Мой Солженицын

В годы комсомольско-окуджавского отрочества занесло меня как-то в город Сасово. В лётное училище хотел поступать. На перекладных добирался. С кучей электричек. Не приняли. Хилый, потому что. И робкий.

В электричке я читал свежеиспечённый на дрянной бумаге том Солженицына. Тогда его впервые выпустили после запрета. Тут как раз посадили полузапрещённого Александра Новикова. Мы с приятелями обожали слушать "У павильона «Пиво-воды» стоял советский постовой". Нам казалось это таким романтичным. А всё запрещённое, по определению, хорошим.
Моим соседом оказался мужик с характерным видом человека со справкой об освобождении. Ехал из Мордовии. Им, со справкой, в пригородных поездах без билета можно…
Видно было, человек в душевном расположении духа.
 -Чё читаешь, парнёк? – поинтересовался.
- Да вот, смотри…

- А-а-а… - протянул мой сосед разочарованно. – И что, интересно?
- Да вот только начал.
- Да брось… Почитай что-нибудь стоящее.

Я опешил. Как? Запрещённый писатель – это не стоящее?

- Да знаю я этого гуся. Он у нас в школе физику преподавал. Никудышний был учитель. Никто у него ни черта не понимал. А сам – заносчивый, злой такой. Он у нас недолго был. А книжонку его про Ивана Денисыча я на зоне ещё по первой ходке читал, как же… Херня. Поверь моему слову, херня. Фальшивый он мужик. Ты «Калину красную» смотрел? Вто мужик искренне старался, а всё – не то. Но ведь – искренне. А этот – фальшивый. Пойдём покурим. А-а-а, не куришь… Молодец…

Не поверил я бывшему зэку...



Не поверил я тогда бывшему зэку.
Урод, думал я, уголовник, уракган… Если ты тупой, физики не понимаешь, так учитель виноват… По себе, уркагану, всех равнять… Запрещённый писатель не может не быть великим. Что Пастернак, что Булгаков. Да хотя бы и Ленина взять….

А благодушный урка рассказывал, между тем, что такое сизо и шизо. Объяснял, что такое кича, а что – параша. Как поднимают, как опускают. И какая будет жизнь на зоне, если попадёшь в петухи. Про законы и про понятия. И про отмороженных, которым закон не писан, это называл он беспределом. А мне ещё три пересадки. А денег в обрез. Пирожка не на что купить. А он по справке, бесплатно… Падла…

Только в другой электричке взялся я снова за чтение. И предстал передо мной неожиданно самодовольный беспредельщик.

«Я метал подчиненным  бесспорные  приказы,  убежденный,  что  лучше  тех
приказов и  быть не может. Даже на  фронте,  где  всех нас, кажется, равняла
смерть,  моя власть быстро  убедила меня,  что  я - человек  высшего сорта.
Сидя, выслушивал я их, стоящих по "смирно". Обрывал, указывал. Отцов и дедов
называл на "ты". Посылал их  под  снарядами сращивать  разорванные  провода,  чтоб  только  высшие  начальники  меня  не попрекнули. Ел  свое  офицерское масло с печеньем, не раздумываясь, почему оно мне  положено,  а солдату нет.»

Это он про себя, любимого…

«Заставлял  солдат  горбить,  копать  мне особые
землянки на каждом новом месте и накатывать  туда  бревешки  потолще,  чтобы
было мне удобно  и безопасно» .

И главное, как мой попутчик, равнял всех по себе. «Вот что с  человеком делают погоны». Искренне считал, что все такие же беспредельщики, как он.

Описывает и прямое мародёрство. Почти такое же «опущение», как на зоне. И это он ещё и в колонию не попал, и даже не подозревал, что попадёт. «Вдруг на  каком-то
партизанском комиссаре (из местного райкома)  увидели такой  как раз ремешок
- и сняли…»

Чем дальше читал я ещё три часа назад считавшегося мною великим и безупречным запрещённого автора, тем более приходил в ужас от его, как принято тогда было говорить, морального облика. Но добил меня чемодан.

«В  этом чемодане были мои офицерские вещи  и все письменное, взятое при  мне --  для моего осуждения. То есть,  как -- чемодан? Он, сержант,  хотел, чтобы я, офицер, взял  и нес чемодан? то есть, громоздкую вещь, запрещенную новым внутренним уставом? а  рядом с  порожними  руками  шли  бы  шесть  рядовых?  И --  представитель побежденной нации?
     Так сложно я всего не выразил сержанту, но сказал:
     -- Я -- офицер. Пусть несет немец».

Я уж не говорю о том, что «великий» не стесняется сказать, что нарушал устав. У меня не укладывалось в голове, как можно вообще воевать с чемоданом. Ну, генералы, полковники, понятно… Конечно, человеку надо куда-то положить грязные трусы. Но как идти в атаку с чемоданом? Этого я не понимал…

«Немец вскоре устал. Он  перекладывал чемодан  из руки в руку, брался за
сердце, делал знаки конвою, что  нести не  может. И тогда сосед  его в паре,
военнопленный, бог знает что отведавший только что в немецком плену (а может
быть и милосердие тоже) -- по своей воле взял чемодан и понёс.
     И  несли потом  другие  военнопленные,  тоже  безо  всякого  приказания
конвоя. И снова немец.
     Но не я.
     И никто не говорил мне ни слова».

Я подумал – брезговали…