Круиз 13. И опять Мексика

                13.
                И опять Мексика

Дома метели, морозно. Знаем. Радист говорил. Февраль. Здесь жара. Волна ослабла. Подходим к Мексике. Будто уже как-то и привычно. Название только другое. Это нас не сильно и трогает. Ну – Акапулько. И что? Эка невидаль.
Вечером получил у штурманца представительские на заход. Попробовали немного. Не испортилось ли. Нет, ничего. Все нормально. И вот это удивительно. Главное находить что-то новое в обыденной серой обстановке. И нам это удается. Даже на рейде порта Акапулько. Пришли, бросили якорь. Стоим. Власти приехали очень быстро. Шустро залезли на борт. Все знакомые мексиканские лица. Такие же, как в Мансаниловке. Может быть это те же? Приехали встретить нас здесь. Немного выпить по случаю. Все, сколько мы выставили. Милости просим!
К причалу обещали поставить завтра. Это после второй рюмки. У меня в каюте. Мастер наш опять плоховато себя чувствует. А мы – ничего. Мишаня меня поддерживает. И вовремя мне не доливает. Два агента заснули в креслах. Мы выходили «проветриваться» на палубу. Да какое там проветривание. Хоть и к вечеру, а жара! Ну, вы представляете. Февраль в Акапулько все же стоит. Вот о чем нужно петь с эстрады. На берегу – пляж безграничный. Моторки проносятся туда-сюда. Над пляжем водные лыжники с парусами какими-то в воздух взлетают. Смотреть на них – в глазах рябит.
Ближе к вечеру к борту катерок разъездной старый страшный подогнали. Агенты проснулись. Предложили нам на берег ехать. Гулять. В увольнение по-нашему. И сами свалили тоже. У них было все рассчитано.
Мы тоже поехали. По всем признакам Акапулько – здоровенный город. Что есть – то есть. Ничего не скажешь. Мы поболтались немного, далеко не удаляясь от причала. Пива выпил – контроль над остатками перегретого разума потерял. Духи купил зачем-то. За пять тысяч песо. Видимо, жене. Столько лет прошло, уже не помню точно кому. Уверен, что и тогда не смог бы объяснить. Одним словом, погуляли очень хорошо. Отдохнули. Вот только осточертело все, честно говоря, до ватерлинии. По самое некуда.
Утром поставили к причалу. Агенты опять приперлись. Мастер – скрывается. Я наплевал на все и мексиканским братьям выставил пару бутылок «сухого». С кофеем. Советским, растворимым. Отлично пролетело. Русский с Родригом – братья навек. Как мы с ними объяснялись, ума не приложу. Но значит настоящая дружба действительно преград не знает. Она вообще ничего не знает. И знать не должна. Это вражда много чего знает. Даже слишком.
Вот такие тогда у меня глубокие были мысли. Вы спросите, откуда я это помню? Отвечу. Со стены. В прямом смысле. С переборки.
Точнее с переборок. С каютных стенных переборок. С разных кораблей, с разных рейсов. Попробую пояснить.
В детстве, в школе я был антиобщественным ребенком. Нет, не хулиганом. Я противился всяким коллективным и общественным нагрузкам. Это характерно было для большинства моих друзей-товарищей. Это естественно. Особенно, если тебя еще и силой к чему-то склоняли. Некоторым нравилось в горн дудеть, в барабан барабанить, мне ни фига. Я противился всему. Особенно ненавидели стенгазету. Считалось, что я там должен и писать, и рисовать на высочайшем художественном уровне. И прославить тем родную школу по всей видимой округе. Потому что отец у меня был журналистом. И ходил в военной форме. А тогда это было… ого-го! А у меня, честно говоря, талантов в этом направлении не было никаких. Только ошибок в письме, разве что, расставлял умеренное количество. А один вид стенгазеты у меня на всю жизнь оставил мутный осадок. В ее классическом исполнении. И к сочинениям относился соответственно. Больше любил диктанты. Одним словом: уже тогда сформировался из меня придурок. Можно сказать, что это стало моим первым упущенным в жизни шансом.
Когда пошли экспедиции в Горном институте, начал изредка писать друзьям письма. Это нравилось и тешило самолюбие. Вот, мол, вы там тухнете в городе среди асфальта, а я – черте где, в палатке. Ее, это все ее влияние-касание, девицы-романтики. И ей этого показалось мало. Подкинула мне сердечное увлечение. Писал героическо-ироничные послания «предмету». Была в нашей молодежной компании – Кларисса. Из давнишних друзей по Политеху. За руку держал, в глаза – глядел. Письма сочинял, себе очень нравился. Сейчас-то у самого себя не вызываю особых симпатий. Ну, хоть тогда пожил в самосогласии. И то – хлеб.
Возвращаюсь из Казахстана – чего-то сразу не сложилось с «предметом» встретиться. Дружок мой тогда, Сирота, вместе по пустыне бегали, очень скептически наблюдал за моими почтовыми отправлениями. «А вот это,  снисходительно пояснял мне, лишнее. Хочется марать бумагу – марай. Сам читай и нам давай. Но не отправляй. Им совсем не это надо».
Курил задумчиво. Резюмировал:
-Вспомни мировую литературу. Не такие дурни, чай, как ты, своим «богиням», бля, писали. И что всегда выходило? То-то. Сироту слушай. Сирота пожил, он знает.
Как в воды Балхаша смотрел мутные. Прохиндей ленинградский, царство небесное.
Заехал в гости к друзьям общим. Вина сухого попили. С дыней, что Клариссе вез. Ну, точно как опереточный герой какой, ей Богу. Жена моего дружка, Люсенда, суетилась, загаром моим восхищалась. А мне в глаза – ни-ни. А мы все ж старые приятели были. (Это тогда, чего уж сейчас говорить). Щебечет мне Люси по-дружески:
-А какие ты письма замечательные писал. Клариска просто в восторге. Ну просто!
Опс! Приехали. «Все мне ясно стало теперь», спел мне в башке артист Куравлев. Из фильма. И опять Великий Булгаков!
После этого надолго прекратил вообще писать. Разве что диплом институтский. Так и то там все из отчетов геологических фондовских содрано.
Потом армия. Хоть у нас и были лейтенантские эполеты, дембеля ждали, как обычные рядовые. А у дембеля в обозримом настоящем, что главное? Правильно, дембельский календарик. Маленький. Чтоб в нагрудном кармане гимнастерки или кителя помещался. Здесь-то у меня и замкнуло в цепи. В извилинах, я имею в виду. Мы все, младшие офицеры части, жили через дорогу. В полузаброшенных то ли финских, то ли норвежских домиках. Я взял себе над койкой повесил здоровый лист использованного ватмана. И разграфил его как календарь. На год. Приходишь из родной части, вздрюченный во всюду, а прожитое и предстоящее – перед глазами. Зачеркнул денек, и полегчало. И почему-то я стал в квадратиках-то отмечать карандашом: как и за что сегодня меня и моих боевых товарищей начальство имело. А можете с одного раза догадаться, что было на обороте моего первого календаря? Да! Подобранная в казарме, свое отвисевшая, батарейная стенгазета. Называлась она «Зенитка в Печенге». Так замполит назвал стенгазету один только раз. И почему-то к моему приходу в часть. Потом он перестал умного строить и называл просто «Зенитка». В Печенге букву «г» переделали на «к» и над вторым «е», естественно, присобачили две точки. А для меня круг замкнулся. С тех пор я, при случае, выпускал календарь для себя и своих друзей.
По разному мне доставалось от моего странного увлечения. На НИС «Север» мой старинный друг и учитель Сергунька-Пингвин один раз очень обиделся. Прочитал очередное сообщение: «Пришел Серега. С вахты. Поставил в угол каюты носки и свитер». А вот объяснение, почему он Пингвин, ему льстило. Серега один год зимовал в Антарктиде. На самой, как теперь бы выразились русские люди, «крутой» антарктической станции - «Восток». Их туда сбросили с вертолета. В прямом смысле. Сергунька тогда был самый молодой из бывалых полярников. Перед этим они на дизель-электроходе «Обь» на прощание «вдели» соответствующим образом. Серегу скинули кверх ногами. Он так и остался воткнутым. Остальные двинули в лагерь. Через сколько его хватились – неизвестно. Кликуху он себе заработал честно.
На том же «Северочке», в первой Атлантике, сидим, разминаемся «Кабернухой» (кстати, до тропиков, то есть до срока выдачи). Я прилежно отмечаю это в календаре. А за бортом матрос Редькин (естественно – Редька), концом  привязанный, мазать краской этот борт опущен. Заглянул к нам в иллюминатор. Мы ему – стакан. Его вытащили наверх: работы нет, ведро с краской и кистью он утопил, и явно «косой». Слово – за слово: все открылось. Мастер Палыч был очень недоволен. Тем, что он еще «сухое» не пьет, а вот «паразит-теллигент», я то есть, с гравиками и магнитчиками доступ уже имеет. Но где-то он меня после этого зауважал.
А, кстати, к концу уже службы, случай с календарем тоже вышел. В любимом отдельном дивизионе – ЧП приключилось. Сперли оружие. Как вы понимаете, не зенитки. Ясно дело – пистолеты. О! Это отдельный потрясный детектив. Трясли нас, как алкаш глиняную копилку. И разбить об пол нельзя и вытряхнуть хоть что-то необходимо. Стариннейший мой удивительный друг и товарищ Мишенька Иванов состоял при штабе. Помначем. Пришел к нам вечером. Мы жили вдвоем с Поповичем (Борька – тоже геофизик, мордой похож был на белогвардейского офицера, и такой же упрямо-принципиальный). Мишутка мне говорит:
-Особисты завтра всех нас соберут в части по тревоге. А сами втихаря домики обшманают. Ты бы, летописец наш гребаный, убрал свой пергамент.
Попович сразу же полез в одно место:
-Прав таких нету! Да может мне нравится, когда он правду на стене единственную про нас всех тут …
Мы, знамо дело, все это очень серьезно и долго обсуждали. Я и забыл про стенную «оперу».
Назавтра все так и вышло. К вечеру вернулся – стенка пустая. Как Мишутка предупреждал: опер забрал «оперу». И – тишина.
Но по прошествии двух-трех недель меня «те, кому надо» стали «таскать» особенно усиленно. Обо всем рассказывать – и жутко интересно и жутко. Один из последних эпизодов. Вызывает подполковник. С эмблемами военврача! Кладет на стол «Макаров». Достает пачку «Мальборо». Это в 1971 году на берегу речки Печенга в трех километрах от Норвегии! Как положено, прищурившись доверительно предлагает:
-Знаю. Куришь. Угощайся.
Я достаю свою «Шипку»:
-Спасибо. У меня есть. Кашлять буду.
Самый гуманный из спецов, с коброй и рюмкой в петлицах, задушевно продолжает:
-Оружие любишь. Мы знаем.
И кивает на шпалер. А я в караул заступал. Меня врач «на осмотр» с развода прямо сдернул. Я киваю на свой правый бок:
-Да, спасибо. У меня свой есть.
Не знаю, чего у врача в «Макаре», а у меня два полных магазина. И для чего я это ляпнул? Но, честное слово, не вру, можете спросить у Поповича и Мишутки, я им через час все слово в слово пересказал.
Подполковника немного перекосило.
-Тебе сколько осталось-то? Хочешь хорошо закончить?
-Так я и не отказываюсь нормально кончать. С чего это вдруг? А сколько служить – забыл. Календарь настенный потерял.
Лекарь хитровато прищурился.
-Мы тебя вдоль и поперек знаем. И родителей тоже. И декана институтского спросили (было дело или приврал, не ведаю). Кончишь служить, подумай. Оставайся у нас. К разговору вернемся.
Я вернулся, после суток караула, в свой домик. Попович, змей, налил мне треть стакана «чистого» и треть такого же запить. Клялся, что не нарочно. До сих пор не верю. Я чуть не помер. К разговору с лечащим врачом вернуться не довелось. Открутился чудом. Может быть, я во второй раз отвернулся от фортуны? А календарь тот дембельский жаль. Некоторые детали безвозвратно сгинули из памяти.
А после окончания филиппинского рейса, в начале Берингова моря, произошел инцидент, не знаю, плохой или хороший.
Сидим с Академиком в каюте, чай пьем. С сушками. Академик очередную чеканку мастрячит. Приговаривает:
-Выдавлю вот эту русалочку сисястую. Подарю Светке. Дружить, глядишь, будем.
Наш начальник Женька Торец привез с собой троих девчушек для  камеральной обработки материалов. Одну, Светку-конфетку, для себя. У Академика крыша съехала, как теперь бы выразились: «сто пудов».
Рядом с Академиком пригорюнился Ебон. Он где-то «достал». Никогда больше не приходилось встречать человека с таким чутьем! На любом пароходе от Жеки было бесполезно запираться и пытаться выпить без него. Если Ебона не было в компании, то значит, уже все! Он в ауте. Где-то раньше достал. Но, быстрее всего, на одной силе воли подойдет к завершению.
Жека смотрел-смотрел на Академика. Смотрел на меня. Я это все коротенько записывал в «летопись»:
«Академик долбит чеканку. Чтоб совратить Светку. Придурок! Поимеет от Торца в торец. Ебон где-то достал. Надо профиль обрабатывать. А он скоро в Ригу уедет. Торец его по пароходу ищет. Найдет тут, у меня в каюте – всем мало не будет».
Жека заплакал:
-Вот тебе, Вовчик, хорошо. Ты чеканить умеешь. И тебе, бугорочек, хорошо. На переборке «крапаешь», занятие есть. А вот я, ну, ни хрена…
Тут хлопает дверь и влетает Торец. Он в первый раз ко мне в отсек залез. Подвалил к столу, глазами вращает и…  натыкается на календарь. А его к тому же Академик от скуки непристойно разрисовал. И Торец читает. Поводит на меня ошалевшей мордой. Жека вьюном из каюты ускользает. Академик, ну, воистину божий человек, продолжает чеканить, предвкушать… Если б он знал, что его ждет?
Торец читал долго. С конца и наоборот. Забыл, зачем пришел. Потом мне бросил:
-Зайди после ужина.
Забегая вперед, (или назад? Я уже запутался) скажу. Торец Академику «выписал». У Академика ноги стали неметь, через неделю. Холодеть и отниматься. На вахту ходил за полчаса. В валенках. При плюс 20 градусах. Идти в гирокомпасную: два трапа и два коридора. Стало ему не до Светки. А Светка-конфетка заходила в гости к нам. Приносили Академику выпить. У Торца тырила. И приплясывала, вдев рюмку-другую:
-Я Торца не боюсь, я Торца не боюсь, а на Вовке я женюсь…
Вовчик по-настоящему плакал:
-Замолчи, змея подколодная. Тебе мало, да? И ведь было бы за что? Дома чего скажу теперь. Не виноват ведь я, Нюточка-а-а!
А к чему я это все?
Да. Вот со стенки это берется. Мишаня мне сказал, что меня под моими летописями к ней, к стенке, и прислонить не мешало бы. Ох, прав Мишаня. Прав.
Э… Нет. Постойте-ка. Миха прав, а я стало быть? Требую разъяснений:
-Почему, Мишаня, ты так некачественно ко мне относишься? В области стенной печати, я имею отметить (выражение «имеет ввиду», что-то мне не очень). В чем же это я кривлю против истины? Ну, по большому счету, чего я имею в мыслях крамольного? Конечно, я как любой не понятый графоман, имею право на некоторые преувеличения. К примеру: взять твоих девчонок – комсомолок из Мурманска, что из последних своих слабеньких, еще не сформировавшихся в бабьи, возможностей не пускали меня в передовой авангард. Я, что думаешь, не понимаю, чего они спасали? Они нас друг от друга спасали. Я имею в мыслях себя и партию. Да они может самые первые в СССР-е своим невинным девичьим чутьем (или чувством? Не знаю, как правильнее будет) ощущали, что ей – партии – через семнадцать лет подойдет… Да. Он самый. И меня хотели от этого оградить. Жаль, что не просто меня хотели. Или я чего-то здесь путаюсь?
Мишаня потрепал меня по холке. Доброжелательно продолжил:
-Ты, чайничек, вообще кругом путаешься. Чего комсомолки? Это когда было. Да и не об СССР-е они думали. Ну, да тебе этого не понять. Не буду зря расстраивать. А вот ты лучше глянь: чего несколькими абзацами ранее накропал. Грубо исказил, так сказать факты жизни замечательных людей.
-Где? Покажь! – Испугался я крайне. Мишаня шутить не будет зря.
-А вот. Про пингвина. Первый шаг выдающегося. На землю этого (какой он по счету-то?) ледяного континента.
-Чего? Башкой в снег. Так он сам хвастает до сих пор после второго стакана. После первого вспомнить не может, куда втыкался. А после третьего всегда желает бутылкой об планету ударить. Все сходится.
Миха разнервничался. Что я посмел ему перечить.
-Да не о башке речь. Тут никто не спорит. Ты скажи-ка, где ты, Пимен гребаный, в этой самой, как ее, да,… в Антарктиде вертолеты видел.
-Ну…, мля. А чего? Нет, да? Не водятся? Ну, не с нартов же (как правильно пишется? Нарты или нарды? Я всегда путаю.) Пингвин выпал. Вот собаки там не водятся. Отвечаю. Потому там и чукчи не водятся. И Романы тоже. (Абрамовичей я тогда или сейчас придумал. Тоже не помню).
Мишаня воздуха много вздохнул, подержал его там, шумно выдохнул, нервы в кулак собрал, терпеливо мне пояснил:
-Пояс-ня-ю-у тебе, уважаемый начальник. Стенным календарем тронутый. Вертолетов в Антарктиде – не бывает! И не нашего ума это дело. Запретил их лично использовать этот, как его, не Ястрежембский, а … во – Чилингаров! Лично. Всем во всем мире. Еще в прошлом веке (А может в позапрошлом, не суть). Имеет право. Все, закрыли тему.
-А как же с Пингвином быть? - пискнул я.
-Пингвин он и есть пингвин. И вообще, репортер ты наш. Вспомни, где мы находимся. Мы ж в Акапульке! Окстись.
Ёклмн… И правда, занесло ж меня. Чувствуете, как все усугубляется? В таких условиях, от таких трудов. Как в «Калине красной» показывал удивительнейший наш Василий Макаревич: «Люди вынуждены вставлять себе стальные зубы». Мы, набравшись, если не хмельного, то наглости, позволим скромно добавить: «Люди вынуждены умом трогаться». Времена и понятия путать. Хорошо хоть мы не суемся ими управлять. А то, «поним-м-аешь вот-т какая загогулина получается».
Да, прежде чем вернуться в Акапульку. Вот о чем подумал. Надо было в начале этого правдивейшего описания тиснуть, как бы эпиграф:
«Дорогие, уважаемые Россияне! Все, что здесь написано – сплошная выдумка и плод больной. Всякое совпадение имен и фамилий: от СССР-а до Романа – полная фантазия. Миф».
Итак, вернемся к хронологическому и историческому изложению рейса в календарном документе.
На второй день стоянки поставили к причалу внутри самой Акапульки. Пошли в увольнение. Долго гуляли где-то. На пляже смотрели, как катают по воздуху, привязав к воздушному змею. Цена удовольствия – дешевые кроссовки. И страшновато. Поскольку я себя отношу не к робким, то полетал три раза. В эквиваленте. Купил трое кроссовок. Жене и детям. Забегая вперед, все трое не подошли принципиально. Лучше б я полетал, дурень.
Но возвращался на корабль я веселый. Не ведал, что с кроссовками обломился. Хотя кто его знает, где он облом, а где пруха. Может, тросик бы лопнул, и полетел бы я затяжным на акапулькин пляж. Без парашюта. К слову сказать, я тогда второй раз в жизни, может быть, контакта со свободным падением избежал. С Михой надо посоветоваться будет, к чему бы это.
На причале стояли у нашего борта два бензовоза. Я даже сперва испугался: зачем нам бензин? Потом понял – они с соляром. Так нас нигде еще не додумывались заправлять. Качали всю ночь. Рычал этот бензовоз под иллюминаторами моей и соседней кают. Снился кошмар. Будто пришла ко мне матрос-уборщица Ольга. На нашей палубе – это ее вахта. Чья-то она тоже родственница в Гидробазе. Вы уже понимаете степень ее женской завлекательности. В одном анекдоте мужик посмотрел на предлагаемую ему подругу и спасовал: «Нет, мне столько не выпить». Глядя на Ольгу, я себе всегда задавал вопрос: «Это сколько ж тебе месяцев надо на «Матисене» проболтаться, чтоб дозреть?»
К утру закончили развлекаться с автозаправкой и вскоре ушли обратно в океан. А бензовозами нас не насытишь. В океане, кроме работы, будем искать рандеву с танкером. С нашим танкером. Советским.