Последний раз в мире. Вместо колыбельной. Часть1

               

               


Мой милый, добрый старый город,
Отрада юности моей.
Люблю тебя, твое величье
И благодать твоих церквей

Люблю твое дыханье стариною.
Уют, неторопливый быт,
Мосты над тихою рекою
И твой патриархальный вид.


 
         «Мама, расскажи мне про свое детство», -  так начинался почти каждый вечер в нашем доме, когда я укладывала моего маленького сына спать. « Ну, сколько можно? Ты и так уже всё выучил наизусть», - отнекивалась я. «Ну, пожалуйста, последний раз в мире», - почему-то именно такими словами он просил рассказывать о моём далёком детстве, и я с каждым новым рассказом припоминала всё новые и новые  детали, вынимая из памяти то, что казалось забытым уже навсегда.

          Начало воспоминаний уносит меня в далёкое раннее детство, которое прошло в Вологде, куда моя мама и мой брат Слава эвакуировались из блокадного Ленинграда. Они приехали к матери первого мужа моей мамы, отца Славы, который погиб на Ленинградском фронте в первые месяцы войны.

Я же родилась после войны. И начало моих воспоминаний детства исходит с переезда на новое место жительства с Лесной Набережной, где жили сначала без меня мама с братом, а потом родилась и я.

          Мы переехали на другой берег реки Вологды на Краснофлотскую Набережную от нашей бабушки Анны Николаевны и от Ксении, младшей её дочери, когда мне было лет пять. Мы погрузили свои нехитрые пожитки на саночки.  Мама шла впереди через замёрзшую реку, таща санки, Слава придерживал поклажу сзади, а я скакала за ними, боясь отстать.

 Прощай Лесная набережная, на которой прошло моё самое раннее детство.  Сборы проходили так быстро, как будто мы боялись, что если сейчас же не займём комнату, на которую нам выписали ордер, её тут же отнимут.

        Пустая комната показалась нам громадной, по сравнению с той, бабушкиной, тоже девятиметровой, где мы проживали сначала вшестером, а когда Катя, старшая дочь её вышла замуж и уехала в Новгород к мужу, уже впятером.

 Часа через два прибежала запыхавшаяся бабушка в запотевших очках со слезами на глазах. Она очень сокрушалась, что мы не дождались её. Она поспешно достала иконку из сумочки, и заставила тут же повесить её в простенок - так  бабушка благословила нас на дальнейший жизненный  путь.

             Она водила  нас с братом в церковь, где всегда было много нищих, которым  всегда подавала копеечки.  А  крестила меня бабушка, по словам мамы, четырёхмесячной.  Я тогда была  больна, и она очень переживала, что я могу умереть некрещеной. Вскоре после нашего отъезда Анна Николаевна умерла, оставшись в моей памяти маленькой тихой старушкой в круглых очках и всегда в черном платочке.

 Ксения осталась одна, мы навещали её, и она частенько приходила к нам. Судьба её печальна. Семейная жизнь у неё не сложилась. Тихая, замкнутая, ей постоянно казалось, что её кто-то преследует, прожила она долго и в полном одиночестве.
 
            Ещё  много лет мы будем ходить в старый дом, в котором остались наши добрые соседи Жирновы: тетя Шура, Люся и Витька, товарищ Славы.
   
             Мы приходили к Жирновым на пироги, искусно испечённые,  необыкновенной красоты, румяные блестящие, маленькие и ровненькие, и когда кто-то пытался разломить пирожок пополам, тётя Шура кричала: «Не смейте, ему больно, ешьте из целого». Она всегда всё делала красиво, как и чай заваривала, такой душистый и ароматный. Тетя Шура работала в клубе, и там мы с мамой частенько бывали на самодеятельных спектаклях и концертах.


            А ещё на Лесной набережной остались наши Никитины, которые стали для нас родными людьми, и с которыми моя мама дружила до самой смерти. А мой брат Слава был влюблён в Тамару, дочь Никитиных, но она не отвечала ему взаимностью.  Потом Тамара «кусала локти», когда мой брат стал штурманом дальнего плаванья и женился.
         
          Глава семьи Никитиных дядя Толя служил в  НКВД. Ходил он всегда подтянутый, надменный, в гимнастёрке с ремнём через плечо, на котором висела кобура с пистолетом, в сапогах,  начищенных до блеска, и в фуражке с лакированным козырьком.  Мы с мамой почему-то его  недолюбливали и побаивались, наверное, потому, что у него был  пристальный  взгляд, и он, по слухам, изменял тёте Нине. Позднее дядю Толю уволили из этого ведомства, спеси в нём немного поубавилась, и он  уехал на заработки в Тикси.

          А тетя Нина, жена Никитина,  – это чистый ангел: тихая, кроткая с мягкой улыбкой и негромким голосом, а  её грустные глаза излучали всегда теплоту и дружелюбие. К чему бы ни прикасались руки тёти Нины,  всё было удивительно талантливо.

Она обшивала всю свою семью, нас с мамой и ещё многих  знакомых. Причем шила она все без исключения:  и постельное бельё, и платья, и брюки, и даже пальто. Это она научила мою маму вышивать, а эти вышивки мне, ребёнку, казались просто настоящими произведениями искусства.  Это были потрясающие картины, объёмные, яркие, которые облачались в деревянные рамки под стеклом. Они висели и у Никитиных в доме, и у нас точно такие.

        Жили они в частном доме, и только через много лет мы узнали, что этот дом принадлежал людям, которых когда-то репрессировали.


          Их дом со всех сторон был окружён огородом, на котором  всегда  трудилась  тётя  Нина, успевающая и на этом поприще тоже, да иногда виднелась лысая голова дяди Толи,  его голубая майка, да большая лейка. Я приходила к ним почти каждый день.  И когда мы жили на Лесной,  и даже когда мы переехали на Краснофлотскую, и, будучи уже школьницей, и  потом, когда они  были вынуждены переехать на новое место жительства, с появлением возвратившихся хозяев или наследников этого дома.

 Дорожка к  дому была обсажена малиновыми кустами, которые  усеяны малиной, и пока я подходила к  дому, успевала набрать горсточку ягод.  В сторонке от дома около сарая притулилась  беседка, увитая плющом, внутри которой стоял сколоченный из досок столик, покрытый клеёнкой, а вокруг него деревянные лавки. Мне особенно нравилось сидеть там, когда шёл дождь.

Сколько раз мы ели вкусную окрошку, тут же в беседке приготовленную тетей Ниной. А иногда Тамара и её подруга Люся Жирнова дозволяли мне, мелюзге, которая была младше их на восемь лет, присутствовать в их обществе.

 Я так любила эти редкие часы, проведенные со взрослыми девочками. Тамара, как хозяйка, шла в огород за луком, толстым, сочным, тёмно-зелёным.  Она резала его, затем толкла в миске с солью, а потом мы прямо руками макали в лук хлебом и ели, пока у нас не выступали слёзы, и не захватывало дух от такого количества фитонцидов сразу.

 Тамара с Люсей болтали про кавалеров, иногда посмеивались над чувствами моего брата. Я, допущенная к таким взрослым секретам, молчала, как рыба, но при этом очень жалела брата.  Но однажды, когда Тамара залезла под кровать в доме у Люси, спрятавшись от Славы, я рассказала маме, обидевшись на девчонок.
 
          Еще у Никитиных был сын Валерий, младший брат Тамары, который и познакомил наше семейство с Никитиными.  Именно Валерик, будучи ещё совсем маленьким, как вспоминала тётя Нина, пришел домой и сказал, что подружился с хорошим мальчиком Славчиком из Ленинграда. Потом уже с ними познакомилась и мама, и дружба эта прошла через всю жизнь и  оборвала её лишь смерть моей мамы, которая умерла первая из них на пятьдесят восьмом году жизни.

 Когда я подросла, то Валерий со Славой учили кататься меня на коньках, сначала  на железках, привязанных к валенкам верёвкой при помощи деревянной палочки, а позднее уже на   хоккейках.

 Помнится, как только они оставили меня одну, я тут же упала, разбив подбородок до крови, которая потекла ручьём, и им пришлось тащить меня на другой конец города в травмпункт, где рану зашивали иголкой с ниткой, а шрам так и остался у меня навсегда.

          Наш новый дом был двухэтажный, по периметру напоминавший букву «П», где-то семей на двадцать, и  в каждой семье было от двух до пяти детей. Двор большой, поделённый низеньким заборчиком на два. В первый двор выходили три подъезда, и  там всегда толклись дети, которые, как грибы после дождя, появлялись в эти первые годы  от возвратившихся с войны  отцов.

 По вечерам на длинной скамейке сидели уставшие после работы женщины,   работавшие в основном на заводе «Северный Коммунар», и которые уходили на смену и возвращались с работы по протяжному заводскому гудку.   Двор был так вытоптан нами детьми,  игравшими и в лапту, и в сыщики - разбойники, что там практически никогда не росла трава, и весь он был прорезан жирными линиями «классиков», через которые в основном скакали на одной ноге девчонки.

          А во втором дворике по периметру с одной стороны рос низенький кустарник, который летом расцветал маленькими розовыми цветочками; с другой - густой стеной росла  акация, цветущая желтыми душистыми цветками, и из стручков которой мы делали осенью свистульки.

  Противоположную сторону второго дворика обрамляли  близко расположенные друг к другу высокие тонкие берёзки, пока еще молодые,  превратившиеся потом в высоченные прямые белоствольные деревья, на которые мы залезали чуть не до самой макушки, раскачиваясь иногда даже с риском свалиться на землю.

 
 Дворик был необыкновенно уютным. Почти по средине стоял деревянный стол, вокруг которого вкопаны в землю скамейки, и мы малыши за ним играли в куклы, шили им одежду, что-то вырезали ножницами.  В сторонке возвышался  турник, к которому всегда была очередь из многочисленных любителей покрутить «солнышко», и детей, и взрослых, населяющих двор.

            Позади нашего дома в шеренгу выстроились сараи, в которых хранилась всякая утварь и дрова. Нашими сарайными соседями были Мамонтовы: тётя Настя и её сын Борис, заядлый голубятник и собиратель книг о майоре Пронине. Он был старше нас, человек начитанный и постоянно занимающийся самообразованием, он в чем-то еще долго оставался подростком.

Целые дни Борис проводил в своей голубятне, построенной вторым этажом над сараем. Сизари, почтовые, турманы  были настоящей его страстью. Он хлопал в ладоши, и голуби послушно взмывали в голубое небо, и мы завороженные, задрав головы вверх, прослеживали траекторию полёта голубиной стаи,  и с восхищением наблюдали, как турманы совершали в воздухе кувырок через голову с потерей высоты, а затем возвращались к стае.

 Потом Борис заливистым свистом возвращал их, и они садились ему на плечи, на голову, на ладони. Он знал о голубях всё, покупал, обменивал и говорил только о них. И как он сокрушался, когда однажды ночью голубей украли, взломав клетку.


Продолжение.http://www.proza.ru/2012/01/31/1927