Оборотень в погонах

Зимняя дорога ледяной лентой режет пополам поле. По дороге в мерцающей снежной пыли мчится тройка. Лошади хрипят от напряжения, рвут удила,  роняют себе под ноги клочья розовой пены, несутся так, как будто за ними гонится целая волчья стая. Да и ямщик выглядит не лучше. Его заросшее по самые глаза бородой лицо запрокинуто, глаза выпучены от ужаса, беззубый рот распахнут в безмолвном крике.
И лишь седок своим спокойным, невозмутимым видом выбивается из общей картины летящего по зимнику животного страха. Сухощавый господин в волчьей шубе, со скуластым лицом и какими-то неимоверно желтыми круглыми глазами сидит в тройке ровно, уверено, сложив руки в перчатках на трости с крупным медным набалдашником,  лишь изредка упруго покачиваясь на ухабах.
Но вот, кажется, страданиям ямщика и лошадей приходит конец – вдали появились огни крупного села с дворянской усадьбой. Через мгновение тройка уже несется по большаку между изб, распугивая гуляющий подвыпивший народ и, наконец, подъехав к парадным воротам, замирает. Кони мелко дрожат и в нетерпении переступают ногами – скорее бы назад!
Господин в волчьей шубе легко, по спортивному выпрыгивает из тройки и кидает ямщику мелочь. Ровно в тот же момент кнут взмывает над спинами лошадей, тройка разворачивается и уносится обратно. Впрочем, уезжает недалеко. У стоящего при въезде в село казенного питейного дома ямщик налегает на постромки, останавливает тяжело дышащих, запалившихся лошадей и соскакивает с облучка. Минута – и кони привязаны к коновязи, а ямщик, ногой в валенке распахнув дверь заведения, ныряет в теплый, пахнущий сивухой и луком смрад и падает на лавку у ближайшего стола. По его знаку  перед ним появляется литровый штоф, грязный граненый стакан и тарелка с сушками. Ямщик наливает себе порцию, лихо опрокидывает ее (вино льется по усам и бороде) и сразу же наливает еще. Пьет второй раз уже медленнее, чувственно шевеля крупным кадыком, и только после этого маска ужаса потихоньку слезает с его лица, сменяясь обыденным выражением тупого зверства.
 Меж тем, господин долго и громко стучит в ворота усадьбы тростью с медным набалдашником. Наконец, дверь отворяет седой, сгорбленный старик в тулупе. Стараясь не глядеть на господина, кланяется ему и уступает путь.
Господин кивает в ответ, и идет по дорожке к дому. Громко подвывая, брешут собаки. Привратник, убедившись, что господин его не видит, торопливо крестится, плюет на следы желтоглазого и закрывает ворота.
Господин взбегает по ступеням, дверь ему уже открыл швейцар, заметивший его у ворот. Входит, не глядя, скидывает на руки слуге шубу, шапку и трость, и спешит в гостиную.
Там жарко горят керосиновые лампы, а в высокой голландской печи тлеют горкой раскаленные угли. На стенах – портреты скуластых мужчин в костюмах разных эпох, объединенные явным фамильным сходством с гостем. А еще на стенах в промежутках между портретами висят на деревянных щитах волчьи головы с оскаленными пастями и желтыми стеклянными глазами.
У окна, спиной к господину, стоит высокая седоволосая женщина в черном платье с кружевным воротником. На звук шагов она оборачивается: «Здравствуй, Митенька!»
Господин спешит к ней и нежно обнимает: «Здравствуйте, маменька! Как же я скучал по вам в Питере!»
- Так что ж не ехал так долго?
- Маменька, вы же знаете, мне не просто покинуть город. Там нас еще терпят, привыкли. А чуть за заставу – смотрят, как на бесов! Я извозчика на станции час искал – все отказывались. Нашел одного, рожей – чистый разбойник! Да и тот, пока вез – обернуться боялся и дрожал – как лист. Боюсь, не замочил ли портки бедняга…
- Фу, Митенька, что за жаргон? Тебе не идет. Ты всегда был милым, интеллигентным, добрым мальчиком, по крайней мере, в новолуние. Пока не поступил на эту ужасную службу… Ты знаешь, Дмитрий, я не в восторге от твоего выбора, что там говорить!
- Ничего не надо говорить, маменька. Говорено-переговорено уж. Выбор мой сознательный, и я им горжусь! Хочу быть полезным своей стране и своему народу, и молю Бога за тех, кто дал мне эту возможность. Мы, маменька, делаем нужное для Империи дело, и Государь покровительствует нашему Департаменту. Что далеко за примером ходить? Давеча, на балу в Зимнем, Их Величества подошли к графу Д., нашему шефу, как сейчас заведено говорить, и изволили выразить благоволение, спросив графа о здоровье. А Ее Величество, молодая Императрица даже протянула графу руку для поцелуя – жест высочайшего доверия, маменька. Высочайшего! Все присутствующие прямо-таки затаили дыхание. Впрочем, все обошлось. Железные нервы у графа, просто железные! Подлинный исполин духа!
- Да уж, Митенька, Императрица – отважная женщина, принимая во внимание ваш девиз. Как там у вас? «Укуси руку берущую»?
- «Откуси», маменька, а не «укуси»! И хоть звучит дико, согласен, но смысл в этой фразе – глубочайший! И надежды, которые возлагает Престол на наш Департамент – тому подтверждение!
- Я все понимаю, Митенька, но зачем же это средневековье? «Укуси», «откуси»… Ведь двадцатый век на дворе?
- Нет, маменька, других способов! Все пробовали – и ссылку, и каторгу, и влияние публичности. Даже на дуэли вызывали. Ничего не помогает. Все – как божья роса! Только немедленное возмездие, ужасное и неотвратимое! Только оно действует!
- Ну, Господь тебе судья, Митя… Надолго ли к нам?
- На недельку отпустили всего, маменька. Дел – невпроворот! Погощу, и в Таганрог. Там начальник порта, по слухам, мздоимствует сильно. Проверить надо. Подтвердится – загрызу!