щипцы для завивки ради парадного случая, но все его труды шли насмарку: волосы мои висели паклей.

В конце концов он бросил горячие щипцы на блюдо:

– Что за наказание с тобой, Петерше! Да выпрямись, куда тебе ещё больше себя портить. Ох, чует моё сердце, останешься сестре обузой, как помру. Ни к работе тебя приспособить, ни за жену приличную отдать! Не реви же, не реви, нос красный будет, как перед гостьями покажешься?

Слёзы сами собой потекли у меня из глаз, как ни старался я их удержать. Теперь я тоже чувствовал, что затея Матильды обернется полным провалом, и публичный позор предстал вдруг передо мной во всей своей ужасной неприглядности. Зачем же согласился я учиться буквам? Зачем Мать небесная дала мне способность разбирать их? Неужто только для того, чтобы наказать меня ещё сильнее, кроме моей слабости, нездоровья и некрасивости? Неужто я так сильно провинился в своих грехах?

– Ну, перестань, перестань, – отец обнял меня и погладил по макушке, растрепав остатки неудавшейся прически. Я уткнулся ему в живот и зашмыгал носом. – Матильда тебя скоро позовет, Петерше, нужно собираться.

Кое-как я взял себя в руки. Последние слезинки ещё собирались в уголках глаз, но я храбро выпрямился, чтобы отец мог закончить работу надо мной. Он расчесал мои волосы на прямой пробор и собрал на затылке, как на каждый день. Пожалуй, это было лучшее, что можно было с ними сделать, и я хотя бы выглядел опрятно и скромно.

Меня нарядили в мои единственные платье и рубашку, которые можно было счесть нарядными и которые предназначались для ежевоскресных походов в церковь. Отец велел мне не сходить с табурета, чтобы не испачкаться ненароком, а сам спустился вниз, в кухню, где как раз должны были доспеть пироги. Себастьяну он разрешил помогать себе. Он даже доверил ему расставлять на столе праздничные бокалы – ещё одно сохранившееся наследство нашей матери.

Всё было готово к приходу гостий, и я слышал внизу взволнованные шаги Тильды, которая поминутно выглядывала за дверь: не идут ли.

– Идут! Идут! – послышался вдруг её голос, и следом за тем Себастьян взбежал по лестнице. Он был в домашнем, как возился на кухне, и Тильда велела ему на глаза не показываться.

Я видел через открытую дверь спальни, как он присел в тени у перил на втором этаже, подобрав подол, и сквозь них стал смотреть вниз. Мой страх перед гостьями смешался с любопытством. Матильда ещё никогда не приглашала одноклассниц к нам домой, и я не знал, каким бывает женское общество. Конечно, я видел девочек и женщин в церкви, но это всё было не то! Близко я знал только сестру, госпожу Арним и госпожу Гофрау, да нескольких холостых или вдовых соседок, которые по знакомству захаживали к отцу купить пирогов к ужину.

Вот бы тоже посмотреть на гостий заранее! Я заерзал на сиденье, не смея нарушить запрет отца, но в то же время всё больше снедаемый любопытством. Одним глазком, решил я и сполз с табурета на пол. Легкими шагами я перебежал к брату и, затаив дыхание, присел на корточки рядом с ним.

И вот раздался настойчивый стук, будто одновременно несколько кулаков обрушились на дверь, Тильда отворила, и одна за другой в наш дом стали вваливаться гимназистки. Они на ходу обнимали сестру, галдели поздравления, отряхивали мокрый мартовский снег с плащей и сапог, толкались, стучали каблуками, искали место, куда бы поставить зонт, смеялись и шумели. У меня зарябило в глазах, будто девушек было несколько дюжин. Но постепенно поток иссяк, движение замедлилось, и я различил, что их не больше десятка. Они пришли не в гимназической форме, какими я почему-то ожидал их увидеть, а в цивильном платье. Они показались мне невероятно элегантными – как настоящие благородные дамы! Брат мой тоже перестал дышать от волнения. Обеими руками он схватился за деревянные стойки перил и просунул голову между ними, чтобы побольше увидеть.

Наконец, гостьи прошли в столовую и скрылись из виду. Отец поторопился за ними, позаботиться об угощении и напитках. Для него было делом чести не опозориться с праздничным столом, хотя его подготовка истощила наши скромные средства.

Я восхищенно выдохнул, устав удерживать воздух в легких:

– Какие!..

Себастьян не ответил мне. Он поднялся и на цыпочках, в войлочных туфлях, бесшумно сбежал по лестнице. Остановился он у входа в столовую, но так, чтобы из комнаты его видно не было. Я подумал, стащил с ног нарядные башмаки со звонкими набойками и спустился тоже. Себастьян прислонился к стене, я повторил его жест.

Гостьи уже расселись за столом, и теперь до нас доносился их веселый разговор, пока они разбирали по тарелкам еду. Мне ужасно хотелось узнать, о чем дамы говорят в своем обществе, но пока с ними был отец, они ограничивались комплиментами столу и дому да шутливыми или деловитыми замечаниями друг другу, какие я слышал от госпожи Арним и Матильды.

Себастьян подкрался к отворенной двери и осторожно заглянул за косяк.

– Басти, что там? – прошептал я, потянув его за рукав. Он отдернул руку и вдруг отпрянул от двери и подтолкнул меня в бок:

– Наверх, быстрее!

Сам он обогнал меня со своими длинными ногами и в мгновение ока очутился на втором этаже. Мои же колени запутались в подоле, я запнулся и, не удержавшись, растянулся посередине лестницы. Я проглотил вскрик, в котором было больше обиды и испуга, чем боли.

– Петерше, что я тебе сказал? – услышал я над собой голос отца. Он поставил на ступеньку пустой кувшин из-под пунша и, взяв меня подмышки, поднял на ноги. Ладони у меня саднили: я оцарапал их в кровь. Не зная, куда деть их, чтоб не испачкать одежду, я поднял их перед лицом. – Вот что бывает с непослушными мальчиками! – отец был очень недоволен, но говорил вполголоса, чтобы не побеспокоить компанию. – Себастьян, а ты куда смотрел? Ишь, улыбается ещё мне! За своими детьми так же смотреть будешь? Погонят тебя со двора – то-то мне радость будет на старости лет.

Себастьян переменился в лице, вскинул подбородок и, круто развернувшись, убежал в нашу с ним спальню.

– Ох, беда с ним, – пробормотал отец, крепко взял меня сзади на шею и повел на кухню.



– Папа, я сам… – пытался я защитить брата, пока отец мокрой тряпкой оттирал мне кровь с ладоней. – Ай!

– Терпи, нечего тут. И брата не выгораживай, «сам» он бегал! А подначивал кто? Вот Матильдины подруги уйдут, поговорю с ним.

– Ой! Папа, не надо, я сам виноват.

– Хватит, мне лучше знать. Вот так и учи вас лаской, всё без толку. Видит Святая дева, не хотел я вас пороть, а против старинных законов не попрешь. Поумней нас были люди, которые их придумали.

Я замолк, поняв, что спорить – только раззадоривать его гнев. Мне заранее жалко было Себастьяна, и я надеялся только на то, что к вечеру отец поостынет: характер у него был по-мужски мягок и отходчив.

– Петер! – сестра ворвалась на кухню и вырвала меня из этих невеселых размышлений. Чтобы тут же повергнуть в пучину новых: – Где тебя носит? Забыл, о чем мы условились? Что с тобой такое? – Она недовольно оглядела мои ссадины: – Никак не мог прилично перед гостьями появиться, да, Петер? Все вы, мальчишки, такие: всё назло. Алфавит помнишь?

Я уже не знал, помню ли я его, но кивнул на всякий случай. Отец поправил на мне платье, прическу, и сестра забрала меня от него и из привычной кухни в чужую компанию шумных и острых на язык девушек.

Как мне появиться перед ними? Не забыть бы поклониться, как это умеет Себастьян: изящно отставив ногу. Только которую ногу? Что я за глупое создание, не могу запомнить даже простой вещи! За буквой «А» идет буква «Б», за нею… Ах.

Я остановился в оцепенении. Взгляды всего общества вдруг обратились ко мне. Отдельные лица расплылись у меня перед глазами, так что я не мог более различить черт: только сияющие блины колыхались вместо них. Я не мог двинуться и не мог проронить ни слова.

– Петер, не стой столбом, – шепнула мне Тильда и подтолкнула в спину. Я кое-как поклонился, чем вызвал смешки. – Он у нас немного дикий, – объяснила он своим подругам, и я почувствовал, что она стыдится меня.

– Не кусается? – фыркнула одна из них. Смешки стали громче, и я опустил глаза, чтобы никто не заметил их блеска.

– Он же совсем маленький, Тильда! – прозвучал поверх общего гула другой голос. В нем не было веселья, лишь искреннее любопытство. – Неужели ты смогла научить его? Сколько ему, пять, шесть?

– Восемь, – ответила сестра. Она покровительственно обняла меня за плечо и провела к своему месту во главе стола. Она села, а я остался стоять рядом; её рука была по-прежнему на моём плече. Я был благодарен хотя бы за такую защиту. Понемногу я начал приходить в себя.

Черноволосая девушка по левую руку от моей сестры проговорила:

– Никогда бы не подумала, что он твой брат, Матильда. Совсем другая порода.

– Берта! – воскликнула её светловолосая соседка. – Не смейся над ним. Бедный мальчик, ему и так не повезло.

– Это Матильде не повезло, – возразила первая. – Трудно будет его пристроить, если не найдется добрая душа. Ты у нас жалостливая, Ангелика, возьмешь его?

Сестра незаметно для остальных пожала моё плечо, и от её сочувствия мне стало особенно тоскливо.

– Он ещё выправится, Тильда, – уверенно заявила третья, сидевшая по правую руку от сестры. Я узнал её голос, прервавший всеобщий смех ранее. Она сразу показалась мне симпатичнее других: у неё были умные серые глаза, которые внимательно разглядывали меня с ног до головы. – Как тебя зовут, геррляйн? – обратилась она вдруг прямо ко мне. Язык у меня стал сухим, и я еле двинул им, чтобы пробормотать:

– Петер.

– Пожалуй, научить его было трудной задачей, – съязвила черноволосая Берта. Она откинулась на спинку стула и положила ногу на ногу. Ангелика с шутливым укором шлепнула её по колену.

– Покажи нам, что ты умеешь, Петер, – обратилась ко мне моя защитница. Она говорила спокойно и веско, не обращая внимания на тех, кто пытался перебить её. У неё были русые волосы, собранные в свободную косу и перетянутые огненно-красной лентой вокруг головы. Это было всё, что я успел увидеть, прежде чем смущение вновь овладело мной и я опустил глаза.

– Принеси мою книгу, Петер. Она на окне, – сказала мне Тильда разборчиво, как маленькому, да ещё развернула в нужном направлении.

– Постойте-ка! – Берта подалась вперед и подняла палец. – Так дело не пойдет. Откуда мы знаем, что он не выучил отрывок заранее? У меня с собой есть чтение позанимательнее. Петер, принеси мне мой портфель.

Я в нерешительности поглядел на неё, и она пальцем указала мне в сторону лестницы. Лишь по пути я догадался, что Берта должна была оставить портфель вместе с зонтом и плащом у входа. Я нашел его и притащил в столовую.

Берта аккуратно пристроила раздутый черный портфель из навощенной кожи на коленях. Выглядел он так, будто внутри затаилось нечто большое и жуткое и вот-вот готово выскочить на свободу. Но Берта достала всего лишь толстый потрепанный фолиант. Она передала книгу сестре и сказала мне:

– Руки чистые? Смотри, не испачкай.

Я нехотя показал ей ладони, на которых ярко выделялись подсохшие уже ссадины. Берта брезгливо поморщилась. Девушка с красной лентой перехватила мою руку и с улыбкой поднесла к глазам.

– Откуда это у тебя? – спросила она.

– Упал, – прошептал я.

– Бегал?

– Да, – ещё тише ответил я, и обычно бледные мои щеки залились краской.

– Погляди, Катарина, ты его смущаешь, – усмехнулась Тильда.

Катарина же сдвинула брови и погрозила мне пальцем:

– Разве положено геррляйнам бегать, как оглашенным?

– Нет, – выдохнул я. Ох, как же стыдно мне было перед ней, куда хуже, чем перед отцом. – Я больше не буду.

– Хороший мальчик, – она вновь улыбнулась мне. – Сядь со мною.

Она поманила меня и усадила к себе на колени. Уже не только щеки, всё лицо у меня горело огнем. Я не смел поднять на неё глаз, лишь зачарованно следил, как покачивается витой золотой шнурок, которым был перехвачен высокий воротник её шелковой блузы. Вышивка того же цвета украшала кант богатой бархатной куртки.

Матильда передала ей книгу из рук Берты, и она раскрыла её передо мной. Пахло от госпожи Катарины заснеженными полями, и лугами, и сеном, и лошадьми. Должно быть, она часто скакала верхом, пригибаясь к конской шее, а ветер трепал её косу и обжигал щеки. Строки плясали у меня перед глазами, а мыслями я витал в морозной дали. Госпожа Катарина поставила указательный палец в начало страницы и велела мне читать.

– Ки-хи… хи-мич… хи-мич-иск-ая, – разобрал я. Такого слова я не никогда не слышал и не был уверен, что прочел его верно. Я вопросительно поднял глаза на Тильду, и она кивнула. Кажется, она волновалась. Госпожа Катарина обняла меня рукой поперек талии, чтобы я не соскальзывал по гладкой ткани её панталон. – Фи… л… осо… фия, – сложил я второе слово.

Несколько человек поцокали языками, а светловолосая Ангелика хлопнула в ладоши:

– Надо же, получается!

– Дальше, Петерше, – прошептала мне госпожа Катарина.

– Тем-пе-ра-ту-ра. А-б-со-лю-тный ну-ль, – прочел я. Буквы были знакомыми, но привычные слова из них складываться никак не желали. Я начал подозревать, что надо мною просто шутят. – Пре-дпо-ло-жим, что об… об-ект со-дер-жит ко-л-иче-ство теп-ла N. А-б-с-тра-ги-ру-я по-сле-до-ва-те-льно ма-лы-е по-р-ции тепла, в ре-зу-ль-тате мы полу… получим об-ект с ну-ле-вой темпе-рату-рой.

Я в замешательстве посмотрел на Тильду.

– Что такое, Петер? Читай дальше.

– Я не понимаю… – голос у меня дрогнул.

– Тебе и не надо понимать. Просто читай, – успокоила меня госпожа Катарина.

Я прочел ещё страницу и под конец даже перестал спотыкаться на словах «температура» и «эксперимент».

– Браво, – сказала Берта, когда получила обратно свою книгу и уложила её в портфель. Браво, Тильда, поздравляю, – она протянула сестре руку. – Пари за тобой.

– На что вы спорили? – спросила одна из гостий.

– Берта должна будет на следующем уроке спросить у госпожи Штайн, правда ли, что древние римлянки были настолько глупы, что украли свод богинь у гречанок.

Некоторые захихикали, некоторые подняли бокал с пуншем за бесстрашную Берту, а одна посочувствовала:

– А как же экзамен?

Берта только вздернула нос, будто ей не было дела до таких пустяков.

Я сидел на коленях у госпожи Катарины и не знал, должен ли я теперь тихо выскользнуть из комнаты, или спроситься у Тильды, или остаться и послушать ещё пленявшие меня женские разговоры. Они приоткрывали завесу тайны над какой-то иной, высшей и недоступной мне жизнью.

– Что такое «температура»? – тихо спросил я госпожу Катарину, набравшись храбрости. Я боялся, она рассердится, но она ответила спокойно и коротко:

– Жар.

Я потрогал свой лоб: про жар я знал почти всё.

– Как будто болеешь?

Она улыбнулась:

– Не забивай себе голову. Ты часто болеешь, Петерше?

Лицо у меня само собой стало тоскливым, и госпожа Катарина поняла мой ответ без слов.

– Это нехорошо, Петер. Нужно закалять не только душу, но и тело.

– Как это? – я готов был жадно внимать каждому её слову.

– Ты ходишь к проповеди?

Я кивнул.

– И внимательно слушаешь, что говорит мать предстоятельница?

– Да.

– Молодец. Помнишь, как она всегда говорит про злое, что стремится одержать верх в нашей душе? Каждая должна упорно бороться, чтобы победить его. А болезнь – это то же зло, только в теле. Нельзя ему поддаваться и нельзя перед ним смиряться. Нужно каждый день выполнять свой долг, Петер, и не слушать, что тебе нашептывают черные силы. – Она выразительно посмотрела на меня: – Ты помогаешь отцу по дому?

Я со стыдом опустил глаза. Теперь госпожа Катарина узнает, что я ещё и белоручка, и в гневе прогонит меня.

– Он не позволяет мне… – трусливо пробормотал я в свое оправдание. Она взяла меня пальцами за подбородок и заставила поднять голову. Голос у госпожи Катарины был глубокий и ясный, даже когда она говорила тихо – лишь для меня:

– Если ты будешь попустительствовать злу, Петер, оно одержит верх сначала в твоей душе, а потом и в теле. Что есть главная мужская добродетель?

– Смирение? – спросил я.

– Трудолюбие, Петер. Сейчас ты должен помогать отцу, чтобы потом быть готовым трудиться на благо своей жены и её детей.

Её слова были так справедливы, что от этого ещё больнее ранили моё сердце. Как сказать ей, что я бесполезен, что её предсказания никогда не сбудутся для меня? Разве она не видит, какой я?

– У меня никогда не будет… – голос мой сорвался, а горло сдавило.

– Это не тебе решать, Петер. Если ты будешь прилежен в следовании своему пути, то это не скроется от Матери небесной. – Госпожа Катарина несколько мгновений строго глядела на меня, а затем губы и глаза её ласково улыбнулись: – Твоим куклам давно пора спать, Петерше. Иди к себе.

Она шлепнула меня по спине, и я спрыгнул с её колен.



* * *



Брат ждал меня в нашей общей комнате, сидя на кровати в ночной сорочке и шерстяных чулках. Я подошел, и он развернул меня спиной и стал развязывать ленты на моем платье.

– Спасибо, Себастьян, – сказал я.

Он только фыркнул и больно ущипнул меня за бок. Я ойкнул и спросил сочувственно:

– Отец тебя наказал?

– Нет ещё.

– Не бойся, он до завтра забудет, – я постарался утешить его. – Давай ляжем спать скорее?

Себастьян снял с меня платье, а уж рубашку и панталоны я мог сменить сам. Брат залез под одеяло, потому что в комнате было зябко.

– Рассказывай, что говорили дамы.

Я рассказал ему про Берту, и про Ангелику, и про остальных, кого успел заметить, и даже начал про книгу и температуру, но про это брат слушать не стал. Про Берту он сказал: «Эту знаю, её мать держит аптеку на Старой площади». И Ангелику он тоже знал, и других одноклассниц нашей сестры. Мне казалось, будто у него есть свой интерес в этих расспросах, но не мог постичь их суть.

Почему-то я умолчал про госпожу Катарину, хотя мне любопытно было услышать, что брат скажет про неё. Мне не хотелось, чтобы он перечислил, какую лавку держит её семья и с кем они в родстве, и назвал Катарину «эта».

Я забрался под одеяло к брату, где он уже нагрел для меня место. Мне хотелось в покое подумать о том, что сказала госпожа Катарина, но брат никак не мог угомониться и вспоминал всё новое, что ему было известно о дочерях состоятельных мещанок нашего города. Бедный, он, должно быть, тоже мечтал хоть на минуточку оказаться в их обществе, а это право выпало мне. Мой же прелестный брат вынужден был весь вечер проскучать на кухне и в детской. Интересно, что бы госпожа Катарина сказала о добродетели ему? Ах, она наверняка похвалила бы его старание и красоту! Эта мысль кольнула меня неожиданно, предательски: в свои нежные годы я ещё не знал ревности. Тем ужаснее, что первым, кто заронил её ядовитый шип мне в душу, был мой брат.





<b>Глава третья</b>



Когда Матильда воспитывала брата, мне велели стоять рядом: чтобы я запомнил урок на будущее. Наказали его, как я сейчас понимаю, несильно: сестра лишь несколько раз протянула его металлической линейкой по голым запястьям, до красных полос. Брат снес наказание стойко, не проронив ни слезинки и ни звука. Я же совершенно перепугался: и оттого что на вид удары казались болезненнее, чем на самом деле, и оттого что выпали они брату, которого я очень любил.

Матильда же не выказала ему никакого сочувствия. Наоборот, сказала после, что мы – мальчишки – чересчур нежные; никакого у нас разумения о настоящей жизни, где ничто не достается без трудов и лишений; что если б нас пороть, как школьниц и гимназисток, то хоть часть мужской дури из нас можно было б выбить. У Матильды на запястьях были не сходящие белые мозоли, и она знала, о чем говорит.

Жизнь и в самом деле несправедлива в том, что все тяготы её достаются женщинам, пока мы хлопочем по хозяйству. Никак нельзя в полной мере отплатить той, кто заботится о тебе, заслоняет от опасностей внешнего мира, позволяет не потеряться в лабиринте жизни и – самое главное – не дает иссякнуть роду человеческому. Наше мужское тело слишком грубо и примитивно, оно тянет нас грузом к земле, не давая воспарить и увидеть мир во всем его раздолье. Сейчас, когда в моих руках перо, а передо мною бумага, особенно ясно понимаю, какое большое счастье выпало мне на долю: прицепиться к чужим сильным крыльям и взлететь выше, чем положено было природой.

 

Меня отец Матильде пороть не позволил, и меньшее, что я мог сделать – это настойчиво просить его не отстранять меня от домашних работ. Отец колебался, но я был так упорен в своих мольбах, что он уступил. С этой поры началась для меня новая жизнь.

Приходилось мне непросто, но я был счастлив. Себастьян тоже стал теплее ко мне, когда я мог разделить его заботы. Мой день проходил в трудах, и временами я тайком вспоминал наказ госпожи Катарины и с замиранием сердца думал, что она похвалила бы моё старание.

Матильда переняла больше дел в мастерской, и отец теперь мог заработать лишний пфенниг тем, что брал на дом чужую стирку и глажку. Мы с Себастьяном таскали воду на ручной тележке. Работа эта была едва мне по силам, так что тянул тележку с бочкой брат, а я подталкивал сзади. Отец сам кипятил воду, возился с огромными тазами и тяжелым чугунным утюгом.

Вопреки опасениям отца, госпожа Катарина оказалась права: за месяц моя болезнь ни разу серьёзно не напомнила о себе, если не считать того, что иногда мне приходилось останавливаться посреди улицы и хватать ртом сырой весенний воздух. Да по первому времени слабые мои руки, ноги и спина сопротивлялись новым порядкам. Я представлял, что в груди у меня сидит черная липкая змеюка – злая сила, которая хочет захватить мои тело и душу – а я веду с нею ежедневную и ежечасную борьбу, и мне становилось легче.

Воскресные походы в церковь ещё больше воодушевляли меня. В речах нашей старой предстоятельницы я слышал отзвуки того, что говорила мне госпожа Катарина. Я более не скучал во время проповеди, а с восторгом поднимал глаза к распятию Святой девы, которая своим примером убеждала меня, что я на верном пути чрез тернии к спасению. Но вскоре я обращался к лику святой Катарины. Пока церковный хор выводил на латыни Sancta, взгляд мой блуждал по её благородным чертам, в которых я находил немалое сходство с её подопечной. Я знал, что знаменита она была своею мудростью и даром слова, и это с такою силой переплеталось в моей фантазии с образом реальной госпожи Катарины, что я иногда сомневался, не привиделась ли она мне вовсе.

Но что более всего волновало меня в те дни, когда мне позволено было одеться нарядно и пройти по улицам к Старой площади, держа за руки отца и Себастьяна, – что однажды я могу увидеть госпожу Катарину вживую. К мессе ходил весь город, и я уверен был, что она не исключение. Но мне не везло: наверное, она жила в другой стороне и ходила не в нашу старую церковь.



Моё рвение не укрылось от семьи. Однажды за ужином госпожа Арним спросила:

– Как поживает Петер, герр Винкельбаум? Матильда рассказывает, что он стал усердствовать в добродетели.

– Верно, госпожа Арним, радость мне от такого примерного сына, – сказал отец с гордостью, а после добавил с потаенным укором: – Глядел бы ты на брата, Себастьян.

Я опустил глаза, почувствовав себя неожиданно неловко: я будто отбирал у Себастьяна его право старшего и лучшего из нас двоих. Я не хотел, чтобы так получалось, но и возразить отцу мне было нечего. Себастьян смолчал, глядя в тарелку с квашеной капустой и перебирая её вилкой. Смотреть на меня, как велел ему отец, он не стал. В последние недели, после первой порки, брат вообще больше говорил со мной, а с отцом и сестрой отмалчивался.

– Я думаю, Петер заслуживает награды, – сказала госпожа Арним. Она улыбнулась, будто мысль только озарила её: – На пасху в столице будет большая ярмарка с каруселями, сама княгиня там появится. Ты видел когда-нибудь княгиню, Петерше?

Я помотал головой.

– Хочешь поглядеть? – Она повернулась к сестре, как к хозяйке: – Ах, Матильда, вы мне все, как родная семья. – Госпожа Арним улыбнулась отцу и продолжала: – Твоя мать была мне, как сестра. Я хочу сделать вам подарок – это меньшее, что в моих силах. Поедемте на пасху в город, и мальчики хоть разок на столицу поглядят, да и вам с отцом развлечение.

Я не верил своим ушам: поехать куда-то? далеко? в самую столицу? где есть дворцы и мраморные виллы? Я никогда не был дальше окраин нашего города, и такое путешествие казалось мне не более вероятным, чем подъем на луну по ростку волшебного боба. С надеждой я посмотрел на отца, потом на Матильду. Ох, если бы они только согласились!..

– У Петера-то глаза уж загорелись, – ласково сказала госпожа Арним и коротко пожала локоть отцу, незаметно для Тильды.

– Не знаю, как воля Матильды будет, – нерешительно ответил тот. Мы все обратились к сестре жадными взглядами, даже Себастьян.

– Вы слишком добры к нам, госпожа Арним, – сказала та с достоинством. – Стоит ли – такое расточительство.

– Не думай об этом, дорогая Матильда, – возразила госпожа Арним. – Всем своим достатком я обязана вашей семье. Да и на кого ещё мне тратиться? Мужа мне кормить не надо, детей у меня нет. Ближе вас у меня и нет никого.

Пока Матильда размышляла над её предложением, никто не шевелился, так что в тишине было слышно лишь позвякивание жестяной вывески за окном, да стук каблуков редких прохожих.

– Что же, – решила наконец сестра, – мы поедем.

Я всплеснул руками, а Себастьян в порыве радости обернулся ко мне с широкой улыбкой и толкнул меня коленом. В столицу, в столицу! Я стану настоящим путешественником!



* * *



Пасха в этом году была поздно: в самом конце апреля. Солнце уже высушило землю от зимней сырости, и легкий ветер то дул в лицо жаром, как из разгорающейся печи, то охлаждал случайным порывом, когда на дорогу падала тень от тополя.

Госпожа Арним вошла ради нас в большие расходы, и отец даже пытался журить её за это, но она твердо пресекла его причитания. Специально нанятая коляска мягко покачивалась на плотной песчаной насыпи, а я сидел с краю и глазел по сторонам, на свежие ещё поля. Отец придерживал меня за плечо, чтобы я не выпал, хотя сложенный верх фаэтона был так высок, что доходил мне, сидящему, до шеи. Я подложил под подбородок ладони, и голова моя стала покачиваться и подпрыгивать в такт движениям рессор.

Неудивительно, что мне стало дурно. Этот постыдный эпизод госпожа Арним и Матильда предпочли не заметить, снизойдя к моему возрасту и болезненности. Когда отец усадил меня, бледного, обратно в коляску, госпожа Арним лишь улыбнулась ему с противоположного сиденья:

– Сколько забот вам с двумя сыновьями, герр Винкельбаум. Склоняюсь перед вашим терпением. – Она сделала знак вознице, чтобы та тронула лошадь.

– Дети – одна у меня радость в жизни, – возразил отец. – Смотрю на них и Хильду вспоминаю. Матильда – одно лицо с нею. Да вы и сами знаете, госпожа Арним. А как хорошо мы жили! Помню, как пришла она меня сватать, увидел я её в первый раз из окошка, да так и понял, что ни за какую другую не пойду. Ни разу она без дела меня не попрекнула. Я за нею был, как за каменной стеной. И сейчас бы жили, да помните, какая инфлюэнца была в тот год, что Петерше родился? Я уж думал, всех заберет. И у самого-то перед глазами черно было, а как понял, что Хильда совсем плоха, – как рукой сняло. И до аптеки за докторшей добежал, и обратно мигом обернулся, а всё одно… – он в отчаянии махнул рукой и замолк, сам пораженный горячностью своего рассказа. Отец редко говорил о матери и тем более не вспоминал о её смерти.

Госпожа Арним сочувственно поджала губы и коснулась пальцами его состарившейся и загрубевшей от трудов руки. Отец перевел дух, встрепенулся и смущенно полез в карман передника за платком.

– Что это я, в праздник… Хильда теперь непременно на Небе, у самого престола Царицы нашей небесной.

Его теплый взгляд украдкой остановился на Матильде, которая неотрывно смотрела в одну точку на полу коляски. Госпожа Арним тоже ничего не говорила, сдвинув брови в резкую линию. Я положил голову отцу на плечо; долгая дорога утомила меня, и я чувствовал себя разморенным и каким-то размякшим. Мне хотелось приласкать и утешить отца, но пока я думал об этом, меня склонило в сон.



* * *



Столица показалась мне местом волшебным. Пока мы в коляске тряслись по окраинам, застроенным ветхо и бедно, я глазел на них, как на картинки в сказочной книжке. Я не видел ни прогнивших балок, ни крыш, ни босых выцветших мужчин, которые не имели даже чистого платья, чтобы пойти в церковь в светлое воскресенье. Они сидели на порогах и подставляли солнцу свои сухие лица и руки и хоть таким образом получали свою долю пасхального благословения и отдыха. Дети играли рядом с ними в жухлой прошлогодней траве. Эти люди казались мне таинственными, а их обиталища – наполненными колдовскими принадлежностями, потому что в сказках за мрачным фасадом всегда скрывалось чудо.

Затем пригороды сменились кварталами с домами в три и четыре этажа. У нас таких не было, и я удивлялся, как держатся квартиры, наставленные друг на друга. Здесь сновали прохожие, и женщины провожали нас цепкими взглядами из-под надвинутых на самые брови беретов. Они подпирали спинами стены домов, поплевывали на мостовую тыквенными семечками и переговаривались пронзительными голосами. Должно быть, это настоящие разбойницы! – решил я с восторгом.

Мужчины здесь тоже были. Один из них поразил мое воображение пестрым красно-зеленым нарядом: совсем не как белое и серое, что носили у нас приличные герры, и без передника. Рот у него тоже был красный, и когда мы проезжали мимо, он сделал госпоже Арним жест, поднеся два разведенных пальца к губам.

– Папа, смотри, что это!.. – воскликнул я, но отец тут же закрыл мне глаза ладонью и заставил отвернуть голову. Только спустя пятьдесят шагов он отпустил меня. – Почему тот герр в красивом платье?.. – попытался я снова, но отец шлепнул меня по губам, уже немало раздосадованный.

И вот мы выехали на широкую аллею. По обеим сторонам её росли клены, под ними прогуливалась нарядная публика, а проезжая часть была запружена колясками, из которых наша была чуть ли не самой бедной и запыленной. А ведь три часа назад, когда мы отправлялись из дому, наш фаэтон казался мне самым пышным, что я видел в жизни!

– Куда теперь? – спросила возница госпожу Арним.

– Ко дворцу! – приказала та, и так великолепно это звучало, что я рассмеялся. Наша тыква вновь превратилась в карету, а пегая лошадка – в статного зверя.

Останавливаться нам приходилось поминутно, чтобы пропустить зазевавшуюся прохожую или не попасть под чужие копыта. Зато я мог вдосталь наглядеться на виллы по сторонам от дороги. Это дома знатных людей, объяснила мне Тильда. Если эти великолепные храмы с колоннами и лепниной – просто дома, то каким же должен быть дворец, поражался я. Внутри у них, наверное, много-много спален – за каждым огромным окном, перетянутым, как сетью, мелкими квадратами рамы. Богачки, наверное, каждую ночь спят в другой постели, как им настроение подскажет. А в каждой постели – свои сны! Если комната окнами в сад, то снятся феи с прозрачными крылышками. Если на улицу – то гром битвы и океанский шторм. Ах, вот бы тоже так! Вот бы взяла меня в мужья такая знатная дама! А уж я бы ей за то каждый день скоблил полы в её чудесном дворце, варил зельц и нянчил всех её детей, сколько б Небо ей не подарило.

Я забыл в тот миг, что я беден, незнатен и некрасив, и был счастлив.

– Тпру! – вырвал меня из призрачных мечтаний голос возницы. Она остановилась на боковой улочке, где колясок было поменьше. – Дальше никак: сами видите, что творится, – она мотнула подбородком в сторону запруженной аллеи. – Пешком идите, да и быстрей так доберетесь. Мне ж лошадь напоить надо. Вечером вас заберу, милостивая госпожа, как условились.

Госпожа Арним вручила ей часть платы за день – на корм лошади и на обед для хозяйки.

Я рад был слезть с жесткого сиденья: как только я переменил позу, я понял, что спина и всё тело у меня ноют от жажды движения. Себастьян, видимо, чувствовал то же. Он тронул меня локтем и подмигнул. Я пихнул его в ответ. Он толкнул меня сильнее, так что я на шаг отлетел в сторону, а затем со смехом толкнул его обеими ладонями в живот. Он схватил меня подмышки и раскрутил было вокруг себя, что я так любил, когда отец прервал наши игры:

– А ну, перестаньте! – мы оба получили по шее и утихли. –  Тут приличные дамы с геррами гуляют, а вы ведете себя, как уличные девчонки! Стыда у вас нет!

Матильда взяла руку Себастьяна и повернула запястье чувствительной стороной кверху, напоминая о наказании. Этого хватило, чтобы его щеки вспыхнули пунцовыми пятнами.

– Ах, Матильда, прости его! – я с жаром обнял сестру за пояс. – Не надо Себастьяна пороть!

– Тебя, значит, надо? – усмехнулась госпожа Арним. Об этом я совсем не подумал, но отказываться от своих слов было поздно.

– Меня – как вам будет угодно, – пробормотал я и задрал голову, умоляюще глядя на сестру.

– Праздник сегодня, Матильда, – сказала госпожа Арним примирительно. – Нельзя отказать маленькому самоотверженному Петеру, раз он за брата просит, а себя-то и забыл.

– Как ты думаешь, Себастьян? – спросила вдруг у него сестра. Себастьян стоял рядом, сложив ладони на переднике, как прилежнейший геррляйн, и смиренно глядел в землю. На вопрос он молча пожал плечами. – Хорошо, – решила Матильда, – ради праздника я вас прощаю. Поцелуй меня, Петерше.

Она склонилась ко мне, и я с радостью обнял её за шею и поцеловал в щёку. Себастьян же первым делом присел в поклоне и проговорил, не поднимая глаз: – Благодарю.

Голос у него был сухой, будто от начинающейся простуды. Тильда едва заметно сдвинула брови и подала ему руку, которой он послушно коснулся губами. У нас не было заведено целовать руку сестре: она не была ещё в том положении, чтобы делать это, но я уверился, что нынче случай исключительный и она имеет право требовать почтения.

Мир был восстановлен, солнце сияло надо мной, госпожа Арним купила брату пряник, а мне – жар-птицу на палочке, и мы шли по обе стороны от отца, держа его за руки. Я едва удерживался, чтобы не припустить бегом ко дворцу, но, глядя на приличных герров в аккуратных платьях, замедлял шаг.

Со всех сторон несся шум и гвалт, лоточницы выкрикивали: «Свежие брецели!» или «Пряники! Кому пряники?», вдали оркестр грохотал барабанами и дудел трубами. Ничего чудеснее я и представить себе не мог!

– Матильда, смотри! – закричал я и ткнул в небо пальцем, едва не выронив леденец. В синеву взметнулся воздушный змей с гербом, а нить его уходила куда-то за ближайший особняк, так что конец её виден не был. – Смотри, смотри! – я запрыгал на месте, будто хотел заглянуть за него, в совершеннейшем упоении.

Отец за руку одернул меня, и я вспомнил о порядке.

– Пожалуйста, пойдемте туда! – я оглянулся на Матильду и госпожу Арним и потянул отца в сторону змея.

– Мы туда и идем, глупый, – ответила сестра. – Видишь, что на гербе?

– Медведица – это в честь княгини, – ответил за меня брат.

– Там дворец! – понял я. – Скорее, пожалуйста!

Себастьян немного обогнал отца, чтобы видеть меня, и спросил:

– Петер, а ты знаешь, почему медведица?

Брат любил иногда похвастать своей сообразительностью.

– Не знаю, – ответил я.

– Потому что медведицы – в наших лесах самые умные животные. Знают, когда запасаться надо, а когда спать лечь, чтобы зиму переждать. И проснуться вовремя не забывают, вот как! А то спали бы и спали, если б только охотницы на них не набрели.

Матильда прыснула со смеху:

– Не рассуждал бы ты, Себастьян, о том, что тебе не по уму. Только лоб себе морщинами испортишь.

Лицо у брата сделалось деревянное, и он отстал от отца на шаг, позволяя вести себя, куда надо.



К стыду своему, дворец я сначала не заметил. Мы вышли из улицы на площадь, заполненную ещё большим числом гуляющих, торговок и лотков со всевозможной снедью. Где-то здесь был и оркестр, не видный мне за спинами взрослых. Для меня весь праздник стал выглядеть вдруг, как подолы чужих юбок, чулки и башмаки с пряжками.

– Вот же твой дворец, Петерше! – указала Матильда куда-то вперёд.

– Где? – я встал на цыпочки и вытянул шею. – Где? – в отчаянии переспросил я.

– Да вот же, Петер, – отец поднял меня на руки, и тут я увидел! Вход ко дворцу был загорожен кованой решеткой, и перед ним простирался широкий свободный двор с выложенными цветным камнем дорожками. Из-за того, что дворец не стискивали другие дома, он словно шагнул мне на встречу во всем великолепии своих круглых угловых башен, белых статуй, золоченой крыши и огромных арочных окон.

– Ах, папа! – я прижал ладони к груди. Отец хотел спустить меня с плеча, но я взмолился: – Ещё чуть-чуть!

Я стал выше всех, и море голов теперь было у моих ног. Невольно я оторвался от созерцания дворца и стал разглядывать разнообразные прически и шляпы гуляющих. Вдруг в толпе мелькнула знакомая красная лента, и я, не сообразив даже, что к чему, воскликнул: – Госпожа Катарина!

Я тут же понял, что кричать было невежливо, и что русая голова могла принадлежать кому угодно, и что зря я обнаружил перед другими свои тайные мечтания… Но обладательница красной ленты уже обернулась на мой возглас и узнала меня, а я – её.

Отец поставил меня на землю, и я обнаружил, что задыхаюсь. Я как-то хотел объясниться за свое поведение и пробормотал:

– Там была… госпожа Катарина, – из чего получился только сип.

Отец засуетился около, стал обмахивать моё лицо платком, а я всё думал, что если госпожа Катарина увидит меня сейчас, она будет очень, очень недовольна.

– Что с твоим братом, Тильда? – услышал я над собою.

– С детства с ним так, – сестра не любила моих приступов и говорила о них, как о чем-то непристойном. Воздух возвращался ко мне, я смог оглядеться и увидел, что вопрос о моем здоровье задала госпожа Катарина. Она склонилась, упершись ладонями в колени, и смотрела мне в лицо. Поняв, что я узнал её, она улыбнулась: – Здравствуй, Петер, – и выпрямилась. – Твой брат меня звал, – шутливо объяснила она сестре. – Разглядел ведь в толпе, зоркий.

– Простите его, – попросил за меня отец. Госпожа Катарина милостиво кивнула. Сегодня она была в элегантном песочного цвета сюртуке в тонкую голубую полоску, с золотой брошью на лацкане, которая завораживающе сверкала и переливалась на солнце.

Матильда представила ей госпожу Арним как подругу семьи и лучшую мастерицу в городе.

– Катарина Виттенау, – ответила та, и они обменялись рукопожатием, после чего расцеловались:

– Святая Дева воскресла.

– Воистину воскресла.

Отцу она учтиво кивнула, как знакомому, и расцеловалась и с ним. Затем обратилась к Себастьяну:

– Это другой твой брат, Матильда? Что же ты от нас его спрятала, не позвала к столу? Нельзя прятать такую красоту.

Она и брата поцеловала в обе щеки, отчего он зарделся, а у меня в животе свернулась клубком черная змея. Я был совсем не в себе, потому что невольно потянулся вперед. Госпожа Катарина – я буду продолжать называть её крестным именем, потому что оно для меня неразрывно связало её светлый образ с образом её высокой покровительницы – госпожа Катарина наклонилась и ко мне, и её губы коснулись моей правой щеки, принеся запах цветущих трав, а затем левой, принеся аромат кожаной сбруи.

– Много ли ты книг прочел с тех пор, Петер? – спросила она меня.

К своему стыду, за другими делами я вовсе не вспоминал о чтении. Матильда, выиграв спор, перестала учить меня, а самому мне спрашивать книги было непозволительно. Госпожа Катарина неправильно расценила моё смущение.

– Скажи мне на ухо, Петер, я никому не разболтаю, – подмигнула она мне и потрепала по подбородку.

– Нисколько, – прошептал я. Почему-то при ней голос оставлял меня.

Она оглянулась на Матильду, словно между ними происходил молчаливый разговор, и погрозила мне пальцем:

– Грех пренебрегать даром, которым тебя наделило Небо. – Она достала из кармана сюртука маленькую книжечку и протянула мне: – Храни её бережно, Петер. – Я обеими руками прижал книжку к груди; она была потрепанная, часто читанная, обернутая в тонкую кожу. Сердце трепетало у меня в груди. – Это псалмы, Петерше. Прочти их и запомни, и если почувствуешь в своей душе зло или сомнение, повтори про себя нужный.

Она коснулась моей руки, сжимавшей книгу, и обратилась к госпоже Арним:

– Весьма рада знакомству. Увы, мне придется вас оставить, меня ждут.

Мне казалось, что когда она говорит с другими, у неё даже голос меняется. Когда она говорит со мною, у неё голос <i>настоящий</i>, а с остальными – просто любезный. Она собиралась уже откланяться, когда я решился и тронул полу её сюртука:

– Куда вы ходите к мессе, госпожа Виттенау?

Она усмехнулась мне, будто между нами была тайна:

– В домовую церковь, Петерше.

Значит, я не увижу её в воскресенье. Я еле скрыл огорчение. Ах, если бы Матильда теперь пригласила её навестить нас! Но сестра не поняла мольбы в моем взгляде, и госпожа Катарина скрылась в шумной толпе.



Весь день мне ни до чего не было дела: ни до каруселей, ни до обжигающих сосисок и сахарной воды, которые купила нам госпожа Арним, ни до воздушного змея. Я лишь боялся потерять книгу и не выпускал её из рук. В обратный путь мы тронулись после обеда и прибыли домой затемно.

Отец сразу же отправил нас в постель и сам помог нам раздеться и лечь, так мы утомились. Я и теперь не хотел расстаться с книгой и бережно засунул её под подушку. Видя это, отец вздохнул:

– Ох, Петерше… К добру ли это?

– Что, папа? – всполошился я.

– Псалтырь – дело хорошее, да только… – он поцеловал меня на ночь и вздохнул с ещё большим сомнением: – Шутит она с тобой, Петерше. А ты и рад! Ну куда это годится? Не пристало геррляйну даму расспрашивать, куда она ходит, да ещё такую, как госпожа Виттенау. Ты о ней много не думай, не твоего она полета.

Я кивнул, хотя сам решил, что не думать о госпоже Катарине мне никак невозможно. Отец покачал головой:

– Вижу же, что обмануть хочешь. Замечу, что мечтаешь о лишнем – книгу заберу и в ящик запру. Мал ты ещё, а и когда подрастешь – не берут такие, как она, таких, как ты. Шутки всё, пустое.

Он забрал с собой свечу и ушел. Брат уже сопел во сне, разморенный дорогой. Я остался в темноте один и стал думать. Какой «такой, как я», я знал. А какая это – такая, как она? Отец, сам того не желая, заронил мне в голову мысль, что высшие создания, как госпожа Катарина, тоже берут себе мужей. Я не мог представить, чтобы она сама пришла сватать кого-то. Наверное, они и делают это по-сказочному!

Может быть, однажды в дверь постучит посыльная с тонкой замшевой перчаткой в руке и спросит: «Есть ли в этом доме юный геррляйн?» Первым Тильда пошлет за Себастьяном, и он спустится по лестнице, как он это умеет: с видом скромным и приличным, сложив руки перед собой на белоснежном переднике, с аккуратно завитыми кудрями. Но на последней ступеньке сверкнет взглядом и ровными зубами в мимолетной улыбке, так что посыльная в меховом воротнике сразу молвит: «Это, должно быть, тот самый достойный геррляйн, которого моя госпожа разыскивает по всему княжеству!»

Себастьяну дозволено будет примерить перчатку… Она затрещит по швам, когда он будет натягивать её на свою большую ладонь, и тогда и Матильда, и знатная дама покачают головами и скажут со вздохом: «Увы! Это не он». Дама совсем было соберется прочь, когда Тильда вспомнит: «Стойте-ка! Петерше, спустись и ты вниз, брат!» Я сбегу по лестнице, небрежно возьму перчатку – и она придется мне ровно впору! О, как же тут все удивятся! Как захлопает глазами Себастьян, как обрадуется Тильда, как всплеснет руками отец, как охнет посыльная! А я поклонюсь им и скажу скромно, как подобает: «Должно быть, ваша госпожа ищет владельца этой пары перчаток?» – и покажу вторую такую же, которую я берег у сердца.

Меня посадят верхом на коня – непременно верхом, чтобы я мог скакать через поле и чтобы ветер зарумянил мои бледные щеки и сделал меня хоть немного краше – и мы отправимся к благородной госпоже Катарине. Она встретит меня на пороге с ласковой улыбкой и непременно пахнущая морозным сеном. Она посмотрит на меня и узнает меня и скажет мне… Ох. Мои мечты прерывались горьким разочарованием, когда я вспоминал слова отца. Да и где мне взять замшевую перчатку?

Зато у меня была книга, которую держали руки госпожи Катарины, и я сунул ладонь под подушку и всю ночь грел её своими пальцами.



<b>Глава четвертая</b>



Весна сменилась летом, которое принесло с собою засуху и лесные пожары. К счастью, огонь не дошел до нашего города, но уничтожил многие посевы в округе. В воздухе стоял запах гари, копоть оседала на стеклах, а возвращаясь с улицы, люди приносили на волосах и одежде частички пепла. Весь август я проболел так страшно, что отец всерьёз думал, что видит последние дни моей жизни. Только ночи давали мне передышку. Следом накатывал полуденный зной, и я проваливался в кошмар наяву, от которого мне не было избавления.

Между тем, городской люд, видя неурожай, запасался на зиму. У нас же не было никаких сбережений, чтобы наполнить кладовую: мы жили от одного заказа в мастерской до другого. Днем отец боялся отлучиться от меня лишний раз, так что мелкие заработки его почти прекратились. На домашние дела оставалась ему только ночь, когда я, измученный, засыпал.

К концу лета они с Себастьяном стали похожи на тени. Брат мой иногда сменял отца на посту и старался развеселить меня соседскими сплетнями. Выходило у него плохо: отчасти оттого, что болезнь не оставляла мне сил на смех, отчасти оттого, что брат не обладал даром рассказчика, и всё у него звучало, точно нудная проповедь.

Матильде тоже приходилось непросто. Она основательно занялась мастерской, но время для дел выпало неудачное: клиентки берегли деньги, не давали заказов, а порой и вовсе задолжали нам за работу. Когда жара спадала, я иногда мог спуститься в столовую после темноты и видел, как сестра сидит за столом, обхватив голову руками. Без матери весь груз ответственности ложился на неё, и я и сейчас отчетливо помню её растрепанные волосы с запутавшимися в них белыми пальцами; её исхудавшие запястья, торчащие из соскользнувших рукавов. Я помню свою тогдашнюю беспомощность: ах, если бы мне только родиться женщиной!

Если б мне знать в то время, что наши беды – лишь предвестники будущего горя… Хотя что бы я сделал, тотчас спрашиваю я себя, что бы я мог исправить? Сердце моё сжимается от отчаяния, когда я думаю, что нынешнее моё благополучие невозможно было без несчастия сестры. Если б Мать небесная дала мне возможность вернуть прошлое, хватило бы мне сил пожертвовать своим счастьем ради Матильды? Я не нахожу в своей душе ответа, и это печалит и ужасает меня. Как далек я ещё от благородного идеала, нарисованного передо мной когда-то госпожой Катариной, как слаб я и низок, и верно никогда не избавлюсь от оков, наложенных на наш пол первородным грехом!

Засуха закончилась ровно в именины Себастьяна, словно Небо сделало ему подарок за все мучения. Оно разразилось грозой, которые обычно нередки в наших краях. На улице вдруг потемнело, как в полночь, грохотнуло, и мы с братом бросились к окну, чтобы не пропустить разворачивающегося спектакля. Воздух похолодел и набух влагой. Жестяные вывески вздыбило ветром, они жалобно загудели и забились о стены. Последние прохожие бегом прятались по домам, придерживая на ходу шляпы и береты. Брат обнял меня за плечи, а я лег животом на подоконник, в нетерпении ожидая, когда небо полыхнет заревом. Впервые за много дней я мог дышать свободнее, и уже оттого мне было радостно.

Серую мглу разорвало молнией, и мы с Себастьяном оба вскрикнули от удовольствия. При сестре он бы не стал показывать своего детского веселья, но со мною это было можно.

– В следующий раз там полыхнет! – он прижал палец к стеклу, указывая в направлении реки.

– Нет-нет, совсем в другой стороне! – нарочно возразил я. Мы затаили дыхание, пока следующая молния не разрешила наш спор: она залила всё небо розовым светом и моргнула несколько раз, будто подавая нам неведомый знак. Почти сразу следом нас оглушило долгим раскатистым громом.

– Как ты думаешь, отчего гром всегда после молнии? – спросил Себастьян. – Ведь когда спичкой чиркаешь, она сначала трещит, а потом только загорается.

Такая мысль никогда не приходила мне в голову, и я обернулся к брату, чтобы удивиться его сообразительности. За окном вспыхнуло слабее, белым, и лицо Себастьяна озарило ровным светом, в котором правильные его черты засияли ангельской, неземной чистотой.

– Какой ты красивый, Себастьян! – сказал я чувством. Он поглядел на меня из-под полуопущенных ресниц, и на губах его мелькнула улыбка. – Знаешь, чего бы я хотел? – спросил я, поддавшись порыву. – Чтобы однажды я мог увидеть тебя во дворце на балу, среди знатных дам и герров, и чтобы ты был одет весь в кружево и серебро, и светился бы, как драгоценный хрусталь. Ты непременно там будешь, Себастьян!

Он улыбнулся и прижался к стеклу своим высоким чистым лбом:

– Ах, Петерше, твои слова да Царице небесной в уши.

– Ты не веришь мне, Себастьян? – меня озадачила грусть в его словах.

– А для себя ты чего хочешь, Петер? – спросил он меня в ответ. Я сразу подумал о госпоже Катарине и о поле, чтобы скакать верхом, но этого я не мог открыть даже брату. Чего ещё я желал? Сейчас я бы немедля попросил у Неба мира и благоденствия для всей нашей семьи, но тогда эгоизм мой был непомерен, поэтому я сказал:

– Я бы хотел стать таким, как ты, и не болеть.

– И всё?

– И всё, – уверенно кивнул я. А после, как стану красивым, увидеть госпожу Катарину, невольно добавил я в своих мыслях.



* * *



Засушливое лето сменилось невероятно дождливой осенью, будто извиняющейся за прошлые капризы погоды. После бабьего лета, когда я ненадолго почувствовал в себе силы для домашних трудов, я вновь слег, на этот раз с жаром и кашлем, резавшим мне грудь острой болью. С какой тоской вспоминал я короткую весну, когда я был здоров и мог помогать отцу! Я всё больше чувствовал, что моё предназначение – скорей отжить свою маленькую жизнь и перестать досаждать родным. Иногда я целый день отказывался от еды, ссылаясь на боль и жар, но на следующий голод брал надо мной верх.

Слабым утешением служил для меня подарок госпожи Катарины. Я выучил книгу наизусть, но сколь ни пытался найти в её печатных строках сочувствие и совет, они оставались холодны. Саму госпожу Катарину я не видал вот уже полгода. Я думаю сейчас, что это было моим благословением: иначе я бы позволил себе сдаться, если б только смог хоть раз поглядеть на неё перед смертью.

Что бы сказала она, услышав о моей кончине? Вспомнила бы она мальчика, которому отдала любимую книгу, впитавшую запах её кожи? Зная госпожу Катарину, я уверен теперь, что вспомнила бы и весьма огорчилась; и опечалилась бы тем, что я оставил веру и позволил злу побороть меня.

Отец похудел и побледнел ещё больше. На мои вопросы о нашем положении он отвечал, что всё в порядке, но я подозревал, что кладовая наша пуста, запасы дров скудны и он страшится зимы. Себастьян шепнул мне как-то, что отец втайне от Матильды и госпожи Арним упаковал бокалы, наследство нашей матери, унес куда-то и продал. Расставание с памятью о ней должно было стать для него большим ударом, и я не мог сдержать слез.

Я не мог не видеть, что отец прощается со мной. Он относился ко мне в то время с особенной нежностью, даже более его обычной доброты к нам, детям. Он брал меня на колени, укутанного в одеяло, словно я был младенцем, говорил со мною и рассказывал мои любимые сказки, целовал мой горящий лоб и старался внушить мне надежду, которая в нем самом таяла с каждым днем.

– Чего бы ты хотел, Петерше? – спрашивал он меня ласково, но я не смел просить ничего, зная о его трудностях. Я не боялся своей смерти, полагая её избавлением для семьи, и одновременно замирал от ужаса, когда представлял её круглый черный зев, в который я неумолимо проваливался. Ах, если б знать только, что ждет меня по ту сторону! Рассказы о рае не утешали меня: я считал себя недостойным блаженства. А ад с кипящим маслом пугал настолько, что я не мог выдержать подобной мысли и минуту.

Да, в то время было у меня одно желание: чтобы госпожа Катарина посидела у моей постели и глубоким своим, размеренным голосом успокоила меня и указала путь. Наконец, я решился просить об этом.

– Я скажу Матильде, пусть кланяется госпоже Виттенау, – ответил отец. – Только не жди её слишком, Петерше, что ты для неё такое? Она уж забыла тебя, поди.

– Она придет, папа, – прошептал я. Мне нужно было верить, ибо более ничего светлого я впереди не видел.



* * *



И госпожа Катарина пришла: уже на следующий день, стоило Матильде упомянуть после уроков о моем нездоровье. Я лежал в полузабытьи, трясясь от холода под шерстяным платком и одеялом.

– Здравствуй, Петер. – Госпожа Катарина принесла стул и поставила его рядом с кроватью. Волосы у неё были мокрые от мороси, застилавшей вид за окном хмурым туманом, и блестели, когда отсвет свечи падал на них. Мне казалось, будто вокруг головы у неё мерцает нимб, и лишь мне дано видеть его, потому что я ближе всех стою к Небесному престолу.

Я попытался сесть, но слабость не позволила мне выпутаться из наброшенных на меня покрывал. Госпожа Катарина положила мне на лоб успокаивающую ладонь:

– Отдыхай, Петер. Как твое здоровье?

Я хотел рассказать ей всё, что вы уже знаете: что я умираю; что я боюсь ада; что мне должно умереть, потому что жизнь моя ни на что не годна. Столь невозможно мне было выразить в словах свое отчаяние, что я прижался лицом к её ладони и заплакал.

– Перестань, Петер, – другою рукой она поправила на мне одеяло и коснулась моих волос. – Что у тебя болит, Петер? – она каждый раз настойчиво звала меня по имени, будто хотела пробудить от кошмарного сна. – Я велю прислать врачевательницу, она поможет тебе.

– Госпожа Катарина, – прошептал я еле слышно; грудь у меня резало острыми ножами даже от столь слабого усилия.

– Я здесь, Петер, – она склонилась ко мне, и я улыбнулся, видя так близко её внимательные глаза и благородные черты. – Ты хотел меня о чем-то просить?

– Когда я умру… возьмите Себастьяна во дворец. Чтобы он был в серебре, в лунном свете. Он красивый, возьмите его.

Госпожа Катарина выпрямилась на стуле, озадаченная моей речью. Затем она совладала с собой и погладила меня по щеке:

– Жизнь – великий дар, Петер. Не тебе решать, когда отказываться от него. Твоя мать рожала тебя в труде и боли не для того, чтобы ты опускал руки. Отвернуться от её дара, пренебречь её жертвой – самый большой грех перед нею и перед Матерью нашей небесной. Ты должен быть стойким, мой дорогой мальчик.

– Я не могу, – прошептал я. Госпожа Катарина была права, как всегда, но я никак не мог выполнить её волю.

– Ты можешь, Петер. Подумай, какой позор настигнет твоего отца, если ты умрешь. Разве не мало лишений выпало на его долю? Исполни мою просьбу, Петер: живи. Сделаешь это для меня?

Ах, если бы знала в ту минуту госпожа Катарина, чего просила у меня! Я же понял её слова так, как только и мог понять их в своем тогдашнем состоянии и настроении: жить для неё – всегда, всегда, я был готов. Я смотрел на неё обожженными от слез глазами и мечтал, чтобы она сама прочла в них мой ответ.

– Я пришлю врачевательницу, – сказала она серьезно. – Ты её дождешься?

Я кивнул.

– Молодец. – Она стала подниматься, но тут заметила выглянувший из-под подушки уголок своей книги. Госпожа Катарина улыбнулась и вытащила её: – Ты всё прочел, Петер?

– Всё.

Она положила книгу рядом со мною:

– Когда ты выздоровеешь, я приду и проверю, хорошо ли ты старался. До свидания, Петер.

– До свидания, – я сумел приподняться на локтях и увидеть, как за порогом к ней бросился встревоженный отец. Она утешающе коснулась его руки, а затем дверь затворилась и скрыла её от меня.



* * *



Благодаря таланту врачевательницы и заботам отца я через пару недель встал на ноги. Но более всего помогли мне слова госпожи Катарины: они, подобно маяку, не давали мне заблудиться во тьме.

Едва мне стало лучше, я просил Матильду:

– Передай госпоже Виттенау, что я выздоровел.

– Позже, – отвечала она неохотно. – Сейчас всем не до того.

Мне становилось стыдно: я вспоминал, какой непростой год выдался в нашем княжестве. Должно быть, у госпожи Катарины тоже много забот. Да и сестра день ото дня становилась мрачнее: заказы в мастерской почти совсем прекратились, и мы оказались перед угрозой настоящих лишений.

Как назло людям, природа сделала ту зиму особенно лютой. Едва миновал первый адвент, улицу и двор наши замело снегом, а метель всё не утихала. Отец заткнул все щели в окнах тряпками, но тепло улетучивалось из дома, и к утру в стылом воздухе дыхание превращалось в пар. Дрова вздорожали и съедали б<i>о</i>льшую часть наших доходов.

Как-то раз госпожа Арним без приглашения вошла на жилую половину из мастерской, потирая окоченевшие руки:

– Герр Винкельбаум, никак невозможно работать, чернила замерзают! – воскликнула она браво, не теряя присутствия духа. – Я отпустила госпожу Гофрау домой и велела завтра не приходить: что ей зря старые кости студить. С вашего позволения, я у вашей печи погреюсь, а потом и к себе потихоньку.

Она заняла стул у кухонной печи: та единственная была натоплена в этот час. Отец за столом как раз штопал чулки, Себастьян расставлял пуговицы на своем пальто, а я вертел в руках книгу госпожи Катарины: больше даже не читал, а искал на полях места, отчеркнутые ногтем – её любимые.

Нынче госпожа Арним перестала ужинать у нас. Отцу нечем было её угощать, да и Матильда, сославшись на подготовку к выпускным экзаменам, просила отменить её уроки.

– Соскучилась я по вашим пирогам, герр Винкельбаум, – продолжала госпожа Арним. – Капуста в начинке у вас выходила сочная да хрустящая, в самый раз подрумяненная. А яблочные пироги, что вы летом пекли? М-м, чистое наслаждение, герр Винкельбаум.

У меня свело живот, и я тягостно вздохнул. На обед опять будет картошка без масла и без крошечного кусочка мяса. Я бы что угодно отдал за мясо, так невыносимо мне хотелось есть после болезни.

– Эх, повторить бы наш ужин, герр Винкельбаум? – донимала жестокая госпожа Арним. Отец поглядел на неё с печальной укоризной:

– Да что ж об этом говорить зря? Чего нет, того нет.

Та приложила ладони к кирпичному печному боку и сказала, будто невзначай:

– Любое горе поправимо. Скажите слово, герр Винкельбаум, а там уж моя забота.

Отец опустил шитье на колени и посмотрел на госпожу Арним непонятным мне взглядом. Что же отец не попросит, недоумевал я? Разве она нам когда отказывала в дружеском участии? Ох, папа, пожалуйста, пусть хоть разок будет обед с сосисками, или с птицей, или с сахарными леденцами! Я заерзал на табурете от нетерпения и покосился на брата. Тот не сводил настороженного взгляда со взрослых.

– Благодарю вас, госпожа Арним… – начал отец сдержанно, и по его тону стало понятно, что хочет он отказаться.

– Эльза, – мягко, но настойчиво поправила его госпожа Арним. – Уж сколько лет друг друга знаем.

Отец коротко оглянулся на нас. Себастьян тут же опустил глаза, будто и не глядел на него пристально. Я же сам не заметил, как съехал на самый край сиденья и подался вперед. В словах госпожи Арним я слышал только стук вилок и ножей по наполненным тарелкам. Отец снова отвернулся к ней.

– Благодарю вас… – он запнулся и сказал тихо: – Эльза.

Госпожа Арним улыбнулась и хлопнула себя по коленям:

– Будьте покойны, герр Винкельбаум… – она нарочно сделала паузу: – Томас, всё устроится, как нельзя лучше. Ну, мне пора, – она поднялась и поклонилась нам троим. – Растопите печь пожарче, она сегодня простаивать не будет.



* * *



Вернулась госпожа Арним с корзиной, в которой чего только не было! Даже жареный миндаль в сахаре в ней был, в маленьком кульке из вощеной бумаги. Отец припрятал его от нас с братом в буфет и велел не облизываться почем зря.

Сестра ещё не вернулась из гимназии, но мы решили её не ждать: в те дни она до глубокой темноты засиживалась в библиотеке, как положено той, кто хотела выпуститься с отличными оценками, – так она нам рассказывала.

По кухне распространились богатые ароматы, мы с Себастьяном наперебой торопились помочь отцу, лишь бы скорее увидеть плоды его трудов. В конце концов он выгнал нас, чтобы мы хорошенько натопили в столовой. Среди даров госпожи Арним (уже не в корзине, конечно) оказались и санки с дровами, так что нам было с чего праздновать.

Обед наш удался на славу: отец только и успевал напоминать нам с братом, что приличные геррляйны не глотают еду кусками и не нависают над тарелками, как цепной пес над костью. Госпожа Арним только смеялась над нами да похлопывала отца по руке, чтобы он не волновался.

– Ах, Хильда бы непременно порадовалась, зная, что дети её довольны и сыты, – говорила она, поминутно оборачиваясь к отцу. – И как была бы она счастлива, если бы мужу её не приходилось бояться, что завтра на столе не будет куска хлеба! А ведь скоро Рождество, Томас, нельзя оставить Петерше и Себастьяна без подарков, – тут она шутливо подмигивала нам.

Отец опускал голову и согласно кивал. Морщины собирались вдруг у его губ, но затем он находил в себе силы для слабой улыбки. Ел он очень мало, и скоро отложил вилку и плотно сплел пальцы на столе перед собою, как для молитвы. Так он и просидел до конца обеда, когда госпожа Арним объявила:

– Ну что, Себастьян, Петерше, остались у вас ещё силы? Помните, куда ваш отец сладости спрятал?

– Да! – хихикнул я и прикрыл рот кулаком.

– Вот и умницы. Уберёте со стола – и садитесь внизу да приступайте. Только не торопитесь, сестре оставьте, не забудьте. А нам с вашим отцом о серьёзных делах поговорить надо, так что вы нас не беспокойте, пока мы сами не спустимся.

Госпожа Арним поманила отца, и он поднялся, как завороженный, и стал однообразным нервным движением отряхивать передник. Мне не терпелось перейти к сладкому, и я радостно побежал выполнять поручение.

Себастьян следом понес на кухню грязные приборы. Был он задумчив, но я не замечал того, пока мы не перемыли тарелки и вилки и не убрали в кладовую остатки провианта.

– Пойдем теперь за миндалем! – дернул я брата за рукав. Его молчание потихоньку начинало беспокоить меня. Когда мы проходили мимо лестницы, брат остановился и поглядел наверх. – Пойдем, Себастьян! – протянул я капризно. – Госпожа Арним велела не тревожить.

– А если мы тихо, Петерше? – заговорщически прошептал брат.

– Не-ет, пожалуйста, я не хочу, чтобы тебя наказали!

– Не бойся, мы тихонечко, как мыши, – Себастьян взял меня, упирающегося, за руку и на цыпочках повел наверх. Вход в отцовскую спальню был из нашей; лишь комната Матильды была отдельно, напротив.

– Это ведь наша комната, верно, Петерше? Не будет ничего плохого, если мы войдем.

Мы переступили порог и прислушались. Дверь отцовской спальни была заперта, и оттуда не доносилось ни звука – ничего похожего на разговор. Брат приложил палец к губам, хотя тише мы могли стать, только перестав дышать.

Но тут, наконец, послышались голоса: вернее, голос госпожи Арним – и я испытал облегчение. Она что-то объясняла отцу – терпеливо и ласково. Затем она замолчала, и в комнате скрипнула кровать, будто на неё тяжело сели. Долгое время продолжалось молчание и шорох. Я заскучал было, но Себастьян так стиснул мою ладонь, что я в удивлении оглянулся на него. Брови его были сведены вместе, а сжатые губы он жевал от напряжения.

Скрип послышался вновь, потом ещё и ещё, будто там повторяли одно и то же.

– Что такое?.. – спросил я брата, но он немедля заткнул мне рот ладонью. Мне стало не по себе: что такое жуткое происходило за дверью, что к ней нельзя было приблизиться, постучать, даже выдать свое присутствие звуком? Себастьян сжимал мои щеки своей большой грубой рукой, так что даже дышать мне было тяжело.

Вдруг госпожа Арним вскрикнула, вздохнула, как довольно вздыхает пес, сворачиваясь на теплом крыльце; и от испуга, оттого, что никогда я ничего подобного не слышал, мне захотелось развернуться и бежать далеко, на самый край княжества.

Себастьян, не разжимая моего рта, увлек меня в столовую. Я шел за ним безвольной куклой. Брат достал из буфета сверток с миндалем и, разворачивая его, рассыпал орехи по столу дрогнувшей рукой.

– Мы всё время сидели здесь, Петер, – сказал он, внимательно посмотрев мне в глаза. – Ты ничего не видел и не слышал. Понимаешь?

Я кивнул. Что-то плохое происходило в нашем доме: я видел это по тому, как вели себя отец и брат. Я не мог понять сути происходившего, и от этого оно делалось ещё мрачнее. Мне хотелось скрыться от него, и я бросился брату на грудь, обнял его и зажмурился.

– Ты мне объяснишь, Себастьян? – спросил я жалобно.

– Потом, Петер. – Он прислушался, отодвинул меня в сторону и сунул мне в ладонь горсть липких орехов: – Ешь! Мы с тобой ничего не знаем, смотри, не проговорись.

В комнату вошла улыбающаяся госпожа Арним. На щеках у неё розовел румянец.

– Что это вы орехи почти не тронули? – спросила она. Во всей её фигуре, голосе и взгляде читалось столько благоволения к нам, что я устыдился своих дурных мыслей о ней.

– Спасибо, мы уже сыты, – ответил Петер со скромным поклоном. – Это Матильде осталось.

– Вашей сестре повезло с братьями. – Госпожа Арним подошла к нам, взяла сначала лицо Себастьяна в руки и поцеловала его в макушку, а затем так же – и меня. Может быть, воображение сыграло со мной злую шутку, но мне почудилось, что пахнет от неё до судороги знакомо – отцовским потом и платьем. – Передавайте Матильде мой поклон. Я пойду теперь; жаль, что не довелось нам с нею сегодня повидаться. Отца пока не донимайте, ему надо побыть одному.

Последние её слова вновь встревожили меня. Они звучали непохоже на отца: где это было видано, чтобы он не хотел быть с нами? Стоило госпоже Арним ступить за порог, я помчался наверх. Себастьян не разделил моего беспокойства; он был молчалив и сумрачен, как часто в последнее время, когда он погружался в свои, никому не доступные мысли.

Дверь в спальню отца была приотворена, и я на цыпочках приблизился к ней, не решаясь постучать или позвать его. Отец молился. Я заглянул в щель между дверью и косяком: он стоял на коленях у изножья кровати, облокотясь о спинку и сцепив пальцы. Распятие Святой Девы висело в изголовье, и к нему обращался отец.

Я не узнавал привычных слов молитв, которые произносились с утра, перед едой или перед отходом ко сну. Отец перемежал их случайные обрывки своими словами, сплетая всё в жаркую, исполненную раскаяния мольбу. Говорил он тихо, так что я мог разобрать далеко не всё. Да, я был столь дерзок, что позволил себе подслушивать, но единственно из-за беспокойства за него.

– …Святая Мария, дева пречистая и всепрощающая, прости мне мои грехи, ибо не для себя и не по прихоти порочной, а только ради детей. Хильда, и ты меня прости, коли слышишь и видишь, среди сонм небесных пребывающи, не мог я дольше допустить, чтобы дети твои страдали. Прости, святая Матерь наша, слабую нашу природу, что ещё с грехопадения Адама с червоточиной. Избави от прихотей нечистых, непотребных, ибо не от духа, но от плоти они исходят. Не введи во искушение, но избави нас от лукавого, ибо Твоё есть царство, и сила, и слава вовеки…

Я не понимал, о каком своем грехопадении говорит отец, но что он несчастен, я слышал явственно в его словах и видел по искаженному горячностью лицу. Такая жалость овладела мною в тот миг, что я распахнул дверь и бросился ему на шею, в мгновение ока позабыв о скрытности.

– Ах, папа, – только и мог выдохнуть я. Он прервал молитву и обнял меня:

– И ты меня прости, Петер.

– За что, папа?

Он вздохнул:

– Мал ты ещё, такие вещи знать. Сделай мне доброе дело, прости так, от сердца, оно у тебя пока чистое.

Я охотно простил его; да я и не держал на него зла. Что бы он ни совершил, это не мог быть дурной поступок, потому что мой отец был самым лучшим из мужчин, что я знал.



<b>Глава пятая</b>



Слух у меня был чуткий, и я хорошо различал в ночной тиши, как отец за стеной вздыхает и скрипит половицами. Я никак не мог уснуть, барахтаясь в дремоте между сном и явью. Мне чудились обрывки пережитого днем: слова молитвы звучали у меня в голове на разные лады, госпожа Арним тихо-тихо в чем-то убежала отца, он беззвучно плакал и теребил передник, я подслушивал их под дверью, и вдруг колени у меня затекали и подкашивались, и я всплескивал руками, чтоб не упасть – и вздрагивал ногами, как это всегда бывает, когда почти заснешь.

Себастьян от этого недовольно сопел и пихал меня в бок.

– Ты спишь? – шепотом спрашивал я его. Он лишь утыкался в подушку. – Себастьян!

Мне хотелось, чтобы брат поговорил со мною. Так страшно было слышать за дверью шаги отца! Он был печален, и никакие мои ласки и игры не могли развеселить его.

– Басти, не спи! – я с головой залез под наше общее одеяло, нашел его сложенные руки и прижался к ним губами. – Ты обещал, Басти, что ты мне всё объяснишь. Ах, не притворяйся, я знаю, что ты меня слышишь!

– Чего тебе объяснить, Петерше? – недовольно прошептал брат. Мы оба боялись, что отец осерчает на наши ночные разговоры.

– Не знаю, Басти. Про то, что <i>там</i> было, – я имел в виду отцовскую спальню и уверен был, что брат меня понял.

– Ничего там не было! – свистящим шепотом возразил брат и резко отвернулся от меня на спину. Я подполз к нему под бок. Себастьяну наверняка не терпелось поделиться со мной какой-то тайной, но для того его обязательно надо было поуговаривать.

– Пожалуйста, брат, милый, ты всё вперед меня знаешь. Если б мне хоть половину твоего ума, я бы был как университет. – Я положил голову Себастьяну на плечо и обнял его за шею. Брат погладил меня по руке:

– Если б все были такие, как ты, Петерше, мы бы жили в раю: до сих пор бегали бы голые и любили друг друга.

Он иногда говорил такие вещи, что я и по сей день не знаю, были они похвалой или наоборот.

– Себастьян, не смейся! Отчего отец не спит? Не может быть, чтобы госпожа Арним обидела его, правда, Себастьян?

– Может быть, она теперь свататься придет, – задумчиво сказал брат после недолгого молчания. Эта мысль поразила меня до глубины души. Я привык к нашей размеренной жизни и не мог представить себе, как бы изменилась она, если бы в неё вошла новая хозяйка.

– Как же так, Басти? – выдохнул я. – Почему?

– Положено так.

– Но разве отец пойдет? Как же мама? Как же мы, Басти?

– Если она на него укажет, он уже никак не откажется. Знаешь, что за это бывает?

Я замолчал, подавленный словами брата. Слишком больно было вообразить, чтобы моего честного, кроткого отца выставили на позор перед всем приходом. Ах, что бы стало тогда со всеми нами!

Какой крик стоял на нашей улице тому три или четыре года, когда сына соседки-газетчицы вынули из петли! Вышло наружу, что на него сразу две указали и мать накануне сама чуть до смерти его не прибила кочергой, вот он и пошел на кухню, веревку к крюку от лампы привязал и прыгнул. Семья их потом разорилась на отступных, дочка меньшая вон сама теперь газеты для чужих людей таскает. А дамам что – они себе на отступные и приходские деньги мужей ещё лучше взяли, скромных, работящих, не то, что тот, повесившийся. Всё равно отца из такого бездельника бы не вышло.

– Что же теперь?.. – спросил я жалобно.

– Ничего. Ждать только. Да не плачь, Петерше, у меня рубашка спереди вся промокла.

Его слова не могли утешить меня, и я всхлипывал, пока не уснул.



Пробудился я среди ночи. В доме было тихо, за окном вился хлопьями снег. Я кое-как выбрался из постели в темноте, нашел домашние туфли и платок и спустился на задний двор по нужде.

Сделав, что надобно, я вернулся в дом и только начал подниматься по лестнице, как услышал бряцанье ключа в замке. Сестра отворила дверь с улицы и на цыпочках прокралась в сени.

– Здравствуй, Матильда, – я сонно потер глаза. Я не знал даже, что она до сих пор не вернулась из гимназии.

Сестра вздрогнула:

– Петер! – она схватилась за сердце и сердито прошептала: – Ты почему не в постели?

– На двор ходил. А ты?

– Куда надо, туда и ходила, – пробормотала она недовольно. Я спустился вниз, забрал у неё жесткий от мороза портфель и помог снять мокрый шарф. – Ну и метель! – она стала отряхивать рукава форменного пальто. – Что за люди нынче пошли: даже чаю гостье не предложат. Будто это я им задолжала, а не они нам! А мне за ними бегать приходится, за несколько верст ради их жалких грошей. Да ещё и нос воротят, будто я побираться пришла! Петер, согрей мне воды, – велела она, потирая озябшие красные руки. Следом за мной она пошла на кухню.

Печь теплилась с вечера, так что здесь было не так холодно, как в сенях. Я поставил воды и тут вспомнил, что мне есть чем порадовать сестру. Я сбегал в кладовую и принес остатки обеда, сбереженные специально для неё: мясо, картошку и другое.

– Откуда это? – подозрительно оглядела Матильда тарелку.

– Госпожа Арним угостила. Там ещё много чего было! Прости, что мы тебя не дождались к столу.

Матильда положила кусок мяса на хлеб, намазанный горчицей, и принялась за еду.

– С чего это она нас угощала, не сказала? – спросила она. – Праздник какой?

Я пожал плечами. Я был настолько наивен в те годы, что не мог проследить связи между изобилием и последующими слезами отца.

– А отец что сказал? – продолжала расспрашивать меня сестра.

– Он… – я не знал, что ответить ей, сколько из происходивших событий описать. Я почесал бровь и поджал одну ногу, потом другую: даже через подошвы от холодного пола они зябли. Себастьян велел не раскрывать, что мы слышали наверху, но насчет остального-то он ничего не говорил? И кто лучше сестры позаботится о нас, если нашей семье угрожают перемены? – Отец после был грустный и молился, – сказал я.

Матильда выпрямилась и сжала в кулаке столовый нож.

– «После» – после чего?

– Ах, Тильда! – я прижал ладони к груди, пытаясь её успокоить. – Не после чего! Мы ничего не видели, честно, спроси Себастьяна!

Сестра медленно поднялась, упершись в стол кулаками, и разом нависла надо мной:

– Петер. Говори толком, что делали госпожа Арним с отцом.

Я почувствовал себя в ловушке. Ах, мой длинный язык! Я просительно сложил руки и воскликнул с жаром:

– Тильда, не спрашивай меня, я не знаю!

– Ты не знаешь – тогда я спрошу у отца, – она хлопнула ладонью по столу, со звоном отбросила нож и быстрым шагом вылетела из кухни. Я побежал следом, путаясь в ночной рубашке и едва поспевая за нею.

Матильда взбежала на второй этаж, распахнула дверь в нашу с братом спальню, в пару мгновений преодолела её и толкнула дверь в комнату отца. Та грохнула о стену. Отец тут же сел в постели, будто и не спал вовсе. В темноте я еле различал, что происходит.

– Как ты смел?! – воскликнула Матильда. – Всё, всё, что тяжким трудом создала наша мать, ты хочешь подарить за кусок хлеба? Вы все – продажные твари! Что, роскоши захотелось? – она схватила отца за плечи и била его презрительными словами. – Будет тебя роскошь! Намажу тебе лицо краской и отправлю на улицу зарабатывать, там тебе и место!

– Матильда, я не хотел! Клянусь всем святым, я не хотел! – отец перекрестился, но это только разожгло гнев сестры.

– О, ты даже не отрицаешь? Я думала, тебе хватит скромности хотя бы не признаваться в своем бесстыдстве, а ты, небось, им гордишься? И это мой отец! Дорого себя продал? Что ж ты золотом не взял?

Матильда хлестнула его по щеке, он вскрикнул, а я закричал от страха, зажимая рот ладонями. Она ударила его по второй щеке, и я бросился вперед и повис у неё на руке:

– Матильда, не бей отца! Не бей! Не надо, пожалуйста, не бей!

Она стряхнула меня с локтя, и я упал на пол. Не помню, что я кричал и что кричала она. Весь мир для меня сжался от ужаса перед происходившей несправедливостью. Я обеими руками обнял сестру за ногу, вцепился в её сапог и решился не отпускать, пока она не отступится от отца.

Я не в силах чернить память моей сестры: она всегда была главной нашей опорой и защитой, но тот день я предпочел бы забыть. Пишу я о нем лишь потому, что иначе рассказ мой не был бы полным. Я понимаю, почему Матильде невыносимо было видеть, как отец глупым, бесчестным своим поведением поставил под угрозу всё, чего добилась наша мать; как он опорочил самое её имя. Но разве справедливо то, что один его поступок перечеркнул годы преданного служения семье? Сердце моё и тогда, и сейчас решительно отвечало: нет! Как же сложно иногда примирить разум и бестолковые чувства, на которые так горазд наш низший пол.

Очнулся я от своего затмения, когда сестра сбросила меня; она простучала каблуками по лестнице, а затем дверь внизу хлопнула, и стало тихо. Я тер мокрое лицо, сидя на холодном полу. Отец поднял меня и взял к себе на колени.

– Спасибо, Петер, – проговорил он едва слышно. Весь он мелко дрожал.

Я поднял глаза: на пороге стоял Себастьян, скрестив на груди руки. Я не видел, где он был всё время, пока длилась безобразная сцена.

– Матильда права, – сказал он отцу голосом ровным, но по которому чудилось, будто внутри у него клокочет. – Ты отвратителен. Я тебя презираю.

– Себастьян! – воскликнул я. Он развернулся и ушел в детскую; я потянулся было за ним, но отец удержал меня:

– Не надо, – мягко сказал он. – Мал ты ещё, Петер, не понимаешь. Матильда за дело на меня сердилась.

Я упрямо помотал головой: тогда я и впрямь не понимал. В ту ночь отец уложил меня спать с собою: возвращаться в постель к брату я наотрез отказался. Я боялся оставить отца из страха за него и не хотел идти к Себастьяну, от которого не знал, чего и ждать. Я не мог поверить, что вдруг за одну минуту брат стал моим врагом. Я надеялся, что утром всё как-нибудь уладится и мы заживем по-старому.



* * *



Увы, надежды мои не сбылись. Жизнь наша стала ещё тяжелее: в описанную ночь Матильда отказала госпоже Арним от дома. Я не знаю, о чем шел их разговор, но после, с утра, сестра была бледна, мрачна и сурово отчитывала меня за каждое мое движение. С Себастьяном они вошли в альянс, так что его гроза обходила стороной, а отца Матильда будто вовсе не замечала.

Госпожа Гофрау в то же время заявила, что оставляет свое место по причине внезапно ослабшего здоровья: зима и денежные тревоги подкосили её. Мастерская стояла теперь закрытой, и мы не знали, на чем продержимся дальше.

В гимназию сестра ходить перестала: платить было совсем нечем. Кое-как мы перебивались тем, что нам вернули долги за несколько старых заказов. Но и эти деньги таяли, приближалось Рождество, и всё говорило о том, что встречать его мы будем за пустым столом в стылом доме.

Между бровями у Матильды всё отчетливее пролегала угрюмая складка. Однажды в самый короткий день года, когда темнело вскоре после обеда, она оделась потеплее, сунула в карман полотняный мешок, в каком обычно носили провизию, и перочинный нож и ушла в серые сумерки.

Вскоре после того к нам постучали. Отец с Себастьяном были заняты, потому открывать пошёл я. Ах, что сделалось со мною, когда я отворил дверь! Еле удалось мне сдержать радостный вскрик.

– Госпожа Виттенау! – пробормотал я, присел в неловком поклоне и посторонился, давая ей дорогу.

– Можно войти, Петер? – ласково улыбнулась она и шагнула в дом, одною рукой разматывая с головы и шеи длинный шарф. – Ты один?

Я помотал головой.

– Я хочу повидать твою сестру, Петер, – сказала госпожа Катарина, пока я помогал ей раздеться и повесить пальто. – Она давно не была на уроках. Надеюсь, она здорова?

Я кивнул.

– Я так и думала… – проговорила госпожа Катарина, на мгновение задумавшись о чем-то. Я же стоял в каком-то ступоре, во все глаза глядя на неё, и мне даже в голову не приходило пригласить её присесть или позвать отца, дабы он принял гостью как следует.

Госпожа Катарина тактично намекнула мне на мою невежливость:

– Будь добр, передай Матильде, что я здесь, Петер.

– Её нет… – ответил я растерянно.

– Вот как, – она коротко глянула на вешалку, словно раздумывая, уйти ли ей или повременить. – Скоро ли она вернется?

– Не знаю, она не сказывалась.

– Какая жалость, – на лице госпожи Катарины мелькнуло неудовольствие, когда она поджала губы, но тут же вновь улыбнулась мне, присела на одно колено и поманила меня к себе. Я встал перед нею, и она взяла меня за обе руки, заставив поглядеть себе в глаза. Я бы и так готов был глядеть в них вечно, столько в них было спокойной рассудительности и искреннего внимания ко мне.

– Как вы живете, Петер? – спросила госпожа Катарина серьезно. Я пожал плечами в смущении: не мог же я жаловаться даме на наши несчастья! А о самом главном несчастье, разделившем семью на враждебные лагеря, я и вовсе не мог помянуть при посторонней.

Она поглядела на мои пальцы: они были все обветренные и в цыпках от постоянного холода.

– Что ты ел сегодня, Петер?

– Капусту.

– И всё?

Руки у госпожи Катарины тоже были жесткие, в мозолях, зато щеки круглые, со здоровым румянцем, так разительно отличавшимся от болезненной худобы, поразившей всю нашу семью. Мне было стыдно перед нею за нашу бедность, за свое поношенное платье и короткие до неприличия рукава рубашки, из которой за полгода я сильно вырос.

– Бедность – не порок, Петер, – сказала госпожа Катарина, будто угадав мои мысли. – Есть много худшие грехи, такие как леность и уныние. Разве пришла бы я к вам в дом, если б подозревала твою сестру в дурном? Я хорошо знаю Матильду и люблю за её твердый характер. Она никогда не пойдет против правды, пусть даже та тяжела и горька.

При последних её словах я опустил глаза, не в силах более глядеть в честное лицо госпожи Катарины. Как мог я позволить себе черные мысли против сестры? Но и как можно было мне избежать их? Никогда мне не разобраться в сложностях жизни, не для моего ума они и тем более не для моего сердца, которое всегда жаждет ему противоречить. Хотел бы я обладать прямотой госпожи Катарины, ясностью её взгляда, который делал все вещи простыми и понятными!

Мне захотелось вдруг показать ей, как ценю я её дружбу, как много для меня значат несколько наших коротких встреч.

– Спасибо, госпожа Виттенау, – проговорил я, запинаясь. – Вы… вы меня спасли. Я бы умер, если б не вы.

Она улыбнулась мне:

– Наш долг – помогать ближнему. Может быть, когда-то и ты мне отплатишь тем же, Петерше.

– Когда угодно! – воскликнул я. Госпожа Катарина рассмеялась и тронула мою щеку:

– Мне нравится твоё усердие. Скажу тебе по секрету: когда твоё лицо озаряет небесный свет, оно даже перестает быть некрасивым.

– Благодарю вас, госпожа Виттенау.

– Сделаешь для меня доброе дело, Петер? Передай сестре, что я очень хочу её видеть. И передай ей мои слова о том, что не стоит стыдиться бедности, и что я люблю её, как родную. Только не поминай, что я нарочно просила передать, будто невзначай скажи. Сможешь?

Я охотно закивал. Госпожа Катарина большим пальцем потрепала меня по подбородку и поднялась с колена. Я передал ей шарф и пальто и, пока она одевалась, всё любовался её уверенными и четкими движениями.

– До свидания, Петер, – сказала она мне, обернувшись на крыльце.

– До свидания! – я взмахнул вслед рукой и долго ещё стоял на пороге, хотя метель задувала снег мне по ногам.

Визит госпожи Катарины согрел моё сердце, так что мне казалось, будто в груди у меня зажегся огонек маленькой свечи, и я весь вечер ступал аккуратно, боясь неловким движением затушить его. Я повторял про себя её слова о том, что моё лицо не кажется ей некрасивым – пусть даже иногда. Но ведь если надо, я смогу сделать так, чтобы небесный свет не гас в нём никогда, если она того пожелает!

Разве есть кто-то лучше, благороднее, прекраснее неё? В целом мире не сыщешь такого человека. Мне хотелось высказать то, что жгло меня изнутри, какое-то неизъяснимое томление, как желание бегать, прыгать и кричать от радости, только глубже и сильнее. Но некому было мне рассказать о нем, а при самой госпоже Катарине я не мог бы произнести и сотой доли тех слов, что копились у меня на кончике языка. Может быть, это было то самое томление, что заставляет других петь песни, сочинять музыку, писать стихи и танцевать, но я не умел и не умею ничего из того, и я оставался нем. Что я мог, лишь крепко-крепко обнимать своего Фаби от невысказанного чувства и изливать на него свою детскую нежность.



* * *



Сестра снова вернулась поздно. Я нарочно не ложился и ждал её, чтобы передать известие от госпожи Катарины. Едва заслышав скрип двери, я побежал вниз.

Матильда прислонилась спиной к ней и тяжело дышала, будто от быстрого бега.

– Тильда! – бросился я ей навстречу. – К тебе приходили…

Неожиданно для меня она выпрямилась струной:

– Кто? – охрипшим от бега и мороза голосом воскликнула она.

– Госпожа Виттенау… – пробормотал я, удивленный её испугом.

Матильда выдохнула и вновь привалилась к двери. Из её руки на пол выскользнул полотняный мешок и металлически звякнул.

– Что там у тебя? – спросил я. Она вытерла нос и губы тыльной стороной ладони:

– Ничего. – В её голосе мне послышалось нечто темное и опасное. – Ничего у меня нет. Иди спать, Петер.

Я поднялся на пару ступеней, но вспомнил о поручении:

– Госпожа Катарина очень хотела тебя видеть. И она говорила, что очень тебя любит за твою честность и что бедность не порок.

Матильда ударилась затылком о дерево, запрокинув голову, и коротко рассмеялась:

– Катарина… – снисходительно и укоризненно произнесла она. – Завтра на столе будет рождественский гусь, пряники и что захочешь. Скажешь тогда спасибо мне, а не госпоже Катарине и госпоже Арним, – последнее имя она выплюнула презрительно.

– Спасибо, сестра, – сказал я растерянно.

– То-то же. Иди, брат, отдыхай, завтра вам с отцом придется потрудиться на кухне.





<b>Глава шестая</b>



Дорогая моя читательница! Вот уже много недель тружусь я над своим писанием: дается оно мне нелегко, ибо руки мои мало приспособлены для тонкой работы. Начал я его потому, что жизнь моя, прежде наполненная заботами с утра до ночи, в одночасье стала чересчур легка и праздна. Мне бы и радоваться, но сложно мне дается покой. Как же прихотлива судьба, если то, что составило бы счастье одного человека, для другого – лишь досадный презент, который и приткнуть-то некуда!

Я занимаю свои часы чтением и письмом и довольно преуспел в этих начинаниях. Но остаются и для меня загадки в том, как писательницам удается столь гладко и стройно слагать буквы в слова, а слова – в истории об иных странах, и народах, и судьбах. Мой собственный скромный рассказ о ничем не примечательной жизни Петера Винкельбаума вряд ли надолго задержит чье-то внимание. Я надеюсь лишь на то, что госпожа Катарина снизойдет до его и составит о нем свое непредвзятое мнение.

И поскольку я почитаю вас своею единственной читательницей, моя госпожа, то мне сложно иногда решить, что из происходившего со мною достойно вашего внимания, а что заставит зевать и уснуть над рукописью, выведенной неаккуратною моею рукой. Многое вы знаете сами, другое же касается таких сфер моей жизни, при поминании которых я даже сейчас краснею, когда никто не может наблюдать меня.

Я стараюсь ничего не скрывать от вас, как однажды было условлено меж нами, и я надеюсь, что вы простите мне, если я невольно сокращаю или выпускаю то, что вы почли бы важным.

После тягостных событий, описанных выше, жизнь наша принимала постепенно другой оборот. Рождество мы справили в тепле и сытости, благодаря стараниям моей сестры. После того голодать нам уже не приходилось: Матильда нашла способ поддерживать нашу семью, хоть и не всегда в изобилии. По сей день не знаю, как ей это удавалось. Она вернулась к учебе, вновь открыла мастерскую (заказов было мало, так что поначалу она справлялась с ними сама), а три, четыре раза в месяц уходила куда-то и возвращалась с деньгами или продовольствием. Отец пытался расспросить её, но после её резких отповедей оставил это занятие. С Матильдой они не помирились по-настоящему, но пришли к некоему молчаливому согласию не вспоминать прегрешение отца и более не спорить о том. Себастьян тоже говорил с отцом любезно, но былое почтение и теплота навсегда ушли из его голоса. Холодность сестры и брата к отцу больно ранила меня, и я старался своею любовью восполнить ему недостаток их ласки.

Так шло время, лютая зима сменилась небывало пышной весной, а следом – мягким и теплым летом. Матильда сдала выпускные экзамены – хоть и не с высшими баллами. Впрочем, попрекнуть её за недостаток усердия в учении никто не мог, зная о других её заботах. Отец сестрой гордился и робко расспрашивал о предметах, в которых она преуспела.

– Ты ведь и латынь теперь знаешь, Матильда? – спрашивал он. – То есть, появись перед тобою древний латинянин…

– Римлянин, папа.

– …древний римлянин, ты бы с ним смогла говорить, как со мною сейчас?

– Да, папа.

– И на мессе ты всё понимаешь, что святая предстоятельница читает?

– Да, папа.

– И святые писания?

– Да, папа.

Отец в молчаливом восхищении качал головой и относился к Матильде с ещё большим уважением. Она окончательно заняла место главы нашей семьи и сама теперь занималась доходами и расходами. Она выдавала отцу деньги на повседневные траты и сурово спрашивала с него за недостачу. Как-то раз за ужином она объявила, что планирует важные перемены в мастерской и что на них ей понадобятся все наши сбережения, но что это за перемены и как скоро они произойдут, рассказывать наотрез отказалась.

К лету обнаружилось, что Себастьян вдруг вырос и стал чуть не выше сестры. Было ему тогда почти тринадцать лет. Я же рос хуже: и из-за своей болезненности, и из-за того, что еды мне вечно не хватало. Тем не менее, перед моим десятилетием сестра оглядела меня внимательно и решила, что пора мне справить новое, взрослое платье.

Своих именин я ждал с нетерпением. Выпадали они на середину лета, благодатную пору в нашей местности. Своего сада у нас не было, но в окрестностях нашего городка было несколько владений, хозяйки которых за небольшую плату разрешали собирать в них вишню и сливу. Мы с отцом и братом через день ходили туда, возвращаясь вечером с тяжелыми корзинами. Потом мы чистили и перебирали ягоды, а отец варил из них варенье: и для нас на зиму, и на продажу. Мне нравилось трудиться в саду, где солнце прогревало меня до костей (какое блаженство после долгих месяцев в еле натопленном доме!), где мужчины заводили песни, чтоб спорей работалось, и я тоже подпевал своим слабым голосом. Песни у них по большей части были грустные, про тяжелую мужскую долю: про то, как выдавали красивого геррляйна за злую жену, а он и сбежал, да воротили с дороги и заперли на дворе за высокими воротами. Про то, как госпожа геррляйна поманила, а как поверил он ей, швырнула ему в лицо передник, на всеобщее осмеяние; чтоб никто более к бесполезному и бессильному геррляйну свататься не ходила. Про геррляйна, что сидит в дому да от работы старится, а его всё никто не берет, даже вдова с малышами не берет, даже нищенка не берет, даже калека не берет, пока не идет его отец к колдунье, чтоб избавила от проклятия безбрачного; и только колдунья старая, кривая геррляйна берет, чтоб нянчил её мышат да лягушат до самого гроба.

Но были и песни задорные, про весёлых герров, что и жену обхитрить горазды, и торговку на рынке, и на исповеди предстоятельницу своею святостью растрогать, а сами сидят после, да мармелады сливками запивают.

Скоро я загорел, как эфиоп, и брат мой тоже. Себастьян тому очень огорчался и старался лицо полями шляпы от солнца прикрыть, да что толку, коли целый день под его лучами проводишь?



Утром в день именин проснулся я рано, когда небо только окрасилось из серого в розовый. Отец поправлял что-то на стуле, стоявшем посреди комнаты, но из-за его спины больше мне было не разглядеть. Себастьян ещё спал, поэтому я прошептал:

– Доброе утро, папа.

Отец оглянулся и улыбнулся мне:

– Доброе утро, Петерше, ранняя пташка. – Он сел на край кровати рядом со мною и поцеловал меня в лоб. – Большой ты у меня стал. А будто вчера ещё я под окнами вести ждал. Всю ночь простоял, а погода как раз выдалась бурная, с грозою и ливнем. В дом-то нам нельзя, когда такое дело, видишь. Хорошо, Себастьяна госпожа Арним к себе взяла тогда… – помянув её имя, он запнулся и вздохнул. – А как солнце взошло, так и позвали меня. Ты как раз в этот самый час родился.

Он пальцами расчесал мои рассыпавшиеся пряди и спросил:

– Подарок, небось, не терпится поглядеть?

– Да! – воскликнул я звонко.

– Тише, тише, брата разбудишь, – зашикал на меня отец. – Вставай потихоньку да смотри, не шуми только.

Я выбрался из-под одеяла, стараясь не потревожить брата, и подбежал к стулу. Ах, что за красота была там! Матильда сдержала своё обещание о новом платье для меня: взрослом, на пуговицах сбоку, жемчужно-серого цвета. И новая рубашка там была, и – ох, предел моих мечтаний – передник с настоящим фламандским кружевом.

– Это всё мне? – выдохнул я, не веря своим глазам.

– Тебе, кому ж ещё? Сестру поблагодарить не забудь, её стараниями.

– Можно? – спросил я, и не надеясь, что отец разрешит надеть подарок.

– Примерь пока. Красоваться потом будешь, как к конфирмации пойдешь. Скоро уже, потерпишь.

Он помог мне переодеть рубашку и позволил самому застегнуть платье. Передник он повязал узлом справа, как полагалось неженатым геррляйнам.

– Хорош, Петерше, – отец отстранился от меня и оглядел с удовольствием. – Ну чисто картинка.

– То же мне, картинка: точка, точка, запятая, вышла рожица кривая, – проворчал с постели брат. Мы разбудили его своей возней, и он перевернулся на живот и подпер подбородок кулаками, глядя теперь на нас.

– Смотри, Себастьян! – я поднял передник к самым глазам, хвастаясь кружевом. Я готов был бесконечно любоваться его тонкими узорами. Отец торопливо ударил меня по рукам:

– Рубашку ещё задери! Ишь, чего удумал. Мало нарядиться, понимание ещё надо иметь! А ну, пройдись.

Я прошелся до двери на цыпочках, стараясь не подметать подолом пол и подражать виденным в столице благородным геррам. Брат фыркнул на меня:

– Ну и вид у тебя, Петер! Засмеют, точно засмеют.

Отец прикрикнул на него:

– Тебе ли говорить, юный геррляйн? Кто на конфирмации на пороге церкви растянулся, оттого что глазами по сторонам хлопал?

Хоть я и мал был тогда, но помнил этот постыдный эпизод. Себастьян всю церемонию крепился, даже когда девчонки нарочно хихикали и тыкали в него пальцем, и разревелся только дома, когда всё закончилось. Теперь он надул губы и отвернулся от отца к стене, накрывшись одеялом.

– Ты мне тут не устраивай, Себастьян. Вставай, дел у нас по горло. Смотри, Матильде скажу, что ты в строптивый возраст вошел, каждую неделю пороть тебя будет.

Брат нехотя вылез из постели и принялся одеваться в свое старое платье. Он молчал, но брал каждую вещь двумя пальцами, чтобы нарочно показать свою брезгливость. Обычно мягкий наш отец не выдержал и звучно шлепнул его пониже спины:

– Характер мне не показывай! Много воли тебе дают, разбаловался. Бегом чтоб печь на кухне была затоплена.

Себастьян сделал в ответ такое лицо, что заслужил ещё один шлепок. Теперь уж он спорить не стал и побежал вниз. Вот только с лестницы крикнул нахально:

– Петера своего порите!

Я удивленно поглядел на отца: что стало с моим примерным, работящим братом?

– Видал, а? – отец сложил руки на животе и покачал головой. – Смотри, Петер, только попробуй такие кренделя выделывать!

– Я и не думал, – поспешно сказал я.

– Не думал, не думал… – проворчал отец. – А потом вожжа под хвост попадает – и держись. Нет бы ему в меня пойти: родители не нарадовались. А жизнь у нас в деревне была потяжелей вашего: и воды натаскать, и дров, и за скотиной ходить, и за порядком в доме присмотреть да починить, где что, и обед сварить… Все говорили: мол, Томас у вас – завидный жених, работа у него в руках горит. И точно, едва мне восемнадцать сравнялось, как матушка ваша из самого города приехала меня сватать. А Себастьяна с таким норовом кто возьмет? Пусть и лицом хорош.

Грустно мне стало от слов отца: если уж судьба брата может быть незавидна, то что говорить обо мне? Такому, как я, тем более нужно ступать осторожно. И как хорошо понимаю я теперь, насколько прав был отец со своею мужской мудростью! Вся дальнейшая моя жизнь и жизнь брата доказали, что беды наши проистекали лишь оттого, что мы пытались перечить ему.



* * *



Но Себастьян лишь упорствовал в своем непослушании. Не помогло и то, что отец попросил Тильду проучить брата. Он оставался беспокоен и иногда будто нарочно хотел довести меня до слез, называя плаксой и подлизой. Перед ним я держался, как мог, чтобы не дать ему нового повода обидеть меня. Я стал бояться ластиться к отцу, когда брат был рядом, и трепетал перед отходом ко сну, когда мне приходилось оставаться наедине с ним.

Наша былая близость исчезла, будто и не было её, и я не мог найти верных слов, которые бы достигли сердца Себастьяна. Я знаю, моя госпожа, что вы непременно справились бы с этой трудной задачей, ибо вы умеете своими речами даже песок превратить в жемчуг. Мои же попытки были неуклюжи и натыкались на молчание или насмешки.

В ночь перед моим первым причастием я никак не мог уснуть, всё воображая, как это будет, и страшась того, что предстоятельница вдруг, каким-то чудом, выделит меня из ряда мальчиков и объявит, что я ещё недостаточно чист и истов в своей вере, чтобы примкнуть к лону церкви. Я лежал с открытыми глазами и глядел в окно, на густо-синее небо с яркими звездами и кусочек крыши напротив. Тут Себастьян заворочался и перевернулся на живот. Во мне вспыхнула надежда, что брат мой не спит и что он забудет хоть на час наши распри и утешит меня.

– Себастьян! – тихо позвал я, обернувшись к нему. Но нет, брат спал, хоть и тревожно: ерзал и часто дышал, как если б ему привиделся кошмар. Помедлив, я решился было тронуть его за плечо, но тут он и сам уже успокоился и затих, а дыхание его мало-помалу выровнялось. Наверное, Себастьян тоже беспокоился о моей конфирмации; я почувствовал благодарность к нему и, едва касаясь, погладил его струящиеся кудри.

Я был несправедлив к брату: не дело мне избегать его, даже когда он лучше других умеет ранить меня. Это недостойно нашей веры, которая велит возлюбить ближнюю, как саму себя. Если он заблуждается, я должен помочь ему. Если он в печали, я должен поддержать его. Моё решение исполнило меня уверенности, что завтра мне позволено будет принять причастие. Вот почему не мог я уснуть сегодня: надо мной довлела несправедливость, которой я, сам того не понимая, платил брату! Теперь я исправился и готов был вступить в святую церковь.



* * *



– Себастьян! – голос нашего отца редко звучал столь жестко. Я стоял уже на пороге детской, облаченный в свой новый костюм и начищенные башмаки, и старался лишним движением не помять и не испортить красоту. Брат тоже только закончил одеваться и закалывал волосы на затылке. В спешке он бросил ночную рубашку на кровать, и отец, укоризненно покачав головой, поднял её, чтобы сложить аккуратно и убрать под подушку.

Теперь же он держал её в одной руке, а другой сделал брату знак подойти – да так, что тот не посмел ослушаться.

– Сегодня у твоего брата светлый день, Себастьян. Ты же… – отец хотел сказать ему что-то горькое и не мог найти слов. – И перед этим самым днем ты позволяешь себе осквернить себя, осквернить вашу постель… – он потряс рубашкой перед лицом брата, – …грязными мыслями и грязным делом. Это и без того большой грех, Себастьян, а уж сегодня – и подавно!

Брат глядел на него растерянно. Я не сомневался, что на сей раз он искренне не понимает, в чем провинился.

– Что ты передо мной невинность изображаешь? – рассердился на него отец. – Небось, знали руки, что делали?

Себастьян помотал головой и побледнел. Кажется, теперь он понял, чем недоволен отец, один я оставался в неведении.

– Вижу же, что свою вину знаешь! Головой мне тут трясешь. Руки покажи, Себастьян! В эту ночь к кровати их привяжу, чтоб знал.

– Не надо, – слабо пробормотал брат. У него недоставало сил защищаться. Я никак не мог решить, на чьей же стороне мне быть; о чем у них с отцом спор.

– «Не надо»! Ты мне одним «не надо» не отговоришься. Дома останешься, и проси прощения у Пречистой девы за рукоблудие своё. А в храм тебе сегодня нельзя, нечистому. Как я теперь Матильде про то объяснять должен? Или сам ей расскажешь, за какие такие грехи наказан?

Брат сглотнул и взглянул ему прямо в глаза:

– Про свой грех подумай, что с госпожой Арним…

Отец звонко шлёпнул его по щеке и тем прервал его речь. Себастьян схватился за лицо, а отец бросил его грязную рубашку на кровать и велел:

– Молись, чтобы сестра не прознала. Идем, Петер, нам уж скоро время в храме быть.

Он до боли стиснул моё плечо и вывел из спальни.



* * *



Не помню толком, как прошла моя конфирмация. Всю церемонию, пока предстоятельница читала молитвы, пока клали нам на язык облатки и давали запить вином, сердце моё было не на месте. Может, благодаря тому, что разум мой витал далеко от земли, мне удалось проскользнуть сквозь ритуал благополучно, не споткнувшись, не потерявшись в толпе других нарядных мальчиков, не забывши слова молитв.

Когда всё закончилось, Матильда одобрительно погладила меня по голове, а отец встретил с ласковой улыбкой; но в глазах у него затаилась тревога, которую он никак не мог спрятать. Мы оба с ним торопились домой: как чувствовали, что там нас ждет беда. Матильда же недоумевала, но, поразмыслив, не стала спорить с нашим неразумным мужским капризом.

Вернувшись, я мигом побежал наверх, но брата там не застал. Отец в то же время осмотрел нижний этаж, мастерскую и двор. Тут уже и сестра поняла причину нашего беспокойства, и мы, объединенные предчувствием несчастья, вместе заново обыскали все уголки нашего дома. Обнаружили мы, что из кладовой пропал хлеб и остававшийся кусочек сала. А вместе с ними исчез и Себастьян, мой любимый, дорогой брат.



<b>Глава седьмая</b>



Матильда прошлась по столовой, скрестив руки на груди, остановилась и вынесла свой вердикт:

– Когда вернётся – убью.

Я поглядел на неё в надежде, что она шутит. Но лицо сестры было сурово и решение своё она провозгласила столь веско, что я тут же понял: брату к ней в руки лучше не попадать. Отец молча мял передник, уставясь в пол. Ах, почему же из дому сбежал Себастьян, а вина жестоко глодала именно нашу с отцом совесть? В воздухе повисла душная тяжесть, как перед грозой, и мы оба не смели перечить Матильде.

Сестра оперлась о стол и в задумчивости побарабанила по нему пальцами:

– В полицию не пойдем пока. Нечего слухи кормить. И ты, Петер, молчи, – строго обратилась она ко мне. – Если кто узнает, что за фокус Себастьян выкинул, – ему же хуже будет.

– Баловство всё это, дочка, – осмелев, сказал отец. – К вечеру вернется. Ты уж его тогда… слишком не бей.

– Всё-то вам баловство! Что, коли кто прознает, что у него ноги длинные – кто его потом возьмет? Эх, было б ему года на три побольше, можно б уже невесту подыскивать, а так – терпи его, корми, одевай да обувай, хорошо пристроился. Куда он пошел, Петер? – вдруг спросила она меня. Я только глазами захлопал:

– Н-не знаю.

– Точно ли не знаешь? – она приблизилась ко мне, нарочно взялась руками за спинку моего стула, так что я оказался в кольце, и склонилась к самому моему лицу: – Признавайся, Петерше, где твой брат. Не может быть, чтоб он тебе ни словечка не сказал.

Я помотал головой:

– Святой девой клянусь, Тильда, я не знал!

– Врешь? – не отпускала она меня.

– Правду он говорит, Матильда, – вступился отец. – Это я сегодня утром Себастьяна отругал и в церковь не взял. Видно, тогда он и решился. Петерше с ним и перемолвиться бы не успел.

Сестра недовольно выдохнула и выпрямилась. Она потерла лицо ладонями и спросила устало, будто в пустоту:

– Что делать-то теперь будем? – но, собравшись, сама же себе и ответила: – Найти его надо вперёд полиции. Отец, беги в сторону Старой площади, да по окрестным улицам посмотри. А я в кварталы пойду, где беспризорницы шатаются. Может, он уж к ним прибился. Петер, ты дома оставайся, на случай, если брат вернется. Да не отпускай его, понял?

– Понял, Матильда.

Сестра вполголоса пробормотала ругательство и сделала отцу знак выходить. Они оставили меня одного. Я, забыв о голоде и жажде, целый день подбегал то к одному окну, то к другому, высматривая среди прохожих брата. Больше всего тревожился я не о том, что его заберут в полицию, а что поймают его разбойницы или нищенки, что притворяются калеками, или ещё какие дурные люди. В детстве отец всегда пугал меня ими, чтобы я не смел отпускать его подол на шумной улице. Маленького мальчика они поймают да будут куражиться, а то и зажарят, как поросенка, коли голодны будут, или выбьют ему глаза и зубы, чтоб пожалостней был, и отправят милостыню для себя собирать. От их тяжелых клюк и острых ножей не убежишь, непременно догонят: куда тебе против их резвых ног в своих юбках и неудобных башмаках?

А если и не поймают брата, что же он есть будет на улице? Где же он ляжет спать? – думал я, пока сумерки опускались на город. Неужели придется ему найти канаву и прямо в грязи устроиться, как пьяницы, которых всегда за дело ругал отец? Я надеялся, что брат передумает и вернется в наш дом, хоть и придется ему за то перетерпеть гнев сестры. Но что с того – гнев её будет краток, а уж потом я сумею его развеселить. Всё же и моя вина была в том, что Себастьян решил вдруг уйти: я сторонился его, когда должен был быть особенно ласков; я не защитил его от наказаний сестры и отца. Теперь я стану лучше; теперь я понимаю, как мне нужно исполнять свой братский долг.

За окнами стало совсем темно, и я стал беспокоиться уже и за отца с сестрой. Но тут дверь заскрипела – и первой домой вернулась Матильда. Я как никогда был рад видеть её.

– Нашла ли?.. – бросился я ей навстречу. Но сестра была одна. Не снимая башмаков, она села на лестнице. Я пристроился рядом, у её ног. Я жаждал новостей о брате и жаждал утешающих слов, что пусть он и не вернулся, но есть надежда, что он жив и здоров.

Матильда утомленно вздохнула, и я, желая задобрить её для разговора, стал расстегивать и снимать с неё пыльные башмаки. Я отнес их под лестницу и вернулся.

– Спасибо, Петер, – сказала сестра. Её фигура едва освещалась отраженным светом неба из лестничного окошка. Она прислонилась плечом к перилам и вытянула ноги. – Отца ещё нет?

– Нет.

Я положил голову ей на колени, но тут же вновь выпрямился, снедаемый страстным нетерпением.

– Тильда, как ты думаешь, где сейчас брат?

– Если б я знала, я б его оттуда уже привела.

– Вдруг его забрали злые люди, Тильда?

– Ах, Петер, когда же ты перестанешь верить глупым сказкам? – воскликнула она. – Он прячется просто да выжидает, как бы ему домой тайком проскользнуть. Или в столицу побежал, вот чего я боюсь. А в столице не всё дворцы, Петерше, ты это запомни, – она погладила меня по голове и оставила руку на моем плече. В последнее время её нежности стали реже, и оттого сейчас у меня особенно горячо сжалось сердце. – Там с мальчиками знаешь, что делают? Если видят, что бесхозный, забирают в непотребный дом и обучают таким вещам, что даже слушать тебе о них неприлично. Оттуда обратной дороги нет. Так что если Себастьян туда сдуру побег, – сказала она вдруг жестко, – то можешь с ним попрощаться, нет у тебя больше брата. Лучше б с голоду помер на улице.

– Неужто ничего сделать нельзя? Ох, Тильда, хочешь, я сам побегу его искать, если ты устала? Я весь город обойду, не успокоюсь, пока Себастьяна не отыщу!

Матильда притянула меня к себе за плечо и спросила вкрадчиво:

– Так-таки ты знаешь, где твой брат прячется?

– Нет, – прошептал я.

– Если я пообещаю не пороть его, как вернется, скажешь мне, где он?

– Не знаю я того, Тильда. Непременно сказал бы, если б знал!

– Хорошо же, Петер, упрямец, – сестра поднялась и плечо моё бросила. – Я к себе пойду, а ты жди новостей от отца. Позовешь меня, коли что.

Отец вернулся за полночь и не принес радостных известий. Я поднялся с ним наверх в его спальню, и когда он зажег свечу, разглядел, как посерело и постарело вдруг его лицо. Он ополоснул его в тазу, пригладил сбившийся узел волос и устало опустился на кровать.

– Никогда не делай так, как брат, Петерше, – сказал он мне, когда я сел подле него и обнял. – Видишь, заботы всем от него какие. А чего добьется-то своею глупостью? Только в беду попадет. Куда геррляйну одному, разве что побираться да нечестным трудом жить. Коли наниматься пойдет, спросят его: кто, откуда, почему? Что он ей скажет? Без словечка от опекунши и не возьмут ни в какое честное место. – Отец махнул рукой: – Обратно прибежит, как пить дать. Лишь бы до тех пор дурного с ним не случилось.

Он поджал губы, и плечи его под моими руками вздрогнули. Как хотел отец успокоить самого себя! И как, несмотря на все старания, чувствовал я его смятение!

– Где же Басти спать сегодня будет, папа? – задал я мучивший меня вопрос.

– Ох, Петер, авось найдет, где. – Отец потер пальцами переносицу. – Или пробродит до утра да и устанет, домой придет. И ты уже ложись, глухая ночь на дворе. – Он похлопал меня по спине и улыбнулся слабо: – Теперь-то уж сам платье снимешь? – сказал он, намекая на мой новый, взрослый наряд, в котором я сегодня в первый раз в жизни вышел в люди. Заранее этот день представлялся мне особенным – торжественной вехой на моем пути, но получился он сумбурным и исполненным совсем иных переживаний из-за того, что случилось с братом. – Или умаялся? – продолжал отец, когда я никак не ответил на его слова. – Помогу давай.

Он поднялся, упершись ладонями в колени, и перешел на другой мой бок, где были пуговицы. Я и в самом деле устал вдруг, так что едва размыкал веки.

– Только седины с вами прибавляется, – проговорил он вполголоса – то ли мне, то ли себе самому. – Дай мне сил, Хильда, будь милостива.



* * *



Брат пропадал несколько дней. Как же скучал я без него! Поднимаясь утром, я думал о том, как недостает мне его сонного лица за умыванием. Не хватает его шагов на лестнице, когда бегает он то туда, то сюда по своим делам. Как хочется мне услышать его разговор, пока идем мы долгою дорогой в сад за городом, его колкие замечания о встречных, которые делает он мне на ухо, тайком от отца. Как тоскливо мне садиться под вишневым деревом не втроем, а лишь вдвоем с отцом, разворачивать хлеб и закусывать его ягодой и страшиться, что у Себастьяна, может, давно во рту маковой росинки не было. Как неохота мне ложиться в постель одному, когда не с кем словом перемолвиться о том, что было днем, и когда кровать кажется слишком широка и неудобна.

Я высматривал брата на улицах, когда выходил из дому, и поминутно бегал к окну, едва мне чудилось, что среди гула голосов я различаю его голос. Но всё было тщетно, и никакие наши старания или розыски, учиненные сестрой, не увенчивались успехом.

– Надо бы в полицию пойти, Матильда, – предложил ей отец на третий день.

– Рано, – ответила она, тут же помрачнев.

Мы сидели вечером вокруг стола, отец чинил суровой ниткой свои башмаки, сестра с карандашом в руке разбирала конторскую книгу, а я впервые тогда выпросил у неё другое чтение, кроме псалмов, подаренных госпожой Катариной. Я хотел занять свою голову чем-то, кроме мыслей о брате. Матильда, не глядя, вытащила мне с книжной полки нашей матери самый тонкий и дешевый томик, который не страшно было бы испортить. Отвлечься мне удавалось плохо. За долгое время я успел позабыть искусство чтения – псалмы-то я выучил наизусть и, даже открывая их, водил глазами по строчкам, не вникая в буквы. Теперь же мне приходилось осваивать трудную науку заново, и усилие было слишком велико для меня, и так утомленного постоянной тревогой. Я переворачивал страницы и останавливался только на тех, где были картинки. Были они странные, все из кругов, треугольников и прямых линий, помеченные непонятными мне значками вроде криво написанных букв.

Пытаясь постичь их смысл, я перевернул страницу боком к себе, потом – вверх ногами. Ясности от того стало не больше и не меньше. Вы, верно, смеетесь над моею глупостью, моя драгоценная читательница! Я и сам теперь смеюсь над нею. Госпожа Катарина объясняла мне после, <i>что</i> есть чертежи, но поскольку нестройный мужской ум самой природой задуман для дел приземленных, не требующих особой быстроты и ясности мысли, то точные науки до сих пор остаются для меня делом туманным.

Едва заслышав разговор отца с сестрою, я отвлекся от книги и стал прислушиваться.

– Сам найдется, – говорила Матильда. – В полицию идти – никогда от пересудов не отмоемся. Так хоть надежда есть, что добром дело кончится.

– А как случилось с ним что?.. – отец закрыл рот ладонью и покачал головою, не в силах продолжить ужасную мысль.

– Случилось – так случилось, нечего бегать было. И о Петере ты подумал? Он уж лицом не выправится; фигурой, разве что. А если все знать будут, какой позор на его брате, кому я его пристрою, как в возраст войдет?

Они обе поглядели на меня, и я вжал голову в плечи и пожелал провалиться под стул. Матильда заметила, что книгу я читаю вверх ногами и, хмыкнув, резким жестом перевернула её на столе, как надо.

Отец поджал губы и спорить не стал. Мы продолжали свои занятия, но, косясь на отца, я видел, как вздымаются его плечи от подавляемых вздохов.



* * *



В ожиданиях и тревоге прошла неделя. Мы с отцом вновь отправились в сад: как раз начали зреть желтые сливы, которые я так любил – и которые так любил брат, вспомнил я с тоской. Выбрав дерево, мы принялись за работу: отец пригибал высокие ветки, а я обирал с них плоды и складывал в корзину.

– Что это старшего вашего давно не видно, герр Винкельбаум? – окликнул нас вдруг сосед, о котором я знал только, что живет он дальше по нашей улице и что он за женой сапожницей. Был он молодой мужчина, и их единственная пока дочь, совсем малышка, сидела на платке в тени и мусолила сухарь.

Отец подождал, пока я соберу последние три сливы с ветки, аккуратно отпустил её, чтобы не ударить меня, отряхнул руки и только после того ответил обстоятельно:

– Дома его оставляю, герр Нойфрау, по хозяйству. Пусть привыкает без присмотра-то работать.

– Это вы верно, герр Винкельбаум, – сосед привычным отцовским взглядом покосился на малышку: не делает ли чего недозволенного. – Я-то всё сам: корзину вот наберу и домой побегу, хозяйке обед варить надо. Мне бы тоже сына, помощник бы рос. А жена-то рада, что наследница ей.

Отец покивал понимающе; он рад был, что разговор быстро свернул в сторону от пропажи Себастьяна. Герр Нойфрау, видно, соскучился по обществу. Только отец взялся за следующую ветку, как он спросил:

– Герр Винкельбаум, есть ли способ какой, чтоб сын родился? Вам как не знать, двое вон у вас.

Отец обернулся к нему, отвлекшись от нашего занятия:

– Про дочь только знаю: это святой Анне надо молиться, а ещё лучше свечу ей ставить каждое воскресенье, пока не исполнится.

– Говорят ещё, на горчицу налегать надо для дочери-то. Хозяйка моя горчицу страсть как любит. Пробовал обманывать, мол, кончилась – так всё равно в лавку посылает, хоть из-за стола беги. А для сына – сладкое лучше. А моя не ест, хоть что делай. Разве пирог иногда испеку, съест кусочек, и всё.

– Ты лучше саму жену попроси, может, согласится. Дело это тонкое, видишь, обманом ты её никак не направишь.

– Просил уже, без толку. Мне бы как по-хитрому на своё повернуть, герр Винкельбаум.

Отец, пригнувшись, прошел под веткой поближе к герру Нойфрау, и на меня совсем смотреть перестал. Я стоял без дела, не зная, чем занять себя. Я поглядел на соседскую дочку, которая бросила сухарь и жевала теперь подол своей длинной рубашонки. Нехорошо как-то, решил я и, перебравшись поближе к ней, опустился рядом на колени. Я был самым младшим в семье, и младенцы удивляли и забавляли меня, поскольку нечасто приходилось мне их видеть. Они были не как мой Фаби, а большие и пухлые, и странной и немного пугающей была мысль, что когда-то, если Небо будет ко мне благосклонно, моя супруга подарит мне такое же дитя. Сейчас эта мысль пугает меня ещё больше, хоть я и стараюсь быть готовым к бесконечным заботам и бессонным ночам. Я знаю теперь, как хрупка может быть жизнь такого младенца, как в одночасье может оборваться по прихоти злого рока, и какой тяжелой ношей может лечь на мужские плечи вина за потерю: недосмотрел, пренебрег, поленился подняться на плач. Я обещаю Матери небесной не смыкать глаз и не отходить от колыбели, но лишь она знает, как сжимается страхом моё горло, когда я без сна лежу в постели и слежу за колеблющимися тенями на потолке.

Но в моем блаженном детстве малышка была для меня лишь куклой, которую я с любопытством разглядывал, пока отцы наши сплетничали под сливами. Вдруг моё внимание привлекла мелькнувшая сбоку тень, будто проскользнул кто за деревьями в самом углу сада, у ограды. Я бы тут же позабыл об этом незначительном событии, если бы не одно: тень очертаниями своими и движениями была точь-в-точь как мой брат. Я вскочил на ноги и вгляделся в тень деревьев: там никого не было, остальные мужчины работали позади меня, в начале сада. Я оглянулся на отца: он по-прежнему говорил с герром Нойфрау и за мною не следил.

Тогда я, ступая осторожно, перебежал через несколько рядов деревьев к изгороди из высоких кустов. Тень от них падала на траву и была густой от яркого солнца. На мгновение зрение у меня затуманилось, я зажмурился, а когда открыл глаза и огляделся, то увидел в кустах прореху, сломанные ветви которой походили на нору какого-то большого зверя.

– Кто здесь? – позвал я. И почему-то: – Кис-кис-кис! – и подкрался к норе.

– Тс-с! Ну и остолоп ты, Петер, – меня схватили за руку и втащили внутрь, так что я запнулся и шлепнулся на землю:

– Ай!

– Ш-ш! Ты чего меня как кошку зовешь?

– Себастьян! – воскликнул я шепотом. Это и вправду был мой брат: в грязном платье, растрепанный, с листьями и веточками в волосах, но живой и невредимый. Он сидел, перекрестив ноги и подобрав юбку, как заправский бродяжка, что сидят так иногда на пороге церкви с жестяной кружкой на коленях. Я не мог сдержать своего счастья и повис у него на шее. Брат коротко обнял меня в ответ, но тут же отодвинул от себя и спросил:

– У тебя есть что с собой?

Я вынул из кармана передника два ломтя хлеба с сыром между ними, завернутые в салфетку, и протянул ему. Себастьян торопливо стал жевать, одновременно говоря с набитым ртом:

– Неделю одну сливу с вишней. Видеть не могу. Что отец с сестрой?

– Отец очень за тебя тревожится, Басти. Мы все тебя ищем, как же хорошо, что ты нашелся! Пойдем сейчас к нему, он верно рад будет. У него ещё с собой хлеб есть, хочешь?

Он помотал головой и запихал в рот здоровенный кусок.

– Сестра что?

Я вздохнул:

– Тильда тебя побить грозится. Но ты не бойся, это она так, от переживаний. В полицию она не ходила, никто пока не знает, что ты натворил. Себастьян, милый, ты вернись, пока не поздно! Потом худо будет, Тильда тебя прибьет, а соседки все в тебя пальцами тыкать станут.

Себастьян дожевал хлеб и стал жадно облизывать пальцы и подбирать крошки, просыпавшиеся на подол.

– Не могу я теперь обратно. Нельзя. – Он замер и поглядел на меня: – Как я теперь с ними в одном доме жить стану? Матильда меня съест.

– Не съест, Басти. Разве выпорет разок, но ты уж потерпи. Зачем же ты убежал, раз не знаешь теперь?

– Так, – буркнул Себастьян и поглядел по сторонам, чтобы избежать моего взгляда. – Разозлился на вас. Сначала по городу бродил, потом на дорогу какую-то в полях вышел. Стал возвращаться, понял – заплутал, а там и стемнело. Думаю, уже хватились, куда мне обратно? Матильда – она больно бьет, знаешь. Не хочу я больше.

Мне стало ужасно жаль его. Я взял его руку:

– Хочешь, я за тебя попрошу? Тильда и так думает, что я тебя прячу. Правда же, Себастьян! Ежели она нас обоих пороть будет, так быстрее устанет и каждому легче. Ты только возвращайся, у отца из-за тебя седых волос и морщин прибавилось.

– Ты точно так сделаешь, Петер? – с надеждой спросил брат. – Один я не пойду, даже не уговаривай.

– Точно, – пообещал я ему. – Только ты пока тут посиди, до темноты. Как мы с отцом домой пойдем, ты тайком следом. Сразу не стучись, повремени, пока я Матильде слово скажу.

– Ты не человек, Петерше, ты ангел божья. – Брат взял моё лицо в ладони и поцеловал в лоб. – Если тебе когда что надо будет, я для тебя всё сделаю, в огонь и в воду.

Я был растроган его словами, и до сих пор они согревают мне душу, когда вспоминаю я отчаяние брата и его надежду и то, что он своего обещания не преступил.



* * *



Я побежал обратно к отцу. Он как раз хватился меня, и я вовремя успел успокоить его, что не пропал я и не решил бросить, как Себастьян. Мне хотелось немедленно рассказать ему о брате, но я крепился: лучше, если встреча произойдет при Матильде, чтобы она, смягченная зрелищем семейной радости, простила Себастьяна, как в притче о блудной дочери. Насчет хлеба пришлось соврать отцу, что я случайно не дотерпел до обеда и съел его сам. Сделал я это скрепя сердце; а после ещё смог упражняться в терпении, когда в полдень все достали свои припасы, а я один пополнял силы фруктами.

Вечером, погрузив корзины на тележку, на какой обычно мы с братом возили воду, мы отправились в обратный путь. Был он неблизким, я был голоден и устал, но, тем не менее, чуть не летал от радости. Я то и дело оборачивался, надеясь углядеть на дороге силуэт Себастьяна. Отец даже спросил меня, не гонится ли кто за нами. Тогда я немного утихомирился и голову поворачивал уже украдкой.

За стол, ужинать, сел я тоже, как на иголки. Я решил, что объявить новость Матильде лучше, когда она будет сыта и довольна. Меня мучило то, что Себастьяну приходится ждать под дверью, в голоде, пока мы едим вкусную похлебку с горохом, но действовал я медленно и осторожно.

– Себастьяну теперь, наверное, тоже есть хочется, – нарочно вздохнул я. Сестра пронзительно поглядела на меня:

– Кто же в этом виноват, а, Петер?

Я поболтал ложкой в тарелке.

– Он, наверное, не нарочно убежал. Может, он потерялся и вернуться не может?

– Глаза есть, руки-ноги есть, отчего ж не может? – сестра отложила ложку и сцепила руки в замок на столе.

– Ты ведь, верно, сердиться будешь, Тильда.

– Не так, Петерше, – мягко вмешался отец. – Главное, чтобы брат твой жив-здоров был, а остальное-то проходящее. А на улице как же жить можно?

– Себастьян, наверное, тоже по нас соскучился, – сказал я. – Может, он только и ждет, как бы его простили?..

Матильда фыркнула нетерпеливо, хлопнула ладонью по столу и поднялась:

– Ну хватит, Петер, развел тут мямлить, «верно» да «может быть». Знаешь, где твой брат, так говори.

Не дожидаясь моего ответа, она вышла в сени, открыла там дверь на улицу и кликнула:

– Себастьян! – она вслушалась в тихий вечер. – Себастьян, Петер сказал всё, – позвала она вновь, не так громко, опасаясь соседских ушей.

Мы с отцом не вытерпели, побежали туда же и стали вглядываться в густую синеву, затянувшую улицу. Тогда фигура моего брата отделилась от угла и пошла нам навстречу, сначала быстро, а затем всё медленнее и неохотнее. Я соскочил с крыльца и в несколько шагов был рядом с ним.

– Себастьян, хорошо всё. Идём.

Я взял брата за руку, и вместе мы вошли в дом. Отец вперёд сестры заполучил Себастьяна в свою власть. Он обнял его, расцеловал в обе щеки и стал рассматривать его, исхудавшего и перепачканного:

– На кого же ты похож, наказание! Ох, и тощий, исцарапанный, да в траве весь, как ведьмак лесной. Где прятался-то? В лесу, что ли?

– В саду, папа! – радостно вставил я. – Куда мы ходили!

– Ах и негодяй! Видел же нас, почему не позвал? Да живой же! Ох, сердце моё. Что ж ты делаешь, олух царицы небесной, злодей ты этакий, мерзавец бессовестный, голодный, небось? Не видел тебя никто, не обижал? Лучше б шайка разбойничья тебя забрала к дьяволице, сам грех на себя возьму, прибью за такие дела. Я тебя зачем растил, чтоб ты где попало бегал?

Отец отвесил Себастьяну оплеуху и обнял его. Брат был, как неживой, он молча сносил, что делали с ним, и лишь кусал губы. Наконец, отец отпустил его, и он предстал перед сестрой. Она оглядела его с ног до головы и велела:

– Мыться и переодеваться.

– Значит, наказывать не будешь?.. – поторопился я с надеждой.

– Об этом после поговорим, – отрезала Тильда. Она держала руки скрещенными, и пальцы правой крепко впились в плечо левой. – О такого поросенка даже мараться не стану. А ну, марш-марш!

Мы с отцом увели Себастьяна в кухню. Отец сразу поставил греть воду в тазу, а я сбегал наверх и принес брату смену одежды и белья. Пока я ходил, отец начал расспрашивать его о его приключениях. Себастьян был немногословен: он повторил то же, что рассказал мне: как заблудился и прятался в саду, поддерживая себя плодами.

Отец помог ему раздеться, поставил на пол таз, и брат сел в него, поджав ноги. От горячей воды его тут же начала бить дрожь. Стало ещё лучше видно, как он исхудал: даже хуже, чем во время зимы, всё ребра можно было пересчитать на его боках. Я суетился вокруг, обуреваемый желанием помочь, но не зная, куда приложить свои силы. Отец сам намылил брату спину и стал вдруг говорить с ним, как с маленьким.

– Правую ручку дай, вот так. Локти-то черные, как у трубочистки. И пальцы помоем, от мочалки-то не убегай. Ладошкой поверни. Нехорошо, Басти, ты сделал. Я уж думал, и не увижу тебя больше. Разве можно так с отцом? Волки б тебя догнали, или недобрые люди, или холод с голодом и болезнью какой, а мы бы и не узнали ничего. Даже отпеть да похоронить бы не судьба была. Зачем убег? Что я тебя тогда отругал? Так ведь сам правоту мою знаешь: сам виноват, что волю рукам давал.

Себастьян помотал головой, сжав губы так, что их совсем не стало видно.

– Или что Матильда иногда сурова бывает? Так ты её пойми, она ж добра вам желает. Ты от её добра добра не ищи, у нас вон жизнь получше многих: и дом есть, и мастерская выправляется. От работы, что ль, убег?

Брат покачал головой.

– Это хорошо, Себастьян, что не от работы. От неё в жизни никак не убежишь. Что ли, во дворец бы тебя взяли, замарашку с улицы? Да сразу в принцы? Тебе, вон, тринадцать почти, женихом скоро будешь. Мы тебе приданое справим, не бойся, Матильда тебе хорошую хозяйку найдет, порядочную, с домом красивым.

– И ты будешь весь в кружеве и серебре, как я обещал! – воскликнул я, захваченный вновь всплывшей в памяти картиной. – И свадьба у тебя будет самая лучшая!

Тут брат всхлипнул вдруг в голос. По лицу у него катились слезы, не видные за водой и мыльной пеной.

– Ты ему, Петер, сказок не рассказывай, – махнул на меня отец мочалкой. – Серебро – не серебро, а достойно всё будет, так что не стыдно и людям рассказать, и внукам. Ты, Себастьян, не реви, нет тут никакого горя, что богатств в закромах не держим.

– Я не хотел тебя обидеть, Басти, – сказал я.

– Или устал ты просто? – отец взял ковш и стал смывать с брата мыло. – Ну, это всё капризы. Сейчас тебя оденем, накормим, а там поглядим, чего Матильда скажет.



* * *



Сестра ждала нас за столом и читала книгу. Когда мы вошли, она не сразу обратила на нас внимание. Лишь спустя минуту она, не отрываясь от страницы, небрежным жестом велела нам садиться. Себастьян сел рядом со мною. Матильда подняла на него острый взгляд:

– Угощайся, милый брат, – сказала она ему с нарочитой лаской. Отец подвинул ему тарелку и подал ложку. Себастьян послушно взял её, зачерпнул похлёбку и будто подавился под взглядом сестры. – Кусок в горло не лезет? – спросила она. – Чужой, незаслуженный? Пока все ноги себе сбивали, тебя искали, ты на воле воздухом дышал. Благодари, что мы тебя с порога не прогнали, а обогрели и накормили. Доброе отношение заслужить надо, а тебе оно даром дается.

Себастьян пригнулся к столу.

– Спасибо, Матильда.

– Пожалуйста, брат, – любезно кивнула она ему.

– Пороть будешь?

Матильда перелистнула страницу, поводила по ней глазами и ответила между делом:

– Не сегодня. Я не в настроении. А ты ешь, братец, вон как отец за тебя тревожится, что голодал ты.

Себастьян дрожащей рукой сунул ложку в рот и кое-как проглотил похлебку. Пока он не доел, мы сидели вокруг стола в тяжелом молчании, и только шорох страниц нарушал его.


Продолжение следует...