Сними очки. цикл миллионщики

 


Давно  закончился рабочий день. В комнате я один – из последних сил добиваю программу  для анализа работы техники. Наконец таблица готова. От напряги и голода   подташнивает – такое со мной бывает, когда сильно спешишь, чтобы не за неделю, а за день, - вот  как сейчас. Выключаю компьютер,    дверь на ключ  - ключ охраннику и домой, час пик схлынул, можно спокойно доехать минут за сорок.   Лифт ждать долго – пока он поднимется с остановками на всех этажах, где   понажимали кнопки вызова, потом опустится, - быстрее по лестнице, заодно и разомнусь – полдня не отрывался от стула. Миную лифты, сворачиваю к лестнице, как вдруг… «Вот, черт, - думаю, - и откуда он взялся».

Без пиджака, но в галстуке на длинной шее с расстегнутым воротом рубахи, сквозь который поверх узла галстука торчал острый кадык, стоял  на моем пути домой  хозяин и  глава фирмы миллионщик Уткин Алексей Степанович. Стоял он  перед своим кабинетом  с широко расставленными ногами и  слегка покачивался, дверь в кабинет была распахнута, чего в обычное время никогда не бывает. 

Уткину сорок пять лет,    роста ниже среднего, не толстый, но со смешно торчащим заостренным на конус животиком, с очень коротко подстриженным   черепом причудливой формы и одутловатым серым лицом, на котором   приплюснутый утиный  нос   и бесцветные, близко посаженные,   глазки поясняли происхождение фамилии.


Впечатление такое, что он меня ждет. Ждет – не ждет, только деваться мне некуда. Видно бухал весь день, никого не подпуская, и вот теперь   погулять вышел, а тут я. И, как назло, нет никого, кроме охранника. Мимо пройти просто так не удастся - зацепит по-любому. И отступать поздно - он уже развернулся в мою сторону  и, накинув петлю своего оловянного взгляда,   тянет к себе. Черт дернул меня идти пешком - поехал бы лифтом - и ничего бы не было, а теперь: жди историю и, вряд ли, она будет приятной. 


  И, хотя он не знает даже имени моего, нельзя сказать, что мы  вовсе не знаем друг друга: то, что оба трудимся   в одной фирме, далеко  не повод для знакомства, а вот корпоративные  вечера… Именно там  он, оторвавшись от своего элитного стола соучредителей и топ менеджеров с французскими коньяками и черной икрой,  несколько раз подходил к нашему столику и, бывало, довольно долго  сидел с нами, - другое  дело, хотя, и это ясно всем, интерес вызывала   только моя жена, к нам же он испытывал глубочайшее безразличие и проявлял не более чем   вежливый интерес, он даже не обременил себя выслушать – не то что запомнить -  наши имена. А вот она ему приглянулась: высокая и стройная белянка с серыми глазами и длинными пальцами, одетая в простые французские шмотки, она сразу выделялась на фоне разодетой и расфуфыренной корпоративной публики. Трезвый Уткин кажется человеком довольно интеллигентным, вежливым,  располагающим и доступным, таким,  как все. И только, когда сам соизмеришь разницу между собой и  ним, - а она, как между миллионом и копейкой,  непременно и заметишь это его парение  высоко над тобой, и поймешь тогда, что он не только  не слышит тебя – он и не видит тебя с высоты своего птичьего полета. Смотрит… и не видит… тебя просто нет, хотя   чокается и выпивает с тобой, как с взаправдашним, но не обольщайся  – на самом  деле –  тебя нет. Ты тоже ощущаешь, что общаешься с чем-то нереальным, с какой-то субстанцией, которая - вот она есть, а вот ее нет, а если так, -  не приближайся близко, держи дистанцию, тебе же лучше.


И какой черт дернул меня идти по лестнице, а не лифтом – пройтись ему захотелось, размяться перед рулем! Иди теперь – разминайся! Хотя, чем черт не шутит, - может, пронесет!


Направляюсь    к этой самой субстанции - другого пути нет, что называется, - нарвался.     Отдаю ключ охраннику (он на пути раньше), замедляю шаг, и, не останавливаясь, здороваюсь с Уткиным, руку первым не протягиваю,   чтобы не повисла безответной уничижительной плетью в воздухе, он тоже не протягивает руку. Пронесло, думаю, и ускоряю шаг, вот она лестница, берусь за ручку двери и…  уже в спину:
-   Не составите мне компанию? – обращается ко мне Уткин   после то ли приветственного кивка, то ли просто голова дернулась. Я почувствовал, что он, словно охотник в засаде, поймавший в прицел дичь, не хочет отпустить ее.
-   Поздно уже, - мямлю, останавливаясь и не соображая, что сказать правильное так, чтобы и разойтись, и без обид, с пьяными это, как правило, непросто. 
-  Нет, если Вы спешите, то извините, задерживать не станем! – театрально произнес Уткин и, прогнувшись, мягким  жестом сразу двух рук указал на выход.
Ну, вот, так я и знал. Какие обидчивые эти миллионщики, однако.  Черт его знает, как с ним говорить, чтобы не осерчал. Уходить несподручно, а, что дальше, не знаю, но не молчать же.
- Да нет, особо не спешу, - говорю   и для пущей убедительности ставлю дипломат на пол перед дверью на лестницу, которая была так близка. Сам тоже стою, жду, что дальше.


Стоим молчим. Мне говорить определенно нечего даже для приличия – еще чего не так скажешь.  Не знаю, каков он трезвый, а  тут пьяный, - помолчу лучше. Уткин тоже молчит, слегка покачиваясь и пялясь на меня, глазки так и крутятся. Его «Вы» настораживает: даже Горбачев говорил ТЫ Сахарову, а тут … к чему бы это. Одно я знаю точно, какой бы пьяный он ни был, на другой день помнит все. Это настораживает еще больше.
-   А вот мой кабинет, - как от нечего сказать, произносит он и указывает в открытую дверь кабинета, - там виднеются две комнаты: первая поменьше обставлена большим  на всю стену стеллажом под ним стол со стульями, вторую, что побольше, через дверной проем видно мало, тоже шкаф с книгами, больше ничего не видно. Любопытно было бы побывать в кабинете миллионщика. - Вы не были в моем кабинете? – спрашивает Уткин, как спрашивают: «Вы не были в Большом?»


Вопрос - не вопрос. Что тут отвечать – он и так знает, что я не был в его кабинете.   В кабинеты без приглашения не ходят, а в его кабинет путь был открыт строго определенным лицам: соучредителям, гл. бухгалтеру да еще Угодишкину, который по части, что принесть, что подать, ну  и, само собой, секретарша - как без секретарши, но с ней отношения чисто деловые - не как в кинах, - вот и весь список.  А что до меня, так он даже, как звать меня, не знает.


       Ну, думаю, сейчас в кабинет пригласит на душевный разговор   под заморские вина   восемьсот баксов за бутылку.   Не приглашает. Молчание затянулось, надо говорить что-то.
-   Как-то не пришлось, каждый день мимо хожу, а в кабинете не был, - нарушаю затянувшееся молчание, надеясь все-таки на приглашение, – почему бы и нет, когда его распирает охота поговорить, а если еще и по душам…
Теперь его очередь молчать.  Он молчит, сколько хочет – хозяин! И кто знает, чего он хочет. Пусть молчит, молчит, значит, думает.


         Вижу: неймется ему, чего-то хочет мой миллионщик. Хотя догадаться нетрудно, -  чего хочется, когда «выпивши» да еще в одиночку, - хочется  просто  посидеть, выпить еще, и, как бывало раньше, поговорить за жизнь, но то раньше. Но как можно ему это  при теперешнем его положении, и уже пускает пузыри  под жидкой стерней волос новое, хотя   довольно уже пьяное сознание,  а   с ним всплывает пышное   барское тщеславие и вместе они расправляются с захмелевшим  хочется.  Не без труда (по физиономии видно: не легко далась победа) тщеславие берет верх – не надо слов, и так понятно: в кабинет не пустит – не тот уровень.


 А ему  все равно   хочется, - это же видно, хочется просто селедки и картошки  в мундирах, конечно же, с водочкой. А что делать, когда и хочется и колется и мама не велит?  Ищи тогда компромисс. Уткин пошатнулся, выпрямился и …есть компромисс:   
-    Коньяка выпьете? – и добавил: - У меня хороший коньяк, – еще бы, у него и не хороший!
-   Можно, если немного, а то я за рулем, -   учтиво соглашаюсь. Мне почему-то стало жаль его,  вынужденного отступить перед напористым  тщеславием, захотелось даже как-то   поддержать, да  и коньяк, понятно, будет не из дешевых, почему бы и не отведать. 


        Уткин оживился и ушел в кабинет, откуда тотчас вышел с бутылкой начатого «Багратиона» и двумя фужерами. Он поставил все это на стол охранника, затем, покачиваясь, но с чувством  разлил  коньяк.   Молча и не чокаясь выпили… налил еще … выпили. Коньяк хороший.
-     Хороший коньяк, - говорю.
-     Это мне прокурор презентовал -  лучший коньяк России, двадцать лет выдержки…- он  вдруг замолчал и продолжил, сойдя с коньячной темы на тему, никак мною не ожидаемую и, более того, весьма странную.   -  Вы что думаете: у меня проблемы со свитой!? Да я, если захочу,  они здесь все и не поместятся, - он широко повел рукой,мысленно размещая   их   в   коридоре… любые вопросы… с кем угодно… у меня нет свиты!!!?…-  он глянул на меня в ожидании     оваций,  а я никак - мне бы   еще по коньячку, за руль все равно уже нельзя.

   А он стоит все хуже и, чем я безразличней, тем сильнее из него лезет опара тщеславия, тем яростнее он продолжает доказывать что-то мне не нужное и  не имеющее для меня такой вот ценности. Любование собой не остановить.


-   Вы думаете, моя свита из этих, что здесь, и всё? – он взглядом показал в сторону кабинетов своих соучредителей.  – Да  они все без меня тьфу! их  без меня давно уже подавили бы,  как тараканов, только б  хруст пошел, - он брезгливо скривился (не любил, видно, тараканов)…- Свита она там,  он повернул голову вправо и вверх, - там одних генералов знаете сколько?... Много и разных, других тоже: депутатов всяких…все хотят в свиту…только пальцем...   и  набегут…
 Он называл все новые и новые имена с их значительными регалиями, он убеждал меня, что все  они имеют за счастье быть в его свите, именно свите – он постоянно повторял это несовременное, но  сближающее с королевским двором, слово.  Я продолжал вежливо слушать  неожиданный отчет, по-прежнему не выражая никаких эмоций. Вся его свита и каждый в ней не то чтобы  не восхищали меня, а, напротив, давно внушали отвращение. (Я и раньше, при Советах, не любил чиновников, а этих скороспелок  и  тем более) Да и Уткин восхищался вовсе не ими. На самом деле  восхищался он только и исключительно собой.
Смотрю я на него и думаю: каким важным, каким значимым он хочет себя видеть, как ему это нужно, и я  понимаю: это   не банальное пьяное хвастовство - это   извержение  вулкана, и, как любое извержение, оно было вдруг. Долго зревшая и копившаяся где-то в самой глубине его сущности, смешавшись с коньяком, прорвалась наружу и растекалась по жилам горячая  лава  большой любви к себе  и восхищения собой. 

      Речь, рождаемая нетрезвой мыслью, вязалась все хуже и становилась все непонятней.   Уткин стоял, широко расставив ноги, когда равновесие нарушалось, ловя его, он отбрасывал ногу назад или вперед, как будто ехал в метро и из принципа не хотел держаться за поручень.   Увидев вдруг мое безразличие, он  замолчал. Гримаса удивления и недовольства отразились на его лице. Нет, он не обиделся. Я отчетливо понимал: при многократной разнице в достатках, а значит, и во всех прочих достоинствах, определяемых первым, такого чувства, как обида, для меня в нем нет, значит,  должна родиться  какая-то другая реакция – не оставлять же мое невнимание безнаказанным. 


       И родилось: он впился в меня своими немигающими глазкам и, застыв на мгновение, как стрелок, перед тем как  нажать спусковой крючок, неторопясь с цинизмом иезуита процедил:
-   А твоя не захотела…да… я ей предлагал… а она не захотела, - он говорил  так,  будто  жалеет ее: не воспользоваться такой возможностью! – Тогда за столиком, я взял ее за коленку, круглая такая коленка, гладкая, но не захотела, - видно, ему очень надо было вывести меня из безразличного состояния, в каком  я находился,   не удалось вызвать   восторги, пусть   будет   ненависть, хоть так развлечься.
 Однако держать тело в равновесии ему все труднее – коньяк продолжал свою работу.


        Историю эту уже   порядочно затертую я, конечно, знал. Как-то на одном из  корпаративов Уткин подсел   к нашему столику и оказался   вдвоем с Наташей, моей женой  (он потому и подсел, что она была одна), я и соседи по столику разбрелись по залу - кто к кому.  Тогда же Уткин   возненавидел меня: я  мешал получить то, что он хотел.   Он возненавидел бы любого,   окажись кто на моем месте.  Наташа  мне возмущалась: «Ты представляешь, он никак не может понять, как это ему отказывают, как это кто-то может не хотеть его». Я же отнесся к страсти Уткина, как  вполне естественной, а приставаний его, зная Наташу,  тоже не опасался.   Вскоре этот  эпизод был  забыт  мною. А вот он помнил, задело  видно за живое. Отвык от отказов. А может быть, самец брыкался в нем, - черт его знает! Жена, говорят, давно надоела. Мужик, все-таки, хоть и миллиощик.


       Уткин ждал от меня  реакции и реакция, по всей видимости, ожидалась бурной – вот была бы ему потеха.
    Смотрю я на этого расфуфыренного павлина  и спрашиваю себя:  чего я жду? Отчего не ушел до сих пор, потешаю   пьяного болвана, я же для него все равно, что оловянный солдатик, только живой и большой. Понимаю и не   ухожу.   Почему?.. Мне что интересно все это? «А будь на его месте, кто другой, не миллиощик и мой шеф, что бы тогда я делал?» – задаю себе провокационный вопрос из серии моральных.  «Давно бы ушел», - отвечаю. Так что же меня удерживает сейчас? Власть удерживает, его власть надо мной. Как, когда это случилось? В недавней Совдепии надо мной не имел власти ни один чиновник, ни один совдеповский директор, где бы я ни работал. Если какой директор хотел подчинить меня, я увольнялся – и делу конец. Даже КГБ не смог подмять - сослал за непослушание в места с вечной мерзлотой на целых два года, но в мыслях не было покориться. А тут, это масляное чмо с мокрым ртом и потной рожей заставляет безо всяких на то усилий развлекать его…делает из меня этакого болванчика и я развлекаю. Хорошо, хоть не видит никто, хотя никто из всех никто не осудил бы меня,  скорее, позавидовали бы  даже, а осудили за то, что не смог  использовать близость к хозяину себе на пользу. А и в самом деле: ну что стоит принести стул, усадить, предложить еще выпить, восхититься его фирмой, изобразить удивление – как   ему удалось это, как удалось то, а как и то и это вместе и, глядишь, завтра ты уже дороже стоишь, и на виду и пошел в рост. Но нет, не могу, уйти не могу и пользу  извлечь не могу – мешает воспитание. Есть, должно быть, какя-то неведомая мне сила, которая заставляет стоять вот так  безо всякого себе смысла полным дураком, ждать продолжения. Продолжение пришло и весьма  неожиданное.


-   На, вдарь! – обрывает вдруг паузу Уткин и выставляет   мне свое самодовольное, лоснящееся коньячным потом, лицо. - Вдарь, я разрешаю.
     Ишь ты!.. Каков: «…я разрешаю», - его даже бить нельзя без его же на то разрешения.    Мне   только этого не хватало. А он    входит в новый азарт, глазки так и стреляют, так и брызжут ненавистью,   хочет чего-нибудь остренького, рожу даже свою бесценную готов подставить, а мне  хочется только одного – уйти.   Казалось бы, в таких ситуациях как раз и положено бить в морду, но как гляну на  нее, на ту морду, смотреть противно, - не то,  что  трогать, да и злобы нет никакой. Лучше бы коньяка плеснул.Уж больно коньяк хороший.
 -  Что же Вы не бьете, я же твою жену хотел…- он не решается договорить, а, может, слово не подберет.   Не дожидаясь, когда он решит то ли этическую, то ли лингвистическую задачу, иду на выручку, пробую разрядить обстановку шуткой:
-   Мою жену многие хотят, это нормально.
Но ответ  взбесил Уткина  - я смешал его совершенно уникальную и избранную особу  со «многими», теперь  он активно, по настоящему, ненавидит меня. «Он даже бить меня не желает, да  кто он такой, этот очкарик»,- читаю в кипящем взгляде.
 -   Снимите очки! - вслух требует Уткин, отшатнувшись назад.
 Значение этой фразы, слышанной мною не раз, как очкарику,мне  хорошо известно и означает оно только одно: «Сними очки, буду бить».   Что еще может так развлечь, как не драка, на все лады воспетая русской классикой.
-   Зачем? Я без очков плохо вижу, – прикидываюсь, что и впрямь не  понимаю.
- Снимайте, я сейчас Вас бить буду, - открывает завесу миллионщик на полном серьезе.   Вижу, что настроен он весьма решительно и бить будет. Я напрягаюсь, готовясь принять  удар или... лучше уклониться от него,  но еще  пытаюсь свести все к шутке, хотя и понимаю, что шутки кончились:
-  Не обязательно же по лицу, есть и другие места, - по глазам читаю: « Лучше бы ударил».  Похоже, мои иронии вместо того чтобы свести к шутке, усугубили ситуацию. Вот, всегда так…


     Уткин взбешен окончательно.  Он делает шаг ко мне и, замахиваясь, резко отводит руку со сжатым кулаком назад. Однако замах, по всей вероятности, оказался слишком резким и вывел неустойчивое тело    из равновесия, пытаясь устоять, он взмахивает левой рукой вверх и вперед, от махов рук   тело скручивается так, что кажется сейчас оно штопором войдет в пол; но этого не происходит: Уткин теряет равновесие и мягко оседает, упираясь в пол всеми четырьмя конечностями. Оттопыренные коленки и локти делают его похожим на паука. 
 
      Оказавшись на полу, он тут же находит себе забаву, ради  которой, так может показаться, он сюда и опустился.   Он распластался перед дверью своего кабинета, будто выброшенный  оттуда  и, извиваясь, ломает комедию. Он катается по полу, садится, обхватывает руками коленки, опять катается, снова садится и бьет поклоны. Все эти почти что ритуальные действия вершатся под причитания:
- Ах, несчастный я несчастный, все меня бросили… Бедный я бедный...  О, смилуйтесь надо мной... Никто меня не любит, никому я не нужен… Пригрейте меня кто-нибудь, не дайте пропасть сиротинушке… - за этим  шутовством незатейливо скрывалось: - Как  я горд собой, как я велик, я все могу, мне никто не указ, все кругом  говно и ничтожества и мне плевать на всех.


      Охранник, уже немолодой человек, продолжал стоять не шевелясь. Он боялся привлечь к себе внимание, чтобы самому не оказаться втянутым в историю.  Ему страсть  как хотелось поскорее смениться, чтобы у себя во дворе среди хрущевских пятиэтажек, забивая козла, рассказать мужикам, виденную на дежурстве историю  и с ними от души посмеяться над придурью богатых. 


      Уткин таки нашел развлечение: он    змеей извивался на  полу,   не обращая на меня внимания   – заходился сам от себя, уйдя в прострацию, он  не нуждался в зрителях. Представление давалось самому себе. Он сам был актер и зритель – шут шуту. Ему хорошо!

   Я   лишний на этом элитном празднике.  Меня уже нет.

   А был ли я?


     Беру с пола дипломат и открываю дверь на лестницу. Надо как-то добираться домой, такси дороговато, но делать нечего – не каждый день выпиваешь с миллионером. Ухожу не прощаясь. По-англицки.


     На следующий день  на  проходной у меня забрали пропуск.


     Свобода?!
 
WalRad.