А это-мой Пушкин. Глава 61. Запутанность всех дел!

Хлопоты финансовые, хлопоты литературные, хлопоты  политические…
Так его жизнь обременена ими, что он белого света не видит. Мало того, к этому прибавляются и хлопоты за друзей и родных…

Он только что закончил заниматься делом Войныча, который просил его посодействовать, через Андрея Христофоровича Кнерцера-купца, о приобретении у А.Д.Балашова участка земли на Москве-реке. Здесь Войныч, для поправления своих запутанных дел, хотел, с помощью немца Кнерцера, механика по специальности, завести мельницу и с ее помощью выйти из долгов…

Александр Дмитриевич Балашов, генерал-адъютант, член Государственного и Военного Советов, в бытность свою еще министром полиции, не счел нужным вместе с Н. С. Мордвиновым и А. Н. Олениным, подписывать приговор, вынесенный Сенатом в отношении Саши, который обязывал его не  издавать свои произведения без рассмотрения и пропуска цензуры...

Саша умел быть благодарным и у них с тех пор  сохранились хорошие отношения с Балашлвым.Неудивительно, что он прибегнул к его помощи в деле Нащокина... Переписка с Балашовым заняла много времени.В итоге, хоть Александр Дмитриевич и продавал эту землю, у Нащокина не оказалось денег для  осуществления задуманного предприятия.

Тогда Павел Воинович обратился  к своему брату Василию,к кому послал Кнерцера. Но тот отказал их дать. Извещая Сашу о неудаче, Нащокин попросил Сашу достать денег. Ему ничего не оставалось, как начать искать их,но  нашел  только тысячу рублей, которые  отдал Кнерцеру... Тот уехал, уладив дело с покупкой земли в Тюфилях.Саша с ним отправил подарок для Нащокина - фуляры , то есть, шейные платки из шелковой мягкой ткани полотняного тафтяного переплетения, которых в Москве нет…

Ему предстояло вывести в свет  своего шурина - Ивана Николаевича Гончарова  и он писал Елизавете Михайловне Хитрово, чтобы  она сообщила ему о ближайшем рауте. Брат  жены только что вернулся с полькой кампании…

Саше никак не писалось… Он вообразил, что это из-за того, что в прошлый свой приезд в Москву случайно оставил у Нащокина свои талисманы - серебряную копейку и чернильницу-арапа... Она была не простая, эта чернильница. Она представляла собой емкость для чернил в виде двух тюков, с прислоненным к одному из них якорем и стоящей между ними фигурой арапа, облокотившегося левой рукой на якорь.В этом арапе Саша видел своего предка,помогающего ему во всем.К тому же, нет и серебряной копейки! Невольно поверишь в приметы!

Нащокин, наконец, вернул его «собственность». Но, в который раз просил его прислать портрет, писанный Брюлловым... Но неистовое желание Войныча - иметь его портрет кисти Брюллова, опять не сбывалось - он не находил времени для позирования Александру Павловичу, лучшему портретисту, на котором Войныч зациклился.Ей-богу,он - как ребенок, не получающий любимую игрушку!..

Мелкие проблемы Саша кое-как решал. Но с Бенкендорфом ему никак не удавалось сладить. Тот, по поводу изданных «Северных цветов» в память о Дельвиге, писал ему грозное письмо от третьего лица: «Генерал-Адъютант Бенкендорф покорнейше просит Александра Сергеевича Пушкина доставить ему объяснение, по какому случаю помещены в изданном на сей 1832 год Альманахе под названием Северные Цветы некоторые стихотворения его, и между прочим Анчар, древо яда, без предварительного испрошения на напечатание оных высочайшего дозволения?»…

Упал на диван: «Сколько можно? Мог ли я забыть, что должен испросить через него разрешение у царя, и только после одобрения последнего их печатать! Просто я  истолковал это решение Николая в том смысле, что мне не запрещается и печатание сочинений на общих основаниях, то есть, путем прохождения их через существующую официальную цензуру… Боже, я продолжаю быть обремененным двойной  цензурой!..

Бенкендорф же не упускает случая пользоваться каждым удобным для него моментом, чтобы тем или иным способом дать мне почувствовать всю мою зависимость от III Отделения. Сколько мне еще предстоит оправдываться перед ними?»…

Мало этого, он был официально вызван к шефу жандармов в начале февраля ,где пришлось дать и устное объяснение своему «проступку»…

В «Северных Цветах" на тридцать второй год были напечатаны его «Анчар, древо яда»,«Моцарт и Сальери», «Анфологические эпиграммы», «Эхо», «Делибаш» и «Бесы» .Он захотел также их издать отдельной брошюрой и получил на это цензурное разрешение -  еще седьмого января . Но почему-то из всего, что он напечатал, внимание III Отделения привлекло только «Анчар»…

Саша кипел: «Если под словом «дерево» будут разуметь конституцию, а под словом «стрела» - самодержавие, то мы пропали! Не потому ли все это, что печать этого стихотворения совпала с запрещением журнала «Европеец»? Не повезло, конечно, Киреевскому!.. Журнал запретили после выхода в свет двух первых номеров.А ведь третий номер  был уже отпечатан, когда последовало запрещение!Я думаю,что причиной для закрытия послужили собственные  статьи  самого Киреевского: «XIX век» и «Разбор постановки «Горе от ума» на московской сцене»...

Бенкендорф ,вероятнее всего, усмотрел в его журнале не что иное, как рассуждение о высшей политике под видом литературы, где «сочинитель, рассуждая будто бы о литературе , разумеет совсем иное: под словом "просвещение" он понимает свободу; "деятельность разума" означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституция»…
 
«Да черт ли в нем!» - Саша вернулся к своим взаимоотношениям с начальником III Отделения и еще больше рассердился: «Бенкендорф, упрекая меня за «Анчара», имеет «политические подразумения». Не иначе, как он увидел политическое истолкование и «Анчару»…

Как, все-таки, был прав князь Вяземский, когда, еще в двадцать шестом году, по поводу «высочайшей милости» - принятии  на себя Николаем I звания цензора моих произведений, писал Тургеневу и Жуковскому: «Государь обещался сам быть его Цензором. Вот и это хорошо! Какое противоречие! Государь или правительство может давать привилегии в ущерб казне, но как давать привилегии в ущерб нравственности народной? Одно из двух: или Цензура притеснительна, тогда отмени ее; или она истинный страж, не пропускающий заразы, и тогда - как можно давать кому нибудь право миновать ее?»… А я, будучи еще порядочным человеком, получал уже тогда полицейские выговоры и мне говорили: «Вы обманули!»…

Среди этой круговерти единственным светлым пятном для него был ответ Ивана Ивановича Дмитриева на отправку ему в Москву последнего номера «Северных цветов», который написал:«Милостивый государь, Александр Сергеевич! Всем сердцем благодарю Вас за альманах, и за все прекрасные цветы собственной Вашей оранжереи; ...Вы, благодарение Фебу, год от года мужаете и здоровеете. Ваши Годунов, Моцарт и Сальери доказывают нам, что Вы - не только Поэт-Протей, но и сердцеведец, и живописец, и музыкант. До сих пор, после Карамзина (в старинных его мелких стихах), один только Пушкин заставляет меня читать белые свои стихи и забывать о рифмах...».

Потом и Вяземский ему рассказал о произведенном трагедией впечатлении на Дмитриева, показывая его письмо: «Я не вытерпел прочитать еще раз «Моцарта и Сальери». По этому, говоря модным языком, созданию, признаю я и мыслящий ум, и поэтический талант Пушкина в мужественном  полном созрении»…

 Горько усмехнулся: «Хоть одно ободряющее слово в хоре обвинения, что я исписался…».

С нетерпением он ждал премьеры: «Моцарт и Сальери», сразу же по выходе в свет, решили поставить на сцене в Петербургском большом театре...Но, после премьеры  двадцать седьмого января и  её показа   первого февраля,  убедился, что она успеха у публики не имела - актеры играли плохо, постановка была – так себе. "Все – одно к одному!.."

И даже подарок Николая I – «Полное Собрание Законов Российской Империи (с 1649 года по 1825 год), его не так обрадовал, хотя в своих занятиях русской историей он часто обращался к нему, беря у Плетнева выписки из него…

Но вот, наконец, он получил и разрешение на допуск в личную библиотеку Вольтера,приобретенной Екатериной II еще в год его рождения. Вольтер, когда писал историю Петра I , тоже пользовался разными редкими книгами и рукописями, доставляемыми ему Иваном Ивановичем Шуваловым - меценатом, президентом Академии Художеств, покровителем самого Ломоносова…

Саша знал историю приглашения Вольтера в Россию.Еще в 1757 году, по поручению Шувалова , Федор Павлович Веселовский - дипломат, ездил к Вольтеру в Женеву, чтобы пригласить его в Россию написать  о  Петре Великом... Потом, в ходе работы, Шувалов снабжал Вольтера ценными документами, гравюрами, медалями и тому подобными материалами для работы... Но законченный труд не понравился тогда Шувалову… А что же получится у него самого? Справится ли с задачей, которую сам же на себя и взвалил?..

В доме Алымова на Фурштадтской улице, куда они переехали в начале мая, Натали родила их дочь – Машку, как Саша стал её ласково называть. Его жизнь осветилась этим комочком счастья совсем по - другому. Но он, глядя на крохотный нежный свой портрет, расстраивался. Каково будет его дочке с таким лицом?..С огорчением написал княгине Вяземской :"Кстати о самоотвержении: представьте себе, что жена моя имела неловкость родить маленький портрет моей персоны. Я в отчаянии, несмотря на все мое самодовольство».

Но, кажется, зря  он так боится: малышка подрастала и все более становилась похожей на Натали. У него же она взяла только улыбку, которая, как все говорят,его красит...Видя эти изменения  в дочурке, Саша окончательно успокоился на счет её наружности…

В конце мая  Саша хлопотал, по просьбе сестры Вили Кюхельбекера - Ульяны, об издании поэм её брата. «Смею надеяться, что позволение, о котором я ходатайствую, не сможет мне повредить: так как я был товарищем по школе В. Кюхельбекера…Естественно, что его сестра, в этом случае, обратилась ко мне скорее, чем к кому-либо другому»,- оправдывался он перед Бенкендорфом, боясь, что тот его не поймет и обвинит в связях с ссыльным другом...Разрешения на издание сочинений Кюхельбекера не дали.
 
В этом же письме о Кюхельбекере Саша еще раз напомнил о своей давней просьбе –  о разрешении на издание собственной газеты, которую собирался назвать «Вестник»:« Литературное предприятие, на которое я прошу разрешения и которое упрочило бы мою судьбу, – писал он Бенкендорфу, - было бы находиться во главе журнала, о котором господин Жуковский, как он сказал мне, Вам говорил»...

Саша еще летом прошлого года, в своей записке фон Фоку, излагал свои взгляды на печать: «Известия политические привлекают большее число читателей, будучи любопытны для всякого. «Северная Пчела» издаваемая двумя известными литераторами, имея около  трех тысяч подписчиков, естественно, должна иметь большое влияние на читающую публику, следственно, и на книжную торговлю…Всякой журналист имеет право говорить мнение свое о нововышедшей книге, столь строго, как угодно ему. «Северная Пчела» пользуется сим правом и хорошо делает; законом требовать от журналиста благосклонности или беспристрастия было бы невозможно и несправедливо…Автору осужденной книги остается ожидать решения читающей публики, или искать управы и защиты в другом журнале…

Но журналы, чисто литературные, вместо трех тысяч подписчиков, имеют едва ли триста и, следственно, голос их был бы вовсе не действителен.Таким образом, литературная торговля находится в руках издателей «Северной Пчелы» и критика, как и политика, сделались их монополией…От сего терпят вещественный ущерб все литераторы, не находящиеся в приятельских сношениях с издателями «Северной Пчелы»; ни одно из их произведений не продается, ибо никто не станет покупать товара, осужденного в самом газетном объявлении.

Для восстановления равновесия в литературе, нам необходим журнал, коего средства могли бы ровняться средствам «Северной Пчелы», то есть, журнал, в коем бы печатались политические и заграничные новости. Направление политических статей зависит и должно зависеть от Правительства, и в сем случае я полагаю священной обязанностью ему повиноваться; и не только соображаться с решением Цензора, но и сам обязуюсь строго смотреть за каждой строкой моего журнала. Злонамеренность была бы с моей стороны столь же безрассудна, как  и неблагодарна».
 
Эту записку он отправил фон Фоку в июне месяце тридцать первого года, а стоит июнь уже тридцать второго, но до настоящего времени нет ответа. И разрешения на издание газеты не получено…

Но надежда умирает последней, и Саша занялся составлением будущих статей,  друзья даже получили некоторые их образцы… И вот, наконец, в личной беседе с Бенкендорфом, он получил предварительное разрешение на её издание.
 
Как всегда, Саша поторопился объявить всем о дозволении  издавать свой "Дневник"  - и слух распространился. Саша сам же и способствовал его распространению , когда написал об этом Ивану Киреевскому ,Николаю Языкову и Михаилу Погодину, заодно прося их о сотрудничестве: «Знаете ли Вы, что Государь разрешил мне политическую газету? Дело важное, ибо монополия Греча и Булгарина пала»...
 
Он верил, что в его предприятии будет помогать, кроме Василия Андреевича Жуковского, и Дмитрий Николаевич Блудов, обещавший, со своей стороны, как министр внутренних дел, сообщать новейшие сведения о политических событиях непосредственно из министерства… Это вдохновляло.

В обществе ходили разговоры и о том, что ему будет содействовать и министерство иностранных дел. Пошли и оживленные разговоры о газете между  их кружком и другими… Предполагалось, что издавать её они  начнут в сентябре-октябре…

Саша от друзей слышал, как Уваров обижен тем, что разрешение на газету ему  дано министерством внутренних дел, а не министерством народного просвещения,которое он возглавляет.Поэтому он не мог успокоиться.Саше не раз передавали, что обиженный министр утверждает, что Пушкин никогда не сможет редактировать хорошую газету из-за недостатка характера, настойчивости, прилежания, нужных для издания газеты...

Когда Муханов передавал этот разговор ему, Саша в упор спросил приятеля:
-А вы как думаете? Прав Уваров,по-вашему?
Хоть Николай Михайлович и уклонился от ответа, но Саша увидел - тот про себя  уверен, что прав как раз Уваров …

Зато Александр Иванович Тургенев, находившийся вновь за границей, преподнес ему, узнав новость, только что вышедший в Париже литературный альманах со следующей надписью: «Журналисту Пушкину от Гремушки-пилигрима. Любек. 6 июля 1832 г.». Милый  арзамасец!..

Сведения о его предполагаемой газете проникли и в печать. Так,«Молва» ликовала: «Итак, монополия  гг. Булгарина и Греча,ко благу Русской словесности – пала!.. Сердечно радуемся и желаем всякого успеха новому достойнейшему конкуренту».

Окрыленный этими мнениями, Саша решил вступить в переговоры с Гречем, и  приглашал его войти соиздателем в будущую газету, оставив для этого «Северную Пчелу». Но тот категорически отказался, и, после некоторого размышления, Саша решил действовать самостоятельно - уже в середине сентября тридцать второго года он выдал Наркису Ивановичу Тарасенко-Отрешкову – экономисту, официальную доверенность на ведение всех дел по газете,составив  пробный номер газеты под заглавием «Дневник. Политическая и литературная  Газета», где под рубриками : «Внутренние известия», «Смесь», «Новости заграничные»,писалось о разных разностях.

Образец газеты ,еще черновой, заполненный отрывками разных текстов - без всякой связи между собой, вырванных из разных источников, иногда без начала и без конца, был им представлен Бенкендорфу на утверждение -  торопился в Москву, где хотел вербовать сотрудников для газеты.

Приехал туда  в конце сентября,и  привез с собой письмо князя Петра Вяземского к И. И. Дмитриеву.В нем  тот писал другу: «Теперь при мертвой букве посылаю вам и живую граммату – поэта Пушкина и будущего газетчика. Благословите его на новое поприще. Авось с легкой руки вашей одержит он победу над врагами ада, т. е. «Телеграфа», зажмет рот «Пчеле» и прочистит стекла  «Телескопу»...

В Москве  Саша пробыл три недели – до десятого октября. За это время сердце у него изболелось за Машку и Натали, которая осталась с маленьким ребенком и непослушными людьми в доме: « Я же беспокоюсь, на кого покинул я тебя? На Петра, сонного пьяницу, который спит, не проспится, ибо он пьяница и дурак; на Ирину Кузьминичну, которая с тобой воюет; на Ненилу Ануфриевну, которая тебя грабит!" Но самый главный вопрос для него был: « А Маша-то? Что её золотуха? И что Спасский? Ах, женка - душа! Что с тобой будет?».

Саша все-таки в душе надеялся, что домашний врач  Иван Тимофеевич Спасский сделает все возможное для его дорогих людей, если вдруг понадобится...

Получив от своей женки ответное письмо, он её похвалил за то, что оно такое длинное, и такое дельное. Но все-таки от советов не удержался, перечислил все, что она должна сделать, пока он отсутствует. Но особая его просьба была: «Ради Бога, Машу не пичкай ни сливками, ни мазью. Я твоей Уткиной плохо верю… Кстати, смотри, не брюхата ли ты, а в таком случае береги себя на первых порах. Верхом не езди, а кокетничай как-нибудь иначе…» - предпочитал слово «брюхатая» слову «беременная», считая , что первое наилучшим образом передает это состояние женщины...

Пока был в отъезде, ему пришлось написал женке и сердитое письмо – за то, что, пока его не было, «она пустилась в разные кокетства, то есть, принимала Пушкина. И это тогда, когда,  во-первых, пока он дома был, его ни разу не было, во-вторых, потому, что «хоть я в тебе и уверен, но не должно свету подавать повод к сплетням. Вследствие сего деру тебя за ухо и целую нежно, как будто ни в чем ни бывало»…

Знал, что Федор Матвеевич Мусин-Пушкин - двоюродный дядя Натали; но он больше всего на свете боялся, что станет кокю – рогоносцем, и во всех своих письмах предостерегал юную жену от ошибок – знал, что потом она  не отмоется.

Сама Натали тоже не оставалась в долгу - выразила недоверие ему, ревнуя к тем, с кем он вращается в московском свете. На это Саша, шутя, ответил ей в письме: « Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и в разборчивости к женам друзей моих… Я только завидую тем из них, у коих супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны … Знаешь русскую песню?
 
Не дай бог хорошей жены,
Хорошу жену часто в пир зовут…

А бедному мужу во чужом пиру похмелье, да в своем тошнит…»

Среди прочих новостей сообщил ей, что пока он здесь, ему в голову пришел роман, за который и примется скоро - он услышал  одну историю от  Павла Воиновича - и назовет его - «Островский» ("Дубровский"…