Медленно и печально

Я нашел ее на танцах, практически "под занавес", у гардероба, где она накидывала на свои слишком породистые для нашей провинции плечи беспонтовую серую кроличью шубку. Мне, бравому дембелю, накачанному еще вчерашними армейскими кроссами и нагрузками, не было проблемно закадрить девушку - вопрос стоял, где ее, мою хорошую, сыскать. И мне показалось, что это может быть она - высокая, статная, стройная, с распахнутыми навстречу в наивном удивлении светлыми глазами, вся сотканная из достоинств, которым, правда, не мешало бы добавить специй, вдобавок, с  безыскусным именем и плебейской фамилией, сразу вызвавших у меня определенное неприятие и внутренний протест - Люба Крипак...
Протест с неприятием со временем рассосались, а моя прекрасная пассия, не без моей подачи, даже утвердилась в мысли, что я и есть тот самый парень, которого она, голубка, так ждала.
Впрочем, в продолжении всей недолгой истории наших, так и не вылившихся ни во что серьезное, отношений, я никогда  особо  их  не ценил. Девушка была не барахло, с ней было легко, она умела не загружать, но всегда с готовностью отвечала улыбкой на улыбку, не без интереса выслушивая мои мысли, остроты и бредни, бывало, и до утра, как водилось у нас, в нашей целомудренной юности - в подъезде, в каком-нибудь закутке вблизи ржавой отопительной батареи.
А однажды, когда вышли все сроки, я завернул с ней к себе домой, когда родители и брат были на работе, где стремительно, в пару мгновений увлек ее на свою, помнящую меня еще маленьким, кровать.
Лихорадочно и горячо шепча ей в ушко что-то невразумительное, я снял с нее все, на чем держалась ее еще незапятнанная ничем чистота, полная юного шарма и нежного аромата и, обнаружив в грубой атаке, что имею дело с девственницей, уже был готов проявить в полной мере свою не подводившую меня мужскую состоятельность, широко распяв ее легко сдавшиеся моей воле ноги, между которыми уже жарко дышала женским и запретным ее новая, взрослая, хищная и прекрасная жизнь, закономерно сменившая бы все, чем мы по-детски просто, легко и празднично жили.  И в этот момент жертва моей молодой похоти, обхватив белокурую голову, тяжко и горько - горше некуда - зарыдала, бедная девочка, золото мое самоварное!
"Не по Хуану сомбреро" -  почувствовав себя гадким пауком, алчно пеленающим невинную пчелку-жертву, я, остывая и наспех перекраивая мозги, выпустил инициативу из своих горячих мускулистых рук, мгновенно и навсегда, иначе пришлось бы "делать это" "медленно и печально", но, к счастью или к сожалению, таким извращенцем я тогда еще не был. Как мог, я успокоил заплаканное дитя и даже проводил, как ни в чем не бывало, "до дома", но нечто ушло от нас - я, сломавшись в чем-то неуловимом, спустил драйв наших уже нечастых встреч "на тормозах", тем более, что замаячил перспективой света в узком темном тоннеле моего провинциального существования давно зовущий меня Петербург. Я вырос из этих штанов, все прошлое мне вдруг показалось стартом, кое-кто меня осторожно отговаривал - мол, поговорку "где родился, там и пригодился" еще никто не отменял, плюс здесь мне привычно грела душу теплая родительская поддержка, но ярче и, как мне показалось, правильнее, сказал, прослышав о моем увольнении и отъезде, электрик Володя Баклан - долговязый, нескучный человек, к неординарным сентенциям которого я всегда прислушивался.
"А что?- прилюдно произнес, поразмыслив, Володя.- Езжай, пока молод, а иначе, что тебя здесь, в нашем болоте, ждет? Беспросвет и безнадега! 
Он махнул рукой, явно имея ввиду так и  не сбывшиеся для его живого ума сорокалетние надежды.
И я обнял подружку, свою не смятую, но уже перевернутую страницу, при мне не смеющую плакать и лживо пообещал ей писать, неумело и беспощадно попрощавшись со своими уже стремительно стареющими родителями, пожал руку бесконечно одинокому брату и ушел в отрыв, уехав в гремящем поезде в другую, настоящую и, как мне очень хотелось верить, с иными сюжетами, жизнь.
Писем, конечно, я никому не писал - и это не всегда поддавалось объяснению и анализу, но раз в год приезжал к своим милым и, сталкиваясь, уже случайно, на коротких улочках своего местечка с девушкой Любой, с тревогой замечал, как она похудела и сдала, потеряв добрую половину своей привычной мне свежести, впрочем, нисколько не поменяв при этом ни легкости молодых реакций, ни настроения в целом. Она белозубо смеялась мне, как и прежде, говорила, что все идет, как надо и как всегда, но мне уже нашептали, что у нее зимой по онкологии умер отец, а сейчас грозная болезнь, несмотря на совсем юные годы, всерьез зацепила и ее. Зная правду, я ничем ее при ней не высказывал, борясь с непередаваемым чувством в спертом воздухе нависшей беды, с которой так, лоб в лоб, столкнулся впервые. Люба стремительно уходила в прошлое, теряя  до выступающих косточек свою радующую мужские взгляды плоть и, уже понимая, как недолго ей осталось, по нестерпимым, до меня дошедшим, слухам,  пустилась во все тяжкие - ее изящное, все еще привлекательное, тело теперь имел любой до этого охочий, в любом месте, в любое время и в любой позе - смерть, уже стоявшая у ее навсегда девичьего изголовья, отменила своим леденящим дыханием все сдерживающие  границы и запреты.
Попытки не успевшей сбыться любви и короткой несостоявшейся жизни, принимая самые отчаянные формы, жадно рвались к первым попавшимся людям, торопливо расстегивающим в ответ свои штаны.
Прости меня, ангел мой!