Старая соль 11

                15

В секторе загранкадров было все точь-в-точь, как Серега описывал, как в департаменте… «неважно, в каком департаменте». Три клерка, три акакия, кто в очках, кто так, на босу ногу шуршали бумажками, перебирая судьбы загранкадров.. Однако здесь было посвободнее, чем у кадровиков внизу, где Егорова с Панасенко кресла протирают. И посветлее даже. Да и как иначе? Чай, на этаж выше, другая категория.
Я громко поздоровался. Только один, ближний к двери, без тени воодушевления ответил мне, равнодушно, лениво даже глянув на пришельца. Тот самый, молодой, про которого сказывал Серега.
- К кому мне обратиться? – не снижая тона, спросил я.
- Смотря зачем? – ответил молодой по фамилии Горюнов С.В. – я разглядел табличку на его столе.
- Мне передали, что здесь меня лицезреть желают. Я - с «Захарова».
- Ах, да-да, помню, был у нас один товарищ, колоритный такой, при бороде. Как ваша фамилия?
Я назвался.
- А документы у вас с собой?
- Вот мои документы, - я выложил на стол «секретный пакет инженера Грачевского», вспомнив вдруг что-то из детства, из Гайдара. Кажется, «Судьбу барабанщика». Вот ведь память – всякую дребедень хранит! И мне стало чертовски весело.
- Да-да, вот тут, вот это, в общем, вопросов куча, - Горюнов будто обрадовался найденному в анкете. –  А главное – пестрота. Где вы только не были. Помотались по белу свету. У нас, вы, наверное, знаете, как это называется?
 - Мои университеты, - выдал я.               
      Он удивился. Даже задумался слегка и даже улыбнулся.
 - Я полагал, иначе, - с улыбкой возразил он.
 - Иначе – это летун, - подхватил я. – И, как я понимаю, доверия я не заслуживаю. С доверием у меня…
- Мы не хотим краснеть с вашими документами на парткомиссии, - к нам подошел другой инспектор, тот самый, «старый» из серегиного донесения. Он, я заметил, хоть и не поздоровался, но сразу с моим приходом навострил большие свои уши. А ведь я насчет краснения уже слышал где-то. Да в «Рыбхолоде», год назад. Дежавю какое-то сплошное.
- Я, вообще-то, не больно и хотел. Замполит настоял, Матвеев – может, знаете. И он не краснел, и другие товарищи, когда рекомендацию давали.
А в прошлом году меня на заводе в загранплавание рекомендовали и тоже как-то не стыдились за меня.
 - Но вы только год у нас.
- Без малого полтора, хотя и это неважно. Я ведь положение по визированию прекрасно знаю – не первый год замужем. Оно на весь Союз одно.
- Но вот вы в пароходстве были, почему оттуда ушли?
- Так я же все в автобиографии изложил. Или прочесть некогда было? Или у вас тут…- едва не брякнул «не советская власть», вовремя спохватился. – Как доктора на Чуркине свое гнут: до трех лет – вновь поступающий, так и у вас? – на меня накатывал прилив ярости.
- Позвольте, - протянул я руку и сгреб со стола свои анкеты с биографиями, следующим движением перехватил все бумаги надвое и оглянулся вокруг. – Урны у вас тут нет?
- Вы что тут демонстрируете? – обиделся старший.
- Ничего. Куда мусор выбросить?
- Забирайте с собой.
- Ладно, - я расстегнул сумку и сунул бумаги туда. И как бы, между прочим добавил: - А Валентин Иваныч за меня тоже не краснел. Не видел я покраснений, когда говорил с ним.   
Клерки переглянулись и в один голос вопросили:
- Какой Валентин Иваныч?
- Да Титов. Или у вас другой Валентин Иваныч есть? Он мне учиться предлагал, - это было последнее, что я сказал, прежде чем затворить за собою дверь. Акакии остались за ней с разинутыми ртами.

                16

«Я сегодня не такой, как вчера…» Я ушел из кадров веселый и злой и преисполненный решимостью. «Рубить концы!» - скомандовал я сам себе. Еще в понедельник у Хардиной демаршем профланировать и – к чертям собачьим все эти пи…страдания. Поеду назад, к Татьяне, к детишкам.
На почте опять была иезуитски краткая радиограмма от Люськи: «Получила РДО жду Люся». Зато большое письмо прислала Татьяна. Большое и доброе. И…
«Не хочется верить, что между нами все кончено. По-моему, то, что произошло – это глупость какая-то, недоразумение. Но если ты по-другому считаешь, если не хочешь мне писать, то я все равно писать буду. Хотя бы о детях. Надеюсь, это ты мне не запретишь…»
Всегда спокойная, уравновешенная – за многие годы я почти не видел Татьяну плачущей, - но сейчас, когда она писала это, она явно с трудом сдерживала слезы. А может, и не сдерживала вовсе. Если рядом не было детей. И я, читая это… Мне так нужно было это письмо!
«Я вернусь домой на закате дня, обниму жену, напою коня…»
А почему бы нам и в самом деле коня не завести? Или мирную, добрую лошадь. А еще арфу, как мечталось когда-то. Пусть стоят: арфа – в маленькой комнате, вызывая думы о высоком, а в сарае – сделаю выгородку под стойло – большая, ласковая лошадь. И чтобы приветствовала меня тихим ржаньем, когда я принесу ей краюху хлеба, посыпанную крупной солью.
Только лошадь, наверное, больших денег стоит, даже в цирке заезженная. А настоящая арфа и того больше – говорят это целое состояние. Но где его взять, если не в море, на минтаевой путине?
И все-таки я решил! И никаких сомнений. А теперь надо Людмиле Петровне письмо снарядить. Последнее. Прощальное.
Вернулся на почтамт, купил конверт и бумагу и прямо здесь, в зале скорописью, как пишу дневники – разберет, коль захочет – накропал следующее:
«Здравствуйте, недоступная радость моя, свет в далеком окошке Людмила Петровна!
Вы так забаловали меня своим вниманием, что я просто слюной исхожу, мурлыкая от удовольствия. Будто меня за ушком чешут. Возлежу на мягкой укушетке и млею и представляю себе, как и вы тоже лежите, а рядом с вами…
Хрен его знает, кто там рядом с вами, но подозреваю, что кто-то есть наверняка.
За два с половиной месяца две радиограммы, по три слова каждая. Неужто не могла хотя бы одно письмо нацарапать? Или нечего? Или все время по-прежнему уходит на сочинения к нему, любезному Владимиру Михалычу? Интересно, в чьем присутствии теперь ты пишешь? Кто тебя нынче вдохновляет?
Я из-за тебя до ручки дошел, сам себя не узнаю, с женой развелся, от детей сбежал. Какой же я, простите великодушно, чудак, на букву М! И чего ради? Кого?
Но, похоже, кризис миновал, и мой потрепанный организм пошел на поправку. В понедельник иду к доктору за резолюцией – что в плавсостав не годен. Это чтобы уволиться без отработки. А потом сяду на большой и красивый самолет и… Или нет, лучше я на поезд №1 по имени «Россия» - чтобы через всю Россию-матушку, чтобы душой оттаять, отмолиться, чтобы умытым к детям вернуться. А ты…
У тебя там много вариантов – выбирай любой, вешай лапшу, наставляй рога. С меня довольно.
Прощай».
Я запечатал конверт, подписал его и тут же бросил в большой ящик, на котором написано: «Выемка корреспонденции в 10.00 и 18.00». А теперь на трамвай и – «домой», к Свистуновым.

                17

У Свистуновых гуляли. Бревенчатая восьмиквартирная двухэтажка, одна их трех остававшихся «памятников» начала века, давно подлежавших сносу, но никак ему не поддававшихся, ходила ходуном. Едва я вошел в подъезд, сразу понял: Свистунов пришел.
Они с Ольгой стояли на площадке второго этажа, возле своих дверей и, видимо, курили. И беседовали. Я задержался внизу, чтобы не мешать им.
- Слышишь ли ты меня, голубка? – ворковал Сибелиус (прозвище с мореходки) с нежностью, каковой я в нем и не подозревал.
- А не пошел бы ты, Женя, на …., не менее нежно отвечала Ольга. – Ты, голубок, скажи, когда ты меня из этого вертепа увезешь?
- А чем тебе не нравится этот вертеп? Тепло и сухо и мухи не щекочут.
- Да-да, и удобства – ни воды, ни туалета. Тебе хорошо там, на своем «Пеленгаторе», а мы тут с горшками да ведрами, зае… на горку бегать, - в подпитии Свистунова материлась, как грузчик.
Я стал подниматься по скрипучим ступеням наверх.
- А вот и Борис! – неподдельно обрадовалась Ольга.
- Василич, привет! – Женька шагнул мне навстречу. Мы обнялись. – Все такой же, как огурец. Ольга говорит, ты на «Магадане».
- Да, ни дна бы ему…
- А ты где вчера пропал? – отстранила Ольга мужа. – Почему ночевать не пришел?
- Да я на пароходе ночевал, - соврал я бойко. – Меня на пожарку законопатили.
- А что Зайцева? – похоже, Ольга не поверила мне. – Ты нашел ее?
- Нашел, - отмахнулся было я.
- Ну и что? Поможет?
- Помогла. Я, ребята, решил домой вернуться.
- Да ты что?! – голоса Свистуновых слились воедино.
- Ты погоди, - взял меня Женька под руку. – Пошли, примем по пять капель…
- Чего ты болтаешь! – одернула его супруга. – Он же не пьет.
- Ах, да, я и забыл, Все равно пойдем, потолкуем. За шахматами. Ты еще не разучился?
- Меня Вавярик подучил.
- Вавярик – это фрукт! – поднял Свистунов указательный палец в восхищении от своего сына. – Светка тоже ничего, но Вавярик!..
В кухне собралась вся честная компания, все Ольгины товарки. Выпивали, закусывали, угощали друг дружку. Моему появлению обрадовались так, словно это я пришел с моря. Мы с Женькой, однако, ушли в комнату, где Вовка смотрел по телевизору «Место встречи изменить нельзя».
- Ты чего это, Василич, надумал? – Сибелиус еще с мореходки звал меня только по отчеству. Вот и теперь, несмотря на свой капитанский статус.
 - Да обрыдло все, Женя. Что ни комиссия, то заморочки. То на обследование, то на конфликтную комиссию. В кадрах замордовали. Подозрительно всем, как это я с дипломом штурмана в токари подался. Словно  шпион английский. Хотя и на замполита учиться сватали. И смех и грех. Сегодня я бумаги на визу порвал. Думаю, шабаш, поплавали и будя.
- Да брось, не горячись. Все притрется. Пройдешь ты эту комиссию. А виза… Долго ли бумаги написать?  Мы еще, как Карлуха говорил, пошумим над дубравой.
- Не знаю. Давай лучше партию расставим. Ты как?
- Я? Я только за. Вавярик, где наши шахматишки?..



                18

Март выдался ядреный, морозный по-зимнему. Потому, наверное, «Магадан» выглядел насквозь прозябшим, скукоженным. Черные борта его поседели от инея, а понизу, у ватерлинии от долгого стояния даже льдом поросли. И только сизый дымок над трубой да белый тулуп вахтенного на корме давали понять, что тут еще живы.
Старший механик на сей раз выпендривался недолго. Без обычного нытья подписал мне выписку из судовой роли и даже сам сходил к капитану, чтобы поставить печать. Да и я, на всякий пожарный, подменой заручился. Коля Редькин – я сперва сбегал вниз, с ребятами поздороваться – оказался не только электриком, но и на любых станках мастак. В случае чего, сказал он, если болт какой выточить, это нам на раз-два. Ты деду так и передай. И дед с этим согласился.
- Но вы все-таки напомните Егоровой, – стармех вдруг заговорил со мной на вы, - что нам постоянный токарь нужен. Тут работы много предстоит. И еще у меня маленькая просьба: занесите на «Боевой» списки избирателей.
- С полным нашим удовольствием, - обрадовался я и, еще раз заглянув к ребятам, покинул борт «Магадана». Полагаю, окончательно и бесповоротно.
Перманентно пьяный Халиков – он так и не ушел никуда, так здесь и кувыркался – вышел на корму помахать мне ручкой. Мне почему-то стало жалко его, неприкаянного.
Я помахал ему в ответ, крикнув «Счастливо!», и пошел вдоль причала, в направлении «Боевого». И вдруг подумал, а на кой ляд мне все это надо – все эти выписки и списки, если я, вроде, лыжи навострил? По инерции, что ли, перемещаюсь? Хотя чего теперь торопиться? Сдам списки, нанесу визит к Хардиной и – в кадры: «Прошу уволить по собственному по причине тяжкого заболевания». Зря только Ленку напрягал. И Тамару Федоровну. Эх, Тома, Тома! Жили бы мы с тобой, как голуби, если бы… Как вы все мне надоели!
Теплоход «Боевой», видимо, недавно передвинулся ближе к судоремонтному заводу. Зачем?
Пароходишко небольшой, одного примерно тоннажа с «Магаданом», но смотрелся и впрямь по-боевому, как бойцовый петух с распушенным хвостом – кормою. На палубах его происходила какая-то возня. Хотя почему «какая-то»? Такое бывает обычно перед выходом в море: что-то грузится, что-то кантуется, что-то крепится по-походному. Матросики, покрикивая, поругиваясь, хлопотали на баке, возле трюмов.
Несмотря на мелкие габариты, внутри «Боевого», оказалось, можно заблудиться. Я не без труда отыскал наверху каюту помполита, вошел, получив «добро» и невольно вспомнил Леню Торопчина. Как он ее называл? «Грелка моя, Лидуха Князева».
Во френче со старпомовскими шевронами на рукавах и вузовским «поплавком» на высокой груди она производила странное впечатление. Как там у незабвенного нашего Николай Василича? «А предмет-то того, игривый». Ей бы рядом с Пьянковой за шкерочным столом песни петь, а она, вишь, про флагманскую группу разговоры разговаривает. И со мной не прочь поболтать была: «Как там настроение на «Магадане?».
Насчет настроения на «Магадане» я пожал плечами и, отдав председателю избиркома списки избирателей, отбыл в известном мне направлении: сначала наверх, за газетами, а после – в полуклинику и – на покой.

                19

Не знаю, радоваться мне или как? Доктор Хардина позволила мне выйти в море. «Годен сроком на 6 месяцев» - будто скоропортящийся продукт проштамповала. И еще направление к судовому врачу: «при постоянном рейсовом эпикризе». То есть под надзор. И я опять в полном раздрае: чего делать? У Чернышевского бы спросить.
Я шел с твердым намерением получить от нее вердикт, что в плавсостав не годен, но она настояла, чтобы я разделся, и приступила к обычному осмотру. Давление, к изумлению моему, оказалось едва не идеальным.
- Вот, - констатировала Мария Петровна с полным удовлетворением, - таблеточки попили, и результат налицо. Только перед выходом еще загляните ко мне. Непременно.
Я пообещал непременно заглянуть, хотя и не знал теперь, состоится ли этот выход вообще. И про то не сказал, что никаких таблеточек я не пил, не покупал даже. И от уколов, которые мне Ольга делала, отказался.
Однако, если теперь увольняться идти, запросто две недели отрабатывать заставят. Чего доброго, назад, на «Магадан» запрут. Разве только на доброту прелестных инспекторов нажать?
В салоне «Владимира Пукало», делавшем первый утренний рейс на Мальцевскую после осевшего тумана, я взялся за газеты. В «Литературке» пересуды о произведениях на темы любви. Неужто такую блажь печатают?! Что знают они о любви, если пишут такое? Я бы им рассказал…
Я не успел додумать, что бы я «им рассказал», потому что на развороте «Рыбака Приморья» увидел: «Мы – захаровцы!» - фоторепортаж на весь разворот с комментариями - с моего парохода, «победителя в соцсоревновании по ДМП». Правда, фотографии какие-то размазанные – трудно узнать кого-либо, кроме разве Верки Субботиной. А капитана Куркова я вообще видел впервые.
 Но как это меня резануло! И куда же я навострился - лыжи смазал? Вот где мое место! Вот где я должен быть!
Я зашел в попутное почтовое отделение и переправил шестерку в санпаспорте на 12, приписав: «без ограничений». Изобразить почерк Хардиной с характерными «з» и «р» оказалось делом двух минут. Теперь можно идти «качать права» к Егоровой.

                20

Увидев меня, входящим в кабинет, Галина Степановна не то загадочно, не то ехидно улыбнулась
- Легок на помине, - сказала она, с любопытством меня разглядывая. – Опять ваш главмех шумит: подайте нам любимого токаря – хоть на транспорте, хоть на вертолете. Просто  незаменимый какой-то.
- Родственные связи, - отшутился я.
- Как ваши дела? Выписку принесли?
- Вот выписка, вот санпаспорт – можно запускать.
- Куда?
- Да куда угодно. Хоть в космос.
- Чудесно! В космос пока не нужно, а пойдете в базу резерва, отметитесь  и опять ко мне.
 Я сбегал в подвал, где размещался «штаб» базы, отметился у инспектора и вернулся назад.
- Теперь ваше рабочее место будет здесь, в седьмом кабинете, у Одинокова. Я с ним говорила. Там стол свободный есть.
- Одиноков? – переспросил я. – А как зовут его?
- Одиноков, Олег Герасимович, замначальника по резерву, разве не знаете? Или знакомый?
- Да слышал, - кивнул я.
- И все-то у вас знакомые, - опять улыбнулась Егорова.
- Так мы всю жизнь на халяву, - парировал я. – Я и к вам-то попал по большому блату. А как с транспортом? Что-нибудь предвидится?
- Через неделю «Любовь Орлова» в экспедицию пойдет. Тамара Федоровна! – Егорова обернулась к Панасенко. – Проведите его до седьмого. Покажете там, что делать.
- Как твои дела? – поинтересовалась Тамара по-свойски, когда мы вышли из кабинета. – Почему в гости не приходишь?
- Да замотался я с этими комиссиями. И Женька Свистунов пришел - гуляли.
- Все ясно с вами. А что Одинокова ты действительно знаешь? – она, видимо, слушала наш с Егоровой разговор.
- Знаю. Заочно.
- Это как?
- Да так, потом расскажу, - мы уже подошли к кабинету с табличкой «Одиноков О.Г.».

Как же мне было не знать Одинокова? В бытность мою на «Владивостоке» эта фамилия постоянно была на слуху. Один из самых удачливых капитанов во флотилии. Кажется, он «Звонким» командовал тогда. Его, вроде бы, и на Героя Труда представляли, да что-то там не срослось. То ли он беспартийным был, то ли еще чего. Но тогда как в капитаны выбился?
Два года мы, можно сказать, бок о бок терлись, а встретиться тет а тет не доводилось. Он – на «малыше», на китобойце, я – на базе. Хотя тоже на малышах начинал, на «Закаленном». Может быть, когда и сталкивались: капитаны малышей при каждой швартовке на базу поднимались.
Голос-то его наверняка узнаю – во время охоты, а это, почитай, ежедневно, - постоянно в эфире болботали. У него, помню, фишка такая была: «Внимание всем, кто меня слышит и кто меня подслушивает! Есть лушпайка хвостов на тридцать. Нуждающимся через пять минут даю пеленг…».
Интересно, какой он внешне?

Внешне Олег Герасимович оказался похожим на знаменитого Рутгера Хауэра. Один к одному. Такой же альбинос белоголовый, с пропеченным лицом, такой же крепко сбитый. Говорил ли ему кто об этом?
Он поднялся навстречу нам, поздоровался бегло и, указав на мое место:  «располагайтесь», - вышел, видимо, куда-то торопясь. Голос все тот же, глуховатый, но сильный. А меня он, конечно, не узнал. Да откуда?..

                21

На новом рабочем месте меня решили использовать на полную катушку. И впрок. В первый же день нарисовал «Молнию» по обстановке на промысле и транспарантик – о субботнике к годовщине Ильича. Главным же в планах работодателей был стенд ко дню Победы, а из материалов к нему, кроме двух десятков фотографий, не было ничего – хоть из носа выковыривай. Из средств же производства я обнаружил только много ватмана, два пузырька с тушью – красной и фиолетовой – да кисточку в три волоса. Поэтому первые произведения пришлось творить средствами подручными – обратным концом той самой кисточки, заточенным «лопаточкой». Слава богу, перочинный нож и зажигалка всегда при мне. Назавтра меня финансово подкрепили, и я полдня бродил по магазинам в поисках масляных красок, кистей и еще что подвернется.
Масляные краски оказались дефицитом, разжился гуашью. На безрыбье, говорят, и рак – карась. Набрал кистей и перьев и все принес в седьмой кабинет. А уже через день, увидев мои недюжинные таланты, замначальника Одиноков сделал мне предложение:
- На «Уборевич» штатный художник требуется. Вы не хотите туда пойти?
Я с глубокой признательностью отказался:
- Моего пришествия, как мессии, на «Захарове» ждут. Как можно обмануть их ожидания? И я, боюсь, не смогу художником. Я, вообще-то токарь.
- Так это вполне можно совместить, - настаивал он. – А лишние деньги – они, вообще-то, не лишние.
- Михеев меня не отпустит, - гнул я свое.
- А мы его и спрашивать не будем.
- Хорошо, подумаю, - вроде сдался я.
- Подумайте, согласился Одиноков, а я вдруг спросил:
- А вы здесь давно?
Он посмотрел на меня внимательно, будто что-то вспоминая, и, не ответив, спросил:
- А как, говорите, ваша фамилия?
Я назвался.
- Вроде, знакомая, - произнес он. – Мы прежде нигде не пересекались? – у него на переносице собрались складки.
- На китовом промысле, на «Владивостоке», - сказал я.
- Точно! – хлопнул он себя по лбу. – Звездочет! На базе четвертым был! То-то я слышу, голос будто знакомый. – И вдруг вроде осекся, растерялся даже: - А почему токарь? Тебе бы… - он перешел на ты.
- Долго рассказывать, - отмахнулся я. – Бывают… метаморфозы…
И мы стали не то чтобы приятелями, но добрыми товарищами – точно.

- Наверное, женщина на «Захарове», - предположил он как-то. – Потому туда и рвешься.
- Была, - признался я.
- Почему была? Куда делась?
- Да там же. Только я уже третий месяц никак не доберусь.
- Все ясно с вами. Будем пробиваться на «Захаров».

Скоро уже все кадровики стали переживать за меня. День спустя Олег поведал, что со дня на день пойдет на промысел «Боевой». «Правда, на нем флагманская группа выходит, но мы и тебе местечко пробьем. Капитан там мой корефан. Когда-то старпомом был у меня…»
Потом вдруг оказалось, что «Боевой» выйдет лишь в середине апреля. И я приуныл…

                22

И все-таки она вертится! И Бог на небе есть и справедливость на земле. Иначе разве сидел бы я сейчас под сводами морвокзала в ожидании посадки  на этот вон белоснежный лайнер по фамилии «Любовь Орлова», что виден за стеклами?
Там почти весь день сыплет спорый снег – будто зима опять вернулась. В залах холодно и неуютно, несмотря на большое множество всякого народа – не один я жду вызова на посадку. То и дело объявляют об отправлении туристического поезда «Орленок». Железнодорожный вокзал рядом – только мосток перейти. Но там тесно и, как правило, присесть негде, поэтому поездные пассажиры тоже тут. И бодрые пионеры – тоже. Они целую неделю толпами маршировали по Владивостоку, а сейчас поезд развезет их по всему Приморью, по домам. И я тоже домой отправляюсь…
Сходить бы в нужник – давно хочется, но при мне два здоровенных баула и сумка – не отойти: сопрут. И не на кого положиться, чтобы присмотрели. Сдать бы их в камеру хранения, а вдруг посадку объявят? Бегай тогда, язык высунув.
Мужиков среди ожидающих совсем мало, сплошь девки да бабы. И никого знакомых. Подходила одна ко мне, с нашей разделки – Серкибаева, кажется, ее фамилия. Смазливая такая среднеазиатка, но при этом разбитная до пошлости. Говорит, что со следующим пассажиром тоже на «Захаров» вернется. Я буду ждать с нетерпением, отшутился я. Она кого-то тут на «Путинцева» провожает.
А еще здесь – вот я изумился было и возрадовался – Ирина Львова. Я ее днями еще в кадрах заметил, но решил, что показалось. Когда час назад притащился сюда, увидел ее, подошел. Она поздоровалась и застеснялась вроде и тут же: «А мы вот с Сашей на «Путинцев» идем».
Саша был при ней – замухрыжка какой-то, мелкий, плюгавый. Мне даже обидно стало – за нее. И за себя досадно: такую женщину проворонил! И на кого польстилась! Вон, вижу, сидит этот Саша – должно, вещи караулит, а ее нет.
Почти напротив меня сидит нечто человекоподобное, утробно, едва не до рвоты, кашляя, предваряя это всякий раз страшными ужимками. Живое и, должно быть, мыслящее существо. О чем оно или она может мыслить, то и дело поправляя красивый шерстяной платок на сморщенной головенке, теребя ручонкой нос, нависший над вывернутыми губами и острым подбородком? Куда она? Зачем здесь? И ведь кто-то еще заботится об этой головке. Иначе откуда такой платок?..
Целую неделю я вкалывал, как проклятый, что называется, от зари до зари, превратив седьмой кабинет в художественную мастерскую. Одиноков только посмеивался: «Скоро мне придется новое становище подыскивать - выживешь совсем».
Плакаты и транспаранты, объявления и даже стенгазета – Галина Степановна нарадоваться не могла: «И как же мы раньше вас не обнаружили?» А мне и любо. Я и рад стараться.  И как я к месту и вовремя оказался! Тут нос по ветру держат. В стране новый генсек – петь надо соответственно. Но я себя про себя поздравил: именно Горбачева я видел во главе страны – газеты надо внимательно читать. Хотя тем, которые сейчас там, в Охотском море, к кому я сейчас так стремлюсь, все это глубоко до фени. Их это вроде и не касается. Пока. Зато теперь…
Сегодня утром, прощаясь, Одиноков дал понять, что впредь я могу быть направлен на любой – по моему желанию – пароход. Мотаю на ус. Только боюсь, не придется мне использовать такую возможность. Не задать бы в скором времени стрекача из этой славной конторы. Как-то меня  Людмила Петровна примет?
Меня беспокоит то «прощальное» письмо, что я ей недавно отправил. Одна надежда: это письмо пойдет к «Захарову» вместе со мной, на «Орловой»,  и я там, на почте, изловчусь его перехватить. Впрочем, что бы там ни было, горю от нетерпения, Еще какая-то неделя и…
Жора Мешков, собственной персоной, вдруг возникает передо мной.
- Ба, какие люди! И без охраны! – тонко сострил я. –  Я-то думал, ты давно по камчатским сопкам за медведями бегаешь, а ты все тут?
Жора только поморщился сизым от холода носом. Его видавший виды макинтош и вязаная шапка были обильно присыпаны снегом. Он словно по пеленгу на меня вышел.
- Сейчас бы пивка рвануть, - без всяких реверансов сказал он. – Вон тут в буфете «жигулевское» есть.
- Ты минутку посмотри за моим барахлишком, - попросил я. – Я в гальюн сбегаю. Вернусь, дам на пиво.
Жора радостно плюхнулся на деревянный диван, а я побежал к выходу, где размещались «удобства». Мелькнуло, правда, опасенье: не слинял бы Жора с моими баулами. Но тут же я пристыдил себя: как можно? Он ведь честный малый, этот Жора, хоть и чудак. Добрый, но слабохарактерный, как тот Хмырь, которого Вицин в кино играет. Вроде даже наружностью походит. Особенно вострыми глазками.
Однако какие сравнения на ум приходят, когда нужда припирает. Вот теперь гораздо легче жить стало.
А в баулах у меня, помимо шмуток, спирта восемь литров, из Коврова вез - как только во Внукове не прихватили? Друг Сотеро мне в обмен на икру спроворил. У них на заводе этого спирта хоть залейся. Технический, но пьется!.. Николке Левакову со товарищи наверняка понравится.
Жора тоже, думаю, не отказался бы, но не толкать же его своими руками на край.
Там у меня еще Ольгины пироги лежат. Вчера Женька в Гайдамак поехал –  его «Пеленгатор» туда перегнали. Вот суженая и снарядила его в дорогу. А заодно и меня. Пироги она знатные печет, хоть и финской национальности от роду.
И Ленка Зайцева тоже кулинар изрядный. Эта два дня назад в Находку с пацанами наладила. Туда нежданно-негаданно Толик из западных круизов возвращается. Опять нам свидеться не удалось.
А вот Жора сидит на месте. Я вынул из сумки сверток с пирогами и вручил ему, присовокупил еще целковый – на пиво и… только его и видели. Как Сивка-Бурка.
За окнами уже давно стемнело. И только белый лайнер у причала светится ярче прежнего. Да видно еще, как кружат на свету снежинки.
Когда же нас посадят-то, черт побери!? Хотя не столь уж это и важно - часом раньше или двумя позже. Ну вот, кажется, объявляют.
Где-то поблизости запел Челентано. Двое чудиков неподалеку встали со скамьи. У одного под мышкой магнитофон. Похоже, дорога не будет скучной.
Добрый путь вам, господа!