Родион выйди вон

Скоро, скоро конец!  Пробив почки, упругая,  умытая грозой листва крепнет и хорошеет  с каждым днем, а по дворам и переулкам ближе к полудню разливается звонкий солнечный свет.
Из открытых на втором этаже окон доносится что-то  знакомое...
- Стой! Слушай, это же «Битлы»!
- Никакие это не «Битлы», а «Роллинги»!
- Сама ты «Роллинги» - у меня же пластинка есть!
- Ну и что там написано, на пластинке твоей? – «ВИА», и  больше ничего!

Шаг убыстряется в такт мелодии – и уже тянет не просто идти, а пританцовывать, и по телу, в резонанс с  колыханием теплого воздуха,  разливается сладкая истома. И зачем только ей вообще туда – ведь все равно все оценки проставлены уже, и просим вас, учителей, не мучать маленьких детей!

- Ладно, пока,  мне в метро.

В метро нет солнца – в нем буднично, прохладно. Свет искуственных ламп. Нет, правильно сказать: ламп дневного освещения... До чего же противное это дневное освещение - совсем непохоже на дневной свет, и лица в нем у всех уставшие, зеленоватые какие-то... И нет ничего на свете тоскливее, чем лампа дневного освещения, одиноко мерцающая в ночи сквозь немытые окна овощной палатки... Она довольна собой, что так ловко сочинила про лампу.

- Станция «Кропоткинская»! Поезд следует до станции метро «Университет». Уважаемые пассажиры!..

Вика выходит в безлюдный в это время зал, тоже залитый искуственным светом, поднимается наверх по указателю «выход к бассейну «Москва». Все эти семь лет ее ни разу не заинтересовало, кто такой Кропоткин, или что делает в центре мегаполиса гигантский бассейн, распространяющий вокруг себя в холодное время года клубы пара. Ну, а уж сегодня-то ей до этого и вовсе  дела нет. Сегодня даже птицы поют особенно радостно. Пос-лед-ний-деннь!!

Уже заворачивая в знакомый переулок, она слышит, как из открытых окон доносится порой сбивающееся «бу-бу-бу» валторны - у кого- то занятия явно совпадают с ее часами, и это «бу-бу-бу» приветствует ее на подходе к школе каждый раз. Вот уже который год. И каждый раз, кажется, с теми же ошибками. Бу-бу-бу. Бу-бу-бу-бу-бу...

И так всю дальнейшую жизнь, думает Вика, взбираясь на третий этаж, бу-бу-бу-бу-бу. Спасибо большое.

Сегодня по расписанию сольфеджио – это, вообще-то, ее любимый предмет. Ей нравится даже писать диктанты, а это мало кому по душе. Она же -  просто обожает, прослушав пару раз мелодию, быстро проиграть ее в голове, выстроить нерушимую картинку, такой парящий в солнечных лучах,  нерушимый звучащий замок - и тут же, обгоняя всех, набросать в тетрадке ноты. Бегло проверить: все складывается, здесь и должна быть кварта, правильно, ре-бекар, и в тонику на первую ступень вернулись - все четко! И первой сдать.

И, конечно, ей приятно, когда ее хвалит Марина Леонидовна, один из лучших педагогов в городе.  Вика ее любимая ученица. И пусть она и не говорит об этом во всеуслышание со сцены Дома Композиторов, где их группа – тоже, кстати, лучшая в школе – дает показательный урок, но ведь Вика чувствует это! И, надо сказать, ее окрыляет эта любовь: порой она буквально превосходит саму себя, делая задания молниеносно. Позволяя при этом себе, увы, неизбежную небрежность – но ничего, ей это, конечно же, в восхищеньи своем простят. И постепенно ей уже скучновато становится в ограниченом мирке музыкальной школы: ведь она может больше, она уже переросла ее, переросла все эти ломаные арпеджио и зловещие для многих доминант-септ-аккорды, она щелкает их,  как орешки  - да она просто выросла! И такая способная,  она  может  практически все, все дороги открыты перед ней,  полные великих свершений, интересных встреч - и, конечно же, неземной любви...

Вика распахивает настежь дверь учительской: Марина Леонидовна сидит в кресле у окна, от нее сильно пахнет сигаретами. Вика от кого-то знает, что муж у ней – известный трубач; вот такая музыкальная семья. Музыка, музыка, и еще раз, снова музыка – и так всю жизнь, с утра до вечера. На работе, да и дома тоже...
- Ну что, надумала?
Марина Леонидовна советует ей поступать в училище, а дальше в консерваторию на композиторское. С ее способностями ей туда прямая дорога.
- Да, я сделала выбор.
Вика гордится собой; гордится тем, что спокойно, на равных, по-взрослому может обсуждать с Мариной Леонидовной столь непростой вопрос:
- Я думаю, я все же займусь гляциологией.
Марина Леонидовна изумленно смотрит на нее, одна бровь взлетает высоко вверх, под самую челку; так бывает на занятиях, если она слышит откровенную фальшь:
- Гляцио-чем?
- Гляциологией. Наука, изучающая ледники. - Вика роняет слова небрежно , но с достоинством – а перед глазами уже встают горные хребты, манящие неприступными, залитыми солнцем вершинами, которые штурмуют бесстрашные бородатые мужики.
- А зачем тебе это?

Ну как такое объяснить? Ведь не знает Марина Леонидовна, что и в обычной школе Вика идет на медаль – так чего ж закапывать себя, молодую и полную сил, в музучилище, день за днем пережевывать никому всерьез не интересные тонкости построения музыкальной фразы, осваивать сферы применимости половинных каденций – а вдруг от всего от этого вдохновение возьмет и исчезнет вообще?! И  что тогда? - в отсутствие его, пылиться, перебирая бумаги,  в проходной комнате, коротать вечера в коньячной безысходности -  и в итоге кончить трудовой свой путь работой в той же «музыкалке», в несостоявшемся женском коллективе...

– Ну, поступай как знаешь. Это ведь твоя жизнь.

Да, моя, и ничья больше! –с шумом захлопывая дверь, Вика выбегает на улицу. Подставляет лицо порывам неизвестно откуда взявшегося холодного ветра: она его совершенно не боится!

***

Дождь, дождь, дождь... До чего же погода поганая: снова дождь, и завтра будет дождь, и послезавтра, скорее всего, тоже - а главное, этот ледянящий душу ветер...

Стоя у окна, она смотрит вниз, на скользкие от воды тротуары, отражающие неон магазинной вывески в доме напротив.
 
- Заяц -белый -куда- бегал
 -в лес- дубовый – что- там- делал
– лыки- драл – куда- клал
 -под -колоду – кто- украл
– Родион ...
-  Ма-ама-а!!

- Ну что случилось опять? - Вика отрывает взгляд от мокрого окна.– Ну, чего ты плачешь так? Подумаешь, башенка свалилась, сейчас мы новую построим, делов-то. Раз, два – давай вот этот, синенький – три, четыре... – ну вот, видишь, снова отличная башня у тебя. Даже выше слона получилась.

Слон - огромный, плюшевый, розовый. Подарил дочке на прошлый день рождения. Тогда приезжал еще... Но подступили дни перемен: хитрый охотник взял его в плен. И в зоопарке пасмурным днём стал он обычным серым слоном... А в этом году и не приезжал. Совсем, наверное, плохо дело.

- Мам, ска-азку!
- А волшебное слово где?
- Волшебное? А вот оно: пожа-алуйста!!
- Ну давай. «Принцессу и свинопаса» будем дальше читать?  «...Вот принцесса отправилась со своими фрейлинами на прогулку и вдруг услыхала мелодический звон бубенчиков. Она сразу остановилась и вся просияла: она тоже умела наигрывать на фортепиано «Ах, мой милый Августин». Только одну эту мелодию она и наигрывала, зато одним пальцем..» - осторожно, не пихайся, у меня тут синяк от автобуса!
- Мам, а что такое «фортепьяно»?

***

Несколько нот, наугад. Диссонансное трезвучие гулко отражается от стены. Надо бы шкаф купить...Который год уже надо.  Да только кто будет волочь? - ей одной его не унести. Перебирает вверх любимый до-минор: руки словно воском кто-то облил, слушаются плохо. А чего удивительного – играет-то все реже, времени нет. Да и желания, пожалуй, тоже.

Гармоническая гамма - правдивее, честнее, чем ее мелодическая сестра; та жеманничает сначала, пытаясь притворяться мажорной – и лишь сбегая обратно, вниз, к обреченной на минор первой ступени, тяжко, словно в театре, вздыхает за двоих. А чего вздыхать: лето красное пропела, оглянуться не успела... Так и она сама: неподражаемая, уникальная, ко всему способная, буквально запрограммированная на успех (ведь даже имя ее, Виктория, означает «победа»!) - и вот сидит она тут в расцвете сил и наигрывает. Воровато, украдкой наигрывает, чтобы ребенка не разбудить... Приличная, не более того, зарплата, скучная работа. Да, так получилось. Получилось, что и наука гляциология – тоже не ее. А что - ее? Ох как хотелось бы знать!..  Да и тот единственный – умелый и смелый, в суровой бороде – спустившись с ледяных гор, в равнинных условиях довольно быстро оказался затертым тысячью других таких же невыспавшихся; и даже шутки его не веселили уже, не брали за душу больше песни под гитару, и все заметнее становился невысокий рост. А также отсутствие денег. ... И спускаемся мы с покоренных вершин...  Так что же, гармоническая? - пусть с самого начала горькая и слегка корявая, зато пальцы, привыкнув по дороге, послушно проковыляют, миновав поворотную точку, обратно к тонике... нет, пусть уж лучше будет мелодическая,  со всеми ее вывертами и капризами! - ведь что может быть  хуже  скуки и предсказуемости?

Сыграть, может, еще раз? – нет, что- то не тянет. А если уж совсем честно - вообще все реже тянет на классику, и даже на бардов: музыка внутри нее с годами не то что глохнет, а приобретает какие-то иные очертания, что ли. И вечером, по приходе домой, все меньше прельщают воздушные рококо Моцарта, филигранная вязь Генделя и Скарлатти, даже синкопированные перепевы Стравинского – а вместо этого так и подмывает врубить на полную мощность какую-нибудь попсу: да так, чтоб сами ноги побежали под нее в кухню картошку чистить! А на классику где сил взять, от жизни такой? - нет, правильно сказал кто-то, что попса потому и мобилизует, что к народу ближе!

***

...А принцессе только и оставалось стоять да петь:
 - Ах, мой милый Августин, все прошло, прошло ...

Холод, холод, холод... Вроде, и на улице-то минус десять всего, и батареи работают, а все равно – пронизал до печенок, до самых костей. Намело за день так, что и дороги не видно– и продолжает мести. В магазине напротив одиноко горит дневной свет, скучает за прилавком продавщица. Ей бы домой – кому в такую погоду охота ползти по льду за овощами? Да и вечер уже.

Виктория Николаевна отходит от окна. Надо бы позвонить Маришке, как она там - все-таки не просто концерт, а ответственное выступление. Да только не до матери ей сейчас, это она точно знает. Ладно, через полчасика где-нибудь. А пока можно... что же можно? - по телевизору, как всегда, ничего путного. Почитать – как назло, очки разбила, новые только через неделю готовы будут.

Разве что поиграть? Она садится за пианино. Маришкино – но оно ей не нужно больше, у них уже свое, и гораздо лучше. Пальцы медленно, очень неохотно разлепляются, словно задубевший на морозе пластилин. Ну и пусть! - а она и не будет вообще играть больше гаммы, и по нотам не будет тоже. Да и зачем: спотыкаясь на каждом шагу, разбирать, без конца репетировать, мучаясь с особо трудными пассажами, чтобы  потом... – а настроения-то и не хватит на потом!

Вот импровизировать - это действительно для души. Звуки выплывают из-под пальцев, складываясь порой во что-то смутно знакомое, а порой, подобно разноцветным стеклышкам в калейдоскопе – был у нее такой в детстве – вдруг, прихотливо зацепившись один за другой,  образуют неожиданно яркий узор... Холода, холода... Где же наша звезда – может, здесь, может, там... Да, известно всем давно, что лишь семь нот в гамме, и восьми не бывать - как ни старайся. Как ни прыгай через голову, надеясь и других, и себя обмануть - только на этих семи, одних и тех же, до изумления избитых нотах, уже который век строит род человеческий неповторимые свои мелодии.

Но нет, позвольте, стоп, стоп, что-то тут явно не так! Ведь не будь ее, восьмой этой, неуловимой в обычной гамме ноты, не вышло бы это самое человечество никогда из пещер -  так и бегало бы, подобно пони, по кругу. Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-раз-два-три...  Не боялось бы спорить с судьбой, ломать угодливо приготовленный ею шаблон -  где были бы мы сейчас? Раз-два-три-четыре... выезжайте за ворота - и не бойтесь поворота!..

О! – а вот тут, кажется, интересно получилось! - словно и впрямь влетела сквозь окно в ледяных узорах в комнату Муза и, едва коснувшись ласковым крылом, прошептала что-то... Может, все же начать всерьез музыку сочинять? Конечно, сколько ей там еще лет осталось – только сейчас, кажется, и осознала она в полной мере  про мгновения. Про те самые, что свистят, как пули у виска - и с каждым годом быстрее, быстрее...

Виктория Николаевна продолжает играть -  и Время, недоуменно застыв на пороге, не решается переступить его.