Е. Д. Жижиков

Моя жизнь сложилась так, что вот уже много лет я умудряюсь выживать практически без всяких средств к существованию. Город, в котором мне довелось жить, никогда не покидают туман и зябкая сырость. Тело мое вечно терзают холод и усталость, так как у меня нет иного приюта, кроме угла под мостом; одежда моя, а вернее то, что от нее осталось после крайне длительной носки, практически не защищает меня от пронизывающего ветра и влажного воздуха, и даже небо отказывает мне в счастье теплого солнечного дня. Раньше, когда вид мой не был так жалок и отвратителен, я предпринимал усердные попытки хоть немного улучшить свое положение, но физический труд отбирал слишком много сил, восстановить которые, получая столь мизерные гроши, не представлялось возможным, а на лучшую работу рассчитывать не приходилось.
Нынче я потерял всякую надежду, полностью вверил себя воле провидения и озабочен лишь муками голода.
«Ах, если бы я хоть раз мог вволю наесться горячей еды – ни ветер, ни сырость уже не страшили бы меня!» - думая так, сегодня, я, как и во всякий полдень, стоял у витрины продуктовой лавки в центре города. Рассматривая еду за стеклом, я ощущал, как внутренности свело спазмом.
Колокола городского собора пробили двенадцать. «А вдруг он не придет?» - поражает меня ужасная мысль, от которой я весь холодею, а желудок съеживается, протяжно стонет и мне кажется, что он в тоске начинает пожирать самое себя.
Но вот из толпы возникает знакомая фигура и останавливается возле меня. Мужчина лет за сорок, крепкого телосложения; хорошо, но сдержанно одет; в руках, обтянутых безупречно чистыми перчатками, трость, а на голове с коротко подстриженными волосами как влитой сидит дорогой цилиндр. Изо дня в день я вижу его круглое, старательно выбритое, с темными аккуратными усами, мясистым носом и цепким взглядом небольших глаз лицо в одно и то же время. Он коротко кивает мне и, жестом пригласив следовать за ним, направляется вверх по улице. Привычно покоряюсь. Мужчина двигается динамичным решительным шагом и я, изможденный и сломленный житейскими невзгодами, еле поспеваю за ним. Время от времени отстаю настолько, что вижу лишь его колышущийся цилиндр. Тогда мужчина останавливается и ждет меня. Через некоторое время ему это надоедает и он берет меня под руку. К этому времени я так устаю, что переставляю ноги с явным трудом.
Вот, наконец, мы у хорошо знакомого мне дома. Зайдя в темный подъезд и поднявшись на второй этаж, мой спутник отпирает одну из дверей и впускает меня в комнату. Помещение это я знаю лучше чего-либо на свете, каждый день я жду, когда окажусь тут, ибо быть здесь значит жить еще один день, но, поверьте, каждый раз, когда я переступаю порог, я желаю убежать, скрыться от этого человека и больше никогда не бывать в этом месте.
Однако, я не предпринимаю попыток к бегству, так как обессилен и едва дышу. Сделав пару шагов в глубь помещения, падаю на стул, стоящий у двери, и опираюсь локтями на голый деревянный стол. Напротив двери белеет окно, пропускающее в комнату мутный свет. Слева от окна в стене одиноко выступает раковина рукомойника. В глазах моих темно от усталости, в ушах шумит, но когда я немного прихожу в себя, то начинаю узнавать предметы, что неизменно находятся на старом столе: спиртовая горелка, сковорода, тарелка, вилка, нож и солонка.
Тем временем мужчина принимается за работу. Он выкладывает из карманов своего дорогого пальто два белых куриных яйца, кусок хлеба, коробок спичек, таблетку сухого спирта, бинт и флакончик антисептика. Затем он снимает перчатки и цилиндр, верхнюю одежду вешает на платяной крючок.
Наблюдая, как мужчина тщательно моет руки и протирает их дезинфецирующим раствором, я начинаю ощущать обострение голода до невероятной степени, я чуть не теряю сознание от предстоящего мне. Человек подходит ближе и помогает стянуть изношенные вещи с моего торса, обнажая худое тело, перебинтованное в районе талии. Он снимает повязку и начинает протирать мои бока чистым кусочком бинта, увлажненным антисептиком. Я не желаю опускать взгляд вниз, я запрещаю себе это, но через мгновение уже содрогаюсь от вида моего собственного тела, о котором я обычно упорно избегаю думать, но от которого теперь, я знаю, у меня не найдется сил отвести глаз до тех пор, пока незнакомец не окутает меня чистым бинтом. На короткое время мужчина отворачивается от меня, чтобы зажечь горелку, поставить на нее сковороду, взять нож и тоже обеззаразить его. Я не успеваю опомниться, как мне наносят один точный порез, срезав неширокий ломоть жира с правого бока. Еще несколько мгновений я тупо наблюдаю, как мужчина умело останавливает кровь на свежей ране, промывает предыдущие еще не зажившие. Потом он чрезвычайно ловко перевязывает меня. Как только последний конец бинта оказывается закреплен,  я будто бы просыпаюсь от страшного странного сна.
Теперь все мое внимание приковано к шипящему на сковороде моему собственному жиру. Состояние мое в эти мгновения я не сумею описать, сколько бы ни старался: меня мутит, мне хочется облегчиться при помощи рвоты, так как мозг мой не в силах переносить зрелища топления этого кусочка трепещущего сала с поджаренной нежной кожицей, но в желудке пусто, а что-то другое, сильнее меня и моего отвращения, ежесекундно наполняет мой рот обилием слюны. Когда же мужчина вбивает в сковороду два яйца, я, кажется, весь превращаюсь в зрение и обоняние. К моменту, когда мне подают яичницу с кусочком хлеба, я весь дрожу, будто в лихорадке, все тело мое покрыто испариной. Я желал бы одним разом слизать со стола еду вместе с тарелкой, но строго-настрого запрещаю себе это. Ранее я так и делал, и это только вредило мне: все равно я не мог полностью насытиться предложенным мне количеством съестного, но, проглотив его сразу, я не ощущал вкуса, будто и не ел вовсе. Поэтому теперь я ем крайне медленно, низко склонившись над тарелкой, чтобы ни одна крошка не упала на пол, отламывая дрожащими руками крохотные частицы хлеба и отделяя от яичницы кусочки, по величине не более копеечной монеты. Закрыв глаза, упорно жую до тех пор, пока во рту ничего не останется и я не пойму, что попусту скрежещу зубами. Мужчина все это время стоит подле меня и молча смотрит. Как бы  медленно я ни ел, с каждым разом уменьшая объем еды, отправляемый в рот, тарелка неумолимо пустеет, и вскоре на ней остаются лишь кусочек моей кожи с остатками жира и разводы потекшего желтка. Я тщательно промокаю последним ломтиком хлеба желтизну и, жуя, пытаюсь во всех подробностях запомнить вкус. Далее осматриваю стол, собираю на палец немногочисленные крошки и тщетно пытаюсь ощутить их во рту. Все, более ничего не осталось, кроме поджаренной частицы меня самого. Замираю, прислушиваясь к ощущениям в животе. Голод не исчез, но тело, получив немного энергии, оживает. Я ободряюсь и быстро отодвигаю от себя тарелку, боясь не устоять и съесть то, что на ней осталось. После смело смотрю в глаза мужчины, встаю из-за стола и принимаюсь с как можно более независимым и равнодушным видом одеваться. Мужчина ухмыляется и, ни слова не говоря, отпирает дверь.
Идя по улице, думаю о том, что я не совсем еще пропал, если мне до сих пор удается сохранять остатки гордости, отказываясь от того последнего омерзительного куска в моей ужасной трапезе. Далее я начинаю предполагать, кто этот мужчина и почему он делает такие странные вещи, я ощущаю презрение к нему, и даже некоторое превосходство, ведь мое положение безвыходно, и только это толкает меня участвовать в столь тошнотворном деле. Да, я изо всех сил занимаю свой ум разнообразными мыслями, стараясь ни на минуту не останавливать их галоп. Я боюсь, что когда все мои предположения и суждения закончатся, я останусь с тем одним вопросом, существование которого в моем мозгу я не желаю признавать. Я холодею при малейшей заминке в течении моих рассуждений: я боюсь, что спрошу себя: «Что же будет со мной, когда мужчина срежет с меня последний ломоть жира, ведь новый на мне не появляется?»