Про дезертира и сома

Нет, гад, не убежишь, не – не – не, не нужно прятаться в эту нору, вот я туда ногу суну, ага, не залезть, и не залезешь! Ужик, ужик, что ты ужом кружишь, ой, в сапог ко мне не залезай, ой, черт, куда ты, ну, куда же ты, догоню все равно,  нет, ушел. Ну вот, опять не поймал ужа. А как его поймаешь, тут такие кусты, он то узкий, все время между корней всяких пролезает, во все норы суется. Пойду к удочке, на берегу ее оставил.

Да, так сома не поймать, он червя не ест, наверное. Ну, да уж, такой сом как дед Юра рассказывал, он не червя, он меня самого может поймать, если в воду залезть. Он в молодости поехал крюки проверять, ну, это такая снасть, как жерлица, только без жерлицы, просто палка толстая на берегу, к ней бечевка, к ней поводок металлический, потом крючок, а на нем живец. Мы с папой таких на этом озере много наставили, крупных окуней нацепили за спину, а они черные тут в озере, так, что их и не видно, вода то вся черная как смола, ветки всякие на берегу. Только они так и плавают на крюке, некоторые сдохли, но сомов никаких нет. А вот у деда Юры был сом. Он как то подплывает, только это не на озере было, а на реке, на Унже, так вот он подплывает к крюку, дергает, а там крюк за дно зацепился, ну, не идет. Дед снова за бечевку взялся, и видит, к нему медленно так сом всплывает, огромный сом, с его лодку размером, а лодка то метра три с лишним. Ну, дед Юра, натурально, не знал, что с ним делать: в лодку одному не затащить, за крюк тянуть  – может оторваться, больно большая рыбина. Думал он, думал, и придумал. Взял топор, привязал к топорищу веревку длинную, а саму веревку привязал к кольцу на носу лодки, и ка-ак вдарил топором по голове, так топор в голове сомовьей и застрял. Дед Юра  подтянул сома к себе поближе, а тот и не сопротивлялся, тепло было, он как бы заснул, но жабрами и хвостом шевелил.  Тут сом и понес лодку по реке. Долго плавал дед Юра за сомом, на удивление местных рыбаков. А как ему поможешь, моторных лодок тогда не было, вот и пришлось ездить на соме, как на санях за собачьей упряжкой. Только через несколько часов сом вывез лодку на песчаную косу. Там дед его и добил топором. Потом он позвал соседа на лошади с телегой, они на телегу сома погрузили, так что хвост свисал почти до земли, а голова свисала с другой стороны. Когда взвесили сома в аптеке, а туда его отвезли, что бы жир вытапливать, потому что есть его уже нельзя было, - слишком старый,  - он оказался больше двенадцати пудов.

Да, а так бы классно было, пока я за ужом бегал, тут бы на удочку такой сомище клюнул, ну, не такой,  пусть поменьше, пусть хоть на один пуд, я же видел пудовую гирю, мне ее на полу покачать получалось с трудом, не то, что поднять. Так что такого сома на удочку мне хватит, конечно, а как у деда Юры – мы с ним что делать то будем, с папой? Тут ведь нет никого, три дня назад нас сюда завез дядь Сережа, перевел через реку вброд, потом по лесу долго шли, потом на берег озера вышли, там лодка оказалась, только вот весла без уключин и нам приходилось грести или по очереди, или  одновременно, но один сидел, а второй стоял на носу лодки. Так что получалось у нас не очень быстро и очень криво. Вот, мы вроде научились, - я гребу, гребу, гребу, а потом папа один раз, и так далее. Путь сложный получался, но медленно мы продвигались в нужном направлении. А потом случился шторм на нашем маленьком озере, и гроза. Мы плавали с папой проверять крюки, то есть дохлых окушков. А деревья высокие, небо не видно, да и смотрели мы в воду, а не на небо, крюки искали, как вдруг потемнело все вокруг и ветер ужасный поднялся. Мы стали грести к нашей палатке, идти то до нее минута одна, но с такими веслами трудно ведь. Вот мы и крутились на месте, пока папа не догадался, что он один быстрее догребет, поочередно опуская весло то направо, то налево.

Вот я и не знаю, как мы сома то вытащить смогли бы, если бы он клюнул, ну и я бы его бы поймал бы. Так что уж пусть что-нибудь маленькое клюет. С маленьким я справлюсь сам. А с большим лещом мне даже страшно было.  Мы его в сетку поймали. Папа вытащил его из сети и засунул в такой ящик, что под скамейкой на носу лодки. Этот лещ так страшно бился, что я был уверен, что он дно лодки пробьет. Я даже в руки его боялся взять, он так рот раскрывал и губы вытягивал, как будто говорил с нами, но голоса совсем было не слышно, он про себя, наверное, говорил. Когда мы причалили, то папа решил леща на кукан посадить, потому, что нам вдвоем было бы его не съесть. Папа сказал, что лещ килограмма на четыре, но я думаю, что на десять, потому что «четыре» просто не подходило лещу по размеру, лучше звучало когда – «десять».

А еще очень есть хочется. У нас еды очень много, только папа всегда хочет  приготовить очень-очень вкусно, но у него не получается  очень-очень вкусно, а все, почему-то, сгорает, подгорает или недоваривается. Мы поймали много линей. Таких больших, скользких, с маленькими глазками и усиками. Еще у них плавники как руки, - толстые. Я такие в учебнике по биологии потом таких рыб видел – кистеперые рыбы называются. Может лини и не кистеперые, но толсторукие , -это точно. Папа решил запечь в глине одного. Мне такая еда сразу не понравилась: линь и так неприятный, - склизкий, сине-фиолетовый,  а папа его еще вымазал грязью, которую выковыривал под берегом. Потом он, правда, снова его вымыл, так как забыл почистить, внутренности вынуть, а потом еще раз измазал всего и сунул в угли. К счастью, линь сгорел, и ели мы кашу. Но кашу папа готовил на тех же углях, поэтому она недоварилась, и папа сказал, что в желудке – доварится. А на следующий день папа очередного линя вымазал так, что он стал похож на очень грязный футбольный мяч.  Папа закатил мяч в костер и засыпал углями. Я спросил папу, что, может быть сразу гречневую кашу поставить, а то опять в желудке доваривать придется, но он ответил, что уж теперь то линь точно не сгорит. Он точно не сгорел. Когда мы вскрыли блюдо, то глина внутри была просто сырая и мокрая, особенно с одной стороны, с другой линь немного прожарился, но пока мы боролись с глиняной броней, линь немного развалился и измазался глиной. Папа поковырял вилкой грязного сырого линя и решил делать бутерброды с  консервированной ветчиной.  В третий раз, еще одним днем позже, глиняная кулинарная эпопея продолжилась и папа, все тщательно рассчитав, смог на половину приготовить линя, но вторая половина все-таки сгорела. Линь был вкусный, от него пахло костром и, немного, тиной. Только вот очень много костей, они маленькими вилочками втыкались мне в небо, и я быстро «наелся» и потребовал чего-нибудь еще, лучше конфет к чаю.

А еще у нас там было очень много грибов. Точнее, там были только подосиновики. Они были очень красивыми, большими, с яркой красно-оранжевой шляпкой и всегда совершенно чистыми, то есть не червивыми. Это было подозрительно. Это папа их в чем-то подозревал: он их лизал, сплевывал, опять лизал, разламывал на части, смотрел, как они синеют на разломах, нюхал, сравнивал друг с другом. Он ничего подозрительного не нашел, но подозрения его не рассеялись. Он решил не есть эти грибы, хотя они нас окружали со всех сторон, как оранжевые инопланетяне. 
Одним утром, ну, не совсем утром, а так, поближе к обеду, я пошел «гулять за грибами». Грибы я не собирал,  а просто шел от одного подосиновика до другого. Каждый был симпатичнее предыдущего, попадались настоящие великаны, шляпки их по краям немножко уже загибались вверх, цветом они были уже не такими оранжевыми, выцвели, наверное. По ним ползали разные насекомые. Может они использовали огромные шляпки как аэродромы? Так ведь удобно – большие, круглые, видно издалека, даже ночью можно разглядеть и приземлиться!  Так я шел, осиновая роща кончилась, за небольшим болотцем начался еловый темный лес, подосиновики постепенно исчезли, росли только горчаки, - ложные белые. Если их лизнуть под шляпкой, то будет очень горько.  Несколько горчаков срослись в одну семейку, я присел на корточки, что бы их рассмотреть,  не срывая. Подняв глаза, я увидел перед собой вход под землю.

Все сразу представилось мне немного в другом свете: я далеко от озера, где папа и палатка, в темном ельнике, даже неба не видно, вокруг одни ядовитые грибы, пауки всякие ползают, и… черное отверстие в земле. Нет, не нора, а именно вход, вон, даже ступеньки деревянные вниз идут. Комары жужжат тоненько так, и тихо очень вокруг. Я не маленький, в сказки всякие не верю, но что тут можно подумать? Кто тут может жить? И следов то нет вокруг, кто же без следов у нас ходит? Привидения всякие. Ну, там, лешие, может. Нет, ну, правда, кто? Идти за папой… он подумает, что я испугался,  одному лезть… если честно – очень страшно, но ведь и интересно. Это не сомов огромных ловить. Сомы настоящие, их потрогать можно, а тут нечисть какая-то. И пахнет  как то странно,  тиной что ли, или болотом. Может тут у водяного дача? Он в воде живет постоянно, а сюда во время паводка перебирается? Я встал на колени, просто перевалился с корточек, и наклонился вперед. Да, ступеньки, а больше ничего не видно. Комары распробовали меня, я помахал руками, размазали парочку напившихся моей крови по коленям  и сделал пару шагов вперед. Кто же это может быть? Я тихонько шепнул в темноту – эй,  – но ответа не последовало.  Я пошарил руками вокруг, взял несколько шишек, бросил внутрь одну, шишка мягко упала внутри, и мне показалось, что кто-то заворочался там. Даже комары затихли, наверное, и им стало страшно. Ветер совершенно стих, редкие травинки под елями не шевелились, из черноты что-то сухо скрежетало или разворачивалось.  Я впился лазами в темноту, мне почти были видны две руки, покрытые шелухой и часть головы, с которой свисали мох и трава. Тут над моей головой раздалось то ли карканье, то ли бульканье и я увидел огромного ворона, сидящего на верхушке ели,  - он одним глазом глянул на меня, взмахнул крыльями и улетел. Я вздрогнул, поднялся небольшой ветерок, зашелестела трава, комары снова запищали. Опустив глаза, я увидел в своих руках три еловые шишки: я сжимал их, и они в моих руках издавали скрежет и хруст. Руки и голова в темноте исчезли. Ну и наваждение! Я ж чуть со страху не умер!  Для пущей уверенности я как можно громче сказал: ха-ха-ха и встал, подошел к входу и спустился вниз, ну, скорее, соскользнул.

Внизу было темно,  что то свисало с потолка, он был чуть выше моей головы, пахло землей и сыростью. Глаза стали привыкать, и я увидел подобие постели, - деревянный полог, на нем сухие еловые ветки, а сверху почти истлевшая шинель. Маленький столик, - просто углубление в земляной стене, на столике пустая ржавая консервная банка. На стенах ничего, только в дальнем от входа углу, на корень, что торчал из земли, наколота фотография женщины из старой газеты, женщина улыбалась, но в пол лица к ней прилипло крыло бабочки. Я сел на лежанку, обхватил колени руками, по телу бежали мурашки, то ли от сырости и холода, то ли от страха, что еще не совсем пришел. И тут мне вспомнилось, что дед Юра рассказывал о дезертире, он жил много лет после войны около озера. Может это его землянка? Я не очень понял, кто такой этот дезертир и что он делал в лесу, было только понятно, что он сделал что-то не очень хорошее и прятался тут от людей. Что он ел? Как он мог прожить тут зимой? Он, наверное, собирал эти красные грибы, ловил сомов и линей. Может даже умел их готовить, ведь у него не было папы и тушенки! Но ему, наверное, было очень грустно, ну, как же можно так долго, несколько лет, жить без людей, без мамы и папы? Может он был старый, тогда у него, как у дедушки Юры, болели ноги, а полечиться он никуда не мог поехать, сидел тут в сырой землянке, любовался на женщину на фотографии, ходил по лесу и грустил. И мне стало очень грустно, я почти заплакал, так как представил себя дезертиром, живущим в полном одиночестве, посреди темного леса, где можно услышать только комаров, да увидеть пауков на шляпках подосиновиков. Но тут я снова услышал булькающего ворона, выскочил из землянки и побежал к папе. На ходу я перепрыгивал через красные грибы, - один, я его запомнил еще на пути к землянке, особенно большой, я перепрыгнул несколько раз. А потом я увидел папу, он сидел на бревне, костер почти погас. Я подбежал и сказал, что был в землянке у дезертира, а он медленно повернулся и сказал – «ага».

Это «ага» я хорошо знал и мне это «ага» не нравилось. Это было как плохая погода, как заболеть в выходной и остаться дома, - от меня это не зависело, но настроение очень портило. Папа выпил. Он сидел и смотрел на костер, рубашка была не застегнута на животе, ремень на брюках расстегнут. Вид у него был жалкий и неприятный. Некоторые дяденьки хоть становятся веселыми, а папа, выпив, был странным, глупым, что ли. Он смотрел поверх очков, странно мигал. Нет, он не шатался, не кричал на меня, но разговаривать с ним уже было невозможно, говорил он отрывисто, запинался, забывал, что спрашивал, отворачивался, когда я пытался ответить.  Редко, но бывало, что он непременно хотел, что бы что-нибудь сделал: сходил в магазин, показал ему дневник, почистил мои ботинки. Обычно он не обращал на это внимания, но выпив, требовал, а я не хотел ничего для него делать, ведь это был не совсем мой папа. Тогда он злился и мог часами меня мучить, не давать мне лечь спать, угрожать, становиться на пути. Потом он, наконец,  засыпал, и я был свободен. Вот и теперь он зло сказал, что бы я поел. На бревне, самую толстую часть мы использовали в качестве стола, стояли холодные макароны с сыром. Понятно, что выполнять приказ я не хотел. На лице у него сидели комары, но мне не хотелось ему говорить об этом. Я просто убежал к своей удочке, не обращая внимания на папины крики мне вслед. 

На крючке висела дохлая плотвичка. У нее были красные глаза, они бессмысленно вылупились, это были папины глаза.  Я бросил удочку и стал смотреть на воду. Ну почему вот так всегда, - то все здорово, ужи ползают, ты за ними бегаешь, грибы растут, дезертиры там, и все так интересно, а потом раз и все, как будто ничего и не было? И ничего не хочется, ни рыбу ловить, ни думать про сомов, ни цветы руками гладить. Нет, цветы гладить все равно здорово, подумал я и потрогал лютики, что росли рядом. Желтые лепестки маленькими пропеллерами полетели вниз, а вместо цветка осталась зеленая звездочка. Я сорвал ее, раздавали пальцами, понюхал и лизнул. Фу, - очень горько. А над водой летали ласточки, у самого берега порхали синие и зеленые стрекозы,  странные эти стрекозы, не то, что те, что на поле, - они быстро летают, вдруг останавливаются, зависают в воздухе, и снова стремительно улетают. А эти, у воды, они, более красивые, крылья широкие и летают медленно, так, что можно рассмотреть их очень хорошо. Удочка лежит на воде, а на ней сидят две стрекозы, зацепились друг за друга хвостами, отражаются в воде. Нет, все же тут хорошо, и папа уснет, а потом и я пойду спать, только немножко посижу на берегу, пока тепло, пока солнце не село. А солнце все озеро как бы золотом покрыло, такое золото только в церкви и бывает, на куполе. Я поднял с земли две палочки, скрестил их и стал смотреть через палочки на воду, представляя крест на куполе церкви. Вот в Любани церковь совсем разрушена, я туда хотел зайти, но по кирпичам трудно идти и еще везде большие какашки валяются, как будто люди не могут в туалет сходить в другом месте. Но бывают и красивые церкви, только редко. А озеро еще красивее, чем церковь, я бросил палочки, озеро стало краснеть, ласточки исчезли, зато появились комары, только не много, ведь не ночь еще. Но ночь скоро, озеро стало алым, а лес уже совсем черный, из него туман вылезает белыми языками. Ворон, тот, что около землянки, что то прокаркал, наверное, сказал, что скоро ночь и всем пора спать. Мне спать не хотелось, а хотелось сидеть вот так на берегу озера долго-долго, смотреть на воду, смотреть,  как вода меняет цвет , он становится фиолетово-синим, а потом сине-черным и, наконец, совсем черным, только голубой туман мягкими волнами клубится над водой, - и ничего не делать, вообще ничего, просто стать маленьким камешком на берегу этого озера, может цветком или, даже, рыбой, только лучше сомом, что бы не съели.  Вот, стало темно, над водой мелькают летучие мыши, в небе появилась луна, а  комары запели хором вокруг моей головы.

Я встал, и сразу понял, что очень холодно, так холодно, что нужно просто бежать к палатке, а то можно просто умереть от холода. Костер погас, из палатки тихонько храпел папа, я залез внутрь, застегнул вход, хотя комаров было уже полно внутри, вполз в спальник, толкнул папу, что бы тот не храпел, закрылся с головой и, прослушав еще раз ворона, как же ему там холодно на верхушке ели, подтянув коленки к животу, заснул. Мне было хорошо, я почти не обиделся на папу, я забыл, что был голоден, я согрелся. Во сне я видел золотое озеро, в нем плавал фиолетовый сом, на ели сидел черный ворон, а по лесу шел грустный дезертир с фотографией женщины в руке. Вокруг росли желтые лютики и красные грибы, а у костра сидел папа, пьяный, но очень веселый.