Пожар в доме

Теперь, пожалуй, не доискаться,
как и с чего произошел сворот
на нынешнее житье-бытье.
В.Распутин. Пожар.

Майор пожарных войск Горбачев принимал участие в испытании спасательного оборудования. Он стоял внизу и держался за ручку крошечной лебёдки, капроновая леска от которой стремительно уходила в небо на высоту пятиэтажного дома. Там в воздухе к ней крепилась корзина на четырех воздушных шариках-сосисках, наполненных гелием. Вентилятор, установленный на крыше пока еще не сданного в жилфонд дома, выл и гнал воздух с крыши в сторону от стены, подражая воздушным потокам, обычно образуемым пламенем при пожаре. Шары с солидностью взрослых дирижаблей отплывали от стены и вновь возвращались назад. Горбачев наблюдал снизу за их передвижением в пространстве безоблачного неба и с наслаждением думал о том, что тушение пожаров и спасение граждан — настоящее призвание его профессиональной жизни.
За спиной майора стояла авторитетная комиссия: всё старшие офицеры и все сплошь со вздутыми шинелями ниже широкой груди. Молодой лейтенантик-испытатель, часто скрипя сапогами по мёрзлому снегу, побежал в подъезд, и сквозь пустые оконные проемы застучали его скорые шаги. Некоторое время спустя он показался на крыше с манекеном в руках, это был набитый песком старый огнетушитель, завернутый в солдатскую гимнастерку, и, сощурив левый глаз, стал налаживать сверху сверток прямо в корзину.
- Попал, - одобрительно охнула комиссия, когда корзина слегка покачнулась, а затем как по инструкции медленно пошла вниз.
Лейтенант застыл наверху, выставив обе руки ладонями вперед. Майора Горбачева оставил лёгкий трусливый озноб, всегда посещающий его во время присутствия высокого начальства.
Но в этот момент дно корзины отделилось и парусом поплыло вниз, и уже голый огнетушитель показался снова, что называется во всей своей девственной и устрашающей красе. Майор инстинктивно бросил лебедку и свой пост и побежал вслед за начальством.
Огнетушитель упал на лебедку, вдавил её в землю и порвал леску. Шары рванули ввысь и вместе с дырявой корзиной еще долго виднелись в безоблачном небе, возможно создавая помехи на линиях воздушного передвижения.

Dolche Vita

Он так стремительно начал ухаживать и так ловко завертел, что она вдруг засомневалась — а не судьба ли это? Через неделю после знакомства, развлечений и кутежа ей приснился сон, будто она увидела его в магазине «Подарки», и внутренний голос, пока она спускалась по лестнице походкой от бедра, глядя на него и одновременно на очередь в «косметику», вдруг сказал ей: «Это он».
В «Подарки» она не заходила месяцев семь-восемь, значит, это было в доисторические времена, когда они вообще не были знакомы. А еще через неделю она позабыла, что видела его во сне, и уже рассказывала подругам романтическую историю о первой фатальной встрече, окончательно уверовав в судьбу. А в нем и впрямь было нечто судьбоносное: карие миндалевидные глаза вечно идущего на Голгофу.
Признаться честно, она не была привычна к такому напору. На третий день она  послушно оказалась в постели, а вскоре он переехал совсем, началась веселая легкая жизнь, короче, карнавал, богема, от которой она почти отвыкла в свои двадцать семь и которая была естественна в его двадцать два: два роскошных обеда в месяц, две недели по друзьям, остальные две в долг, и вечное хлопанье дверьми и бесконечные гости.
Было еще одно затруднение. Был еще Славик, точнее уже не был, но который мог нагрянуть в любую минуту, чьи вещи то и дело попадались на глаза, и она забрасывала их обратно в шкаф изящным движением ноги. Ну да это тоже романтика, про себя решила она, пусть знает, что не святая, пусть проявит себя мужчиной, если «бывший» появится вдруг.
Через месяц она продала своё единственное вечернее платье. Ему двадцать два, всё впереди, успеет сделать еще не один подарок — она была в нем почему-то сразу уверена — хотя затевать семью снова было и рано, и поздно, и досадно: встретился бы он ей раньше, в те далекие времена, когда родители подгоняли замуж за этого убогого Витьку-балеруна, ходячую энциклопедию, а в сущности человека пустого и никчёмного, от которого ей потом страшно было ребенка непременно с плоским квадратным тазом, как у этого вечного отрока.
Нет, конечно она тогда честно старалась быть примерной женой, варила щи-борщи, от которых текла слюна у субтильных балетных всего дома, но, как в народе говорится, вдруг внезапно сказала себе хватит и ушла в никуда, на частную квартиру за сто рублей в месяц при девяносто семи рублях манекенского оклада, едва хватавшего на месячный запас колготок, квартиру с соседом-алкоголиком, в тишине варившем самогон и горланившим по пьяни, затихавшим в ночи непременно под её дверью, располагаясь поперёк коридора на коврике, который она потом стирала в порошке и прыскала духами, чтобы не воняло перегаром и мужиком.
Не разделённая любовь Лёшки-алкоголика вызывала поистине русское сочувствие всех соседей, попытки унять современного идальго обернулись вдруг против неё же самой: с квартиры пришлось съехать. К счастью, скиталась она не долго, помог отец-фронтовик, подоспела квартира, крохотная, но своя, в длинном белом доме, который сами жильцы окрестили потом в «Белый корабль», и не столько вследствие цвета и формы, сколько из-за какого-то повального явления в доме: скорой смены жильцов по модным в те времена причинам — кто отплывал далеко на юг, к берегам турецким, кто далеко на запад, а если не везло, то на дальний север.
Именно тогда она начала делать свой первый в жизни ремонт, подменяя жизнь суетой, заботой, чтобы на задумываться над спешащим в никуда временем. Редкие тогда обои под рогожку, поиски по всему городу подходящей мебели, решение сложнейших вариантных задач в связи с ее расстановкой, превратили в конечном итоги маленькую однокомнатную квартирку в уютный дом, поражавшей гостей необъяснимой теплотой.
Она была счастлива в своём доме, развела цветы, накупила книг и читала роман за романом, Тургенева за Бальзаком, в перерывах манипулируя секциями стенки, пошлое однообразие которой терзало душу. И только буксуя и скользя в домашних тапочках по паркету с ожесточением упираясь пятками в плинтус, она сердилась и ругала себя за демографическую никчёмность и отсутствие в доме мужской силы.
И вот появился он. Нет, не тот с миндалевидными глазами глазами, а другой, большой и крепкий снаружи, но, как частенько бывает, надломленный внутри. Она стала ему другом, обняла его заботой, щедро тратя избыточную материнскую энергию, накопившуюся за время одиночества. И будто выходила, и отчаялась, она поняла, что всё пустое, не тот он оказался человек, душевно и физически ленивый, исповедующий теорию лежачего камня, под который вдруг потекли деньги.
А дальше? Она поняла, что этот важный кот на диване будто достиг своего внутреннего предела и стал кругом обрастать жирком. Особенно ее раздражал загривок, ей казалось, что там в складках скапливаются его размягчённые мозги, и в порыве отвращения готова была не треснуть его по шее, чтобы вся эта гадость разбрызгалась по стенам.
Утром она собрала его вещи, заказала такси и отвезла их к его матери. Ничего не сказав удивленной старушке, свалила чемодан и узлы в прихожей и отправилась в магазин покупать новый замок.
Безрукий плотник из ЖЭКа за пятерку изуродовал дверь: изодрал обивку так, что торчком выступила вата, а сам замок поставил так плохо, что дверь стала закрываться только с наскока. Появилась новая забота — ремонтировать дверь. И пусть.
Новый ремонт начался с замены дверной коробки. Потом пришлось белить потолок в прихожей, случайно оказались обои под рогожку от прежнего ремонта — и новая прихожая с огромным зеркалом, напольной вазой с заморскими искусственными цветами потрясла завистливых подруг, следом ободравших обои у себя дома.
А сама она, несколько поостыв от суеты, села в кухне за стол, поставила перед собой зеркало в бронзовой оправе, справить поминки по прежней жизни, как водится, напилась, а чуть протрезвев, всю ночь прорыдала, снова горюя о себе непутевой. В ней болезненно проступила память, и она с жалостью и болью сосчитала свои четыре аборта, как своих несостоявшихся детей. Она думала, что в сущности она и сама не состоялась как женщина, что все ещё подросток. Она подумала откупорить новую бутылку, чтобы заглушить свой обидный внутренний голос, но потом решила, что так ей и надо. Но собственный высший суд имеет обыкновение сменяться усталостью, потом жалостью к себе, а жалость — надеждой, что в общем-то не все еще потеряно. С тем она и заснула, прямо за столом, вознагражденная за муку сном о кудрявом голубоглазом принце.
...А потом был Сева, был Витька-карате, Лёшка-теннесист, Славик — но всё опять никчемное и пустое.
И тут явился Он. Пришел и сказал: это и это, и это тоже — всё по боку, короче, начинаем новую жизнь. Все переиначил со свойственным юности большевизмом: сначала блестел глазами на вечеринке у Светки, потом нагло унизил Славика, заставил его уйти, сотрясая от обиды проклятиями и кулаками подворотню, а после увязался провожать, назвав свое поведение, граничащее с хамством, умыканием невесты.
И следом завертел ею, как теплый весенний ветер.


Новую жизнь она стала строить по плану. Сначала, года два-три будет трудно, пока заложат фундамент будущего благополучия, потом займутся его квартирой, точнее, сделают как-нибудь так, чтобы она появилась, потом съедутся в хорошую трёхкомнатную. И всё это рассчитано на пять лет. Как же иначе - дитя системы. Она надеялась на то, что сразу после обмена настанет рай расчудесный. А пока ей некогда заниматься собой, и много ей не надо. Так только так, без излишества,, чтобы не стыдно было ходить на работу.
Её крохотная квартирка, будто резиновая, приняла его игрушки, которых оказалось не так уж мало. Среди них особенно радовали книги, ими забили полки до потолка. Даже влез его письменный стол необъятных размеров, тоже заваленный книгами и бумагами. Она радовалась, что он теперь всё время трудится, правда, настоящих денег это не принесло, но зато ей самой стало лучше — с ним она перестала стыдиться своей простоты.
Она с радостью родила бы ему мальчика, но представив, что в этой маленькой квартирке придётся поставить детскую кроватку, искренне сокрушалась, что ее мечта пока неосуществима. Еще совсем немного, еще чуть чуть. И пока он был в командировке, она в тайне сделала еще один аборт.
И некогда известной всему московскому бомонду Изольды, она превратилась в домашнего Пусика, только одному ему известное животное существо, давным давно занесенное в Красную Семейную книгу, и только у них в доме каким-то чудесным образом сохранившееся. Во всем хаосе сумасшедшего мира она вдруг почувствовала себя хранительницей домашнего очага, с увлечением стирала, гладила белье, мыла полы, и все пока его не было дома, чтобы он не видел и не знал, каким трудом это дается. Ей было до гордости приятно, что он выходил из дома с печатью настоящей женской заботы, ухоженный и холеный, всегда выглаженный, она понимала, что ни одна женщина на такого не позарится, разве что засмотрится, зная, как трудно будет ответить тем же. И в нем она была уверена, потому что у него был дом.
Но больше всего она радовалась тому, что все идет по плану. И жить стало легче, и квартира его скоро построится, и в будущем году, Бог даст, они займутся обменом, и на работе у него порядок, даже в некотором роде успех, хотя она знала, что до настоящего, большого успеха еще далеко, а он придет, обязательно будет. И выглядит она на зависть подругам-сверстницам, и проживут они вместе сто лет, потому что нигде не болит, не колет и не ломит. Но как же хочется при этом быть женщиной, самой-самой, блестящей, причем внешность и работа обязывают и позволяют, но все же надо потерпеть, еще чуть-чуть. Все будет. Все впереди. Короче, как всегда это бывает: все мысли в кучу.
А пока ужасно захотелось замуж. Упрямо захотелось. Нет, она ничего не опасалась и не стремилась его привязывать, просто ее теперешнее состояние соответствовало статусу замужней женщины. Захотелось привести всё в соответствие. «Почему ко мне перестали приставать на улице?» - однажды спросила она себя, глядя в зеркало на свое красивое изображение уверенной в себе женщины, и ей стало понятно без объяснений. Значит, замуж.
Он хохотал. Брак зарегистрировали вдвоем, без свидетелей и родственников, в шутку заказали квартет за четыре рубля двадцать копеек, и уехали праздновать в ресторан в кругу самых близких друзей, мило, без шику, без пьянства и вечной свадебной пошлости. И от этого почти будничного торжества казалось, что жизнь сложилась навсегда и прочно, наконец-то набело.

Она затеяла обмен квартир: теперь у них были две маленькие однокомнатные квартиры, в общем-то плохонькие, но за них можно было получить хорошую трехкомнатную. Ей посоветовали не нанимать маклера. Маклер выстраивает цепочку, и если из нее кто-нибудь выбывает, то весь обмен расстраивается. Маклер никогда не «добивает» вариант, потому что он зарабатывает на их множестве. Решив меняться напрямую, она обложилась бюллетенями, завела картотеку, ездила по адресам, звала к себе, с удивлением обнаружила, что и вокруг все меняются. Словом, опять закружилась, завертелась. Но в этот раз хлопоты были счастливыми.
Как обычно бывает, лучшим был первый вариант: небольшая трехкомнатная, по метражу точно такая, как их две, почти в центре, но она, подумав, что этот обмен навсегда, стала искать лучше, ничего в итоге не вышло. К тому времени и в первом варианте разменялись. Правда, она съездила еще в отдаленный район, увидела квартиру-мечту: кооператив, 52 жилой, 14 метров холл, еще 14 — кухня, загорелась ей, хотя дом был у Кольцевой дороги. Но ближе такую квартиру даже с доплатой не получить. Такие дома тогда строили только на самой далекой окраине.
Неделю она жила этой квартирой: нарисовала план, расставила мебель, кухню, посуду, цветы — короче, мысленно неделю жила уже там, но он ей сказал, что этой глуши только волки воют, разрушив любовно построенный ею замок. В сущности он был прав, но рухнувшие обломки как-то придавил ее. И как следствие, ее стало вдруг раздражать, что он так спокойно обо всем судит, точно ему безразлично, как они будут жить дальше: она ему про шторы, обои и люстры, он же на все согласен, лишь бы запихнуть свой необъятный письменный стол на самое видное место. Этот стол стал ей прыщом на лбу.
Так дожили еще до одного лета. Известно, что лето для обменов - «мертвый сезон». Она забросила картотеку на шкаф до осени, когда обменная возня снова возобновится, но в сентябре так к ней и не притронулась. Видимо, перегорела, выдохлась еще весной. И потом этот стол, вечно заваленный книгами и бумагами, записками, заметками, листочками, листиками, обрывками газет. И эта пепельница с окурками. Короче, некогда резиновая квартира стала сужаться, забирая воздух, тесня ее жизненное пространство. Ей уже представлялось, как на месте громадного стола станет маленький изящный туалетный столик, а в платяном шкафу будет просторнее без его постылых вещей, исчезнут книжные полки до потолка, а на освободившейся стене она повесит собственный портрет, написанный модным художником Волковым, пятый год пылящийся на антресолях. И ей нестерпимо захотелось, чтобы это случилось именно завтра.

Если болит душа, то надо срочно устраивать быт. Свой третий ремонт она начала с ванной. Сантехники сменили трубы, унитаз, заделали образовавшиеся щели. Все это вместо двух недель растянулось, как водится, на два месяца. Осталось освежить стены и потолок, на котором давно отслоилась краска, но она не стала этого делать, решив, что на потолок можно и не смотреть.
Поминки по прежней жизни она справляла как и пять лет назад: постелила на стол старую, ещё тогда прожженную скатерть, поставила перед собой, как и тогда, бутылку красного вина. Она вспомнила о зеркале на ножке, которое с тех пор так и не доставала с антресолей. Ей нужно было с кем-нибудь поговорить, а кто добрее и умнее тебя самой?
Но зеркала на антресолях не оказалось. Она перевернула весь дом, но так и не нашла. Видимо, в спешке сунула зеркало в его чемодан среди других вещей.
 

***

Случай с манекеном-огнетушителем майор Горбачев рассказывал будучи уже произведенным в подполковники. Рассказывал в который раз с неизменным успехом.
Комиссия была прежняя, правда уже изрядно постаревшая, на этот раз принимала его собственное изобретение — это был пожарный дымогон, изготовленный из списанного колхозного вентилятора для разбрасывания жидкого навоза, к защитной оболочке которого по всему периметру толстой алюминиевой проволокой был прикручен брезентовый шланг большого диаметра, по которому мощной струей подавался воздух в горящий подъезд. Этот поток воздуха расчищал дорогу пожарным и сдувал с их глаз пелену дыма, - комиссия стояла полукругом и, перекрывая гул вентилятора, задавала вопросы. Отвечая на них и заглядывая в задымленные оконные проёмы, Горбачев думал, что в сущности, все пожары начинаются по-разному, будь они настоящими или учебными, а горит всегда одинаково. Подполковнику понравилась эта мысль, однако удовольствие было прервано новым вопросом, передать который в точности весьма затруднительно, как трудно сохранить саму атмосферу испытаний и не возможно передать на бумаге тембр звучания вентилятора, важно то, что в результате громких и отрывочных фраз с матерком подполковник Горбачев вдруг отделился от общей толпы и решительно направился к своему детищу, внезапно присел на дно колено и с разбега задом прыгнул на вздувшийся под напором воздуха брезентовый рукав. Алюминиевая проволока не выдержала, рукав соскочил с вентилятора, Горбачева мощной воздушной струёй понесло по брезенту, как по ковровой дорожке, под общее здоровое одобрение и гогот авторитетной комиссии.


Утрата

Сначала жена попросила его из дома, без скандала и драки, а потому как-то по особенному обидно. Ну и пусть, решил он, не желая ввязываться в выяснение отношений, даже не пытаясь понять причины и разъяснять себе два основных тезиса: он стал обузой семьи и она больше не воспринимает его как мужчину. Плевок, конечно, но он не принял эти слова серьезно, потому что помнил себя в другой супружеской жизни, с другой женой, когда всё было наоборот, а финал был все тот же. Только тогда он ушёл ко второй, теперь тоже бывшей.
Куда идти? Поехал к себе, в свою келью, которую только по случаю ещё не успели разменять. Внутри себя — смута. Он стал искать телефон-автомат, захотелось позвонить все равно кому. Набрал номер приятеля, с которым не виделся два года — жена запрещала — поговорили, будто расстались вчера, договорились расписать пульку в субботу. О внезапно обретенной свободе рассказывать не стал. Мелькнуло: может, образуется. Нет! Абсолютная уверенность и никаких эмоций. Кольнуло бы чем что ли. Он даже будто напрягся, прислушиваясь к себе. Но дудки. Не то, что в первый раз, когда поджидал по вечерам у подъезда.
Зачерствел? Постарел? Может, вообще спятил? Продолжать мысль не стал — ее обогнала другая: запереться в своей келье, а там видно будет. Жизнь скоррегирует.
Он снова в машине — и вперед по Ленинскому — в правый ряд — под мост на Профсоюзную — здесь можно развернуться назад.
Ещё чего. Не мужчина. Дура. Таких мужиков поискать. И это при нынешнем-то рынке невест. А если права? Кышь, сгинь паршивая мыслишка. Он знал себя: стоит создать себе образ, поверить в него — тогда хана. Первая построила театральные подмостки, раскрыла занавес, вторая построила камерную сцену и занавес опустила. Что хотели, то и лепили. А теперь? Что сами изволите сыграть? Христа или дядю Ваню?
Всё, запереться, и никого... Пока сначала, пока не поздно.

На третий день ему стало себя жаль. Раньше всё было так хорошо устроено. А запах в доме — либо щи-борщи, либо французские духи. Или то и другое вместе. Земля обетованная, райская идилия. А что теперь? Решил зажарить мясо — вонь сгоревшего белка, соседка сверху вопит и матерится. Прыскал в квартире «Хвойным ароматом» - запах, будто под елкой нагадили. Всё не так, всё фальшь. Эдакий ритмический сбой. Сел в кухне к окну — все не то, даже пейзаж не тот.
Скука.
Позвонил:
- Что случилось?
- Ничего, хотел узнать, как ты?
- Нормально.
- Я так, справиться.
- Если у тебя всё, тогда пока.
Вот и всё. Зачем звонил? И разве это надо было говорить? Надо было такое сказать, чтобы ей стало дурно, чтобы прибежала или хотя бы сказала: приезжай. Но таких слов он не знал. Хотя они, наверное, самые обыкновенные, но попробуй соединить их вместе. Это только у классиков все правильно. Как там у них? Бред, все бред. Если не в жизни, а на бумаге: все мы Бетховены сочинять диковины.
Он решил больше никогда не звонить. Или нет, позвонить через дня три-четыре, пусть подергается. Лучше через неделю. Через неделю хорошо бы, но позвонил сразу.
- Дай мне от тебя отдохнуть. Да, я устала за эти четыре года.
Вот дает. «Четыре года, выброшенные на помойку. Снова начинать сначала. Искать, суетиться. А зачем? Чтобы в третий раз вышла лажа? Интересно всё же, почему она решила со мной расстаться? - скакали мысли одна за другой, - заведу бессловесных рыбок. Куплю большой аквариум и стану за ними ухаживать. Надо купить штору в ванную, а то так не годится: вода разбрызгивается. Кстати о воде — и про шампунь не забыть бы. Интересно, каким это я обычно мыл голову?»
В пятницу исчезли документы. Раньше пятница была счастливым днем, а в эту пятницу зашёл в универмаг, а когда вышел - ни портмоне, ни документов. Хуже всего без паспорта и водительских прав. Поэтому в субботу играл с приятелями без настроения и проигрался в пух. Вадик сказал:
- Ты теперь никто. Иди в любое посольство и проси политическое убежище. А бабки мы с тебя, пожалуй, спишем как с без вести пропавшего.
- Гы-гы, - заржала вся компания.
А он действительно почувствовал себя никем. Жена выгнала. Тридцать три года, не подтвержденные ни одной бумажкой. И если старые не подбросят, новые выдадут не раньше, чем через месяц. Треснут по башке — память вон — и кто ты, что ты? Дым.
Домой он возвращался на метро, поскольку выпил, к тому же был без документов, как говорится, подстраховался, чтобы не ночевать в обезьяннике. В метро оказался как не экскурсии: с тех пор, как купил машину, лет шесть вообще под землей не ездил. От новизны неожиданно оживился. На этой новой волне решил тряхнуть стариной — подсел к девице, разодетой и разукрашенной, как пестрохвостый щегол. Почему именно к ней подсел, тоже вопрос.
- Хотите, я вам расскажу биографию любого человека в этом вагоне? - начал приставать он.
- Хочу, - неожиданно сразу согласилась она. Пошарив по лицам глазами, она показала пальцем на пожилого интеллигента, с такими печальными глазами, будто его накануне жестоко обманули и он до сих пор не может прийти в себя, - Ну вот его, например.
Он сам удивился, что так легко удалось её разговорить. «Похоже, народ в метро другой теперь, без жеманства что ли», -  подумал он.
- А вот пожалуйста! - он буквально на секунду задумался, как бы искусней соврать, но так бывает, что слова текут сами собой, будто независимо от тебя самого, точно так, как снятся сны, только наяву.
- Отец его умер, когда мальчику едва исполнилось семь лет, или около того. Матери было не по силам воспитывать пацана, и за него круто взялись дядья. Мальчика надо было подымать. Сначала дядя Лёва с дядей Колей, но по-настоящему воспитанием занялся дядя Иосиф, усатый осетин, и честно, парень даже не вспомнит, куда подевались остальные дядья. Но когда дядя Иосиф умер от старости, вдруг неизвестно откуда появился дядя Никита, мужичок без затей, мало почитаемый в родне, никогда не говоривший о своем прошлом. Когда юноше исполнилось двадцать лет, дядя Никита позвал его к себе на откровенный разговор и рассказал ему историю, так сказать, семейную хронику, из которой вышло, что дядя Иосиф был отъявленным негодяем и подлецом, что из-за него сгинула вся семья, а сам он чудом уцелел. Парень метнулся к матери, она была еще жива. Та подтвердила.
- Ты должен знать правду, - твердила родна, трепеща от упоминания имени дяди Иосифа, а у юноши обвалился образ учителя, который он себе придумал, потому что в юности каждый ищет себе учителя и мало-мальский идеал. Долго ли коротко, старый идеал рухнул, а нового он так и не обрел. Про дядю Колю вспоминать было не принято, дядю Лёву убили ледорубом по голове и слухи про него были невнятные, а дядя Никита при всей своей доброте оказался страшным путаником, а дальше авторитеты все больше мелкие, так себе, главное повеселиться и пожрать. Короче, и идеалы потерял, и себя не нашел.
- Ой, как интересно, - сказала девица, - Вы, наверное, экстрасенс.
- Ясновидящий, - буркнул он.
- Ну, а тогда про того, - и она показала на молодого человека напротив.
- Голубушка, - уже с досадой произнес он, разве не понятно: биография у нас на всех одна! - а про себя подумал, - Вот дура.
И замолчал. Скука.

Вторую неделю никто не звонит. Наверное, все еще думают, что он там. Кстати, он сам попросил, чтобы она сразу не говорила. На всякий случай, чтобы не вышло, как в прошлый раз. Но тогда он раскаялся, боролся, к чему-то стремился, обещал. Она согласилась и они поженились. Он стал таким, каким она от него хотела, а через полгода на тебе: пошел вон! Нет, унижаться он не станет. Пусть теперь сама возвращается. Будут жить тогда у него, пока не обменяются. Оттуда его не выкуришь.
Или нет. Лучше он запрется в своей келье и будет, к примеру, читать Толстого, Льва конечно, станет работать над собой, и тогда она увидит, и все увидят, как он состоится. А то несостоявшийся — нет, это сразу не получается. Как говорится, только мелкими шажками к большой цели.
В понедельник завсектором заметила, что он плохо выглядит, как-то опустился что ли. Не поссорился ли он с женой? Вот бабы, какой же у них тонкий нюх. Он соврал, что жена в длительной командировке. Мужики прямо обзавидовались. Говорят: половой процесс должен быть непрерывным. Гы-гы. Ржут. А у него даже лицо передернуло. Какой там половой процесс. Сторонкой-сторонкой, и воспарять духом. Назад, в келью. Да и все без надобности: просидел давеча полчаса рядом с организмом, по всем параметрам подходящим для адюльтера, и что же? Никаких эмоций. Будто в свинцовом гробу, от которого ее возбуждающие поля отскакивали горохом.
В келью, как Кант. Задумал купить белую краску и выкрасить стены в белый цвет. Прямо по обоям: три раза кистью и один раз валиком. Поверх для ровности. И на белом фоне повесить гравюру: «Vьe de la Ville de Tschebaksar sur le Volga du cote du Nord».*
* Вид города Чебоксары на реку Волгу к северу.
- У-уу.

Телефон:
- Это я, хочу купить новый стол для кухни. Помоги перевезти на твоей машине.
- У меня украли документы.
- Это займет у тебя всего двадцать минут.
- Ты разве не поняла?
- Тогда я попрошу кого другого.
- Жди, сейчас буду.
Он вышел на улицу, сел в машину. Только бы не остановили. На стекле полно снега. Он включил стеклоочистители: раздался характерный скрежет. Он сообразил, когда узкой полоской пробороздило рыхлую массу — дворников не стало. Сперли. Или судьба предостерегает. Поехал муниципальным транспортом, даже не подумав, какой от него теперь будет толк. Успел, издалека увидел, как его «бывшая» идет к тому месту у подъезда, где всегда стояла машина. Умора.
Она вдруг растерялась и оглянулась:
- Ты без машины?
- Я же тебе сказал.
- Тогда зачем ты мне нужен?
Он повернулся и пошел прочь. «Остановит или нет? - подумал он. - Ну да, жди»
Вернувшись в присутствие, он набрал ее номер. Телефон не отвечал. Значит, нашла кого-то. На этом мысль оборвалась. Взгляд его остановился на собственных руках — ногти заросли. Надо купить маникюрный набор.

Утром его разбудил звонок Амирана. Амиран все слышал и, видите ли, хочет купить его машину. Очень кстати!
- У меня нет на нее документов, - отвечает он глухо, сквозь дрему.
Амиран смеется:
- А номера у тебя еще целы?
- Потерпи, поговорим через месяц.
- А я твою машинину мамину маму, - злится Амиран. Видимо, ему приспичило, и он бросает трубку.
Отсутствие панорамного зеркала он заметил, когда стал разворачивать задом, чтобы выехать со стоянки. Тут он заволновался, огляделся: не было чехлов, из бардачка исчезли зонтик и новые свечи. Вышел из машины проверить, на месте ли запасное колесо. Колесо было на месте. Обошел машину: так и есть — задний номер цел, переднего будто и не было.
Ничего в голову не лезло, кроме одного вопроса, который словно засел колом: «Ну, за что?» Он вернулся домой, позвонил на работу предупредить, что задержится, а может, и совсем не придет. По семейным обстоятельствам, что было в целом верно, сел на постель, не сняв пальто, и закурил.
Нет, - думал он, воспитанный в историческом оптимизме, - ну ведь должна быть какая-нибудь спасительная идея. Ну да: после стольких неудач обязательно будет крупная удача.
- Все как один... Нет, это не то, не с того начал... - он будто поплыл, ­ Все влияет на человека, но человек волен выбирать сам, - бодряще звенело новое клише. - Выбирать, куда бежать.
Опять телефон.
- Как хорошо, что ты еще не ушел, - это снова она, - возьми мне на работе заказ. И чтобы обязательно кофе, сгущенка и сосучие конфеты.
Как всегда проза.
- Только давай так, чтобы я сразу мог его тебе завести. Чтобы не таскать.
- Тогда позвони в пять.
- Я освобожусь в три. Два часа...
- Тебе как всегда трудно для меня что-нибудь сделать.
- Не трудно.
- Тогда в пять.
«Но ведь раб же, - злился он на себя изо всех сил, будто злость эта смогла бы в нем что-либо изменить, ведь раб не потому, что не могу отказать, а потому, что готов услужить в надежде, что поманят и вознаградят. Он прикурил одну сигарету от другой и, как был в пальто и ботинках, завалился на кровать.
Господи, может хватит со мной дурака валять, если хочешь, лучше возьми меня к себе. Авось пригожусь, - вслух сказал он, но потом подумал что этот его богоборческий порыв в стране победившего атеизма сравни со влиянием крика осла на поджелудочную железу, понял, что бессмысленно вычислять, кто его сглазил или что еще хуже, - проклял, следом же подумал об опустошенной машине, о не сложившейся работе, о потерянных давеча документах, подумал-подумал и заснул.
И снилось ему, что едет он в необычном поезде вместе со всеми до самой-самой конечной станции. Но до нее ему стало ехать боязно, да и не очень-то он к этому был готов. Он вышел на предпоследней станции, перед самой неизвестностью. На перроне он оказался совершенно один, не считая лохматого пса обыкновенной станционной породы, занятого по обыкновению вычесыванием блох за правым ухом. Пройдя зеркально гладкий перрон, неправдоподобно чистый, он спустился по ступенькам и пошел по грунтовой дорогое, уходящей прямо к облакам на горизонте. Поезд тронулся - почувствовал на себе множество вопросительных взглядов и оглянулся. Он не захотел больше быть тем, кого везут, ему захотелось свою последнюю дорожку пройти самостоятельно, в одиночестве, без суетности купейных разговоров за холодной дорожной курицей и сиротским вагонным чаем. Но как он ни старался вывести себя на высокую мысль о жизни и пути, все равно выходило пустое, как говорится, воспоминание о старых изношенных ботинках. Ему захотелось вернуться назад, но, оглянувшись, он увидел за собой совсем рядом все те же ступеньки перрона, по которым недавно спустился. Он заметил, что с каждым новым шагом путь вперед сокращался, а назад не увеличивался.
Вот уже показалось первое строение, встречавшее всех из того мира, из которого он шел, похожее на обыкновенный армейский сортир, где каждому новенькому следовало очиститься, прежде чем вступить в заветные пределы. У дверей сидел не слишком старый, но уже в возрасте мужик, вылитый Петя, банщик из Кадашевских бань, и заботливо раскладывал на длинной деревянной лавке салфетки и полотенца, будто это был его грандпасьянс.
- Ну что, Шурик, - сказал похожий на банщика Петю мужик, - пришел сбыть грех?
- А почему Шурик?
- Шурик-жмурик. Кто сюда приходит, все Шурики, - Петя улыбнулся, - ну а теперь не стой, ищи свои инициалы, иначе не пущу, - и он показал пальцем на деревянную стенку строения.
Шурик наивно подошел к двери и стал считывать вырезанные ножом буквы, но свои инициалы там не нашел. Он растерянно и вопросительно обернулся к банщику Пете.
А ты смотри и в других местах. Здесь на дверях места только для имен праведников. Смотри вон там, и там, - он прошелся взглядом по длинной дощатой стене, - смотри, там тоже бывает. Небось, по женскому полу любитель? - продолжал банщик Петя, - небось, кхе-кхе, по этому левому делу жизнь промотал?
- Да нет, с чего вы взяли?
- Больно ты худой, - подытожил Петя. - Но если нет, так нет. Смотри дальше. Если совсем не найдешь, - продолжал он, перекладывая салфетки и полотенца, - тогда вернешься на станцию, скажешь в окошко дежурному, пусть выдаст звонок. Парень ты вроде ничего, но только так просто я тебя не пропущу.
- А вы что не позвоните?
- Могу, конечно, но они должны первые, потому что мне по должности звонить первым не годится. А пока ищи.
В своих поисках он дошел почти до самого угла сарая, отстранил рукой бурьян от стены и почти у самой земли нашел свой заветный вензель О.Е.
- Нашел что-ли? - крикнул банщик. - Да я знал, что найдешь, только ты далеко забрался, непутевый. А все твои бабы. То-то ты такой худой.
И он выдал путнику полотенце, вещь совершенно бессмысленную в таком сооружении, как армейский сортир.


***
 
Полковник Горбачев развлекал почти целиком обновленную авторитетную комиссию старой историей про колхозный вентилятор для разбрасывания жидкого навоза, испытанного однажды для сдувания застилавшей глаза пелены, скромности ради повествуя о себе в третьем лице. Все это происходило посреди полигона в Коровино. Здесь же поодаль стояло металлическое корыто, наполненное бензином, а метрах в пятидесяти влево два пожарных ЗИЛа и закупленный на твердую валюту МАN. Они стояли с направленными на корыто с бензином пушками. Члены комиссии облачились в зеркального цвета защитные комбинезоны, на глазах превратившись в группу товарищей-пришельцев из космоса, и только все то же характерное вздутие ниже груди выдавало их земное происхождение.
Единственный худенький костюмчик, вешалка-плечики, отделился от общей блестящей массы и, неловко чиркая спичками в ломких серебряных перчатках, стал поджигать бензин в корыте. Спички летели одна за другой.
«Сколько домой сгорает всего лишь от не погашенной сигареты, а этот не может поджечь спичками бензин. Как все непросто устроено», - думал тем временем полковник Горбачев. Наконец ухнуло и пламя столбом взметнулось в небо. Серебряный человечек в два прыжка оказался среди товарищей. Горбачев отечески похлопал его по плечу, отчего тот весь заиграл огненными бликами.
Пушка первого ЗИЛа слегка покуражилась, будто отыскивала цель, и вдруг выдала тоненькую детскую струйку. Пушка второго ЗИЛа наделала, будто за компанию, точно такую же лужицу. Столб огня взмывал все выше. Становилось все жарче. Полковник Горбачев забежал за пламя и замахал руками. Понятливая пушка MAN смачным плевком накрыла корыто, а вместе с корытом и самого полковника Горбачева. Вторым плевком была накрыта и комиссия. Серебряные комбинезоны по-мужски загудели нецензурной бранью. А как же иначе?

ИТД*...

*Индивидуальная трудовая деятельность.

Время от времени ему снился все тот же сон, будто ему опять прислали из военкомата повестку. На медкомиссии его опять признали годным к строевой и велели явиться к 8:30 на призывной пункт с вещами, продуктами и приписным свидетельством. И каждый раз он дисциплинированно являлся в назначенный срок. Всех их, демобилизованных десять лет назад, построили в одну шеренгу, пересчитали, отобрали паспорта и распустили перекурить до приезда газика, который повезет их на ГСП. Уличив минутку, он подошел к майору, старшему среди начальства, и стал объяснять и отнекиваться, подтверждая татуировкой, что в армии уже служил, что давно вышел из призывного возраста, но ему ответили, что тогда его отпустили на 21 день раньше срока и теперь, стало быть, надо отслужить снова, чтобы наконец с честью выполнить свой армейский долг перед Родиной до конца. Таков приказ.
Как правило в этот момент он просыпался. Сон был в целом один и тот же, только концовка почему-то была всегда разной: то ему объясняли, что не хватает в армии специалистов его класса, то тревожной обстановкой в мире и угрозой с Запада, то вдруг просто звучало магическое слово «надо», пожалуй, единственное слово в русском языке, не требующее дальнейших объяснений. Да мало ли что вообще говорили. Словом, ему опять выходило лезть в газик и в путь, вперед с песнями!
Каждый раз, просыпаясь, он давал себе зарок зайти в военкомат и узнать на самом ли деле вышел такой приказ, или всё это лишь продукт его собственной высоко организованной материи, но каждый раз зайти было как-то не с руки, потом брали верх вера в гуманность советского закона и здравый смысл, в конце концов просто забывал и благодушествовал до следующего сна.
Сколько он себя помнил после армии, сновидения о службе повторялись с суровой периодичностью. Началось это еще тогда, когда он поступил в институт, там же служил ночным сторожем, ночью от нечего делать читал учебники, потому-то и учился хорошо. Над учебника частенько кемарил. Тогда-то и явился ему впервые ночной майор, которому на его учебу было глубоко наплевать. Так и сказал.

Потом он женился по безумной любви. Досталась ему тощая сокурсница с металлическими нотками в голосе, обещавшим к старости превратиться в скрежет. Майор же и её в расчет не брал совершенно. Холодный пот вряд ли сможет полностью объяснить его состояние после пробуждения в теплой супружеской постели. Чувства его были куда сложнее и путанее, усиливавшиеся непониманием: за что? А сон продолжал сниться даже после того, как жена родила ему двойню. По всем правилам ему уже было никак не служить, но майор был и теперь неколебим, потому что по его майора арифметике, однояйцевые близнецы считались не за двух, а за одного ребенка. Игра природы. Так и сказал.
После каждой встречи с вечным майором он чувствовал себя ужасно несчастным. Всё вокруг дико раздражало, особенно тесть-гурман, варивший по утрам бульон из «домашних» котлет по 10 копеек, вонь от которых приводила в исступление соседского добермана Мефодия. В такое утро ему казалось, что он тупо висящая в спортивном зале боксерская груша, и даже малолетний пацан, проходя мимо, норовит врезать по ней со всей доступной ему силой. Запахи дома, крики, гарь от машин и скрежет трамвая за окном — все сгущалось вязким киселем, и он справедливо роптал на судьбу, что она дала ему такого тестя, что она не просто дала ему девку, а сразу двух, одинаковых, неразличимых и мелких, как мышиный горох. Но выйдя за дверь дома, он переставал роптать, шел делать свое нехитрое гражданское дело, а по ночам и выходным шабашил на стройке на себя и семью, бессильный возвращался назад, где его ждала жена и отбирала все заработанные деньги. Унизительно было деньги не отдавать, еще унизительнее было расставаться с ними вот так.
За пять лет шабашки они скопили денег на машину. У тещи подошла очередь, купили «063-ю», и после пять лет изнурительной жизни он перешел из одного разряда личноимущих в другой.
Но сон при этом сниться не переставал. Больше всего он опасался, что во сне в подробностях повторится вся его армейская служба, но поскольку опыт у него был один, а навязчивые сны, по обыкновению, имеют продолжение, ему стали сниться первые дни в казарме, его рота связи, полуграмотный рядовой Таспай и ефрейтор Замалиев, полуглухой «старик» с пронзительным тенорком, всякий раз из-за глухоты пропускавший свою фамилию на вечерней поверке, на что старшина роты прапорщик Ожог одинаково ворчал себе под нос:
- А куда ты, на х..., денешься! - и замученный бессонными ночами рядовой Таспай вновь отправлялся отрабатывать за глухого ефрейтора наряд вне очереди.

С машиной жизнь пошла совсем иная. Сперва он стал выезжать по вечерам просто покататься, что называется, обкатать личный транспорт, а на самом деле просто подальше от домашнего шума и суеты, потом стал подвозить за деньги случайных клиентов. Сосед по стоянке Лаврик, известный больше как Фунт, как то при разговоре пожалел его как личность и свел с извозчичьей мафией на Павелецком вокзале, потому что, как он выразился, только лохи берут клиентов «от бортика», а настоящая карьера не там. Протекция оказалась весьма солидной: вокзальные или «портовики» приняли его в свою команду безоговорочно, а особенно он утвердился среди них после того, как за срочность за пятерку сговорился везти от Павелецкого до Ярославского вокзала:
- Не успеешь оглянуться, как вокзал катит в глаза, - состри и повез, показав всем, что он из тех немногих, кто найдет из любой ситуации надлежащий выверт. Он не зарывался, слишком много не брал, ровно столько, сколько брали все, усвоил несколько нехитрых правил, как различать выгодного «пиджака» и невыгодного «шляпу», помнить, в каком кармане держать какие деньги, чтобы, вытащив нужную пачку, сослаться на отсутствие разменных купюр и недодать «пиджаку» сдачу. Обрел и профессиональную извозчичью удаль, например, увезти из под носа милиционера пьяного в лоскуты Ушанги Мисхоровича или Месропа Агапароновича, или, на худой конец, мычащего Савелия Гавриловича, директора магазина, базы, филармонии, или просто ответственного работника, назвавшись старинным приятелем, а то еще и попросить милиционера помочь посадить увесистого друга в машину, а потом всю дорогу выслушивать признание в вечной любви и дружбе, и честно заработать рублей сто, или в худшем случае четвертной вместо положенного трояка. Такие люди в отдаленные районы не ездят.
Жизнь стала казаться веселой и интересной. Случался и легкий флирт на почве не учтенных денег, появилось желание сводить малознакомую женщину в ресторан, а там разгуляться с купеческим размахом, назвать официанта почему-то Тарасиком и отстегнуть ему пару червонцев на деток. Впервые за многие годы он напился по-свински, может даже и впервые, и вылезая возле дома из машины чуть не упал боком на асфальт, начисто забыл код подъезда, ковырял букву «В» попеременно всеми ключами, наконец разбил стекло и, открыв дверь изнутри, шпалой рухнул на плиточный пол.
Утром он проснулся, неизвестно каким образом оказавшись в своей постели. Тело ломило как после пяти рейсов в Домодедово и обратно, он снова закрыл глаза в надежде, что если еще немного подремлет, то пройдет хотя бы тяжесть в груди. И он действительно задремал. И, конечно же, ему приснился прежний сон.
Несмотря на то, что жизнь его стала теперь другой, более разнообразной, как назло все чаще стал сниться навязчивый сон о том армейском однообразии с подъемом и отбоем, как будто обороноспособность страны зависит от того, как скоро боец ляжет в койку. И он во сне вновь вставал и прыгал, а потом мыл казарму, чистил ваксой колеса автомобиля связи, красил гравий известковой побелкой, разъедавшей руки до язв, закапывал окурок в яму метр-на-метр-на-метр, обязательно паленым концом на запад, фильтруя таким образом военную угрозу оттуда.
Проснулся он с еще более жестокой болью в груди, побежал в кухню, величиной в два канцелярских стола, за сигаретами. Тесть готовил варево из «завтрака туриста», обладавшего, по его мнению, особенно тонкими вкусовыми качествами. Схватил сигарету «Партагас», крепкую, любимую с незапамятных времен материально скудной жизни, и счастливо затянулся, перебивая запах вонючей кулинарии.
- Долго спите, - сказал тесть, помешивая вилкой в кастрюле, - как обезьяны.
- При чем тут обезьяны? - удивился он, но еще больше удивился тому, что когда вставал, не заметил жену, спавшую рядом.
- Фильм «Маугли» видел? - с презрением спросил тесть, который, выйдя на пенсию, смотрел телевизор от корки до корки, прерываясь только для приготовления своих изысканных блюд.
- Видел.
- Вот то-то и оно! - поучительно подытожил тесть.
- Аааа...! - с криком влетели обе «горошины».
- Тише, мать разбудите, - зашикал он на них, весь сжимаясь от предчувствия крутого разговора, если жена проснется. Он взял их двоих себе под мышки и понес назад. На весу они затихли, а он медленно пошел по коридору, сторонясь углов, чтобы ненароком не задеть углы своими девчонками. Случайно он оказался против зеркала. Вместо лица была чья-то чужая, наспех перелицованная задница.

Иногда его посещала мысль, что в его биографии было много настоящего, даже замечательного, почти что героического. Короче, думал он, это вполне могло быть поводом, чтобы заслужить иную судьбу. Ведь есть же избранники, кому больше везет, кто по сути и меньше трудился и терпел, и жил в целом легче. Он не завидовал никому, он только сетовал на то, что при общей раздаче всем он почему-то оказывается в самых последних рядах. И сегодня, именно в воскресенье, ему надо ехать на извоз, потому что термометр заклинило на минус 25-ти, и наверняка на вокзале замерзшие толпы. Самый заработок.
Кстати, он уже окончательно постиг психологию приезжего в большом городе, который, сойдя с поезда, только и смотрит, как бы у него не сперли багаж и ненароком не надули, потому что в большом городе, по определению, одни жулики и аферисты. А такого надуть, особенно если с напарником, проще простого.
- Вам куда? - спрашивает напарник у отмороженной толпы. Толпа отвечает наперебой, но профессионал из всех реплик выделяет всего одну, но самую нужную:
- Последний переулок...
- Последний переулок? - напарник пожимает плечами, - а где это такой? - спрашивает он у народа.
Народ молчит. Тут надо идти следом за напарником, что он и делает.
- Готовьтесь, - предупреждает напарник, - это вам будет дорого стоить. Москва большая, а он — Последний. На вскидку, рублей двадцать! - И, покачивая головой будто сожалея о чужом несчастье, отходит в сторону.
Тут самое время подойти.
- Вам куда? - спрашивает он у поникшего клиента.
- Мне Последний переулок, - в глазах клиента скорбь по двадцатке,
- За пятнашку, так и быть, садись.
Клиент улыбается и почти счастливый идет за ним к машине. И он везет его от Павелецкого вокзала на Сретенку, всего минут пять, но зато под музыку, потому что купил уже магнитофон Panasonic, чтобы клиент платил не только за извоз, но и за сервис в придачу.
Возвращаясь назад, он насчитал семь «трояков у бортика», но останавливаться не стал. Ждала настоящая работа. И просчитался. Поезда задерживались, а прежнюю толпу потихоньку разобрали свой и заезжие. Он отогнал машину в сторону, включил печку, его разморило, голова стала опускаться и дернулась — он задремал. И сквозь сон он услышал гул вертолета.
«Та-та-та-та», - это был звук, который он всего больше боялся услышать. И снилось ему, что он в N-ском военном округе, сидит на радиоперехвате, куда ни глянь — пустыня, в раскаленном вагончике связи жара и змеиный шелест проволочного магнитофона, записывающего китайскую речь. Они уже больше месяца как здесь, хотя командировали их на три недели. Давно съели все запасы, пытались сожрать серого варана. Но всего хуже было с водой. Последнюю они слили из радиаторов автомобилей связи, пили горячую, противную, пока и она не кончилась. От жажды и истощения то и дело погружались в сон, и начинались сладкие галлюцинации: звук летящего за ними вертолета, от нарастания шума которого и просыпались. Почему-то всем снилось одно и то же. Наверное то, чего больше всего хотелось.
Его разбудила убогая на вид женщина в темном платке. Он из машины не мог различить какого. Да и не суть важно. Она тихонько постучала пальчиком по стеклу. Он вышел из машины. Перед ним стояла целая семья: бабка с узлом, сама тетка и убогий ребенок. Как на Руси положено, если что, так все сразу. У него внутри защемило.
- Нам бы как-нибудь на Казанский вокзал попасть. Мы приезжие.
Могла бы и не говорить, и так понятно. Он оглянулся. Никого из «портовиков» не было. Корпоративная мораль не терпит отступников.
- Идите на угол, - сказал он убогой троице, - там сядете на троллейбус. Через десять минут будете на вокзале. Или вон там метро, вещей у вас все равно нет.
Они поблагодарили и ушли.
Он сел обратно в машину, снова включил магнитофон и как-то спокойно подумал, что совсем скурвился. И от этого спокойствия ему чуть не сделалось дурно.
- Нет, - успокаивал он себя, - тут рынок. Можешь — бери, а нет денег - отойди в сторону. Тут теперь все против всех.
Он как-то со злостью включил двигатель, будто тот был во всем виноват, и поехал обратно домой. Дорогой он думал, что до этого четыре года не ел яблок, что почти потерял зубы, что девчонки вырастут и надо их будет выдавать за муж, а через год им идти в школу, и должны быть не хуже других. Все было как-то понятно, но спокойнее от этих мыслей не становилось. И все время давило в груди.
Уже не во сне, а на яву он с теплой тоской вспомнил армейский госпиталь, где беззаботно и вполне счастливо провалялся два месяца, где их шестерых с прапорщиком лечили от дистрофии, а после демобилизовали на 21 день раньше срока; он с грустью подумал о том чудесном времени, когда за него хоть и не всегда удачно, но думали, кормили на 87 копеек в день, а он дурковал с рядовым Таспаем, засоряя эфир анекдотами про тещу, а китайцы не могли ничего понять, как так она бежала-бежала, потом упала на нож, и так восемь раз. Потому что у китайцев вообще отсутствует чувства юмора. И тогда вечная борьба между совестью и долгом волновала его столь мало, как история легендарной бригады Каминского в армии Нестора Махно.

В ту ночь ему ничего не снилось. Наверное все, что было потом, «после госпиталя», в его подсознании так и не уложилось. А может, этим снам еще не пришло время. Конечно, если напрячь память, то можно наяву вспомнить демобилизацию, и институт, и женитьбу, и девчонок, но все это никогда не снилось ему раньше в навязчивых снах, кроме как просто невнятным фоном. Будет ли сниться позже?
Он проснулся от обычного утреннего крика. «Горошины» собирались в садик. Они расселись на полу в узком коридоре и, зеркально отражаясь одна в другой, по-детсадовски неумело натягивали шерстяные колготки. Чтобы пройти в кухню к заветной пачке «Партагаса», надо было переступить через их тоненькие ножки.
- Дурная примета, - подумал он. Из кухни доносился отвратительный запах неизвестного свойства.
- Опять тесть варит, - решил он и, перешагивая через «горошин», пошел дальше по коридору.


***

Выйдя в отставку, генерал Горбачев ощутил, что в его жизни наступила длительная пауза. Настоящее его мало трогало, и потому, отгоняя от себя воспоминания, упорно предавался им. И нет чтобы приходило на ум что-то значительное, грандиозное и героическое, совсем наоборот, из памяти возвращалось все самое глупое и курьезное, от чего перехватывало спазмом сердце, и казалось, что вся логика жизни вела к тому, чтобы под конец эта случилась и звучала в апофеозе высокой фальшивой нотой вместо могучего ритма барабанов и литавр.
Ему часто вспоминалось его последнее изобретение: синтетическая кишка, которая крепилась в оконном проеме и по которой пострадавший на пожаре мог медленно скользить, как капля по водосточной трубе к выходному отверстию. Испытания прошли успешно: молодой капитан легко проскочил вниз, в заботливые руки товарищей. Сбывалась заветная мечта генерала Горбачева: больше ни одного погибшего от огня, - и счастливый, он решил тряхнуть стариной, точнее теперь молодостью, и лично испытать кишку. Он решил взобраться на восьмой этаж, забыв про сердце, одышку и другие сопутствующие возрасту отягчающие обстоятельства.
Он просунул ноги внутрь и словно потек вниз, сразу потеряв фуражку. Не успел он об этом хорошенько подумать и сделать надлежащие выводы, свойственные пытливому и изобретательному уму, как поползла на лицо шинель, задрался китель, брюки, и ногами в тонких фланелевых кальсонах, обнаженным животом и другими оголенными частями тела он стал ощущать шершаво-обдирающий жар трубы. Спасая живот, он подтянул колени к подбородку, будто сгруппировался, и вдруг перевернулся вниз головой, да так и застрял, потому спиной оказался намного шире. Крепление наверху могло выдержать только одного, иначе застрявшего мог протолкнуть спускающийся следом.
- Недочет конструкции, не досмотрели, - подумал генерал Горбачев. Но исправить что-либо было уже поздно.
Внизу стали раскачивать кишку. То ли от качки, то ли от висения вниз головой, то ли от замкнутого пространства, то ли от нехватки воздуха, так как внизу, чтобы удобнее было раскачивать, перехватили руками выходное отверстие, генерала мутило. Трудно себе представить нечто более кошмарное, чем вот так висеть, страдая «морской болезнью», но еще больше Горбачева пугало то обстоятельство, что он может показаться в выходном отверстии не ногами, как положено, а головой вниз, лысой до блеска.
Тело вдруг рвануло вниз. Поняв, что снова движется, генерал Горбачев поставил перед собой сверхзадачу: усилием воли собрать силы, какие еще остались, сгруппироваться и во что бы то ни стало сохранить свое офицерское достоинство и выскочить вниз ногами.
Первыми почувствовали холод оголённые щиколотки, пощипывало порозовевшую кожу, затем показались кальсоны с опавшими завязками, собранные в плотную гармошку штаны, голый живот, жухлые лепестки рубашки и кителя, и наконец, бледным незрелым кукурузным початком лицо сквозь задранные полы шинели.

Так было на самом деле, но снился финал ему почему-то всегда иначе. Несмотря на суровую оплеуху жизни, он выходил беспомощным новорожденным, обмотанным собственной пуповиной, непонятно кем и когда перерезанной еще до срока.

Москва, 1988 г.