Грызун

Дядь Петь такой человек: то, что можно сказать в двух фразах, развозит на час с гаком. Начинает, как всегда издалека:
- Пьяный – дурь несусветная! Чего только не вытворит, и всяк на своё мастер. Наш Витёк – так кабель от телевизора перегрыз. Думаешь, пассатижами!? Чёрта с два. Зубами.
До новой жизни года за три было. Пили тогда да одури. И непременно с выхвальбой: вот, мол, мы какие! Без бутылки за стол не садимся. И до того к ней, дуре, привязались, что, случалось, умерших песнями поминали. Сами посудите. Где поминки, там ящик водки. А где она, развесёлая, там бог ни по чём и стыда не надобно! Так спьяну и путали поминки с крестинами.

Зимы тогда кряду были снежными, но тёплыми. Ну а праздник в деревне, известное дело, неказистый. Отгармонил Новый год в клубе, и снова всё замерло. Раздробилось, разбрелось веселье по избам – всякая семья на свой лад праздник ладила. Кому пьянка до скотского состояния, кому хозяйство поправить надобно. Есть и такие, которые с книгой в постели барничают. Это душевные пьяницы, поскольку ум от книг у них на убывку идёт.
Ну молодёжь, так та на выдумки остра. Бывало, бутылку за пазуху, закуску по карманам, и на лыжах в лес. Слыхал я, костерок разведут… И пошла катавасия.
А кабель–то Витёк перегрыз аккурат на первое января…

Воображение моё отчетливо рисовало картинку.
В дверь требовательно и громко, даже нахально, постучали.
- Опять припёрся! – догадалась Валентина, нехотя поднимая с дивана не по летам грузное, квадрат на квадрат, тело. Иван, её тщедушный мужчина, мельком глянув на дверь, снова уткнулся в телевизор.
- Ну чего тебе?
- Дай выпить.
- Да пошёл ты…- Валя резко, перед самым носом брата захлопнула дверь, успев ловко накинуть крючок.

Рвался Витька молча, но дёргал дверь долго. Устав, грязно выругался и затопал по длинному коридору барака, живущему ещё со времён коллективизации.
Витька долго бы буянил и, надо думать, в голос, если бы соседние двери временами не открывались и из них не выглядывали бы любопытствующие.
На крыльце он поскользнулся и прокатился кубарем по всем четырём ступенькам.
Распластавшись на снегу, Витёк снова выругался, на этот раз в адрес крыльца.
Досада злобствовала, и некоторое время Витька, встав на ноги, крутился на месте, выбирая, то ли уйти, то ли вернуться. Смотрелся он, короткорослый, в этот момент уморительно.

Двинулся как будто восвояси, но нет, вернулся, направляясь к окну сестриной квартиры. И разбил бы окно, попадись под руку что-нибудь существенное. Даже по крыше пошарил глазами. Наткнулся на антенну и проследил путь кабеля.
Повеселел наш Витька, и к окну. А завалинка высокая, добротная, сработана на совесть, так что влез он на неё неуклюжим медведем, но осилил. Посидел, глупо улыбаясь по сторонам. Подёргал кабель - он на уровне глаз у него висел. Ещё подёргал. По карманам пошарил, но не везло на злодейство парню, и всё тут!
И попробовал он кабель на зуб.
- У, сволочи! – и принялся грызть.
Погрызёт, попробует на разрыв, и опять погрызёт. Разгрыз-таки!
За окном зашебуршили: телевизор казать перестал.
- Вобла сухожилая! – ругнулся Витька и прыгнул в сугроб. И долго фырчал в нём, пытаясь подняться. Но руки-ноги слушаться его стали лишь тогда, когда от холода он немного протрезвел.
Чья-то девчушка хихикала, стоя поодаль, а Витька, конфузясь, засеменил прочь.