черновик

Я все так же ходила по улицам, вдыхала слегка колючий, игольчатый зимний воздух. Иногда, останавливаясь на перекрестке в ожидании зеленого, с последним сделанным шагом словно рухалась в тягучую бездну неразличимого цвета (а разве бывают цветные бездны?). Стояла на перекрестке, сколиозно перекривившись, смотрела, как где-то там, на другой половинке, вытянулся по швам красный человечек. Смотрела и не видела, стояла и не двигалась. Будто бы забывала, что я все еще живая. В воздухе висела шуба, замотанная шарфом, в шубе обреталось платье, в платье тело. А меня  - меня, меня - не было. Шубу обходили, потом кто-нибудь толкал, несильно, но я все-таки случалась заново,  выплевывало меня из той бесцветной воронки; я поводила подзастывшей спиной, ступала на мерзлую снежную кофейность, шла, шла, шла, оскальзывалась в подворотне между гаражами, хлопала железной дверью подъезда, и этот звук еще долго отдавался в ушах, тыкала ключом замок. Старый инвалидский ключ неизменно застревал на пару секунд, и представлялось, что странное худое существо нервно дергается в плену чьего-нибудь сердца, которое из последних сил уцепилось маленькими голодными зубами и никак не хочет отпустить.

А ночью – ночью я уползала под одеяло, и даже если бы я не накрывалась с головой, меня бы все равно накрывало тобой, как тенью от слишком низко пролетевшего самолета. Но зачем-то надо мной было одеяло, я дышала под ним, пока жар не начинал расползаться по лицу, а воздух не становился тяжелым и плотным, как мокрый песок. Как люди могут дышать, недоумевала я. Как могут они дышать после того, как душа их выпита, вылита кем-то на землю, выщелкана, словно семечки дворовыми гопниками, и лежит теперь в рыжеватой пыли одна лузга, мокрая от гопницкой слюны? Как могут они просто дышать?
И ведь дышала же сама, хоть и трудно дышала, слишком мало оставалось кислорода, все прибавлялось песку. Но дышала же! Наконец, откидывала одеяло, ссыпался рыхлый  горячий воздух, словно его и не было, лицу тотчас же становилось холодно. Предательскими легкими заглатывала порцию кислорода до едва ощутимой боли, катящейся, как ртуть по столбику, куда-то глубоко вниз. Опять я случилась, живее всех живых.

Потом я снова заворачивала тело в одеяло, окукливалась, тихонько качалась в кровати, нянча в голове цикличный хаос слов. Слова эти то вымуштрованно складывались в караваны торопливых фраз, то расползались горелой кашей во рту, и никак не представлялось возможным  проглотить эту кашу, и столько их гнездилось на языке, что я вставала, не выдержав, и шла в ванную, и терла свой бедный язык мокрой зубной щеткой, пока сквозь щетинки не начинал пробиваться солоноватый вкус. Конечно, это было мучительной глупостью. Я снова лежала, ощупывала саднящего уродца во рту, слова издеваюче мостили на него свои зады. Я думала о том, что вот сейчас накину длинную мамину кофту, влезу в смешные детские валенки, выйду на улицу и лизну горку. В минус двадцать шесть. А когда мой язык примерзнет, а тело начнет неистово колошматиться о мороз и тянуться в тепло, рванусь бешено - и сойдет с него окровавленная ненавистная шкурка, где все вспухшие пупырышки забиты словами о тебе. Главное – быстро, чтоб не успеть заколебаться, чтобы  не успели прибежать, отклеить, обозвать идиоткой (обзовут, конечно, но это все потом, потом). А что есть будет невозможно – так и не хочется мне, а что говорить долго не смогу – так и не хочу говорить, и вообще, я привыкла молчать месяцами.