Стася

«…Это жизнь.
Немного не такая, как та, к которой ты привык,
но жизнь».



Эта женщина с первого взгляда, казалось бы, ничем не отличалась от других. Так же, как и все, покорная судьбе и расписанию движения маршрутных такси, она ждала свой автобус под ударами холодного и влажного весеннего ветра, стоя чуть поодаль от остальных.
Но стоило только присмотреться к ней внимательнее, и становилось очевидно: она не просто стоит отдельно, она нарочно отстраняется от людей. Понаблюдав за ней всего минуту, ее уже ни за что нельзя было приравнять к другим, ко всем, таким привычно-безрадостным и  безразлично-одиноким, словно ни радости, ни горя никогда не было в их жизни.
Горе. При взгляде на эту женщину первым вспоминалось почему-то именно это слово. Это сложно было объяснить. Она не носила маски бесконечно несчастного человека, да и никакой другой маски тоже. И, судя по ее одежде, она была, если не богата, то очень хорошо обеспечена. С чего ей было горевать? Но горе заметит и поймет лишь познавший его, не так ли?
Не смотря на уже почтенный возраст незнакомки, оставивший глубокие зарубки в уголках бескровных губ, паутиной морщин окруживший потухшие глаза, смотревшие теперь на мир совершенно безразлично – пустые до самого дна, словно и сама она была полностью опустошена, – никому бы даже в голову не пришло назвать эту женщину старой. Да и мысль о горе приходила в голову лишь тем немногим, кто задерживал на ней свой взгляд больше, чем на минуту. 
Тихо вздохнув, женщина выше подняла воротник шубы и задумчиво посмотрела на небо – туда, где недавно за горизонтом скрылось огненное солнце. Зимой темнеет так быстро! Теперь даже самого горизонта нельзя было различить за тяжелыми от уже весенней влаги тучами. И только мокрый снег все летел из них на темную землю – чистый и холодный, как всегда.
«Ты смотри, идет – шатается, маленькая шалава!» - послышался со стороны остановки злой и насмешливый старушечий голос.
Незнакомка обернулась и, прищурив близорукие глаза, внимательно посмотрела на сказавшую это старуху. Нет, она не была, наверное, старше ее самой. Но такая злоба! Сколько нужно копить ее?
«Небось, надышалась чего!» - поддакнула вторая, совсем древняя, бабка.
Но первая все так же насмешливо поправила ее: «Нет! Они теперь все колются, внук говорит. Ой, зашаталась, зашаталась, бедненькая! – усмехнулась она ехидно и бросила, как плюнула, - Наркоманка!»
И отвернулась.
«Упадет…» - безразлично констатировал кто-то.
Но этих слов незнакомка в шубе уже не услышала.
Девочка лет четырнадцати, в расстегнутой осенней курточке поверх затертого спортивного костюма и насквозь промокших осенних кроссовках, шатаясь, шла мимо остановки, словно на автопилоте – глядя в никуда огромными от страха глазами, цепляясь за пластик покрасневшими пальцами. И морщилась так знакомо при звуке старушечьего голоса!
Она едва держалась на ногах. Она – вот сейчас! – могла упасть под колеса мчавших мимо автомобилей, она уже проваливалась в глубокую лужу ногами, но все равно продолжала идти вперед, будто и не замечая этого. Она хотела, она всем своим существом стремилась уйти от этого голоса! И одно только это желание, должно быть, придавало ей силы идти дальше. А большие синие глаза уже заволакивало мраком, а обветренные щеки все бледнели и бледнели – до синевы. И, вот, ее сведенные судорогой пальцы уже скользят по мерзлому пластику, и сияющий белый снег летит в широко распахнутые, переполненные болью и страхом, глаза.
В это мгновение все люди, смеявшиеся над ней, обсуждавшие и осуждавшие ее секунду назад, в ужасе отпрянули в стороны, и старуха истошно заголосила что-то о смерти. В это мгновение что-то оборвалось в груди. И, не издав ни звука, женщина в шубе бросилась к ребенку. Поймала ее над самой землей, упала на колени в мокрый снег, прижимая к груди эту – чужую – девочку, как свою. И впервые с того памятного февраля на глаза ей выступили слезы. Горячие слезы жалости, вымывшие из них трехлетний песок отчуждения и безразличия.
«Погоди, погоди… - шептала она быстро и прерывисто, изо всех сил прижимая к коленям извивающееся в конвульсиях тело, - Потерпи…»
«Да наркоманка это! – раздался вдруг за ее спиной равнодушный ко всему на свете старушечий голос, - Внук говорит…»
Сильнее стиснув запястья девочки, незнакомка резко обернулась. И, не договорив, старуха отпрянула назад перед ее горящим ненавистью взглядом и провалилась в лужу. 
«Вот за своим внуком и следите!» - едва сдерживая гнев, выдавила женщина.
И, почувствовав, как худенькое тельце обмякло в ее руках, стала быстро расстегивать шубу. Длинную дорогую шубу она, не задумываясь, бросила в придорожную грязь, чтобы укутать эту оборванку, и кто-то из женщин тихо вскрикнул от ужаса. Незнакомка даже не обернулась на этот крик. Она не думала о шубе, она не думала даже о том, что кто-то может сейчас думать о ней. И о своей сумочке – дорогой и красивой, и давно утонувшей в талом снегу – она вспомнила только тогда, когда стала искать сотовый телефон. Она перерывала ее быстро и небрежно, и в снег летели очки и ключи, влажные салфетки и кошелек.
«Потерпи, потерпи… - шептала она в трубку телефона, ожидая ответа, а дождавшись его, прокричала отчаянно, - Приезжай! Срочно приезжай!»
И словно старые краски, треснув, осыпались с холста, обнажив новый, живой, слой картины. Ее глаза сияли. Она снова жила и надеялась. Ей было ради чего бороться, и она готова была снова бороться до конца.
…Девочка еще не пришла в себя, когда, обрызгав прохожих грязной водой, на остановке притормозил черный внедорожник, и грузный немолодой мужчина, выскочив из него, бросился к женщине, уже посиневшей от холода.
«Мария!» - только успел воскликнуть он.
Но она таким знакомым покорным жестом подняла руку, словно умоляя о тишине, и она так знакомо улыбнулась сквозь забытые уже слезы!
Смолкнув, мужчина отступил сначала к обочине. Но, опомнившись, подошел к женщине и, набросив ей на плечи свою куртку, присел рядом на корточки. Ребенок у нее на коленях спал так сладко! Словно и не…
«Приступ?» - спросил он тихо, посмотрев в мутные глаза очнувшейся девочки.
Этот взгляд был таким знакомым!
Тихо всхлипнув, женщина провела ладонью по мокрым от пота волосам ребенка.
«Поехали домой, - попросила она, - Пожалуйста!»
Это было так знакомо! Так памятно. И больно.
И, метнув свирепый взгляд в старуху, которая вновь обрела дар речи и теперь сетовала на болезненность нынешней молодежи, мужчина, не ответив ни слова, легко поднял девочку на руки и направился к автомобилю.
«Тоже, святоши! – фыркнула старуха, когда внедорожник исчез в потоке машин, - Раз такие правильные, то и везли бы в больницу! – кто-то поддакнул ей, и она закончила торжествующе, - А то выискались знатоки!»
…Больше не было холодно. И, зябко поежившись при мысли о том, что это тепло – всего лишь иллюзия, которая растает, стоит ей открыть глаза, Стаська открыла их.
И ей стало еще теплее от мерклого желтого света, который даже не освещал комнату, а только обозначал контуры предметов, скользя по ним золотистым сумраком, и совсем не раздражал глаза.
Это было до того непривычно!
Обычно, когда Стаська приходила в себя после приступов, свет был холодным, белым и ярким, как то небо над ней, и нещадно слепил глаза. До дикой, до невыносимой головной боли. До слез бессилия и ярости. А люди вокруг, словно сговорившись, кричали так громко. Они уговаривали ее успокоиться и не плакать, но лучше бы они заткнулись! От их воплей голова болела еще сильнее, и сквозь эту мглу не мог уже пробиться даже самый яркий свет.
Но здесь, в этом чудесном сумеречном месте, пахнущем чистотой и хлебом, было до того тихо и хорошо, что на мгновение Стаська решила даже, что, наконец, умерла. Она всегда думала, что не сможет выносить эту боль вечно. А Рай казался ей именно таким тихим и уютным, как эта комната. Без ангелов, без вечно зеленеющих рощ и вечного блаженства. Просто – без боли. Покой. Стаська глубоко вдохнула теплый ароматный воздух и слабо улыбнулась. Но ведь это так странно, если в Раю или Аду – где угодно, в любом из этих неземных мест – пахнет хлебом. Хлеб – это же самое земное, что только можно себе представить. Подумав об этом, девочка снова улыбнулась.
Она не могла еще оглядеться, как следует. Голова, глаза, шея – все невыносимо болело. Но ей и не нужно было оглядываться вокруг, чтобы понять: это не больница. В больницах никогда не бывает так спокойно.
Тихо скрипнула дверь, и на мгновение в комнату ворвался ослепительный свет, заставив девочку страдальчески зажмуриться. А когда она снова открыла глаза, то увидела в полумраке перед собой высокую женщину. Она, несомненно, была прекрасна, хотя Стаська и не могла рассмотреть ее лица. А ее голос, когда она заговорила, был еще прекраснее облика, и было в нем что-то знакомое, родное, близкое до боли.
Неслышно ступая, незнакомка приблизилась к кровати и села в изголовье.
«Сильно больно? – спросила она и, осторожно вытерев слезы с щек девочки, добавила почти просительно, как раньше Стаську не просил никто, - Потерпи, все пройдет. Ты только сейчас потерпи. Есть будешь? Хотя бы булочку? С чаем?»
Стаська беспомощно сопнула носом и громко разрыдалась, уткнувшись лицом в большую добрую ладонь незнакомки.
Она говорила шепотом!


31.01.2012.