Круиз 12. Курсом на Акапулько

                12.
                Курсом на Акапулько

Слово богатое, да? Акапулько! Не зря, видимо, в теперешние времена певица поет, используя такое роскошество. И «ая-я-яй» тоже очень попадает сюда гармонично. Ну, мы тогда ни о чем таком не могли предполагать. Что певица станет первооткрывательницей Акапульки. А не мы. Обидно нам где-то.
Так что хрен с ним, с Экватором, будем тешить себя загадочным словом.
Идем, стало быть, в направлении Мексики. Кончается январь. Волна бьет нам в фейс. Солнце жарит во всю акапульковскую (хотел сказать «ивановскую», вовремя одумался). Работу – работаем. Все, что нам положено, мерять – меряем. Карту потом широкого Тихоокеанского геотраверза будем строить. И в данный момент не ведаем, что когда певица будет петь это свое «я-я-яй…», карту нашу и многие другие карты, при дурном, мол, советском строе нарисованные, кто-то будет продавать и в этом самом Акапульке пропивать.
О, язык мой – враг мой!
А что? Пока идем к берегу, может на этой теме немного притормозим?
Задумался я над этим, хотел закурить, вспомнил, что мы с Мишаней бросили курить «на спор». Не помню уж на что спорили. На интерес, видимо. Огорчился, что не курю. Пожалел о содеянной глупости. Поплелся, отталкиваясь от переборок, Миху искать. Побеседовать о вреде языковой распущенности и с малой надеждой застукать его «сорвавшимся» и закурившим.
Нашел я Мишаню на мостике. Он с Сусаниным обсуждал грядущее событие: день рождения кэпа. Завтра. Это значит, если по уму, то можно начать сегодня с ноля часов. Но мнения, естественно, разошлись. Не о моменте начала, а о самой вероятности празднования. Сусанин, много общающийся на мосту с матросом, твердо заявил:
-Хрен нам обломится. Даже, если мы сами скинемся и ему поставим, он все в норку утащит. Про запас. Могу заложиться.
Мишаня вынашивал, как обычно, свою какую-то идею:
-Мы обязательно сами должны, именно, скинуться. А ты не спеши закладываться сам. Не отбивай хлеб у штатных работников.
Сусанин на всякий случай закричал громче обычного:
-Мне бояться нечего. Пусть все слышат. У нас капитан образцовый. Он пьянок не поощряет.
Мишаня очень ловко его поддержал:
-О-о! Я полностью согласный. Кто б спорил? О чистоте капитанских помыслов. Но давайте мы составим фонд. Благотворительный. Все внесем в него по пузырю. Любому. Можно больше. Будет праздник – фонд выставляет выигравшим. Не будет – проигравшим. Или наоборот.
И Сусанин, и я долго соображали. Потом Сусанин сказал, сильно обрадовавшись:
-Так и с началом можно не тянуть.
Я понял наконец-то всю глубину предложения:
-Согласен. Тем более ночью все кишки вытягиваем, работу кончаем, кроме отряда Троцкого.
Сусанин засомневался:
-Так мастер тут получается вовсе и не при чем.
Мишаня разъяснительно продолжил нам втюхивать:
-Причем. Очень даже причем. Скупость его – это трудность наша. А мы ее, эту трудность, преодолеем. Значит это шаг вперед. К благополучному выполнению плана.
Я Миху спрашиваю о наболевшем:
-Слухай, Серхеич. А вот твое языкознание когда-нибудь тебя подводило? Хоть раз прокол был, а?
Мишаня закатил буркалы свои выдающиеся к небу, начал протяжно:
-Ой, дак еще…
Сусанин тут вскочил, как ошпаренный:
-Потом, потом изложишь, Пифагор. (Почему Пифагор?). Давайте-ка побежали фонд создавать. В какой каюте-то будем?
Время подошло к ужину, все потянулись на кормежку. Обсуждение проблем болтовни, предстоящего захода, производственных успехов и наоборот и откладывалось, и близилось. Это ведь на берегу существует закон мужских разговоров: на работе – о бабах, в кабаке – о работе. Здесь в море – все вместе.
Я все же за ужином Мишаню спрашиваю:
-Ну ты вот поведай мне, все же неразумному: тебя язык когда подводил или нет?
-Ну, а как же? – С большим внутренним удовлетворением зарокотал Миха,   иначе я б разве был второй раз женат?
Опять выкрутился. Я тоже семейный не первой пробы, но дурацкое словесное недержание мне кажется жизненный маршрут нарушает больше и чаще, чем только в построении законной ячейки. Я попытался изложить Мишане основные ухабы и колдобины моих перепетий.
«Вот, Миха, гляди, ты сюда меня в рейс «вытащил», это тебе на том, дай Бог очень далеком, зачтется. Деньжат мы тут заколотим, будет, что на берегу спустить. А кирпич диссертационный я вчерне «накропал». Можно было бы и предзащиту протолкнуть. Да не тут то, как оказалось. Я уже упоминал, за каким канцелярским колченогим столом в отделе на Мойке, 120 сижу. На том месте сиживала наша живая легенда: Городницкий Александр. Мне бы следовало соответствовать хоть как-то, а я? Хоть и старался, да видно действительных таких только другое метафизическое состояние исправляет.
Телефон на моем столе стоит. Давно стоит и с неизменным номером. Звонки на него – ото всюду. Из Москвы много. Спрашивают шефа часто. Начальника отдела. Как-то тут расспрашивал один. Голос солидный. Да нет, не Александр Моисеевич. Его и ты бы узнал. Что мало мы ему подпевали: «Когда на сердце тяжесть и холодно в груди…». Я все мужику культурно отвечал:  все в порядке, жив-здоров, сейчас где-то там по высшим делам. А он, видать, весьма близок и осведомлен. Спрашивает, а как его пес? А у нашего Склепа-то, ты ж его кликуху знаешь, нет ближе человека, чем его псина. Была. Как я пришел в отдел, у него был доберман. И уже сильно прихварывающий. Мы все, естественно, в курсе и каждый день справлялись почти. Ну, пес – усоп. Склеп, что б заполнить в душе пустоту, быстро взял, как положено, другого. Я, кстати, его прекрасно понимаю. Это – без трендежа. Шеф взял ротвеллера. Ну, я и сказал об этом. Абонент у меня и спросил о системе новой собачки. А мне: как шилом кто ткнул куда-то. Я этак запинаясь и говорю: « Да у него теперь другая порода. Этот, как его – вротшвеллер! Да!». И вроде как я закашлялся. На том конце вроде ничего особого. Попрощались. Приветы передать, то-се. Зачем я, бля, это? И я ли это сказал? Сам понимаешь. Склеп мне предзащиту в мой рот и засунул. Думаю, что это не мужик из телефона «брякнул» ему. В комнате-то еще пара сотрудников, после этой моей новой собачьей породы, захихикала. Я даже догадываюсь кто. Тепло, так почти горячо, догадываюсь. Кстати, еще и легко отделался. Могли «ответить» так, что и с тобой, Миха, сюда недостойным бы оказался пойти. Волны месить».
Выпили с Мишаней по стопке. Из одной «книжки», что в фонд я уже приготовил.
- Вырисовываешься ты, начальничек-чайничек. Человеком самобытной дури. Остановиться тебе надо бы,   предостерег меня Миха.
Эх. Видать не написано на роду.
Мне сразу же раннее детство вспомнилось. Второй или третий день первого класса. Сеструшка старшая меня, Ирка, встречала. До дома вела. Через две улицы. Таврический сад. Исторический центр Ленинграда. Я иду, машу портфелем. И громко радостно распеваю: «Ирка – б…, Ирка – б…». Первое школьное знание. Вроде и не совсем домашний рос. А вот поди ж ты. Первый и последний раз отец ремнем отшлепал. Именно так, а не выпорол. Был очень добрый, культурный. Хоть и военный журналист. «Ты все такие слова знал и меня не научил!», - орал я. Было не больно, А обидно. Отец, видимо, наставлял, что не все слова надо говорить. Не в коня корм. Уже спустя долгие-долгие годы на своем сыне в этом убедился. Все уже было, все повторяется.
И даже Миха меня уму-разуму не умудрил. Не смог поделиться. Хотя и попытался. На те же грабли я опять наступил. Позже. Но уже значительно больнее. Ведь у шефа фамилия в геологических кругах известна. Весьма. Его все кликали – Погреб. (Это я сейчас вот тут, писавши, изобрел «Склеп»). А перед защитой, все же я до нее потом дотянул, сидел, дремал и – встрепенулся.  Ежели из его фамилии первые четыре буквы убрать, то … Получилось ёклмншное слово. Все повторилось снова. Только теперь я имел дополнительного третьего оппонента. А потом меня в ВАКЕ проверяли, утверждали около года. До самого развала всего и вся, то есть до весны 91 года. Он, шеф, тут может и не причем. А мне за мой язык – причитается сполна.
Вы думаете это про меня одного все? Если бы. Потом как-нибудь дополним. Дайте отдохнуть. Тоскливо сейчас как-то.
Ну выпили мы с Мишаней еще. Потом отмечали день рождения мастера без мастера. Пришел стармех Саныч. Принес. Мы обещали ему масло закупить. Он растаял. Принес еще. И кажется после этого уж и мастер заходил. А так и должно было быть. И никто никому ничего не проспорил.
На следующий день принимали сами у себя полученные «полевые» материалы. Называются так потому, что мы по традиции находимся на полевых работах. Хотя и в море. Давняя геологическая терминология. Мы привыкли, нам нравится. Тем более за это идет доплата: «полевое довольствие». И материалы принимать в процессе работы, с самими собой полученные, тоже насобачились. И думается это не самая худая из особенностей национальной геологии.
А идет у нас февраль. И идем мы, как я уже отмечал к Акапулько. А из Ленинграда мы убыли в ноябре прошлого года. И вот сегодня около десяти утра, пожалуй, первое следствие такого длительного отрыва от отчего дома проявилось. Пришел ко мне Ханыев. Официальный начальник отряда геоакустиков. Сейсмик руководящий так сказать. Человек в футляре – это о нем. Ханай настоящий. И стал требовать у меня при заходе еще денег. Мама родная! Ведь все советовались, обсуждали, всех предупреждали: деньги дают вперед на девяносто суток. Для всеобщего же блага. Рассчитывайте сами. Ан – нет! Он много  потратил… Ему еще надо.
Вот это есть первый «звоночек» о том, что начало положено. Утечки мозгов. Как в наше уже время принято говорить: «Тихо шифером шурша, едет крыша не спеша». У кого как это проявляется. Со своими особенностями. В разной степени. Бывает просто весело наблюдать, бывает весьма опасно. Заметно со стороны. За собой этого, как правило, не замечаешь.
Про «слоников», помните, я Вам рассказывал?
На переходе из Атлантики к дому на НИС «Профессор Куренцов». Ребяты сейсмические уже полностью закончили. День рождения уже чей-то слегка отметили. Начальничек сейсмиков Дротик (пора уже этому персонажу колоритному появиться на нашей сцене) прибежал ко мне, давясь от смеха:
- Бежим быстренько, поглядишь на Мамчеллу рыдающую.
Мамчелла – самый незатейливый из слонов. Бывший слесарь – ударник из мурманского троллейбусного парка. Слуга народа. Выбранный по спущенной из райкома разблюдовке. Сочетание: Мамчелло и рыдания – уже само по себе из ряда сверхъестественных.
-Куда и чего бежать-то? – спрашиваю, не врубаясь, засыпал почти. В трюм к компрессору. Сам плачет. Не вечно же будет. За показ с тебя стакан.
Компрессор, что сейсмикам в ихнюю сейсмическую «пушку» сжатый воздух подавал, стоял в кормовом верхнем трюме. Прокрались мы с Дротиком. Заглянули. Мамчелло сидел у компрессора по пояс голый, весь в масле, рожа опухшая. В потеках. Всхлипывал. Курил. Рядом на палубе – здоровая масленка с длинным  носиком. В правой руке грязная тряпка. Он ею пузо свое поглаживал. Нас увидел – почти не прореагировал. Мы подходить ближе разумно не решились.
-Чего же он? – шепчу я.
-Из масленки поливал бока компрессору маслом. Тряпкой размазывал, плакал и приговаривал: «Ну, вот и все, дорогой. Прощаться с тобой будем. Обижал я тебя, мудак. Извини, кормилец», прошептал мне Дротик в ответ.
У меня сомнений не возникло. «Видение» стоило стакана. Вернулись ко мне в каюту. Интересно, что событие в тайне не осталось. А Мамчелло не стеснялся, не скрывал, даже гордился своим «душевным» откровением к «кормильцу». На осторожные, очень осторожные, подначивания друзей-товарищей в обычной своей манере отлаивался:
-А чего вы, бля, удивляетесь? Да, было. И целовал я его. Лучше так с ума трогаться, чем, как боцманюга, ходить членом по планширу да кнехтам постукивать, берега дожидаясь.
Боцман не очень-то слоников привечал. После истории с запутанным «пучком» троса.
-Да, а чего это ты, Дротик, в трюм полез, на ночь глядя? Не компрессор же целовать, - вдруг прорезалось в голове у меня.
Дротик заюлил, забормотал, засобирался к себе:
-Да я, да мы, да вы, да уже поздно. Меня немного осенило:
-Да ты там чего, Дротила, прятал перед приходом зонтики лишние? А?
-Ну, ты в общем-то так не гони, волну-то. Чего там прятать-то?
О, Господи! Сколько раз уж, не мной даже, а бывалыми разумными мореходами говорено было. Простой нормальный морячок никакой серьезной контрабанды везти по своему финансово-экономическому положению не может! Хотел бы! Но не в состоянии он это сотворить. Заметный набор дерьма какого-нибудь, естественно, всегда из-за проклятого кордона домой тащит. Жена, мать, сестра, подруга и продать на бутылку – вот уже пять зонтиков, пять пачек мохера надо. А на это, кстати, «честных» денег уже и не хватит. Значит, если в каком-то порту, чего-то удалось «сплавить», ширпотреб дурной, значит, у тебя и образуется перебор ассортимента. Так не прячь ты это, такую-то мать! Вывали все на койку и скажи таможеннику попросту. В самом конечном итоге: все мы люди, все одинаково устроены. Да. Надо иметь силу воли. Сохранить хоть треть бутылки любого спиртного. И налить ему стакан. И не быть скупердяем. Это, пожалуй, самое главное. И не только стакана не пожалеть, но еще и сказать:
-На, друг, пачку фломастеров своему короеду. Извини, что маленькая, сам понимаешь.
Все. Вопросов не будет. Проверено жизнью. Но Дротила был не такой. Нет, Боже упаси, он не был жадным. Добрый, веселый мужик, успехов ему в жизни. Но… Повторим: «У каждого своя крыша, едет по-своему».
Обязательно нужно было хоть что-то, да спрятать. Как армянским комсомольцам: ставить пред собой трудности и их преодолевать. Это, как выпитая от жены тайком рюмка, в десять раз слаще. По себе знаю. Особенно когда-то нравилось. По молодости. Приезжал на дачу, в садоводство, на старом «Москвиче» и сразу – в верный сарай. Будто железяку какую-то нужную привез и туда ее следует непременно дотащить. Еще часто соседа кличешь:
-Зиновьев, контра недобитая, загляни ко мне. Я такой насос надыбал!
Или, если он приехал, то меня зовет:
-Эй, князь, подь сюды. Не знаю: этот ацетон для покраски шифера, чем разбавлять надо? Или так будем?
Значит все ясно. А если все дозволено, то – пресно, как без соли.
Непреодолимо влекут нас таинственность и запреты. Во всем. Но я ведь тут ничего нового не открываю? Верно, ребята?
Вот и Дротику нужно было непременно чего-нибудь да заныкать от друзей Верещагина. И не один раз это ему боком выходило. Но поскольку контрабанда у него всегда была игрушечная, то и ситуации выходили по масштабам – мультипликационные. После похода в Филиппинское море (понятно, что были заходы в Сингапур) стояли в Петропавловске. Собирались продолжать работы в Беринговом море. На берегу для отдыха к услугам морячков: два-три ресторана, ближайший прямо в морпорту. Сидели, делали то, что и тысячу лет назад в портовых кабаках, пришедшие с моря. Разница бывает только в форме оплаты. Мы первоначальный заказ сделали небольшой, в размере части выданного полевого довольствия, привезенного новым начальником рейса – Торцом. В Берингово море загранпаспорта и визы не нужны, он прибыл командовать нами собственной персоной.
А далее происходит натуральный обмен с ушлыми официантами. С нашей стороны – колониальные товары, с их – отечественная вышивка и закуска. Кеша Дротик и по приходу судна, и сейчас был очень грустный и задумчивый. Шевелил губами, что-то бормотал, застывал вдруг, воздымая очи к небу.
-Ну, что? Скинемся на пропой по шлягеру? – Первым внес конструктивное предложение Мишаня. Вытащил из сингапурского пакетика кассету.
-Кто там у тебя? Кто откроет концерт? – Поинтересовался я. Сам достал из кармана наугад. Оказалась «Абба». Пойдет за Михиным «отелем Калифорния».
Третьим с нами был Зуек. Большой знаток координат гидрографических и магнитофонных записей. Он извлек из какого-то трепанного мешочка «Бони Му».
-Хорошенький репертуарчик подбирается. Потребуем с халдея червонец сверху, - одобрил Мишаня и повернулся к Дротику.
-Кто завершит выступления? А Кеха?
Последний наш импресарио почему-то вздрогнул и неловко положил рядом с недопитым стаканом кассету. Мишаня посмотрел на нее и поджал губищи. И, будто на что-то натолкнувшись, молвил:
-Ориг-гинально, Дротила. Раньше за тобой такого не заметно было. Где взял-то?
-Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался Зуек. – Кто хочет после моего Распутина кончить?
-Это в Ленинграде все кончат. А в Петропавловске – не возбудятся даже, - прокомментировал Мишаня.
На дротиловской кассете был «Иесус – супер стар». На Камчатке действительно не так, чтобы очень востребован. Халдей мог и не понять.
Начали мы пропивать далее концерт из трех номеров. Дротик, как и следовало ожидать, некоторый излишек из десятка кассет и двух женских зонтиков решил затаить на ничейной территории суденышка нашего. Удумал затаить это на шлюпочной палубе. В рундуке большом со спасательным имуществом. Он не должен быть закрыт на замок, а должен быть апломбирован. Но пломбы – это семечки. Вот остановить свой выбор на таком месте – это предварительно надо во лбу иметь стакан. Не «меньфе», как говорил Кролик из мультика про Винни Пуха.
-Послухай, Дротила, а правда: ты чего «принял», когда в спасательное имущество решил подарки для жены и тещи ховать? – заинтересовался Зуек.
-А…, вяло отмахнулся наш «король контрабанды», - тропическая манлихеровина-то гнила ведь. Без толку. Ананасы да апельсины. Мы на брагу и поставили. Перед приходом немного попробовал. Зацепило.
-Да. Эт-то точно. Зацепило,  констатировал Мишаня.
И задумчиво продолжил, разлив по стаканам, полученную в обмен на музыкальные шкатулки, болгарскую «плиску»:
-Ну, а как же у тебя оказалась почти оперная классика. Спис…Специфическая. Лери-Лиригиозной направленности. И чего еще…? Вместо зонтиков.
-Мо…Мо-хер. Две пачки, - грустно уточнил Дротик.
-Во. Хорошо-то как. Тебе твоя благоверная Марго вязать будет. Чем под дождем шляться с зонтиком. Умеет она, а? – глумился пьяненький Зуек.
-Ничего, научится,  - успокоил доброжелательно Мишаня.
-Только все равно не усекаю, как же у тебя этот мо-о-хер-то оказался, - попытался и я чего-нибудь выяснить.
-А мо-мохер его знает, - то ли рявкнул, то ли икнул Кеха.
-Я под утро залез в рундук, нащупал в углу пакет, еще удивился, что он вроде помягче стал, а уж в каюте, вижу – не мой. Вот и все дела.
Пропустили еще по чуть-чуть.
-Да, Дрот. Не один ты стало быть такой умный на пароходе, - состроил Кехе комплимент Зуек.
-И браги нажравшийся,  миролюбиво уточнил добрый Миха.
-И опять я не пойму: хозяин религиозной кассеты твоей пакет взял, а свой оставил. С чего бы это, а? – это меня сомнения донимали.
-А вот этого выяснять не стоит. По двум причинам,  Мишаня, как всегда заумничал, не взирая на подступающий наркоз.
-Во-первых: ничего не было, ничего не произошло, Дротиле все приснилось, а что приснилось – мохер его знает. Лично я не помню даже, что и забыл, Мишаня умолк и закрыл глаза.
-А что во-вторых? – Дротик так переживал, что почему-то пьянел меньше.
-А во-вторых… Этта… Да! Не будем лишать дротиковую Илонку неожиданного сурприза. Пущай – вяжет! – Миха плотоядно ухмылялся.
Мы тоже с Зуйком заулыбались. Или нам это только показалось. Представили ярко, как Дротилова вяжет огромный мохеровый чулок и слушает с магнитофона оперу.
-Пошли домой,  призвал нас Мишаня.
Мы радостно поплелись к родному нашему дому, который приютил нас на долгие месяцы, прятал он нас от огромных волн и брызг, а мы прятали на нем лишние дурацкие колониальные побрякушки.
Мы весело переставляли заплетающиеся ноги, помахивали двумя или тремя оставшимися «плисками», и было просто замечательно, что мы дошли до дома с этого экзотического экватора.
Да! На утро Дрот приперся ко мне ни свет, ни заря. И то ли ржал от умиления, то ли плакал с радости:
-Слышь, на шлюпочной палубе ведь два рундука с имуществом-то, секешь? По обеим бортам. Я их, кажись, перепутал.
Хотя и хотелось спать сильно, но случай упускать было нельзя. Нужно было посочуствовать ближнему:
-Я-то все глубоко понимаю. Ты тщательней готовься объяснить это Дротиловой. Докажи, что твой коллега-конкурент, мелкий контрабандист, первым залез не в тот сундук и спер причитающиеся ей зонтики. Она ж умная, все понимающая женщина. Типичная жена моряка. Не боись, Дротик. Это не больно.
Видимо, я перегнул палку. Еще раз убедился во враждебных происках своего языка. Дротила приуныл, потух. Пришлось вставать. Доставать болгарское лекарство. Исправлять содеянное. Другими словами:
-Да, ладно, не бери в голову, Кеха. К Дротиловой своей переменными галсами как-нибудь потихонечку подрулишь. Вот также шлепните вместе по рюмашке. Споешь ты ее любимую:
«Еще над черной глубиной
Морочит нас тревога.
В дали от царства твоего…».

Она тебе с хрипотцой подпоет. Не в мохере счастье. Все перемелется. Так тогда, весьма давно, завершался один из филиппинских рейсов.
А мы-то сейчас еще тянемся курсом на Акапулько. Это я опять заболтался. Продолжим, пока нас за руку никто не схватил.