Версия дилетанта антихристова дьяволиада. Булгаков

                e-mail: lisin2011@bk.ru

Версия дилетанта: АНТИХРИСТОВА ДЬЯВОЛИАДА (БУЛГАКОВ)
В булгаковских произведениях мы то и дело находим, узреваем разнонаправленные (а порой – обескураживающие в своей глобальности) предупреждения и предвиденья.
Булгаков – прорицатель. Булгаков – пророк.
Именно в этом срезе мне хотелось бы взглянуть на его творчество и именно в этом ракурсе представить его главный  роман.
***

Граф Монте-Кристо и Шерлок Холмс курили опиум. Поэт Валерий Брюсов, будучи сотрудником Наркомпроса, хранил кокаин, ничуть не таясь, в ящике письменного стола в своем министерском кабинете.
 В те годы миллионы читателей стремились во всем походить на героев любимых книг, а поэты были властителями дум и кумирами поколений. Однако в тогдашнем общественном сознании еще не вызрело понятие «наркомания». Наркотики употреблялись с единственной целью – подчеркнуть, выпятить собственные необычность и необычайность, свою непохожесть на всех остальных. Наркотики воспринимались всего лишь (!) как атрибут околобогемных тусовок, как баловство и экстравагантное чудачество.
Булгаков, пожалуй, первым во всей мировой литературе распознал и скрупулезно прорисовал всю трагическую необратимость любой наркотической зависимости.
В своем раннем рассказе «Морфий», повествующем о превращении врача в наркомана, писатель не только определенно и ясно очертил собственную гражданскую в этом отношении позицию, он – ударил в набат.

* * *
Большинство читателей воспринимает повесть «Собачье сердце» как замечательную сатиру на совдействительность середины двадцатых. Но в ней, в этой повести (и, кстати, опять же впервые в литературе) были подробно описаны, подетально продемонстрированы и в художественных образах оконкречены истоки, оплот и фундамент грядущего ГУЛАГа. Это мы, в силу собственного вопиющего незнания родной истории окрестили террор тридцатых годов – сталинским. А правильней было бы внять писательскому озарению, довериться его предвиденью и  называть террор -  шариковским или швондеровским.

* * *
Наши умы непрестанно будоражат и распаляют булгаковские загадки и символы. Все зрелые булгаковские произведения сотканы, собраны, сложены из этих загадок и символов, как мозаика из кусочков смальты.
Именно загадочным, именно таинственным и сплошь символичным предстает пред бесчисленными читателями и бессчетными почитателями главный булгаковский роман «Мастер и Маргарита».
 Однако в записках этих я вовсе не собираюсь рассусоливать в тысячный раз всем известные романные коллизии, а хочу конкретно остановиться на тех его эпизодах и тех страницах, из которых сквозь мистику и сюжетную кутерьму прорастает роман-прорицание, роман-пророчество, где юмор становится горьким, а шутейный кавардак превращается в стальные доспехи черного рыцаря.
И мне здесь хотелось бы объясниться, зачем влюбленный Мастер – ищущий и обретший свою Маргариту – пишет роман вовсе не о любви, но об – Иешуа Га-Ноцри.

* * *
Впрочем, сразу оговорюсь: все, что здесь мной записано, является моей (и не более, чем моей) версией, гипотезой. Все это не более, чем плод моих и только моих досужих размышлений.

* * *
Роман «Мастер и Маргарита» был впервые опубликован в журнале «Москва», в середине шестидесятых. И тогда же к нему, к роману, накрепко приклеились эпитеты «неоконченный», «недописанный».
Я – обязательно и еще до первого прочтения – эти эпитеты слыхал и воспринимал их в их прямом смысле и конкретном значении. Каково же было мое удивление, когда концовка оказалась на месте, а последняя фраза прозвучала грандиозным заключительным аккордом и уверенно увенчалась не каким-нибудь многовариантным многоточием, но однозначной точкой.

* * *
Булгаков на написание главного своего романа потратил немало лет. Первый (пробный) его опыт под названием «Великий канцлер» был издан у нас в перестройку и с тех пор общедоступен. Любой желающий может легко убедиться воочию, что роман уже на этом этапе был написан полностью и доведен до конца.
Писатель в дальнейшем перекроит и перенацелит весь замысел, текст перепишет неоднократно (а всякий раз вместе с тем переписывалась, конечно,  концовка), однако роман, вопреки всякой логике, так и останется навсегда недописанным и неоконченным.
Почему?
Кто и когда так решил?

* * *
Однако обратимся к началу.
Уверен, что первым представился Булгакову именно – Воланд.
Внезапно он словно материализовался из сгустка воздуха, как в первой главе материализуются на Патриарших и он сам и вся его свита. И тогда же - и в этом я также убежден - Булгакову пришло осознание безвариантной богобоязненности истинного сатаны.
Всего вероятней, на всем известных начальный страницах романа упомянута совершенно конкретная лавочка, сидючи на которой писатель окончательно понял, что истинный сатана – никогда не был и никогда не будет никаким антиподом Господу, и никакой  между ними поединок невозможен никогда напрямую.
         ( К тому же, если в таковом поединке мы хоть на секунду допустим непредсказуемость результата, то тем самым усомнимся во всесилии Божиим, а если победу отдадим Богу загодя, т.е. противоборство превратим в избиение – значит, усомнимся во всемилости   Господней.)
         Как сотворение мира было промыслом Божиим, как мы все являемся обязательной частью мироздания, точно также и сатана, и все тёмные силы неотъемлемы  от нашего мироздания, действуют по попущению Господа и - бесспорно и старательно - во всех своих действиях исполняют Высший Замысел.
          Вот, что должно было представиться Михаилу Афанасьевичу Булгакову, когда однажды в глубине аллеи на Патриарших пред мысленным взором его материализовался – Воланд.

* * *

А теперь зададимся совершенно простым вопросом: о чем, собственно, идет речь в первой главе?
И сразу (что вполне естественно, т.к. нет в той главе никаких скрытостей и завуалированностей) получим однозначный и совершенно простой ответ: речь в ней идет о вере и о неверии.
Повествование во всех прочих московских главах развивается с головокружительной стремительностью, события с обескураживающей скоростью громоздятся одно на другое. В первой же главе (в резкий диссонанс ко всем прочим московским главам) – ритм авторской речи сознательно и выпячено замедлен. Завязка (несмотря на отнюдь не малый объем первой главы) -чересчур невнятна, бесформенна (ее почти-что нет). А любые описания – чересчур подробны и даже затянуты.
Булгаков здесь старательно разжевывает читателю собственные свои представления о вере (правильней сказать – свои постулаты), определяет авторскую свою позицию и закладывает в фундамент романа собственные умозаключения на всяческие богоискательские темы. Булгаков здесь как бы расчищает читательское сознание от чертополоха лукавых суеверий и прочих сорняков из категории вечных человеческих  заблуждений.
На авансцену, во-первых, выводятся два атеиста – Берлиоз и Бездомный, т.е. научный атеист и атеист вульгарный. Причем, оба литератора выписаны  с подробной издевкой (даже икота у них подробна до изумления) и именно в этой издевке находится, именно в ней сокрыт, собственно, ключ к пониманию и осознанию булгаковского отношения к атеизму. Причем, к атеизму не понаслышке, не к абстрактному и вообще, но опробированному на собственном жизненном опыте (однако об этом – ниже).
Во-вторых (хотя это мое «во-вторых» во многом созвучно с моим «во-первых»), здесь, в первой главе, писатель настойчиво нас подводит к осмыслению богопротивности любого атеизма. Вчитайтесь в эти страницы, и вы тут же поймете, что атеизм для Булгакова невозможен ни в каком своем проявлении, что, по мнению автора, даже сатана благообразней (в том числе и в манерах) и благонамеренней, чем любой атеист. Кстати, заметьте, что в бесспорном существовании Господа убеждает обоих литераторов (а значит – и нас с вами) именно сатана.
И, наконец, в-третьих.
Нам здесь дается определенно уразуметь, что евангельские события не только не могут подвергнуты быть никаким нашим трактовкам, а тем паче – суждениям, но всякое наше злопыхательство на подобные темы вызывает в наш мир чертей и в любой тогда миг (а хоть бы и промеж самих себя на лавочке) мы воочию узрим сатану.
Впрочем, литераторская болтовня на Патриарших – это лишь второстепенный повод, а главная причина появления Воланда в булгаковской Москве заключена, безусловно, в Иешуа Га-Ноцри и в романе о нем безымянного Мастера.

* * *
(Кстати, Булгаков, направляя Воланда и к Бездомному, и к Мастеру ставит тем самым произведения обоих на один уровень – уровень сатаны).

* * *
Чем больше перечитываешь «Мастера и Маргариту», чем больше всматриваешься в его сюжет и в его персонажей, тем все больше и больше убеждаешься, что по жанру это произведение следует отнести всего прежде к – антироману; все действующие здесь лица – это, несомненно, антигерои, а все, что они совершают – это антипоступки.
К примеру, стоит ли сочувствовать дамочкам, визжащим от собственной наготы, если дамочки эти в театр Варьете намылились развлекаться вечером в Чистый четверг (а именно в Чистый четверг происходило выступление Воланда)?
Во всем романе – и это я хочу подчеркнуть особо – нет ни одного положительного героя. Если сравнивать москвичей и гостей на балу у сатаны, то получается нечто однородное, нечто неотличимое, будто те и другие, как в зеркало, глядятся друг в дружку. Недаром же бал у сатаны – это кульминация линии Воланда, а представление в Варьете – кульминация линии московской.
(Добавлю сюда же, что гости на балу описаны, пожалуй, с большей симпатией, нежели москвичи, озабоченные не вопросами веры и не богоискательством, но исключительно квартирными квадратными метрами. Получается, что для Булгакова уход от веры и от Бога, т.е. убийство души, гораздо хуже, мерзостней и греховней, нежели любое злодеяние или даже физическое убийство).
Маргарита – ведьма. И хоть по тексту дана ей искренняя и исключительная красота, и любовь у нее, вроде бы, возвышенная, но до самого последнего часа проживает она, т.е. Маргарита, под мужниной крышей и до последнего вздоха остается мужней женой. Она, вроде бы, по справедливости устраивает погром в жилище   литкритика, но главный ее здесь помощник – сатана. Именно с сатаной связано все, что с ней происходит, и именно сатане она преданно служит телом и душой.
Безымянный Мастер – и опять же – вроде бы, производит где-то и как-то положительное впечатление, но насколько положительным (в понимании любого верующего человека) может быть Мастер, чьим главным рецензентом назначается сатана?

* * *
(Замечу в скобках, что в мировой литературе образ Мастера и образ Фауста стоят совершенно рядом. Оба друг на друга похожи во всем, как близнецы-братья.
Уж не Фауст ли является закадровым мужем повзрослевшей Маргариты? Уж не ему ли она, повзрослев, наставляет-таки рога с Мастером, чтоб неповадно было душу дьяволу продавать?
А если все это допустить, то выходит, что Маргарита всю свою жизнь мечется между двух Фаустов – изначальным седобородым и московским его молодым двойником, а Мастер – именно по причине  вторичности – лишен хоть какого-то имени собственного).

* * *
И вот тут мы вплотную подходим к главной загадке романа, заключенной в линии и литературном образе Иешуа Га-Ноцри.

* * *
Конечно, все мои рассуждения и утверждения основаны исключительно на моей непреложной убежденности в том, что Булгаков был глубоко верующим человеком и истинно православным писателем. (Ведь мы не сомневаемся в том, что Гете был искренним христианином). Однако общеизвестно, что Булгаков еще во времена своей туманной юности стал законченным, заядлым, закоренелым атеистом, оставался таковым на протяжении всех отпущенных ему в дальнейшем лет и погребен был поэтому без отпевания.
В чем причина таковой вопиющей двоякости? В моем ли незнании? В какой-либо каверзной моей ошибке или заблуждении? Или же дело здесь совершенно в иных глобальных событиях и процессах, имевших  непреодолимое влияние на весь внешний образ жизни писателя?
Попробуем разобраться, но для начала приведу пример из собственной моей биографии.
Мой отец в свое время был одним из ведущих крымских поэтов. Мое детство, мое отрочество прошли в доме, где стихи звучали перманентно и круглосуточно, где весь уклад жизни был подчинен стихам и где вся жизнь вращалась единственно вокруг стихов. В конечном итоге, количество стихов зашкалило, и в пору естественной максималистской юности я всеми фибрами души возненавидел любую поэзию, а любая рифмованная строчка вызывала во мне чуть ли не физическое отвращение.
Искоренять юношеский максимализм – бессмысленно. Через него, как через данность, определенную природой, должно пройти каждому. Недаром же Черчилль говорил, что тот, кто в юности не был революционером – тот не имеет сердца, а кто к старости не стал консерватором – не имеет головы.
Булгаков был сыном преподавателя духовной академии, и я уверен, что вся жизнь в доме его отца вращалась только и исключительно вокруг вопросов веры и круглосуточно все разговоры шли здесь только о Боге. Так стоит ли удивляться, что в свою пору максимализма Булгаков объявил себя атеистом? (Слава Богу, что не начал рубить топором иконы и не додумался под храмы подкладывать динамит!)
Поэзию я с годами опять возлюбил и всю жизнь читаю и слушаю стихи с обязательной и величайшей радостью. И (из собственного опыта исходя) я вполне допускаю, что Булгаков, преодолев естественным образом свою юношескую естественную ересь, мог от ярого атеизма оборотиться к столь же ярому богоискательству и метания души своей умиротворить проникновенным православием.
По поводу же погребения без отпевания смею напомнить, что скончался писатель в 40-м году, а в ту эпоху не только большинство мирян, но и многих-многих священнослужителей не отпевали ни в коем случае.
Вот если бы Булгаков незадолго перед кончиной выступил публично и всенародно потребовал, чтоб его схоронили без отпеваний, без попов, без кадил и прочих всякостей (или оставил хотя бы соответствующее завещание) – вот это явилось бы неоспоримым доказательством его неизжитого атеизма.
А в юности кто угодно волен себя объявлять хоть атеистом, хоть инопланетянином, хоть кем угодно. На то она и юность.

* * *
А теперь хочу спросить конкретно: а, собственно, как следует подетально свершать процедуру перехода от ярого атеизма к истине и вере? Каким образом Булгаков должен был объявить себя, например, христианином? Второй раз креститься? Написать открытое письмо в газету «Известия»?
А последствия таковой выходки вы себе представляете? Да его не спас бы никакой Сталин!
Да это ж был бы ничуть не геройский поступок, а чистой воды шизофрения. (А всего вернее – безапелляционное самоубийство).


* * *
Кстати, недавно услыхал еще одно мнение о булгаковском отношении к вере.
Мол, в быту писатель был человеком неверующим ни во что и ничуть (свидетельства тому имеются в воспоминаниях его жен), а вот усевшись за письменный стол и склонясь над рукописью, он сейчас же становился глубинно, прочувственно  верующим человеком. А доказательством действительности подобных превращений должна служить сцена из «Белой гвардии», где сестра молится за жизнь брата, угасающего в смертельном недуге, и  (после этой молитвы) брат начинает неукоснительно выздоравливать.
Согласитесь, что таковое раздвоение личности, и таковые метания между верой и неверием горазды указывать именно на шизофрению, а мне бы не хотелось  рассматривать булгаковское творчество в качестве истории болезни.

* * *
Вопрос верования является вопросом настолько тонким, личным и потаенным, что ни у кого не может быть в том никаких сторонних свидетелей.
Тем более, что искренне раскаяться и истинно уверовать никогда не поздно, и никто никакими  границами нас в том не ограничивает и ни в конкретные временные рамки не заключает.
И ярчайший (и – именно истинный) тому пример – судьба разбойника, распятого рядом с Христом. Разбойник этот именно на кресте раскаялся и именно на кресте уверовал, и был прощен, и взошел в Царствие Небесное.
(Но только не вздумайте воспринять слова мои так, будто писателя я уподобляю разбойникам. Упаси вас Господь от подобных сентенций).

* * *
И вот еще о чем хотелось бы в этой связи добавить (и пусть я опять вступлю на тропу бездоказательных догадок, но я неколебимо уверен, что): если бы некий исследователь расположил бы черновые варианты «Мастера и Маргариты» в хронологической последовательности их написания и именно в этой последовательности проанализировал их, то пред ним предстал бы тернистый, неровный, но упорный путь Михаила Афанасьевича Булгакова к вере и к Богу.

* * *
Многие осудили роман «Мастер и Маргарита» за искажение образа и событий земной жизни Спасителя. Но был ли именно Христос прототипом Га-Ноцри? (Литературное словечко «прототип» невозможно прилаживать ко Христу. Это богомерзко и  богопротивно. Однако уж коль миллионы и миллионы читателей разглядели в Иешуа именно Иисуса, то я просто-таки обязан для точности изъяснений данное словечко употребить).
Булгаков (будучи сыном преподавателя духовной академии) не мог не знать, что никому из нас с нашим человечьим разумением и неистребимыми страстишками не дозволено перекраивать жизнь Иисуса и Его деяния и слова по собственному хотению и на наш человечий манер, поскольку Евангелия не являются лишь четырьмя книгами из семидесяти пяти библейских книг, но есть – проявления Господа.
Отсюда -  в сознании Булгакова созданный им Иешуа никогда не был и не мог никогда стать Иисусом. И на это указывают три неоспоримых (т.е. прямо в лоб) момента в романе:
1. Иешуа был распят, но не вознесся. Значит, он – не Спаситель.
2. Главным рецензентом романа об Иешуа назначен Воланд, но любому читателю без всяких подсказок должно быть понятно, что сатана никогда бы не был назначен рецензентом какого-либо произведения о Христе.
3. Господь, решавший как Высший Судия дальнейшую судьбу Мастера, не принял ни его сочинения, ни его самого и даровал Мастеру лишь покой, т.е. Господь не признал в Иешуа – Иисуса, а Мастера уподобил Понтию Пилату, вечно пребывающему в покойном и вечном нигде (последние страницы романа).

* * *
Весной 2010 г. в прямом эфире одной из православных передач (радио «РСН» - «Время доверия») прозвучала, примерно, следующая фраза: «У Св. Апостола Павла мы находим слова о том, что грядущий антихрист будет похож на Спасителя и будет говорить Его же словами». Также и здесь же следует вспомнить интервью отца Андрея Кураева, данное журналу «Фома» (№1 за 1997 г.),  в котором  конкретно  сказано о  зеркальном  подобии антихриста Христу (отсюда и приставка – анти).
Иешуа – антихрист.
Господь не принял роман Мастера, поскольку сочинению об Иешуа не было места среди светлых сил. Но Господь и не отдал его силам темным, дабы оно в руках ловцов неокрепших душ  не стало ничьим искушением.
***
Булгакову в качестве исполнителя глобальной миссии было открыто слишком многое, и поэтому тут же напрашивается вопрос: уж не себе ли (но никак, конечно, не Мастеру) надеялся Михаил Афанасьевич обрести пристанище в покойной и вечной глуби абсолютного, изначального нигде – месте бесстрастного узревания, смиренного разумения и доподлинного вызревания?

* * *
Москва двадцатых, Москва тридцатых превращалась все более в царство шариковых и швондеров и, как никогда ранее, приближалась к царству антихриста.
Именно об этом Булгаков романом хотел нас предупредить, и именно об этом он писал свой главный роман.
(И ведь что интересно: читая  впервые в юности  «Мастера и Маргариту», я преодолевал палестинские главы с чрезвычайным трудом, с величайшим над собой усилием, а подчас их – просто пролистывал. Вероятно, уже тогда – но еще не осознавая толком их истинную суть – я эту суть прочувствовал инстинктивно).

* * *
Душа наша всегда должна быть открыта к познанию Бога и к постижению веры, поэтому каждый верующий – всегда путник, всегда богоискатель.
Умам пытливым и доскональным, тем, кто верует трепетно и скрупулезно, вера всегда открывается постепенно и как бы пластами, ибо путь к Богу – есть путь длиной во всю нашу жизнь, и иного никому не дано.
Булгаков, в этом смысле, не мог быть  исключением.
По мере осознания веры, по мере приближения к Богу, Булгаков раз за разом переделывал, переписывал свой роман. Но, видимо, в ХХ веке не пришло еще время познать нам антихриста, а писателю, видимо, не определено было воплотить на бумаге антихристову суть.
Отсюда в палестинских главах столь много непрописанностей. Отсюда читательские непонимания и кривотолки. Отсюда разновариантность восприятий, разночтение одних и тех же фраз и  фрагментов и бесконечные споры вокруг да около.
Отсюда же (как мне представляется) и происходит бытовавшее в 60-е годы мнение о недописанности и неоконченности романа.
Уж не было ли это мнение – булгаковским? И не вдова ли писателя донесла его до нас?

* * *
Лев Николаевич Толстой, когда собирал свое «Изложение Евангелия», имел перед собой совершенно конкретную и ясную цель: через евангельские стихи, через слова Иисуса Христа, через Его поступки оправдаться самолично и оправдать свои религиозные и философские воззрения. В толстовском «Изложении» нет ни одного слова отсебячины. Толстовский mix на темы Евангелий - это тенденциозный цитатник, где каждая цитата, каждая фраза стоят строго на своих местах и в себе несут совершенно определенную смысловую нагрузку. Преподанный в данном ракурсе Христос представляется Толстому как бы адвокатом, а евангельские строки как бы естественным образом складываются в речь защитника на суде.
Иное дело булгаковский «роман в романе». (Кстати, уже объем, отведенный палестинским главам в общем объеме повествования, указывает на то значение, каковое имели они для автора). Здесь, в этих главах, нет ни одной переписанной точно евангельской фразы. Здесь все и сплошь отсебячина и вульгарная переделка. (Т.е. Булгаков, оставаясь сыном преподавателя духовной академии, не позволял себе кромсать ножницами дух и тело Господних слов, и лишний раз нам подчеркнул, что речи Иешуа никакого отношения не имеют к Иисусу).
Булгаков в Иешуа никогда не узревал и не ощущал Иисуса.
В противном случае Булгаков никогда бы не стал в русском языке коверкать имя Иисуса на Иешуа, поскольку подобное коверканье есть кощунство.
Никогда бы не стал слова Спасителя и Его деяния переиначивать под себя, поскольку подобное переиначиванье есть святотатство.
И, наконец, никогда бы не стал безумно вторгаться в самую ткань Евангелий, ибо подобное вторжение для любого христианина – единственно и всегда – является исключительным и преступным грехом.

* * *
Именно тем из читателей, кто упрямо и до сих пор принимает Иешуа за Иисуса – именно им удобен и выгоден аргумент о булгаковском атеизме.
Сам же Булгаков, будучи одним из острейших умников своего времени, навряд ли бы стал сочинять «роман в романе» только ради бесцельного переиначивания отдельных евангельских сцен (и тем самым уподобляться не то Берлиозу, не то Бездомному). И эффектная концовка палестинских глав (где распятый, но не воскресший и не вознесшийся Иешуа остается навеки земным) выписана отнюдь не ради внешнего суетного эффекта.
Постарайтесь вдуматься в эту концовку, и тотчас перед вашим мысленным взором соединятся московская кульминация и кульминация палестинская, прочертится четкая линия от шоу в театре Варьете (где администрация потребовала у Воланда разоблачения) к кресту на Лысой Горе (где разоблачение свершилось), т.е. проложится однозначный вектор от сатаны к антихристу.

* * *
Пожалуй, трудно (а то и невозможно) было бы найти лучший момент для первой публикации «Мастера и Маргариты», нежели середина шестидесятых, когда не только интеллигенция, но все наше советское общество (включая нас, тогдашних пацанов) бредило отчаянным богоискательством, когда на пике моды оказалась вся православная атрибутика, когда из Писания бессвязно выдергивались, вырывались из контекста разрозненные цитаты и выдавались за пламенный призыв к всенародному бунту, а в самой РПЦ  многие умудрялись разглядеть этакий осовремененный аналог РСДРП(б).

* * *
(Нет-нет, я ничего здесь не придумываю и ничего не утрирую. И в подтверждение своих слов приведу вот такой пример: двое моих однокурсников по получении институтских дипломов ушли в священнослужители, чтобы как можно меньше контачить с миром социализма).

* * *
Шестидесятники в 60-е нуждались хоть в каких-то мессиях (у нас эту роль исполняли поэты на площади Маяковского; на Западе – Beatles на всех стадионах. А рок-опера «Jesus Christ Superstar» вдруг оказалась популярной настолько, что Ian Gillan для десятков миллионов – и, причем пожалуй, на целое десятилетие – стал  живым олицетворением  живого Спасителя).
Булгаковский «роман в романе» был прочитан шестидесятниками как равнозначная «разновидность Евангелия» (не забывайте, насколько невнятно воспринималась в те годы вся вообще вера). Булгаковский доходчивый язык (в сравнении с библейской архаикой) казался не только простым или правильным, но – родным и единственно достойным подобного содержания.
Мы совершенно искренне стремились к вере, но во всем, что касалось  собственно  веры, оставались совершенно незрячими. (Даже слово «антихрист» звучало для нас никчемным анахронизмом). Мы стремились уверовать в Иисуса, а сами уверовали в Иешуа.
Так складывалась легенда.

* * *
А вот здесь – именно тем из читателей, кто привык разглядывать Иисуса сквозь призму Иешуа, хочу напомнить несколько романных эпизодов и по возможности прокомментировать их. (При этом постараюсь исходить из того, что Га-Ноцри – это и есть Спаситель).

* * *
Итак, некий Мастер впадает в гордыню и принимается сочинять «Новое Евангелие». (А если не гордецом, то кем следует назвать человека, дерзнувшего переписать на свой лад Евангелие? А если не Евангелием, то как  следует назвать сочинение, где описываются события земной жизни Христа и приводится то и дело Его прямая речь?).
По окончании работы Мастер впадает настолько в отчаяние, что собственноручно сжигает собственную рукопись дотла. (А как же еще, как не отчаянием, следует назвать состояние человека, уничтожающего плоды трудов своих? И если человек этот на протяжении долгого времени был всеми мыслями устремлен ко Спасителю, а в результате впал в отчаяние, то какого ж Спасителя он открыл для себя?).
Комментарии:
1. Гордыня и отчаяние – есть два из семи смертных грехов.    Смертные грехи лишают нас спасения. Булгаков предупреждает здесь, что любое общение с Иешуа – всегда погибельно для нашей души.
2. Четыре канонические Евангелия являются по сути своей не только частью библейских текстов (и об этом выше мною уже упомянуто), но – по убеждению Церкви и верующих – они собой представляют одно из проявлений Господа (Бог-Слово). Отсюда вывод: Мастер, сочиняющий новую Благую Весть, создает конкретно нового Бога. А Мастер, сжигающий свое сочинение, становится вершителем Божией судьбы.
Итак, Маргарита приводит Мастера к сатане. Тот спрашивает:
- Покажите рукопись.
- Я ее сжег, - отвечает Мастер.
- Рукописи не горят, - провозглашает Воланд, и в сей же миг на раскрытой его ладони возникает рукопись.
Комментарии:
Текст палестинских глав, приписываемый нами Мастеру, является, на самом делал, текстом, реанимированным сатаной. А, значит, либо все в нем сатану устраивает, либо сатана (в момент реанимации) исправил под свой ранжир  все несатанинские места. Булгаков в этой сцене совершенно определенно указывает: Христос, обретенный из рук Воланда, не может быть никаким Христом, но единственно – антихристом.

* * *
К сожалению, по причине здоровья я не в состоянии сейчас перечитать «Мастера и Маргариту», но я уверен, что палестинские главы в авторском тексте называются всегда и обязательно только рукописью.
Романом их мог обозвать кто-либо из персонажей в собственной прямой речи. «Романом в романе» их окрестили критики. Но слово «роман» является литературным термином, а Булгаков сюда вкладывал гораздо более глубокий и масштабный смысл.

* * *
Булгаковский Иешуа Га-Ноцри не мог стать Иисусом Христом, поскольку «Иисусами» не становятся. Булгаковский Иешуа Га-Ноцри не мог оказаться антихристом, поскольку осознание антихриста было Булгакову не дано.

* * *
У каждого из нас – своя миссия, и каждый проживает жизнь свою в границах между «дано» и «не дано», между «открыто» и «сокрыто».
На мой взгляд, истинная миссия Булгакова состояла в познании и открытии для всех нас истинного облика сатаны.
Писатель по-писательски блистательно с этой своей миссией справился. А вот Иешуа получился у него всего-то блаженненьким «исусиком». И сколько Булгаков ни бился над изложением антихристовой сути, сколько ни переписывал «рукопись Мастера», но «исусик» навсегда остался лишь и именно «исусиком», а роман «Мастер и Маргарита» навсегда вошел в мировую литературу – неоконченным и недописанным.

ФРАГМЕНТЫ, НЕ ВКЛЮЧЕННЫЕ В ОСНОВНОЙ ТЕКСТ

Известно: тот, кто узрит Господа, тот – ослепнет.
Булгаков в последние годы страдал глазами. Быть может, ему открылось нечто, что для всех остальных было пока сокрыто?

* * *
Известно: сатана – отец лжи. Именно от него произошла вся человечья ложь, и сам он всегда и постоянно лжив, не имеет ни конкретного лица, ни собственной личности, а на себя напяливает постоянно то ту, то иную личину.
Немало читателей восприняли Воланда в качестве положительного персонажа, и при этом никто из них не задумывался ничуть, что вся здесь его положительность – есть не более, чем очередная ложь.
Все, что вытворяет Воланд, все  его действия и каждое его слово – есть не более, чем кривлянье (одного, кстати, пошиба с кривляньями Коровьева или Бегемота). А внешние их различия происходят от разности амплуа.

* * *
Сталин в булгаковское творчество всматривался непрестанно, участливо, пристально и на всем его протяжении. Сталин в биографии писателя – фигура вообще знаковая. (Недаром высокопоставленный функционер в фильме В. Бортко «Собачье сердце» уж настолько похож на вождя всех народов).
Булгаковский гуманизм, булгаковский дух, булгаковская вера были искренне близки бывшему семинаристу Джугашвили. Не знаю, понял ли и принял ли сын сапожника предупреждения и откровения сына преподавателя духовной академии, но генсек Сталин (пусть по-своему, по-сталински) писателю Булгакову симпатизировал явно и всегда.
К примеру, «Дни Турбиных» во МХАТе Сталин посетил более пятнадцати раз, а когда спектакль все ж-таки вывели за репертуар (и по причинам отнюдь не политическим, а просто – время пришло) Сталин лично распорядился постановку возобновить.
Сталин убежденно считал, что страна не доросла еще до булгаковских романов и поэтому десятилетиями не печатал Булгакова-романиста, зато в трудоустройстве Булгакова-драматурга поспособствовал лично. Сталин ничем никогда Булгакова не наградил, но и не посадил ни разу.
Ни о какой дружбе между генсеком и писателем речь не идет, но их взаимоотношения, на мой взгляд, загадочны и символичны. (Чем вам не загадка эти более пятнадцати посещений первым лицом государства какого-то спектакля в каком-то театре? Да по тем временам, да в Советском Союзе, да для любого драматурга подобный фейерверк  посещений был поглавнее, чем любая Нобелевская премия.)
Думаю, что взаимоотношения Сталина и Булгакова должны рано или поздно, но обязательно стать темой серьезного и вдумчивого исследования, каковое – непременно (!) – выявит новые детали в биографии погребенного без отпевания писателя и высветит новые аспекты в характере генсека, которого отпевали во всех православных храмах СССР.

* * *
Сталина довольно-таки часто обвиняют в том, что своим запретом публиковать булгаковскую прозу он хотел уничтожить и писателя, и все его творчество. Слышу об этом от разных людей и поэтому не могу не ответить:
Полная чушь!
Сталин, будучи великолепным психологом и, к тому же, человеком пишущим (он писал стихи и стихи неплохие), распрекрасно себе представлял непреодолимое желание каждого прозаика и каждого поэта – пусть бездумно и любой ценой, но – обязательно и постоянно публиковаться.
А теперь представьте, что было бы, если бы Булгаков принес в какой-нибудь журнал или в какое-нибудь издательство свое «Собачье сердце», а тем паче – «Мастера и Маргариту»?!
Вся редакция за одну ночь прочитала бы, проглотила обе рукописи, а назавтра (прежде, чем усесться строчить доносы друг на друга: мол, такие-то читали растакую-то антисоветчину), вся редакция накатала бы коллективный донос на автора.
И тогда генсек о расстреле писателя узнал бы лишь из новостной сводки. (Уж не думаете ли вы, что о каждой перипетии в жизни каждого члена Союза Писателей докладывали Сталину каждодневно?)
Да своим этим запретом он спас Булгакову жизнь, а для нас – сберег великий роман!

* * *
Сразу же после первой публикации многие  священнослужители жестко осудили «Мастера и Маргариту», но в дальнейшем Православная Церковь разобралась в булгаковском романе, назвала палестинские главы – евангелием от сатаны и рекомендовала читать его – только подготовленным читателям.
Постарайтесь и вы, узревшие в Иешуа – Иисуса, осознать авторский замысел, вникнуть в церковную рекомендацию и понять смысл слов – евангелие от сатаны.
Или, по-вашему, Церковь не права?