Василёк. Эпизод 3

                3. Пятилетка.
Пять лет, наверное, самый прекрасный возраст в жизни человека. Тем более в большой семье: папа, мама, три сестры и брат. А самому маленькому, баловню и любимчику – совсем раздолье! На всех одна, родненькая хатка «пластянуха», по-украински мазаная и беленая обязательно белой глиной, не известью, снаружи и внутри в две комнаты. В «светлой» комнате – родители и девчонки, а мы с братом – в передней (она же и кухня), на печи обитаем.
Вечерами при лампе – семилинейке мама и девчата что-то вяжут, вышивают и поют на три голоса, да так красиво – соседи собирались послушать, да и сами подтягивали.
А уж перед сном обязательно «доставали» и старшие читали книжки вслух. Интересно, откуда в далёкой сибирской деревне Андреевка Новосибирской области брались такие настоящие фолианты. Особенно помнится Пушкин. Книга – во весь стол. Страницы открывались бережно, двумя (а то и четырьмя, как же без помощника!) руками. А на каждой странице – цветная иллюстрация необычайной красоты. Залюбуешься! Усталая мама тихонько дремлет. Сама ведь неграмотная, только на слух воспринимала. Наутро я ей уже рисовал, размахивая руками, образы: «У Лукоморья дуб зелёный»… и до конца.
Строгость в семье была, но побоев не знали, разве с братом что-то могли не поделить, так это мужское дело. А порядок прививался с пелёнок: отец – непревзойдённый авторитет для всех. Кормилец, на все руки мастер, всегда выслушает и поможет, да и на гитаре изредка поигрывал. Мама. Её оружие – полотенце. Пугнёт, да и забыли. Ночных горшков в доме не держали, чтобы не осквернять святые иконы. Ночь-полночь, летом, зимой, «по нужде» бегали на улицу «до ветру». Из кухни – в «пригон» (сарай для животных и птиц). Там: коровка, тёлочка, кабанчик (обычно Борька), барашки, гуси, курочки. А за следующей дверью, на улице, в конуре – собачка Налёт, там и «до ветру можно».
Однажды в обычный зимний вечерок, перед сном: «Мам, я «до ветру», я выскочил на улицу. Уж, через какое время родители спохватились меня искать, не знаю. Отец вышел в «пригон», а я у нашей коровки Зорьки (чёрная с белыми пятнами), на рогах без всяких признаков жизни. Она, сквозь сон, испугалась проблеска света из открывшейся двери, да и боднула, на всякий случай.
Положили меня в «чистой» комнате под образами без всяких надежд на выздоровление. Не знаю, что уж они надо мной творили, но вот лежу я и вижу белый – белый,  лёгкий, ни с чем не сравнимый, свет вокруг себя. И так мне легко, как будто в парном молочке, так всё вокруг беленько и приятно. И лечу я всё выше и выше. Долго лечу, а чувство лёгкости и бестелесности меня не оставляет. Передо мной дверь, тоже белая, но несколько другого тона. Слышу голос: «Тебе сюда нельзя, рано ещё». Я обернулся и вижу родную хатку, снаружи к стене приставлены гроб и большой крест. Отец, знать, уже соорудил. И я полетел вниз в том же белом сладостном муаре. Вернулся домой с такой болью и криком! Слышу голос отца: «Ты дывы, дыше! Значит будэ жить!». Долго потом у меня во всю грудь и живот синяк не сходил, я уж с ним бегал и отдирал клочками, а под ними – слой чёрной спёкшейся крови.
Прошло много лет. Я увлёкся йогой, а  мой сынишка научился считать. Я его научил прощупывать у меня на руке пульс и считать его  вслух, а сам улетал в ту же высь, в те же молочные дали, к той же потайной двери. Слышал, как сынишка считал до шести, а дальше говорил: «Батя, нету…, нету…». Он не пугался, ведь это у нас была такая игра, но я понял, что я натурально останавливал сердце. Ребёнок в игре не слукавит. Но однажды мне Голос сказал: «Сюда тебе больше нельзя!», а спустя некоторое время со мной случился микроинфаркт, но это уже от нашей «весёлой» жизни.
Прошло ещё много лет, я знаю ту дорогу, но не спешу. Господь пригласит в своё время.