Гл. 3 За ёлками

       Новый Год на носу, а морозы-ы... Как под пятьдесят придавило, так и не отпускает. Ну, что хошь делай! Еще с двадцать восьмого жёны заворчали:
       – Новый Год на носу, дети ёлочки ждут. Наряжать-то чего будем, веники?
       Подождали ещё.
       Тридцатого стало понятно: теплее не будет.
       ... Гера Мартынов зашёл ко мне вечером, предупредить:
       – Бери на завтра отгул, и айда за ёлками. Толику я уже сказал. Оденемся потеплее и сходим. Тут недалеко – часа за два управимся.
       Ему хорошо, Герману-то! Он здоровый. На сто килограммов весу – полтора пуда жиру. Ему и нагишом можно – не пробьёт! А вот нам с Толиком... Один  длинный, другой короткий, оба тощие... Костями греметь по морозу... И не идти нельзя! Как же без ёлки-то? Дети не поймут...
       Утром пошли.
       Ельник и в самом деле был недалеко: Казым перейти, да по тайге к болоту километра два – два с половиной. Там мелколесье – березнячок и ельничек, аккуратные такие, ёлочки, пушистенькие. Самое то...
       ... Сперва-то мы разогнались по-резвому. Снег лёгкий, идти не мешает – лыжи по старому насту не проваливаются. Это – рекой когда двигались. А как в лес углубились – там совсем другая песня пошла. Сугробы высокие, а  не держат. Чуть не по пояс проваливаемся. Но идём. Куда же теперь?
       Толик своими длинными ходулями вперёд умотал – не видно. Я следом гребусь потихоньку, а Герману с его массой на завалах пыхтеть приходится. Перекинь-ка центнер через валежину! Вот-вот: у жирных зимой свои минусы. Да мы ещё на него поклажу нагрузили: топор, санки складные, верёвки...
       Ну, в общем, идём.
       ... Холодно-то оно, конечно, холодно, но, я вам скажу, красиво! Морозище-е... и – ни ветерка!
       Деревья растопырились, на ветках – не поймёшь – то ли снег, то ли иней; стволы то и дело трескают – далеко слыхать, а больше – ни звука. Мёртвое царство.
       Призябать я начал.
       Толик, слышу, свистит – добрался, значит. Я назад оглянулся – Гера где-то там сучьями трещит, ломится, – шагу прибавил и минут через пятнадцать на болото вышел. Толик уже три ёлочки обтоптал, от снега обтряс, нос шарфом закрывает, ругается:
       – С вами, – говорит, – только за смертью ходить – век не доберешься! Где этот слон, в Африку, что ли, утопал?
       Ёлочки, как на заказ, густенькие и по высоте – то, что надо.
       Ждём Геру.
       ... Аж закоченели все, ждамши! Нет и нет! Пропасть какая. Толик уже всех богов перебрал, и чужих, и отечественных, просклонял в разных направлениях и Германа, и погоду, и даже празднику от него досталось, а этот, как он его в конце концов определил, «рассвистястый самовар», как сквозь землю провалился.
       – Иди, – говорит, – ты его потерял, ты его и ищи! А то у меня нос уже совсем белый. Долборубы!
       То, что он и на меня взъелся, это, конечно, неправильно, но я спорить не стал. Что с ним спорить-то, если ему, по большому счёту, эта ёлка совсем и не обязательна: его жена с дочкой тогда на Украине отдыхали, а он с нами – за компанию. Для него, сами же знаете, что дом, что тюрьма...
       Ну, пошёл я.
       Метров двести обратно по следу протоптал – никого! Даже согрелся от волнения. Встал. Прислушался. Вроде идёт – слышно, как снегом хрустит. Крикнул, на всякий случай – молчит. Но, слышу, двигается, пыхтит. Подождал маленько, смотрю – выходит из кустов. Медленно так выходит, осторожно, как слепой.
       Я – к нему!
       – Что же ты, Герман, прогулки по Бродвею устраиваешь? Чай, не май-месяц! Что ты морду-то прикрыл? Ветром надуло? Так ветра-то нет.
       Ругаюсь, а сам чувствую – что-то не то. Странное что-то с Германом творится. Он топор к морде прислонил и ничего за ним не видит.
       Я сперва не врубился, а потом дошло! Топор-то у него к носу и губам приморожен!
       Ну, конечно, меня смех разобрал – картинка та ещё... А когда по шее от него схлопотал – понял: беда! Беда да и только! Лезвие-то заодно с Геркиной бородой и лицом инеем обросло; щёки и возле губ он уже обморозил – белое всё, а оторвать– поди оторви! Всю шкуру с лица, как перчатку снимешь. И борода комом примёрзла. В общем, сами понимаете, дело – дрянь!
       Я ему говорю:
       – Жди здесь. Морду в снег зарой, вместе с топором, и дыши, дыши. А я за Толиком сбегаю.
       ... Этому фитилю минут пять объяснял: что да как. Вот тупой! Я ему про топор и Геркину морду, а он мне свой нос тычет и ругается. Чуть втолковал!
       Побежали.
       ... Герман «раком» стоит, голову в снег закопал – ну, чистый страус Сенкевича! Толик его мордотопорную конструкцию осмотрел, тоже всё понял и говорит:
       – Вот что, Гера. Костёр разводить долго. Пока разводим, шкура твоя совсем отомрёт, потом не оттаешь. Придётся применить старый хантыйский способ, другого ещё не придумали. Ты уж потерпи.
       Герман ещё чего-то промычал, погрозил огромным кулачищем, но потом сник и опустился на четвереньки.
       Мы с Толиком расстегнули ширинки, поднатужились и аккуратно так, в две струи, чтобы ни капли мимо, досуха, по-товарищески...
       ... Топор Гера, конечно, оторвал. И совсем немного на нём Гериной морды осталось – так, какие-то клочки: от носа немного, от губ и чуть больше – от языка. Но всё основное осталось на месте. И заросло всё аккуратно, через месяц – не сразу заметишь. И Новый Год наши ребятишки с ёлочками отпразновали. Так, что удачно всё получилось.
       ... А почему топор-то примёрз? Да Герману жарко стало, вот он и подцепил топором снежку, чтобы в рот отправить.

Продолжение http://www.proza.ru/2012/01/30/1267