Органолептика Души

- Здравствуй, душа… – мой герой взял в руки небольшую круглую банку из-под табака, оторвавшись, наконец, от созерцания редких ног, принадлежавших случайным прохожим улицы проб и открытий.
Фрамуга, по сути являвшаяся единственным окном и источником дневного света, дрожала на петлях, и утренний воздух едва поил комнату свежим росистым вином. Мой герой – почти что кавист – уже научился наслаждаться этим напитком небольшими глотками, предпочитая надуманную роскошь и покой незваной суете. Один раз некто споткнулся об открытую фрамугу: разбил стекло, наполнил воздух немузыкальными фразами, что, конечно же, нарушило духовное равновесие моего героя: заставило нервничать и переживать, менять стекло вдобавок, а это значит – звонить, покупать, встречать незнакомых людей… много всего неприятного, столь же некомфортного, как спать на изломе переплёта книжки-кровати в комнате со стеклянной вставкой в двери. С тех пор фрамуга закрыта. От чего, тем не менее, и теплее не становилось. От голого каменного пола подвального «пещерного» помещения холод лился рекой изобилия, словно то был не пол, а каток. Потому и сидел мой герой на кресле вместе с ногами, закутавшись в плед, замотавшись лиловым шарфом, чуть сгорбившись, нависши над столом, над которым мерно покачивалась небольшая электрическая лампа.
Шарф, к слову, был единственным цветным предметом, который кавист надевал. Всё остальное – серое да чёрное. Он удивлялся, что люди не считают эти цвета – цветами. А они удивлялись его шарфу, особенно столь странной манере заматывать им шею.
- Смотри, опять «висельник» идёт в свой подвал...
- Чем он там занимается?
- Репетирует?
- Готовится к путешествию в ад!
Они удивлялись и смеялись: цветочница, булочник, охранник филиала какого-то небольшого банка и дизайнер на втором этаже здания напротив – и мой герой слышал, но не понимал, иной раз смотрясь в зеркало, что не так с его опрятной лиловой петлёй.
А ещё ему нравилась девушка. Она часто сидела у окна чуть повыше и немножко левее того, где дымил сигаретой рекламный дизайнер, и играла на пианино. Да, он не видел само пианино, но чувствовал (по движениям плеч, осанке, посадке головы и её задумчиво-увлечённому взгляду) и слушал – представлял – с благоговейным смирением. И только после очередной элегии, сонаты или пьесы – возвращался к собственному столь же странному как и он сам труду.

- Здравствуй, душа...
Как всегда тишина – не ответит. Незрелые души молчат до поры, пока не научатся умело выражать свои мысли словами. Что иначе с людьми. Вы сомневаетесь, есть ли душа в человеке? И бывают ли люди без души? И то, и другое возможно. Некоторые люди не замечают, как сами выселяют свои души, заменяя алгоритмами, химическими формулами, бездумными словами, опять же. Другие эти души находят, но что с ними делать – не знают. Вот и приносят ему – кависту в лиловом шарфе – чтобы тот разобрался, исследовал душу, оценил её важность и «вкус». Хорошие души-то на вес золота. Так и раньше было, а уж сейчас, когда количество людей существенно возросло – и подавно. Рождение новой жизни – лотерея, в которой всё реже везёт. И если пол ещё можно определить, то душа – неведенье. Но что если кто-то потерял ценную душу? Вот и несут моему герою разные вещи – находки – в надежде, что где-то забилась в забытьи чья-то душа. Они ведь, «малыши», быстро привязываются к человеку и, будучи отринутыми, пугаются, прячутся в вещи прежним хозяином выброшенные: жмутся там, увядают, пока снова не станут незрелыми; а после, если их никто не найдёт, растворяются в плеве миров.

Заработок неплохой, но редкий. За ценную душу платят немало, но попадаются они очень нечасто. Сам Кавист (назовём его так, уж больно похожа на пещеру его тёмная комнатка) не ждал, когда ему принесут какую-нибудь вещь, и находился в личном постоянном поиске душ, в том числе и тех, чья ценность – для чёрного рынка. Он изучал людей: учился отличать тех, кто с душой, от прочих – их он называл «неполноценными». 

«Неполноценные» встречались повсюду. Кавист избегал их (по мере возможности), но, увы, являлся частью их мира; и, кроме того, многие из них были его клиентами. Это нормально – желать большего. Меньшие люди всегда надеются сыграть джек-пот. И всё бы ничего, если бы самому Кависту их желанья доставляли удовольствие. Но выживать в мире людей – не то же самое, что потягивать односолодовый скотч у камина. И даже редкий талант (каким, безусловно, обладал мой герой) приходилось продавать за гроши.
Впрочем, зависит от души…

Иной раз, разобравшись в природе души, мой Кавист сомневался: стоит ли продавать её тем, кто (разве только) способен испортить её. Он видел немало людей – и не верил, не верил в то, что они способны создавать. Для одних он очистил от пыли забытого гения, но их громкая неуверенность заглушила его юный талант. Другим Кавист раскрыл смекалистого игрока, в чьих силах было стать умелым спортивным стратегом, однако нынче он лишь содержал магазин рыболовных снастей, по вечерам устало сражая друзей в домино за бутылкой портвейна. Третьим…
Он редко встречал их – тела его душ; боялся их встретить, ибо знал: этот мир превратился в огромный котёл – мешанину без смысла и цели. Заваривать душу – так стухнет. Почти как колодцы Невы.

Но та девушка – за пианино – была исключением.

Только ради неё мой Кавист перебрался в прогнивший подвал, променяв его на небольшую квартиру недалеко от залива. И он не грустил о решении: улицы города влекли сильнее морских горизонтов, где раньше бродил по ночам в перламутровых снах. Одно здание неподалёку от его «подвальной каюты» даже напоминало ему волны – в спектре дождей – вибрирующее бархатной пеной, впивающееся острыми валами в серые стены небес, падая бронзой на каменистую тину.   
Та девушка была его возлюбленной душой – той самой, что, спустя безумство времени, он смог открыть тропу к развитию – вознесению над миром людей. Ещё тогда, когда один из незаконных торговцев принёс ему маленькую камею с изображением феи, он сразу проникся таинственной нежностью к той, кто пряталась внутри неё. Волшебную фею Кавист назвал своей Музой и долгими вечерами шептался с ней об искусстве, о мире, о жизни, иногда советуясь о той или иной душе. Музе нравился лиловый шарф, он точно знал это; а она слышала, что он – без ума от Шопена: и так сильно хотела сыграть, насладить слух возлюбленного. И просила о теле…

Он, влюблённый в неё, искал тех, неспособных испортить столь важную душу, что хотела играть для него. Спустя годы – нашёл. За то время, что Кавист и Муза пробыли вместе, они поняли – они предначертаны друг другу; и ей хотелось приласкать его, испить желанных губ. Она просила о теле, чтобы играть для него. Она просила о теле, чтобы целовать его. Он – среди многих обычных, «неполноценных» – нашёл тех, кто сможет раскрыть её душу: не загубит прекрасный цветок. Открыл ей мечту… погрузившись в тяжёлое горе. Потеряв…

Время шло. Он всё так же смотрел на предметы, извлекал души, продавал за гроши, коверкая судьбы. Всё меньше прислушивался к их тихим шептаньям, мечтам… Хотел только слышать её – свою Музу – игравшую Шопена (бесспорно, он знал) в том доме напротив, за окном. Словно птица – узница клетки – чьё сладкое пение терялось в обертонах улиц и низком гуле проспектных ветров.

Силясь услышать – всё больше – Кавист терял хватку; и души, вскрытые, словно консервные банки, выдыхались и гнили в углах. Вот и новый заказ на сегодня – «табачный юнец» – был готов разделить эту участь. Но вдруг, Кавист увидел во фрамуге, как девушка встала – собралась куда-то идти. Вздрогнув, так долго ждавший этого мгновения, мечтавший, что она сойдёт на городские мостовые (словно ангел, вырвавшийся из немой тюрьмы), он наспех набросил пальто (заткнув табачную банку в один из карманов) и бросился прочь – через дверь – на дождливый проспект. Случайно он хотел столкнуться с Музой, надеясь, что она его узнает – вспомнит, поцелует, как желала, но…

- Следите за собой, вы не слепой, а так только слепые ходят! - грубо отрезала девушка странному парню в лиловом шарфе, внезапно столкнувшемуся с ней у входа в метро.
- Но, Муза, ты не помнишь меня? – виновато, но с той же надеждой, он смотрел на белокурую девушку, красивую, как древнее божество, правящее судьбы каблуками – на земле.
- Чёртов дурак! С чего мне тебя помнить? Ты даже имени моего не знаешь, так я и подавно! – девушка двинулась прочь.
- Но, а как же Шопен? Вечера, что мы пробыли вместе?
- Шопен? Это тот недоумок, отравивший мне жизнь? Одна нелепая мелодия в детстве – и теперь каждый день разучивай эти надоедливые ноктюрны. Пойди лучше, проспись! Не знаю я тебя. А Шопена и знать не желаю! Сегодня последний экзамен, и после – свобода. Наконец буду делать только то, что сама захочу!
- Ты не любишь Шопена?
- С чего бы! Я вообще не люблю музыку! Только для родителей и стараюсь. Вот закончу музыкалку, пойду на журналиста, стану редактором модного журнала. Шопен то, Шопен это! Кто надоумил их заставить меня заниматься этой ерундой!

Муза ушла, исчезнув в зеркалах метро. Кавист застыл, забывшись в терпкой грусти. Вокруг – всё так же – плыли толпы, и дома, охваченные моросью дождя – серые волны, рассечённые о рифы – посмеивались тихо над его судьбой, затягивая шарф на тонкой шее.
Едва дыша, едва живой, Кавист добрёл до своего подвала – и там упал, задушенный лиловою петлёй. Он вспоминал, как Музе нравился Шопен; как ласково она ему его играть мечтала…

«Она – не Муза. Это просто сон. Кошмар. Ещё одна невинная душа сломалась в мире. Зачем я вижу их? Зачем вскрываю? Продаю? Чтоб стать как все? А что, если не сон? Единственная жизнь, которую хотел узреть живой – сам погубил, столь ревностно вмешавшись в её мир. Наставил тех, кто её взрастил, тому, как сам мечтал, уверовав – что таковы её желанья. Но всё не так… что делать мне теперь? Снова бездумно продавать огни надежды? Душа, что в жизни я хотел познать, сломалась, прекративши быть душою. И я лишь только помешал ей стать собою…»

Спустя несколько недель заброшенный подвал вскрыли и обнаружили тело. Пострадавший скончался от эпилептического припадка в связи с нехваткой воздуха – от удушения чудаковатым лиловым шарфом. Вдобавок, фрамуга была закрыта. Запах стоял отвратительный. Или, как написали в полицейском отчёте – гнилой. На столе нашли банку из-под табака и предсмертную записку, на которой слабеющей рукой был начертан адрес и просьба – «Передать Музе». Не совсем завещанье, но всё же. По адресу оказалась белокурая девушка из здания напротив, которая в ответ на рассказанную историю лишь отрезала: «Не курю!», и захлопнула дверь, отказавшись от «посмертной» посылки.

Дело было закрыто, означено самоубийством. Банка из-под табака, в итоге, поселилась на одном из мусорных кладбищ. Пока её не нашёл один из потерявших душу странников улиц, принявший с радостью в дар это безумное мастерство – видеть души других. Он не знает пока, но закончится так же. Если не поймёт одну вещь: он сам себе Муза. Не стоит искать себе Музу в других. 

- Здравствуй, душа. Не тушуйся. Скурю тебя нежно…


________________
________________

комментарии от автора
________________
________________

*Кавист. Специалист по винам, должный знать о винах всё от вкусовых особенностей букетов до нюансов пития (температура подачи, тип бокалов, etc.) и сочетания с блюдами.

*Банка табака. Прототипом послужила банка английской латакиевой смеси Peterson Old Dublin, отчасти вдохновившая к рассказу.

*Улица проб и открытий. Оригинальное действие рассказа происходит на улице Марата (Санкт-Петербург) недалеко от станции метро Маяковская (на Невском Проспекте). Там же находится высокое здание, словно плывущее по волнам во время дождя.   

*Данный рассказ (несмотря на то, что закончен в 2012-м) завершает Гротески 2006-2011 годов, открывая новый современный "драконий" год творчества. Увидимся на страницах...