Горит давно и беспощадно

Отпускать всегда тяжело. Особенно любимых, особенно мечту.
Она была моим всем. Моим другом, лучшим, самым понимающим. Она была моей сестрой, моей строгой матерью и непослушной дочкой.
Мы собирались жить вместе после того, как обе закончим разные университеты. Мы вот уже два года, как не учимся в одной школе, и я была уверена, что это ни в коей мере не помешает нашей дружбе, нашей священной, непоколебимой, вечной дружбе.
Помню, мы мечтали уехать в Осло и, живя там, зарабатывать свои миллионы, она - работая с душевно больными, а я - издавая какой-нибудь свой красочный журнал. Помню, мы гуляли по Парижу, такие разные... я - высокая худая брюнетка, от природы смугловатая, она - блондинка невысокого роста с соблазнительными формами и белоснежной кожей. Мне не нравилась ее чопорная правильность, ей - мои неидеальные, немного мальчишеские манеры. Я пилила ее за неправильно подобранные к платью туфли, она била меня по губам за циничные замечания не к месту. А потом мы хохотали, дрались за компьютер, без конца целовали друг друга в щеки, губы, плечи, обнимались, всегда ходили, держась за руки.
Помню, потом она вернулась в Питер, мы старались видеться каждую неделю. Обошли все "Кофехаузы", "Кофешопы", только ее я водила в "Штолле" на Декабристов, только ее называла любимой и самой важной.
Я не знаю, когда все начало сгорать, разрушаться, осыпаться, но сейчас уже почти ничего не осталось. Она не позвонила мне на этот Новый год. Когда я под действием текилы, смешанной с виски, спала на диване, вокруг которого плясали пьяные друзья, мне снилось, что она звонит из зимнего Парижа, где не бывает снега. Я не знаю, когда все начало сгорать, но мне не было больно от этих ожогов. Наверное, потому что горит уже давно, давно и беспощадно, горит то, что составляло смысл моей жизни, что наполняло грудную клетку, горит и сгорает самая лучшая, самая искренняя, самая настоящая из всех, что была, дружба, умирает наша Эйфория.
Я не знала, когда она вернулась из Парижа на этот раз и, встретив ее молодого человека, моего когда-то лучшего друга, в метро на Маяковской, узнала, что "да ведь она уже давно прилетела, она дома сейчас, мы гуляли с ней вчера". Я рассказала ему о том, какая сложная была олимпиада по французскому, с которой я как раз и возвращаюсь так поздно, поговорили о его успехах. Я стояла и заклинала поезд примчаться быстрее, чтобы зайти в него и, опустив голову, понять, что больше даже нет слез, нет горечи, и дыхание ровно, но сил стоять тоже нет.
Лишившись ее, я лишилась фундамента замка всей моей мечты, моей жизни, и мне теперь только падать, без крика и слез падать вниз, чтобы упасть и начать все заново, без нее.
Раньше она была первой, кто читал все мои работы, первой, кто мог говорить о них со мной, а теперь я уже и не знаю, прочитает ли она эту, последнюю... Но если прочитаешь, то знай, здесь нет ни капли художественного вымысла, нет образов, это действительно мы, посмотри, вчитайся, вдумайся.
Я уже третий день, как на больничном. Сегодня ночью был пожар, мы чуть не сгорели, но она не знает об этом, и я не хочу ей говорить. Я уже взяла телефонную трубку, и начала набирать: два, девять, один, пять, четыре... Я не хочу, не хочу этих заученных фраз, не хочу услышать, что она учится, работает, что "в принципе, все хорошо", что она по-прежнему с ним, чего я не одобряю. Она счастлива, наверное, и без меня у нее получается, и у меня получается без нее.
На этот раз я не буду нас спасть. Уже давно и беспощадно горит то, что составляло смысл наших жизней, горит и сгорает самая лучшая, самая искренняя, самая настоящая из всех, что была, дружба, умирает наша Эйфория. И я не буду тушить ее. Я стою в самом сердце пламени, и мне не больно, мне лишь очень, очень жаль, что у меня нет сил, чтобы поднять ведра с ледяной водой и затушить пожирающие мое сердце языки огня равнодушия, безразличия.
Я могу закричать, да, я буду кричать, звать ее. Она всегда говорила, что чувствует такие вещи, так пусть почувствует и придет, чтобы мы хотя бы последние мгновения наблюдали за этим пламенем вместе, взявшись за руки, и, кто знает, может, тогда оно потухнет, еще давая нам шанс, быть может, у нее найдутся силы потушить пожар, который поглотил уже почти все, почти весь наш хрустальный замок.
Сегодня семьсот тридцать первый день нашей Эйфории, эйфории, которая уже давно умерла, сгорела, ведь она была смотровой башней этого замка. Сегодня семьсот тридцать первый день эйфории, которую вряд ли я еще когда-нибудь напишу с большой буквы.
Отпускать не тяжело, просто очень жаль, жаль, что у меня нет сил нас спасать, жаль, что горит уже давно, давно и беспощадно, горит то, что составляло смысл моей жизни, что наполняло грудную клетку, горит и сгорает самая лучшая, самая искренняя, самая настоящая из всех, что была, дружба.