Глава 16. Сельскохозяйственные промыслы

Глава 16.  Сельскохозяйственные промыслы.

1.Пчеловодство.

Пчеловодство являлось одним из самых процветающих промыслов нашего района.  Его продукция не только заменяла сахар в меню обычной крестьянской семьи, но и всегда имела высокий, устойчивый спрос на рынках Приморья.  Мёд охотно покупали кондитеры Владивостока, а воск – приезжие торговцы и монахи местного приморского монастыря (Меньшиков А. Материалы по обследованию крестьянских хозяйств Приморской области.  Саратов, 1911. Т.4. С.419).  Цены на эти продукты постоянно росли (В 1908 году пуд мёда стоил 6 рублей, а воска – 14 рублей. (РГИА ДВ Ф.702. Оп.5. Д.205. Л.475)  В 1910 г., соответственно, 5 - 6 и 16 рублей (угловчане продавали мёд по 6 - 10 рублей, а воск - по 16-18 рублей) (Меньшиков А. Материалы по обследованию крестьянских хозяйств Приморской области. Саратов, 1912. Т.4. С.425).  В 1915 г. - 8 - 10 и 22 рубля. (Обзор 1915 года в сельскохозяйственном отношении. Владивосток, 1916. Л.179)).  Параллельно с ними росло его производство (Медосбор сильно зависел и от капризов неустойчивого приморского климата, испытывая значительные колебания по годам.  Холодные, дождливые весны 1909 и 1910 годов не способствовали цветению липы и, потому, пчеловодство в эти годы было непроизводительным. (Меньшиков А. Материалы… Т.4. С.419)) и число пасечников в ближайших к городу сёлах и деревнях (В 1906 году в Угловом, Кневичах и Кролевце было 13 пасечников (РГИА ДВ Ф.702. Оп.3. Д.302. Л.332-333), а в 1910 г. – уже 37. (Меньшиков А. Материалы… Т.2. С.96)), а также - количество ульев (В 1897 году в этих сёлах имелось лишь 8 ульев, в 1902 г. – 21(РГИА ДВ Ф.1. Оп.4. Д.2173. Л.8), в 1906 г. – 1200 (РГИА ДВ Ф.702. Оп.3. Д.302. Л.332-333), в 1909 г. – 1336 (и еще 35 – в Суражевке) (Данные экономического положения крестьянского населения Приморской области в 1909г. С.221), в 1910 г. – 1113. (Меньшиков А. Материалы… Т.2. С.96)).  По данным приморской областной статистики, в Южном Подгороднем районе пчеловодством, среди старших возрастных групп населения, занималось в 1910 году около 25 % домохозяев (Приморская  область  в  сельскохозяйственном  отношении (очерк  по  материалам  основного  статистического  обследования  сельского  населения  Приморской  области).  Владивосток,  1913. С.20).

Первым освоил это занятие кто-то из жителей Углового ещё в 90-е годы позапрошлого века.  На 1 января 1897 года в нём уже было 22  улья (РГИА ДВ Ф.702.  Оп.5.  Д.576. Л.34).  Затем, пчеловодство в Угловом несколько лет подряд постепенно затухало, пока не прекратилось совсем (К началу 1898 года вУгловом было 8 ульев (Переселенческое и крестьянское дело в Южно-Уссурийском крае.  Отчёт о командировке чиновника особых поручений переселенческого управления А.А. Риттиха (с приложениями). СПб., 1899. С.128), а пять лет спустя осталось лишь пять.( РГИА ДВ Ф.1. Оп.4. Д.2173. Л.8)).  Новое рождение оно, по свидетельству А.Меньшикова, переживает в 1905 году, когда несколько колод с пчёлами было куплено угловцами на станции Надеждинской у какого-то железнодорожного мастера (Меньшиков А. Материалы… Т.4. С.422).  Там же, пятью годами ранее, получили своих пчёл и кневичане (Там же. С.419). 

Что же касается Кролевца, то данные Меньшикова здесь опять расходятся с более ранней статистикой.  Меньшиков пишет, что ульи сюда были, сначала, завезены со станции Надеждинской в 1904 году (Там же. С.425).  Статистика же утверждает, что 10 ульев там стояло, как минимум, за два года до указанной даты (РГИА ДВ Ф.1. Оп.4.  Д.2173. Л.8).  Думаю, последнее выглядит значительно убедительнее.  К 1909 году имелись пасечники и в селе Суражевке (Данные  экономического  положения  крестьянского  населения  Приморской  области  в  1909 г. С.22). 

Первые пчёлы в наши края были завезены переселенцами с Черниговщины, поэтому все названия, применяемые в этом промысле, оставались украинскими.  Ульи, например, называли колодами, причем в самом прямом смысле этого слова.  Их выдалбливали из толстой деревянной чурки, шириной не менее 80 сантиметров и длиной около полутора метров.  Сбоку, в нем устраивалось удлиненное прямоугольное отверстие (должея или колозня) размером, примерно, 60 на 15 сантиметров, которое закрывали куском дерева такой же длины и ширины, в свою очередь прижатым широкой доской на деревянных гвоздях.  Сверху такой улей накрывали берёзовой, липовой или еловой корой и досками.  Колоду можно было ставить или ложить, откуда и произошло другое украинское название улья – лежень.  Мёд из колоды можно было добыть, только уничтожив находящихся внутри пчел (Зеленин Д.К.  Восточно-славянская этнография.  М., 1991. С.111). 

Самые первые рамочные ульи, имевшие значительно большую производительность и позволявшие сохранять пчелиные семьи, появились в Приморье только в 1900 году.  В 1909 году инструкторами по пчеловодству был проведен инструктаж по их применению среди крестьян.  С этого времени они появляются повсеместно (Беликов В.  Животноводство в приморских условиях // Советское Приморье. 1925. № 1 – 2. С.55).  У нас первыми освоили их тоже пчеловоды Углового.  К началу 1911 года у них было уже 42 таких улья из 294-х.  Тогда же появился первый рамочный улей и в селе Кневичи (Меньшиков А. Материалы… Т.2. С.96).  Дольше всех упорствовали в приверженности к дедовским методам кролевчане, но и они вскоре освоили новую организацию пчелиного хозяйства. 

Первые соты принято было вырезать в один из праздничных летних дней.  Обычно, это был Ильин день (20 июля), 1-й Спас (1-го августа) или 2-й Спас, Преображение Господне (6 августа).  Мёд из сотов крестьяне удаляли, как правило, самотёком, разлаживая их в специальных помещениях (медовых банях) на решетах, под которыми находились широкие корыта. 

Пустые соты затем растапливали и, ещё горячими, закладывали в воскобойницы – деревянные приспособления для выбивания воска.  Такое оригинальное название было дано не случайно.  Воск действительно выбивали, заколачивая в зазоры деревянные клинья и сжимая, таким образом, две установленных внутри устройства толстых деревянных доски, между которыми и помещался мешок с воском (Зеленин Д.К.  Восточно-славянская этнография... С.112).
Зимой пчёл хранили в специальных помещениях – омшаниках, имевших вид полуземлянок, хорошо защищенных от сырости и стужи.  Они находились, обычно, в задней части двора домохозяина – пчеловода.  Там же, во дворе, весной расставлялись улья перед вывозом на лесную пасеку (Меньшиков А. Материалы… Т.3. С.64). 

Сегодня известны имена лишь немногих пчеловодов того времени.  К сожалению, это только угловцы.  В 1908 году ими были Лука Иванович Чубреев, Степан Демидович, а также Степан и Николай Степановичи Калиновские, Семен Семенович Нестеренко, Андрей Максимович Алексенко, Георгий и Иосиф Петровичи Ерковец–Ерченко, Петр Андреевич Корявцев (по другим спискам – Корявец) (РГИА ДВ Ф.702. Оп.5. Д.205. Л.475).  По другим селам таких данных нет.

2. Охота.

Первым об охоте в наших местах рассказал в своей книге «Записки полярника» уроженец села Углового Никита Никифорович Лях.  Приведу лишь несколько наиболее красочных строчек этого рассказа: «За поскотиной сразу же начинались сопки и почти нетронутая тайга….  По утрам до села долетал рёв изюбрей, а дикие свиньи и козы выходили прямо к нашим огородам.  В окрестностях водились пятнистые и северные олени, соболь, белка. 
Километрах в пяти от Углового, за Соловейцевым ключом начиналась знаменитая Тигровая падь.  Немудрено, что сельским хозяйством угловцы почти не занимались – оно здесь было невыгодно.  Многие промышляли охотой….  Я все свободное время отдавал охоте.  Сначала с отцом стрелял уток, фазанов, гусей, позднее с дядьями ходил на зверя, а то и один забирался с винтовкой в тайгу, в Тигровую падь.» 

Не менее яркое описание здешнего таежного мира оставил и Борис Криволапов, в статье, напечатанной в газете Выбор 26 марта 1991 года: «В окрестностях сёл водилось много непуганой дичи.  Фазаны, рябчики подлетали к самому человеческому жилью.  Особенно много их было в пору сенокоса, когда свежая солома скирдовалась и манила разжиревших фазанов оставшимися от обмолота спелыми овсяными зернами.  Не в диковинку было встретить на лесной тропе диких свиней, косуль, или даже изюбра.  А пойманными в силки дикими козами нагружали телеги и живыми везли в села.  По деревьям, как кошки шастали рыси.  Из теплых медвежьих шкур шили жители себе и на продажу шапки….   Так было в начале века.»

Но это всё беллетристика, в принципе допускающая некоторые преувеличения.  А вот что говорит по этому поводу дотошная сухая статистика 1909 года: «В селе Угловом было убито на охоте 8 коз и 2 кабана, в селе Кролевец – 10 оленей и 30 коз.» (Данные  экономического  положения… С.36)  При чтении же статистических материалов 1910 года мы узнаем, что в Кролевце этим промыслом занималось 9 семей, а в Угловом - только одна (Меньшиков А. Материалы… Т.2. С.343).  Тот, кто с самого начала читал эту главу уже догадался о ком, в последнем случае, идёт речь.  Конечно, это семья Ляхов.  В 1910 году они получили (официально) от названного промысла доход в размере 100 рублей (Там же). 

Немало охотников имелось тогда и в Шевелёвке (10 семей) (Там же. Т.5. С.456).  Документы донесли до нас упоминание только об одной семье этой деревни – отце и сыне Ермаковых – Матвее и Алексее (РГИА ДВ Ф.1. Оп.7. Д.1514. Л.197).  Со слов старожилов известны также Ткаченко и Хатынец (Воспоминания  Т.Н. Певчук. Архив Историко-краеведческого музея г.Артема (ИКМА)).  В Кневичах охотников не было и это вполне объяснимо.  В тех краях, откуда приехало подавляющее большинство его населения, крестьяне имели об этом промысле самое смутное представление.  В Кролевце специалистами по части охоты считались братья Буренки (Воспоминания  Ф.Ф. Гавриленко. Архив ИКМА) – выходцы из семьи старожилов деревни Майхэ.  Фамилии других охотников неизвестны. 

Основным орудием охоты крестьян были винтовки Бердана, выдававшиеся первым жителям новых деревень сразу после переселения, для защиты от зверей и хунхузов.  Впрочем, имелось у некоторых и более современное оружие.  По официальным данным, в 1911-1912 гг. на руках у русского населения Никольск – Уссурийского уезда, куда входила и Кневичанская волость, помимо 1369 берданок, числилось 860 револьверов, винчестеров и других нарезных стволов (РГИА ДВ Ф.1. Оп.7. Д.1229. Л.4). 

Относительно небольшое количество охотников, при таком обилии оружия в деревнях, объясняется, по-видимому, не только отсутствием соответствующих навыков у большинства пребывающих сюда на жительство крестьян, но и значительным снижением численности диких животных как в результате их усиленного отстрела в предыдущие годы, так и в следствии быстрого сокращения площади лесов при параллельном расширении территории, охваченной сельскохозяйственной деятельностью  поселенцев.

Надо сказать, что все охотники тех лет были великолепными стрелками.  Майхинские Буренки, посещая Кролевец, иногда устраивали здесь показательные стрельбы для развлечения молодежи.  Фёдор Фёдорович Гавриленко, со слов своего отца–первопоселенца рассказывает, что с нескольких десятков шагов они попадали в лежащую бутылку таким образом, что пуля, пройдя через горлышко, вышибала дно бутылки не задев ее стенок. 
М. Пришвин, побывавший в наших краях в 1931 году, описал в своей книге другой случай, рассказанный ему одним из старожилов: Знаменитый местный охотник и браконьер Кочергин, приходя на какой-нибудь праздник, бывало, показывал цирковое представление: пулей, выпущенной из своей винтовки, разбивал стоящий на голове брата стакан с водой (Пришвин М.М. Дорогие звери. –Владивосток, 1971. С.42).  Многим здешним охотникам немало пригодилось их умение в трудные годы гражданской войны.

3. Пантовое  оленеводство.

Точной даты появления в наших местах пантового оленеводства пока не известно.  Его основание связано с именем Михаила Федоровича Патюкова, о котором уже было немало сказано в 4-й главе.  Когда именно начал он разводить оленей тоже не совсем ясно.  Согласно исторической справке отдела Дальневосточного филиала Академии наук СССР «кулацкое хозяйство Патюкова», на базе которого был организован оленеводческий совхоз Силинский, существовало здесь с 1912 года (Трест  Дальзверопром.  Владивосток,  1985. С.4).  Если оставить в стороне время основания самого хутора Патюкова, то эту дату можно, видимо, считать близкой к истине.

А теперь, короткая справка для тех, кто мало разбирается в данном направлении животноводства.  Панты – это мягкие, находящиеся в стадии роста и потому ещё наполненные кровью рога пятнистого дальневосточного оленя, покрытые тонкой нежной кожицей с бархатистым ворсом.  Они употребляются в тибетской медицине для приготовления лекарств, восстанавливающих силы человеческого организма (Абрамов К.Г. Пятнистый олень. Элементарные сведения по пантовому оленеводству. Владивосток, 1930. С.5). 

В Китае и Индии, куда вывозились тогда панты, их ценили очень высоко (В 1929 году за 283 пары пантов дали около 110 тысяч рублей. (Абрамов К.Г.  Пятнистый олень. Элементарные сведения по пантовому оленеводству. Владивосток, 1930. С.25)  В то время, по мнению академика Струмилина, рубль примерно соответствовал половине твердого царского рубля 1913 года.  Следовательно, каждая пара этих пантов стоила бы в 1913 году, в среднем, около 200 рублей.  В Японии, в 1931 году, за одну пару пантов давали до 1000 золотых иен. (Пришвин М.М. Дорогие звери. Владивосток, 1971. С.42)).  М.Пришвин в своей книге «Дорогие звери» (С.42), описал случай, как некий крестьянин–браконьер, всего два раза съездивший за пантами на остров Аскольд, на вырученные от их продажи деньги купил лошадь, корову, все орудия земледелия, хозяйственную утварь и выстроил хороший просторный дом (В 1915 году дойная корова стоила 60-80 рублей, рабочая лошадь – 50-100 рублей, плуг – 30-40 рублей, а постройка дома из дарового леса обходилась примерно в 200 рублей. (Обзор 1915 года... С.180)). 

Первоначально панты добывали исключительно охотой и не случайно, что именно охотники–промысловики, отлично знавшие привычки и образ жизни дикого оленя, стали первыми оленеводами Приморья (Абрамов К.Г. Пятнистый олень… С.25).  По мнению К.Г.Абрамова, пионерами крестьянского пантового оленеводства можно считать старожилов сел Шкотово и Сучан, которые заимствовали это дело у китайцев–звероловов.  Последние издавна промышляли животных лудевой (ямами–ловушками на зверинных тропах) и оставшихся в живых оленей-самцов не убивали сразу, а помещали до пантовки в особых изгородях при своих фанзах. 

Первым звероводом, начавшим промышленное разведение оленей в неволе считают Семена Яковлевича Поносова, который на своей заимке в районе Шкотова огородил в 1867 году небольшой участок леса изгородью из ивовых прутьев и выпустил туда несколько пойманных им самим или выкупленных у других охотников оленей.  Эта заимка стала, как бы, первой научной лабораторией, в которой отрабатывались основные принципы пантового оленеводства в Приморском крае.  Со временем, он стал содержать там в неволе не только быков, но и маток, способствуя размножению стада.  Молодняк выращивался, после чего совершался отбор лучших производителей.  Отстрел теперь производился только с хозяйственным расчетом, в том числе, и для улучшения качества стада (Там же. С.20). 

Вскоре, у Поносова появилось немало последователей как среди крестьян, так и в кругу местных крупных землевладельцев, имевших значительно большие возможности для развития такого типа хозяйства.  Лучшими среди них можно назвать М.Янковского, построившего загородку для оленей на своих угодьях в 1897 году (Беликов В.  Животноводство… С.41), и его сына Юрия, унаследовавшего это владение (Абрамов К.Г. Пятнистый олень… С.20) и создавшего на нем первый в Приморье олений парк. (Оленеводческое хозяйство Янковских было создано на, большей частью, арендованной ими территории п-ва Сидими (ныне – п-ов Янковского).  Парк был создан в 1908 году и отгорожен от остальной части полуострова проволочной оцинкованной сеткой. (Беликов В.  Животноводство в приморских условиях // Советское Приморье. 1925. № 1 – 2. С.41))

Оленеводческое хозяйство Патюкова создавалось, таким образом, не на пустом месте.  Еще работая лесным объездчиком Сучанского участка в 1885 – 1890 годах, он мог наблюдать первые опыты оленеводства в питомниках Поносова и его последователей среди местных крестьян.  Имел Патюков возможность следить за их опытами и позднее, часто бывая в селе Шкотово по делам своего хозяйства.  Не мог он не знать и об обширных оленниках Старцева на о-ве Путятин и Шевелева, на мысе Кангауз. 

Первоначальная площадь патюковского оленьего парка не превышала, по-видимому, 50 десятин собственной земли.  С самого начала он был обнесен 3-хметровой металлической сеткой из толстой проволоки с крупными ячейками (размером 10 на 10 сантиметров).  По словам одного из старожилов п.Оленьего Анатолия Дмитриевича Локтионова, она тянулась от стоявшей на берегу усадьбы Патюкова, по примыкавшей к ней сопке, примерно до второй её вершины, а затем пересекала ручей и, задевая край ближней к реке сопочки на другой стороне ложбины, вновь выходила к р.Майхэ.  Вместе с оленями в огороженном парке паслись также несколько хозяйских коров и лошадей (Воспоминания  А.Д. Локтионова. Архив ИКМА). 

Панты в хозяйстве Патюкова, по утверждению всё того же А.Д.Локтионова, первоначально добывали путём убийства оленей.  Позже был изобретен более экономный метод, когда олени загонялись в узкий проход, где была вырыта яма, накрытая крупноячеистой сеткой.  Олень проваливался ногами в яму, но повисал брюхом на сетке, после чего на него сверху садился рабочий и отпиливал панты.  Обо всём этом, якобы, рассказывал Локтионову сам Патюков, когда неожиданно появился здесь вскоре после окончания Великой Отечественной войны. 

Этот рассказ старожила, в достоверности которого пока нет оснований сомневаться, позволяет предположить более раннюю дату начала разведения в хозяйстве оленей, чем указано в справке ДВФАН СССР.  Во всяком случае, к 1912 году Поносовым уже был изобретен панторезный станок, применявшийся во всех оленеводческих хозяйствах Приморья, следовательно никакой необходимости убивать драгоценных оленей или изобретать примитивные приспособления для срезки пантов тогда не было.  Позднее, вероятно перед самой революцией или к началу 20-х годов, М.М.Патюковым был сконструирован собственный, ещё более совершенный панторезный станок.  По мнению первого историка пантового оленеводства К.Г.Абрамова, в последние годы НЭПа ему не было равных во всём Приморье. 

Действовал станок следующим образом:  Олень, теснимый сзади в узком коридоре человеком с большим деревянным щитом, волей-неволей вынужден был зайти в приготовленный для него станок.  Затем, особым приспособлением из двух рычагов, соединенных штангой приводились в движение так называемые крылья, т.е. доски, обшитые кожей, которые аккуратно подхватывали оленя за бока, не давая ему упасть вниз, когда проваливался пол в станке.  После этого воротом поднимали деревянный колпак, до того момента скрывавший происходящее внутри от людских  глаз, а потом накидывали на шею оленя закрепляющий голову ремень. 
Мягкие панты срезались тремя – четырьмя движениями пилки.  Затем, на кровоточащие коронки накладывалась марля с карболкой, расстёгивался ремень, разводились крылья и олень, упав на дно, тут же пулей вылетал на свободу (Абрамов К.Г.  Пятнистый олень… С.25)). 
Более подробно весь процесс, как и жизнь оленей в парке совхоза «Майхэ» (теперь Силинский) были описаны М.М.Пришвиным в книге «Дорогие  звери» в 1931 году. 
Срезка пантов производилась в период пантовки оленей–самцов, разгар которой приходился на июль (Пришвин М.М. Дорогие звери... С.51).  Чтобы рога приняли свой товарный вид, лучшие специалисты варили их, не доводя до кипения, в большом чугунном котле на медленном огне.  Это была очень ответственная операция.  Малейшее отклонение от нужной температуры могло привести к растрескиванию пантов и безнадежной порче этого ценного продукта (Воспоминания  А.Д. Локтионова…). 

Оленье стадо Патюкова, первоначально, не могло быть большим.  Его расширению препятствовали размеры самого хозяйства.  Позже, ему удалось, по-видимому, приобрести ещё, как минимум, один участок, примыкавший к первому с запада и естественным образом замыкавший собой всю верхнюю часть долины протекавшего через хутор ручья.  По крайней мере, на карте 1928 года именно он обозначен как хутор Патюкова, а западнее, отмечен другой, под номером 98, возможно тоже принадлежащий тогда ему.

Вне всякого сомнения, переход к промышленному оленеводству резко увеличил доходность хозяйства Патюкова и стало одним из важнейших условий его процветания.  Ярким символом успеха и богатства хозяина стал красивый двухэтажный дом, наполовину врезанный в подпирающую его скалу.  Первый этаж был сложен из дикого камня и казался прямым продолжением скалы.  Внутри располагались хозяйственные помещения, а над ними – деревянный жилой этаж с красивой верандой, куда снаружи вела широкая лестница, украшенная резными перилами (Там же). 

Дом подобно замку возвышался над усадьбой и долиной реки Майхэ.  С его веранды открывался великолепный вид на Шкотово и Уссурийский залив.  К сожалению, этот уникальный памятник архитектуры не сохранился до наших дней.  Огонь уничтожил его вскоре после национализации.  Чуть позже он был восстановлен, но уже в значительно более примитивном виде (Там же). 

К сегодняшнему дню сохранился один лишь бывший ледник, где летом лежали на глыбах льда туши убитых животных, а ближе к выходу – овощи, фрукты и другие продукты, не требующие слишком низких температур.  Толстые дубовые двери отделяли оба отсека друг от друга и от внешнего мира.  Стены ледника, так же врытого в тело скалы, были сделаны из камня. 
Все остальные постройки усадьбы были деревянными.  Тут же, у сопки стояли коровник и врытый в склон омшаник, для хранения пчел.  Напротив, через дорогу – конюшня, а чуть в стороне – большой амбар.  Между всеми постройками и рекой лежала длинная кормушка для оленей, представлявшая собой деревянный желоб, сделанный из ствола гигантского кедра с выдолбленной сердцевиной.  Так выглядел хутор к началу коллективизации (Там же), но, возможно, этот облик сложился за много лет до нее.  По крайней мере, амбар и конюшня существовали здесь еще в 1889 году (РГИА ДВ Ф.1. Оп.4. Д.888. Л.4).

4. Рыбный  промысел.

Рыбное хозяйство на территории Артема имеет достаточно давнюю историю.  Известно, что в самом начале так называемого «железного века», то есть приблизительно в VIII – V вв. до н.э., на берегах Амурского залива процветала самобытная и довольно развитая для своего времени первобытная культура, экономической базой которой являлось именно рыболовство.  Сменившие ее народы уже значительно меньше внимания уделяли развитию этой отрасли своего хозяйства, а к моменту прихода русских край и вовсе, по воле истории, оказался в заброшенном состоянии. 

Первым среди новых поселенцев сразу после образования своего хутора в 1884 году профессионально занялся рыболовством М.Ф.Патюков.  В своих многочисленных прошениях по поводу земли, он неоднократно отмечал, что поселился здесь именно для занятия земледелием и рыбным промыслом (Там же). 
Надо сказать, место было выбрано им для этого почти идеально, у слияния двух, очень рыбных в то время рек: Батальянзы и Майхэ.  Рыбалка тут была обеспечена ему круглый год.  Здесь водилось бесчисленное количество корюшки, красноперки, пеленгаса, не говоря уж о более мелких породах рыб.  Шел на нерест лосось (Закревский Ф.И. Становление г.Артема. Неопубликованная рукопись. Архив ИКМА. 1990. Л.11).  Благодаря солёности озера Та-Пауза и приустьевой части реки Майхэ, сюда постоянно заходила навага, камбала и другие виды морских рыб.

Сначала Патюков ловил сам, а со временем организовал частную рабалку, на которой работали наемные корейские рыбаки.  Улов сбывал в Шкотово и во Владивосток (Воспоминания  А.Д. Локтионова…).  Соседи Патюкова – крестьяне ближайших небольших деревень рыбной ловлей, поначалу, всерьёз не интересовались, отводя ему роль подсобного занятия во время, свободное от других работ.  Поэтому конкурентов у него в этом районе, первоначально, было немного. 

Всё изменилось после русско-японской войны. 
В результате фактической аннексии Японией Кореи, сюда хлынул новый мощный поток корейских эмигрантов, бежавших тогда не столько от национального гнета, сколько от установившихся там совершенно разорительных арендных платежей за пользование землей.  Поскольку сухопутная граница была официально закрыта, основная масса переселенцев прибывала сюда морским путем: на лодках, шлюпках, шаландах и даже на пароходах, расселяясь на всём протяжении юга Приморской береговой черты. 
К тому времени, землю корейцам у нас уже не давали, поэтому часть из них уходили к русским селениям, арендуя землю у здешних крестьян.  Остальные – основывали рыбацкие поселки, сразу же вступавшие в жёсткую конкуренцию с доминировавшими прежде на местном рынке сезонниками – китайцами. 

Господство китайцев и корейцев в морском рыбном промысле всерьёз обеспокоило русскую администрацию, как раз проводившую в те годы политику вытеснения пришлого «желтого» населения из важнейших отраслей народного хозяйства и замены их русской рабочей  силой.  Поэтому, уже в конце первого десятилетия XX века в Приморье начинают применяться меры, дискриминирующие корейских и китайских рыбаков и поощряющие развитие рыболовства среди русского населения края.  Уже довольно скоро они дали свои результаты (Меньшиков А. Материалы… Т.5. С.371). 

Помимо многочисленных рыбалок русских промышленников, на которых работали, в основном, те же китайцы и корейцы, постепенно начинают появляться соответствующие хозяйства крестьян переселенцев из европейской России.  Самое первое рыбацкое село здесь основали переселенцы-латыши, на берегу бухты Андреева, в 1900 году.  По названию губернии выхода оно стало именоваться Лифляндией.  Восемь лет спустя рядом возникло и эстонское село Линда (Там же. С.172). 

Честь же стать первым русским рыбацким селением на берегах Уссурийского залива по праву досталась уже почти забытой теперь нашей деревне Шевелёвке.  Правда, расположена она была на относительном удалении от морского берега, поэтому считалась, поначалу, самым обычным крестьянским посёлком, наделенным земельным участком по душевой норме. 
Настоящие рыбаки появляются в деревне только в 1905 году.  Приехали они с южной части о-ва Сахалин, отданного тогда японцам по результатам только что закончившейся войны (Воспоминания  Т.Н. Певчук…).  Жить вдали от моря они, естественно, не захотели и поселились на берегу бухты Амбабоза, входившем в состав выделенного Шевелёвке переселенческого участка. 

Образованный ими здесь небольшой поселок получил статус выселка Шевелёвки и был назван по имени бухты – Амбабозой.  Сколько там жило в начале семей, в точности не известно.  Во всяком случае, к началу 1911 года здесь числилось шесть семей, проживавших в собственных домах и еще одна (Скорее всего, это семья только что прибывших переселенцев.  По утверждениям старожилов, примерно в этом году сюда приехала семья Гостева, многие годы работавшего здесь потом на засолке рыбы. (Воспоминания  Т.Н. Певчук. Архив Историко-краеведческого музея г.Артема)), не имевшая жилья (Меньшиков А. Материалы… Т.5. С.20).  На сегодняшний день по фамилиям можно назвать лишь две из них - это Ананий Ларионович Илларионов с женой и дочерью, и семья Лохман (Воспоминания  Т.Н. Певчук...  Метрические книги  Шкотовской церкви).  Старожилы называют еще некого Рудзита, но такая фамилия позволяет предположить его латышское происхождение.  Прибыл ли он со всеми или переселился позже из с.Лифляндии, точно сказать нельзя.

Трудом, умением и деловой сметкой этих переселенцев Амбабоза вскоре становится настоящей рыбацкой гаванью Шевелёвки.  Жители последней и сами постепенно втягивались в оказавшийся чрезвычайно выгодным промысел, тем более что условия местности не позволяли им широко развивать традиционное земледельческое направление своего хозяйства. 
В результате, из 36 живших в 1910 году в Шевелёвке семей, как минимум, две трети зарабатывали продажей своих рабочих рук (В 1910 году 30 семей в Шевелёвке имели заработок рабочих и служащих, получив за год, в общей сложности, 3446,8 рублей. (Меньшиков А. Материалы… Т.5. С.456)) на рыбных промыслах Амбабозы.  Были в деревне и собственные рыбаки, но ограниченные возможности речного лова обеспечивали им лишь относительно небольшой доход (В 1910 году в Шевелёвке было только 9 семей рыбаков, имевших собственный рыбный инвентарь.  Их общий годовой доход составил 2348,4 рубля. (Меньшиков А. Материалы… Т.5. С.456)). 

Львиная доля прибылей от рыбного дела оседала в карманах рыбаков Амбабозы (В 1910 году пять рыболовецких семей Амбабозы получили доход 11140,5 рублей. (Там же. Т.5. С.456)).  И всё таки, для организации морского промысла в полном объеме собственных средств им уже не хватало.  Приходилось занимать под большие проценты у частных лиц во Владивостоке или у японской фирмы «Киосинша».  Доходило, порой, до того что, занимая на три месяца 300 рублей, приходилось отдавать потом 650.  За более крупные суммы платили до 60 % годовых (Меньшиков А. Материалы… Т.5. С.371).

Главным промыслом рыбаков Уссурийского залива, приносившим большую часть дохода, был лов сельди, который продолжался в течении всей весны.  Ловили ставными неводами.  Большая часть улова требовала определенной предпродажной подготовки.  Только мартовская сельдь продавалась, как правило, в свежем виде.  Остальную либо засаливали в бочках по 500 – 1000 штук, либо использовали для изготовления рыбьего жира и тука (Тук приготовлялся следующим образом: неочищенную рыбу варили в морской воде в котлах до кашеобразного состояния.  Затем, ее отжимали в ручных прессах, делили на мелкие куски и сушили на солнце три – пять дней, закрывая от дождя. (Меньшиков А. Материалы... Т.5. С.370)), который как удобрение охотно покупали японцы.  Тук упаковывали в мешки и продавали по 1,5 – 1,6 рубля за пуд.  Селёдка шла на рынке по 3 – 12 копеек за десяток (Там же. С.370-371). 

Ловили и другую рыбу.  В апреле – мае подходила к берегам камбала.  В мае начинался ход в реки краснопёрки, в конце июня – горбуши, с середины августа до начала сентября – кеты (Там же. С.370).  Зимой, подледными неводами ловили корюшку и навагу.  Камбала стоила от 3-х до 35 копеек за десяток, в зависимости от времени года, а сотня штук кильки, корюшки или наваги – 8 – 14 копеек (Там же. С.371).  Красная рыба, конечно, ценилась дороже.  Зимой 1914 – 1915 года за пуд горбуши или соленой кеты можно было выручить 3,2 рубля (Обзор 1915 года в сельскохозяйственном отношении. Владивосток, 1916. С.181), а пласты летней кеты шли по 2 – 2,5 рубля за пуд (Там же. С.185).  Кетовая икра стоила тогда в Шевелёвке 9 рублей пуд, а во Владивостоке, при розничной продаже, она возрастала до 16 – 24 рублей. 

Город в те годы развивался стремительно.  Быстро росло его население, а вместе с ним – и спрос на рыбопродукты.  Понятно, что дела у рыболовов постоянно шли в гору.  Уже в 1910 году почти все жилые дома Амбабозы стояли под железными крышами, в то время как в соседней Шевелёвке большинство крестьян жили ещё под соломенными и травяными (Меньшиков А. Материалы… Т.5. С.432).