Моя мама решила развестись

Моя мама решила развестись. У меня больше нет мамы.
    Каждый вечер она слизнем ползёт в мою комнату в отвратительном брючном костюме и просит, чтобы я сняла наушники. Я прибавляю громкость, и Курт Кобейн с того света надрывает мои перепонки: «Используй лишь раз и уничтожь». Она кладёт на меня ледяные лапы. Она сверлит меня проникновенным, как у бассет хаунда взглядом.
    -Доченька…
    Не трогай! Ты тоже использовала меня и выкинула. Как и отца. Как и всю нашу семью, с этими подстаканниками в один тон, махровыми полотенцами с гусями и магнитиками на холодильник.
    -Ты пойми, дочь…
    Что я должна понять? Она хочет рассказать мне про кризис среднего возраста? Про то, как трудно сводить концы с концами, когда в гараже - две машины, есть просторная квартира и дача в пригороде? У неё точно перегрелись мозги с её сметами и подсчётами!
    Поэтому я прибавляю звук, и Мэрилин Мэнсон с этого света кричит мне: «Мы слишком глупы, чтобы бежать, слишком мертвы, чтобы умереть». А она уносит своё лошадиное рыло прочь. А её упругая, как орех задница виляет мне напоследок. Мамочка мчится туда, где эта надменная сволочь, чёртов любитель костюма тройки и лакированных туфель, будет снимать её шубу в коридоре, наливать французское вино, и делать массаж.
    Я знаю, зачем она приходит. И папа знает. Я помню его в первый день после разрыва. Коренастый, сорокапятилетний мужчина - он никогда не терял надежды. В тот день папочка принёс гантели по двадцать килограмм, штангу и что-то ещё. Вместо «законной триста семьдесят пятой», его крепкие пальцы сжимали минералку. Лицо сияло от безысходности, глаза блестели от обиды. Я думала, придётся вытирать его слёзы. Но он, собрав всё мужество, не без пафоса произнёс:
    «Видишь, я теперь буду спортивным! Твоя мать пожелала, чтобы я сдох от водки. Но, - он подмигнул, и на лице блеснула жалкая улыбочка,- мы справимся, Саш, верно?»
     Верно, пап. Но мы оба наперёд знали что будет. Отец представляет себя героем блокбастеров, где водка – обезболивающее, а мат – союз в предложении. Мы стали питаться хуже, чем в приютах. Нехватка цинка и преклонный возраст скашивают его волосы, как фермеры во время покоса сено. У него всё валится из рук. Каждый вечер после маминого визита он дышит мне перегаром в лицо. Отец машет конечностями, полагая, что из него выйдет отличный оратор. Он говорит:
    -Доченька… Я…Я только тебя люф..лю…
    Он говорит:
    -Сашуль, ну ты…это…Поговори с отцом-то…
    И я прибавляю звук. И Золтан Фаркас с этого света рычит мне в уши, убивая мою слуховую чувствительность. Я уже не смогу воспринимать вашего роптания. Ушные раковины не смогут улавливать бурчание под нос.
    «Как меня всё достало» - от мамочки.
    «Как меня всё задолбало» - от папочки.
    Это станет историей. Историей болезни, которую медсестра бросит на стол заплывшему от жира сурдологу.
     Золтан рычит: «Кому я могу верить?»
    Наверное, ты единственная жертва нашей маленькой трагедии. Ты звонишь поздно вечером и зовёшь к себе. Ты клянёшься, что родители уехали на дачу и до утра их не будет дома . Ты ждёшь меня с бутылочкой красного полусладкого, а я заваливаюсь с бутылкой белой горькой. Ох уж эти гены. Ты жаждешь увидеть меня в ажурных чулках. Ты рассказываешь, как я снюсь тебе в алом, как кровь, корсете. Должно быть, пока я плетусь на такси, ты проверяешь своего «дружка» на готовность: снимаешь одежду, легонько подёргиваешь до эрекции, и вы оба красуетесь перед зеркалом, словно на чемпионате по пауэрлифтингу. Ты хочешь секса. И ты страдаешь, зная, что вместо этого я всю ночь напролёт буду плакать, и под утро усну в твоих объятиях, свернувшись калачиком, как котёнок.
    Ты говоришь: «это мило».
     А думаешь: «это уныло».
    Ты говоришь: «я люблю тебя».
     А думаешь: «я хочу тебя».
     По утрам я всё ещё пьяна. Мои ноги не слушаются. Боже… Я тащусь, как последняя ****ь. Изо рта разит. Стыдно. Ты даруешь мне медовый поцелуй. Дверь с треском захлопывается. А Джимми Пэйдж с этого света меланхолично завывает, подсыпая соль на рану. Он ноет: «Детка, я собираюсь бросить тебя.» И мне хочется курить. И я курю, и 30 миллилитров дыма с каждой затяжкой ядовито обволакивают мои лёгкие, отравляя алую, как корсет, кровь никотином и аммиаком. И я понимаю, что если в сорок лет пойду по маминым стопам, то мне лучше не рожать детей. У них могут быть отклонения.
    Сугробы исчезают в быстрых ручейках. Птицы возвращаются из отпуска. Теперь их свежее и бодрящее, как грейпфрутовый сок, пение звучит на каждой голой ветке, на каждом заборе, или столбе. Солнце светит дружелюбнее. Я считаю, что наступила весна. Такого же мнения и инспектор из службы досудебного урегулирования. Он запомнился тремя вещами: лысой и блестящей, как шар для боулинга, головой, слащавой бородкой в стиле мексиканского мачо, и объяснением, почему я оказалась за одним столом с ней. И с ним. И с папочкой, что из-за бороды похож на русских классиков. Лучше бы он тоже любил Мексику.
    Шар для боулинга сказал:
    -Тебе, Сашенька, нужно решить с кем ты хочешь остаться.
    Мексиканский мачо сказал:
    -Вам лучше встретиться и всё обсудить. Так будет проще.
    И я пришла.
    Мама выглядит, как старый помидор, в который трудяги из Китая впрыснули мочевину. С виду красиво, на вкус - фальш. На ней плиссированная юбка, блузка сливового оттенка и босоножки с переплетениями. Недурно, мамочка. А я-то тебя помнила в поношенном халате из Турции.
    Мистер Член не удивил оригинальностью. А-ля бородатый Достоевский не ошеломил стилем. Оба пришли в костюмах.
    Мы вели себя, как примерные соседи: сидели парочками, натянуто скалились, давясь холодными, как яйца эскимоса, пина коладой и мохито. Мы выдавливали слова, как пасту из тюбика. Высасывали разговор, словно кровь из пальца. Я много пила. Пил и отец. Наконец, папочкино самолюбие стало нарывать, точно угри у подростка. После того, как папа выдавил на маму многолетний гной, она опрокинула бокал на высокой ножке. Потом ещё один. Господин «я-буду-лучшим-мужем» похлопывал её по плечу. Нежно держал за талию. Шептал на ушко магическое «хватит» и «перестань». И после пятого бокала. И после того, как мама решила ощетиниваться при каждом обвинении со стороны отца. И после того, как она вылила на папу «Cuba libre» и в порыве святого гнева заявила, что у него маленький член. Господин «я-лучший-вариант» перестал. Слишком опасная затея. А я, нахлеставшись, как малолетка, пошла в уборную.
    Наверное, мне стоило всё тебе рассказать. Ты помнишь тот день, когда мы мочили обувь до самых носков, шлёпая по апрельским лужам? Мы часами обнимались на скамейке, пытаясь согреться от внезапной стужи. Я любила прижиматься к твоим щекам. Чувствовать покалывание от двухдневной щетины. «Натуральный скраб» - говорила я. А ты блистал сахарной улыбкой и носил меня на руках. Мне не стоило отнекиваться от разговора про семью. Но мне хотелось продлить счастье.
    В тот день мамочка зашла в уборную. Потрёпанная, как после секса в клубе, она судорожно достала сигареты. Я закурила вместе с ней. Мы молчали, изредка перекидываясь незначительными фразами, будто жонглёры в цирке.
    Але-оп!
    -Ты всё ещё с ним встречаешься?
    На её лице высыпала брюзгливая ухмылка.
    Але-оп!
    -Ты правда думаешь, что у вас всё серьёзно?
    Из её рта выползает надменный смешок.
    Пару минут я не пытаюсь обвинить мамочку во всех смертных грехах. Несколько мгновений она не огрызается на мои выпады. Мы прибывали в тишине. В спокойствии.
    Але-оп!
    -Ну, давай, девочка моя! Выскачи за него замуж, повтори мои ошибки…
    Я слышала цокот её каблуков – она пошла к выходу, не удосужившись дождаться моего ответа.
    Але-оп!
    -У нас на роду написано: в начале жизни встречаются одни неудачники. Что твой папочка, что твой…
    Я помню, как ты переживал за меня. Твои пепельные глаза тлели, как угли на пикнике. Ты хотел помочь мне. Встать на одну сторону баррикад. Прости, всё вышло не так…
    Мама и Мистер «Причиндалы» поспешно ушли. Странно, но тогда предо мной предстала не беспомощная кухарка, а статная успешная женщина, с подтянутой грудью и уверенной осанкой, точно у балерины…
    Наверное, ты заметил, как в мае «похолодало»?
    Она ушла с мужчиной, которого выбрала сама. Столик опустел, за окном повечерело, а передо мной оказался отец. Его волосы взлохмачены, смокинг залит. Глаза тоже, кхм-кхм… залиты…
    Тебе жёг душу июньский мороз?
    Я схватила его за подмышку, как раненого солдата. Вызвала такси. Моё лицо раскраснелось, а голос дрожал.
    Тебя пробирало до костей в июле?
    Дома я снимала левую туфлю. Затем правую. Стягивала мятые брюки и забрасывала в стирку облитую рубашку. Я стелила постель, а в голове звучала последняя фраза. Мамина фраза.
    Папа пытался мне что-то сказать, но слюни растекались по лицу. Мне пришлось их подтереть. Вдруг он заплакал. А мне хотелось задушить его. Моё нутро, мои идеалы воспылали ненавистью к нему. В голове крутился диафильм: первый слайд – я улыбаюсь и беру подушку, второй слайд – папашино лицо в ужасе искривляется, третий – смерть. Убийство. Очищение.
    Твоё сердце окоченело в августе? Разбилось в ледяные дребезги, после того, как я сказала те слова? Прости. Тысячу раз прости. И прощай. Мне следовало всё рассказать тебе сразу.
    Я слышала, что в будущем появится технология, с помощью которой можно посеять мысль в человеческом разуме. Моя мамочка – настоящий спец.
    Я знаю, зачем я прихожу. И папа знает. Он всё так же пьёт, но теперь выглядит ещё хуже. На кухне темно, лишь свет голубого экрана мерцает маяком сознанию отца.
    Он громко чавкает, и еда валится у него изо рта. Еда холостяка: перловая каша из кастрюли, хлеб грубого помола, компот…
    Он пытается выдавить улыбку, но всё заканчивается, не успев начаться.
    Прости меня. Я тебя любила, правда. И ты прости меня, отец.
    Мы оба знаем, куда я ухожу.
    Суд постановил: я живу с мамой.