Dort Oben рабочее название. Наброски. Немного про

Алекс родился в сорочке и в прямом, и в переносном смысле этого слова. Несколько раз он чудом избегал гибели. Под ним убивало несколько лошадей за одну битву. Ядро прямым попаданием летело в драгуна, находящегося от Алекса в каких-то сантиметрах - несчастного разрывало пополам, а Алексу только щеку и мундир обрызгивало чужими мозгами и кровью, сам цел-невредим, ни царапины, ничего. Сам был свидетелем такого "чуда". Вашему покорному слуге так не везло в боях. Да никому так не повезло. Особенно не повезло мне при Лейпциге. Не знаю, как я остался жив, но после этого решил сделать шаг ближе к Богу. Алекс и то счел меня мертвым и, когда после нескольких месяцев упорного лечения я приехал к нему в лагерь под Краоном, он посмотрел на меня как на привидение и даже попытался меня перекрестить. Все раны и шрамы на теле у Алекса были получены им в относительно мирное время. Исполосованная спина и полная порезов - от драк "стенка на стенку" с применением холодного оружия в байройтском пансионе, куда его определили в детстве и где он явно не прижился. Страшный шрам на шее, прямо под подбородком, от уха до уха практически - "роспись"  филера, выследившего его в Париже, когда он шел на свидание к мадемуазель Жорж. Его приняли за человека Чернышева - нашего секретного резидента в Париже, по совместительству - военного атташе, думали, что действует заодно, и решили одним взмахом кинжала покончить с "сладеньким русским немчиком". Но нанятый филерами отморозок не был достаточно ловок, яремную вену не задел, порвал, правда, гортань. Случилось, по словам Алекса, это где-то в глухой подворотне, до квартиры Марго оставалось 5 минут ходьбы, напали сзади и сделали черное дело быстро и легко, он даже не сразу понял, что произошло. Зажав шарфом рану, Алекс пошел, шатаясь от кровопотери, к любовнице, благо идти оставалось немного. Та, увидев Alexandre окровавленного и бледного как смерть, подняла тревогу, вызвала соседа - студента Сорбонны, специализирующегося на медицине, тот остановил кровотечение и как-то, суровыми нитками, наспех заштопал разорванную гортань и ткани. Алекс потом около месяца не мог говорить вслух - общался шепотом и жестами. Дело замяли. Вернее, дали понять, что лучше молчать, если он и впредь хочет оставаться в Париже. Все равно нападавшего он бы и не опознал. В этой ситуации Алексу больше всего было досадно, что, отправляясь получать наслаждение к даме, он не догадался прихватить свою верную "Хоакину" или острого, стремительного "Сёгуна". "Порезали, как индюка на Мартинов день", - рассказывал он все еще хрипловатым от заживающей раны голосом мне по приезду в Петербург. А я удивлялся, что парижский кинжал прошел в непосредственной близости от главной жилы организма, и не задел ее, - действительно, нянькиным сказкам о рубашке можно и поверить. Довольно кривой шрам - студент-сорбоннец учился неважно и тренировался, видно, разве что на трупах, - приводил в ужас всех, кто обращал на него внимание. Алекс потом полюбил рубашки с высоким воротом и галстуки, повязанные высоко, под горло, - чтобы не пугать дам и актрис, которые не преминут заметить в пылу любовных восторгов: "Что там у тебя?!" Историю он рассказывал как-то в ложе "Соединенных Друзей" в качестве поучительного примера - что такое тайная полиция и как она работает - но ничего, кроме стандартных возгласов сочувствия и ужаса, не получил. С Чернышевым, гордым и красивым "боярином", который также на то время обитал в Париже, Алекс как-то очень по-глупому поссорился в компании и эта ссора, в конечном итоге, стоила ему четверти левого легкого. У Чернышева тогда было очень много гашиша, очень много выпивки на любой вкус и цвет, начали обсуждать женщин, Чернышев сказал нечто такое (я там присутствовал): "Из всех наших девок нормальные ноги только у Дашки Ливен, Сашкиной сестрицы. Так бы и выебал ее. Прямо здесь. Может, ну нахуй театральных ****ей? Поедем к твоей сестренке, Сашка? Знаю, ****ся она что надо и это дело любит. Да что ты краснеешь, как институтка? Немочки - это что надо". Алекс, который, казалось, ничего не слышал, действительно покраснел. "Слушай, Чернышев. Ты говори, но не заговаривайся. А лучше - заткнись", - проговорил он тихо, но угрожающе. Но Чернышева несло - он из той категории людей, которых стимуляторы только раззадоривают и заставляют лезть на рожон. Наверное, в Париже он соблюдал трезвость и пост - чем же еще объяснить успех его миссии. "Это кто кому говорит "заткнись"? Всякая чухна мне, потомку русских бояр? А чухонских баб мы ебали, ебем и будем ебать". Глаза Алекса при этом метали зеленые молнии. Стремительно он подошел к Чернышеву и ударил его по пьяной полутатарской морде перчаткой. "Пошли, Йохан, пошли, Петер. Неохота руки марать о всяких русских мудил", - проговорил кузен на русском и добавил еще пару крепких непечатных выражений на латышском. Но Чернышев уже орал - "Я тебе этого так не спущу, чухонец! К барьеру! С десяти шагов! Стреляемся! Сейчас! Ванька - обратился он к Бутурлину - ты секундант". "Merde, так и знал, что это тем и закончится", - сказал мне Алекс, - "Ну что, Йохан, ты секундант?" "Я лучше доктором побуду", - проговорил я. Не хотелось ввязываться в глупую ссору - а тогда она мне казалась именно такой. Фон Мюфлинг неторопливо кивнул. Пистолеты достали на следующее утро. Я позорным образом отсыпался и на дуэль опоздал. Но закончилась она не слишком весело - Чернышев выпустил в Алекса пулю, гнусно усмехаясь - про "чухонцев" он, видно, не забыл. Пуля попала в грудь, на ладонь ниже сердца. Рану перевязали, и Алекса повезли к Шевичам. Мари чуть в обморок не упала от такой неожиданности. Боткин удачно вынул пулю, однако через три дня началось заражение, и жизнь моего кузена из-за этого повисла на волоске. Он впал в бред, а потом и вовсе в бессознательное состояние, никого не узнавал, по его словам, слышал только детские голоса - голоса его маленьких племянников. Я, несмотря на все отчаянное положение, в котором пребывал Алекс, несмотря на посиневшие ногти и черные провалы под глазами, думал, что и на этот раз он выкарабкается. Было у меня такое предчувствие, а моя интуиция меня обманула лишь один-единственный раз - когда я полез грудью на неравные силы под Лейпцигом, за что и поплатился развороченным животом. Иначе - к чему все это? Дотти была на первых месяцах беременности, страдала от тошноты и головокружения, но мужественно сидела у постели, вся в черном, выглядевшая не лучше, чем больной брат. Откровенный Петер без утайки рассказал ей, что дуэль была из-за оскорбительных слов в ее адрес. После полутора месяцев, проведенных в полубреду, Алекс преодолел кризис. Наконец, и Мария Федоровна через Ливенов узнала, что случилось с сыном ее дорогой подруги, однако имени "убийцы" не сообщали, да и вообще императрица решила мудро - в дуэли виноваты оба. К одру моего кузена призвали Боткина, тот решил, что нужно резать легкое, не дожидаясь, пока у Алекса тихо откажет сердце от токсического шока. Ему сломали ребра, взрезали грудную клетку и удалили зараженную верхнюю часть левого легкого. Потом кузен пошел на поправку. Сначала, по его словам, он не узнавал себя в зеркале и шорохался от отражающих поверхностей. Затем побрился, помылся, набрал потерянный за дни болезни вес (и так довольно худощавый, он стал напоминать скелет, обтянутый кожей) и начал жить, как ни в чем не бывало. Внезапно стал увлекаться японской темой. Тренировать технику сабельного боя. Чернышева с тех пор Алекс аккуратно старался избегать. Как и все из нашей "остзейской" компании. На "память" о той зиме 1804-1805-го года, когда Алекс провел целый февраль на пороге смерти, у него осталась боль в груди и кровохарканье в плохую погоду и при простуде, да - и короткий шрам на груди. И холодное остзейское презрение к Чернышеву. Замечу опять-таки, все шрамы получены Алексом в самое мирное время. В бою он был как заговоренный. "Есть ряд людей, которые бы согласились видеть меня мертвым", - проговорил как-то Алекс в минуты откровения, - "и они довольно высокопоставленны. Вот императрица-мать, например". Я был шокирован таким признанием: "Она же заботится о тебе? О вас всех?" "Ага, заботится... Ее забота выражается только в отчислении тысченки-другой в наш фонд. Я с 20 лет на войне. Думаю, она втайне надеется, что я когда-нибудь погибну. В боевых действиях, ага. Без скандала. Тогда, когда меня резали, был бы скандал, если б я помер-таки. Как ни скрывай. А тут - "пуля-дура", какой с нее спрос? Что бы она сказала: "Ах, Алексхен так безвременно от нас ушел! Как настоящий мужчина! Теперь он на небесах, со своей покойной матушкой, моей милой Тилли" - Алекс весьма похоже изобразил вдовствующую императрицу.И не только меня хотела бы она увидеть красивым, молодым и в гробу.  Когда Дотти лежала в горячке после родов, она даже акушера своего не прислала - хотя могла бы". И я задумался - а действительно, одно дело было опекать милых деток, оставшихся сиротами - Христофор был слишком рассеян и равнодушен, чтобы заменить им и мать тоже, а потом эти детки выросли - и требуют своего. Император Александр не жаловал нас, остзейцев, особенно не жаловал Бенкендорфов, Алекса на дух не переносил.

Характер моего кузена был не столь простой, как может показаться на первый взгляд. С одной стороны, он с детства был задирой, лидером, довольно легкомысленно относился к учебе и к обстоятельствам жизни. Денег у него было не столь много, но в тратах, особенно когда дело казалось прекрасного пола, он мог сравняться с "боярами" - с тем же Чернышевым или Бутурлиным. Соответственно, периодически Алекс был в долгах как в шелках, и был вынужден выслушивать долгие нотации императрицы-матери, ведавшей его финансами. Иногда ему приходилось закладывать в ломбард фамильные бриллианты своей бабки Софьи-Августины и сапфиры покойной матушки. Майк Воронцов как-то сказал мне: "Если бы я не знал про Алекса ничего, то никогда бы не заподозрил в нем немца". И действительно, Алекс редко демонстрировал свою привязанность к корням. По-немецки переписывался и говорил в исключительных случаях, чаще с нами, его остзейскими приятелями, причем грамотностью особой не страдал, путал die и der довольно часто. Кирху посещал в исключительных случаях - на свадьбы, похороны и крестины племянников. Даже Гёте сначала прочел во французском переводе. Но немецкий у него был довольно правильный - три года в байройтском пансионе, где его дразнили за остзейский акцент, не прошли даром. Русский Алекс знал "постольку поскольку", как говорится, на довольно среднем уровне. Отдать команду казакам и грязно выругаться мог, поддержать светскую беседу - уже с трудом, кириллица на первых порах вызывала в нем легкую панику, но затем более-менее начал в ней ориентироваться. Впрочем, мой уровень русского был лишь чуть получше, я могу разве что написать письмо, а говорю с чудовищным акцентом, выдающим во мне иностранца с ног до головы. Впрочем, иные русские аристократы владеют языком своих предков не лучше - а во мне, извините, нет ни капли славянской крови.
Другая особенность Алексова характера, о которой знали все, даже его шапочные знакомые - необычайная страсть к женщинам и ненасытный темперамент. Алекс не был бретером (дуэль с Чернышевым - единственная, в которой он был главным участником, однако его частенько звали в секунданты, особенно если орудием поединка выбирали сабли), спиртное потреблял в умеренных количествах, ни разу не видел его в невменяемом состоянии после пьянки, в карты и бильярд играть не любил и делал это разве что за компанию, никогда не ставил на кон крупных сумм и умел вовремя свернуть игру, если обнаруживал, что удача сегодня не на его стороне. Зато девицы, женщины и дамы были его всепоглощающей страстью. Как я уже писал, не обладая классической красотой, телосложением Аполлона Бельведерского, Алекс мог покорить почти любую особу прекрасного пола за пять минут. Исключения были редки, их можно было пересчитать по пальцам. Почти все амурные приключения моего кузена развивались стремительно и увенчивались тем, что Алекс быстро и без особых проблем оказывался в одной постели с объектом своих устремлений. Для того, чтобы получить "вход в ворота рая", как немного неуклюже выражался кузен, он не скупился на подарки, красивые жесты и витиеватые комплименты. Лишь немногие, особо убежденные и добродетельные госпожи, могли устоять перед Алексом. Из нашей компании он был самым успешным по "женской" части, хотя отнюдь не самым привлекательным. И многие из нас пользовались той же схемой ухаживания за барышнями и барынями. Однако кузен чаще всего добивался успеха. Узнав Алекса получше, я догадался, в чем секрет - он возбуждал в женщинах те струны души, которые отвечают за желание приласкать. К тому же, он был необычайно галантен и напоминал рыцаря из романтических новелл, которые так любят читать чувствительные особы. Прожженные француженки-актрисы и балерины видели в нем не просто "мешок с деньгами", а симпатичного, образованного, остроумного и обаятельного господина, не претендующего, впрочем, на права "единоличного владельца". Он спокойно относился к изменам, если обнаруживал, что его любовница предпочла другого. Максимум - мог довольно едко высмеять соперника за глаза, но дуэли и открытой конфронтации не искал. Однако среди его бывших любовниц были и особы весьма ревнивые. Так, одна дама (выпускница балетного училища), найдя его дневник и прочитав про своих многочисленных предшественниц, демонстративно кинула тетрадь в камин, к великому огорчению Алекса. Дело в том, что помимо амурных приключений, он записывал туда кое-какие свои стихи и делал в дневнике живописные наброски. Надо еще отметить, что кузен не пользовался услугами профессиональных жриц Венеры - среди его пассий были женщины "творческих профессий", как правило, французского происхождения, некоторое количество простолюдинок - либо тамбовских крестьянок, либо латышек из соседней деревни, встречались чужие жены и не особо дорожившие своей невинностью барышни, скучающие панны из глухих литовских имений. Как правило, поклонницы его любовных талантов были уже отнюдь не невинны, "охотником за девственностью" он не был. Из тех, кто отдал свою девичью честь кузену, мне запомнилась одна засидевшаяся в глухом мазовецком имении польская панна по имени Марианна (фамилию не припомню за давностью лет), довольно красивая брюнетка с выдающимися формами, сохранившая невинность до 25 лет из-за отсутствия более-менее подходящего мужского населения в радиусе 300 верст и засидевшаяся в девках из-за того, что ее отец, мелкий, но гонористый шляхтич, все никак не мог подобрать ей мужа. И тут пришла наша дивизия, Алекс быстро свел знакомство с наследницей 10 душ и одного полуразваленного "дворца", и спустя пару дней добился от панны Марианны всего, чего можно добиться от женщины. Надо сказать, что я бы тоже был не прочь привлечь Марианну, но ее внимание было приковано исключительно к Алексу, причем внимание было несколько навязчивым, и под конец уже начало тяготить кузена. Она срезала с его головы локон и положила в медальон с портретом своей покойной матери, подарила ему браслет, сплетенный из ее темно-каштановых волос вкупе с тетрадью переписанных откуда-то старомодных стихов времен госпожи Лавальер.Когда мы снимались с бивуаков, она стояла в отдалении и махала нам платочком. Перед этим был прощальный ужин, на котором я обратил внимание на худобу и бледность Марианны, а также на ее частые отлучки из-за стола. Под конец ей сделалось совсем дурно. Вечером я обратил внимание Алекса на мои соображения: "Кажется, ты будешь отцом". "Что, уже?" - проговорил Алекс. - "Но жениться я не могу и даже ты наверняка не знаешь ни о чем". Как бы то ни было, на другой день мы выступили в поход, и о дальнейшей судьбе Марианны ничего мне не известно. Браслет он запер в шкатулку с "разным хламом", как он говорил.
Сердце Алекса, несмотря на его бесконечные романы, было занято лишь трижды. Его роман с недоступной Анжелиной Сартасевской, в девичестве Войцеховской, был притчей во языцах. Он был влюблен и желал ее, а она его ненавидела - какие-то родовые счеты, но в то же время не могла не поддаться его магнетическому обаянию. Анжелина пыталась травить Алекса ядом, но он довольно быстро угадал ее намерения и овладел ею прямо на столе, рядом с отравленным вином. Как-то княгиня даже приезжала в 1812 году в смоленскую деревню, где мы стояли, и просто-таки изнасиловала Алекса, который тогда был нездоров, плевался кровью и пребывал в своей "мрачной фазе" (об этом - чуть позже). Я слышал, как она кричала и стонала "в процессе" и, не выдержав, предался рукоблудию - женщин не видел несколько месяцев, а не слышал в таких ситуациях - и того больше. Потом, к новому году, Анжелина написала Алексу письмо, что тогда в смоленской избе, он сделал ей ребенка, и приписала опять же, как она его ненавидит и желает смерти. Алекс потом навел справки у ее родственников - беременность оказалась неудачной, случился выкидыш. Марго Жорж - еще одна непростая пассия Алекса, устраивающая ему скандалы и вживающаяся в свои драматические роли настолько, что их с Алексом отношения напоминали бесконечное театральное действо. Потом он уехал в Турцию на войну, так как театральность начала его утомлять, а Марго его не дождалась и вышла замуж за некоего балетмейстера. Алекс узнал об этом, впал в "мрачную фазу", начал с удвоенной силой тренироваться с катанами, потом подхватил тиф, от которого выздоравливал несколько месяцев. Как правило, Алекс мог полюбить только тех женщин, которые вели себя с вызовом, не поддавались его чарам и не таяли, как масло на солнце, от его внимания. Навязчивость он ненавидел, стихи, сентиментальные песенки, слезы и обмены талисманами - тоже. Когда я спрашивал, как продвигается дело с очередной барышней, Алекс мог брезгливо ответить: "Она опять повисла на мне, что мне с ней делать? Надо бы куда-нибудь сбежать". Впрочем, те, кто хотел от него исключительно подарков и удовлетворения своей женской страсти, тоже не вызывали в кузене сильных чувств. Ему нравилось "брать крепости" - так, в случае с Анжелиной он чувствовал себя захватчиком вражеских бастионов, а в случае с Марго - главным героем увлекательной драмы из античных времен, эдаким Антонием перед Клеопатрой, опередившим и обогнавшим Цезаря - Бонапарта. Женщина, на которой Алекс в конце концов женился, тоже увлекла его равнодушной реакцией на проверенные приемы соблазнения и необычайной молчаливостью. "Пришлось жениться", - сообщил кузен, описывая свои чувства к Елизе.
Любовницы Алекса были не очень похожи внешне - среди них встречались жгучие брюнетки с карими глазами, стройные и подтянутые синеглазые шатенки, смешливые блондинки и даже рыжие. Алексу в женской внешности нравились пышные формы, иногда даже чересчур пышные, как в случае с Марго, густые темные волосы, бесстыдный взгляд, высокий рост и глубокий голос.
Еще одной чертой Алекса, характеризующей его с не самой лучшей стороны, было некоторое высокомерие и, пожалуй, излишняя самоуверенность. Он не любил читать что-то более-менее серьезное, разбирался в философии, искусстве, литературе и естествознании на поверхностном уровне, математика и логика оставались для него "белым пятном" на карте знаний, из чтения предпочитал "готические" романы Радклифф, а из философских сочинений "Опыты" Монтеня, которые долгое время были его настольной книгой. Прочесть Иммануила Канта и хоть что-нибудь из творений Гёте Алекс долго отказывался, пока я ему просто не подсунул "Фауста" - это было уже после войны. Книга, к моей гордости, произвела на него сильное впечатление. Античная литература Алексу была откровенно скучна. Однако какое-то время он начал читать странные и редкие писания, переведенные на французский его кузеном Паулем Шиллингом фон Канштадтом. Они имели китайское и японское происхождение. Я ознакомился с ними и только пожал плечами - парадоксальная логика, мудреные образы и какой-то скупой до примитивности язык. Одна из книг, впрочем, мне понравилась - "Сокрытое в листве", как я понял, простой кодекс поведения японских офицеров. Откровением для меня это сочинение не стало, но стиль написания показался мне довольно изысканным. Я обнаружил в книге пометки на полях, сделанные рукой Алекса, и отчеркнутые строки. Меня это сперва позабавило, но когда кузен заказал - через Пауля - себе особый восточный халат - синий, расшитый серебристыми драконами, и потратил множество денег (при этом к тому же залез в долги) на кривые японские сабли для оттачивания техники сабельного боя, а также начал цитировать целые куски из своих восточных трактатов, я насторожился. Но об увлечении Алекса китайской и японской тематикой я напишу потом. Так вот, Алекс, обладая поверхностными знаниями, мог любые прописные истины представить, как свое личное открытие. Особенно в кругу людей не слишком сведущих в науках. Он умел говорить с апломбом, философствовать, пускать дым в потолок, и его многие считали очень образованным, искренне удивляясь, почему у него нет университетской степени. Казалось, что он мастерски разбирается в театре и живописи, при том, что в театре его чаще всего интересовали актрисы, а в живописи - довольно легкомысленные сюжеты и простые пейзажи. Алекс при том был довольно одарен в художественном плане, но его таланты не представляли собой ничего выдающегося - он умел играть на фортепиано и гитаре, писал кое-какие стихи (его брат Константин был куда более талантлив в музыке и поэзии, но излишне скромен и часто позволял своему старшему брату "играть первую скрипку"), чаще шуточные, реже - лирические, обладал довольно приятным голосом, неплохо рисовал и чертил, но особо не придавал значения своим умениям и не развивал их. Однако дилетантский уровень его стихов, песен и рисунков искупался тем, что он умел прекрасно преподносить плоды своего творчества всем заинтересованным лицам.
Добавим к этому, что Алекс умел  преподносить и самое себя: он довольно элегантно и опрятно одевался, всегда следил за своей внешностью (правда, увлекшись востоком, часто ударялся в крайности касательно своей прически - то отращивал длинные волосы, то обстригал их совсем). Даже военная форма сидела на нем как влитая. Запускал себя он разве что в случае болезни и во время "мрачной фазы" - часто эти два обстоятельства совпадали. Ухоженность искупала некоторые недостатки внешности кузена - внешнюю субтильность (впрочем, тощим и костлявым он не был, несмотря на худобу, он был довольно жилист и ловок), некоторую угловатость, особенно в молодые годы, довольно резкие черты лица. В детстве у него была ангельская внешность, как и у многих юных немчиков, за что его и сделали пажом императрицы Елизаветы Алексеевны. По прошествии лет его внешность подурнела. Алекс стал не привлекательнее многих. У него были светло-русые волосы, отливающие в рыжину, зеленовато-серые глаза, продолговатый разрез глаз, как и у меня, - наследственная черта Левенштернов, довольно крупный нос, как и у всех нас, тонкие губы, рост чуть выше среднего, длинные ноги и длинные пальцы рук, впалый живот и довольно надменный, слегка прищуренный, взгляд, очень светлая кожа, чутко реагирующая на солнце и на эмоции - так, кузен всегда предательски заливался краской в неловкие ситуации, а в теплое время года его скулы покрывались рыжеватыми веснушками, чего он на заре юности очень стыдился. Дотти тоже была склонна к появлению пятен на коже и всегда тщательно пряталась от солнца. Алекс любил нанизывать на пальцы кольца - постоянно носил родовую серебряную печатку с гербом Бенкендорфов, потом к нему прибавилось витое масонское на левом безымянном, еще позже - гладкое золотое обручальное, которое до свадьбы с Елизой с успехом заменяли плетения из локонов различных любовниц. Еще Алекс носил крупный, но лаконичный равноугольный крест, передающийся всем старшим сыновьям рода Бенкендорфов как оберег, и никогда его не снимал, даже в период своего отчаянного безбожия. Крест он получил в первую неделю своей жизни - его спешили окрестить из суеверных соображений, так как боялись, что он повторит участь своего несчастного старшего брата, внезапно скончавшегося в своей колыбельке на второй месяц своей жизни. От него Алексу досталось имя - тот был тоже окрещен Александром, но рожден за два года до появления на свет моего кузена, о котором я веду повествование, в апреле 1781-го - отсюда и путаница с датами рождения Алекса, - и родовой талисман, который, по семейной легенде, принадлежал основателю рода Бенкендорфов, прибывшему из Верхней Саксонии в Прибалтику в 16 веке.
Алекс был довольно невнимателен, от невнимательности мог быть неловким и забывчивым. Но это случалось нечасто, и до степеней его отца, затруднявшегося иногда припомнить собственную фамилию, его забывчивость и рассеянность не доходила.
С юности Алекс начал испытывать "мрачные фазы" - как он сам писал - периоды продолжительной депрессии, когда он лежал в кровати головой к стене, с остановившимся взглядом, прекращал бриться и пугал всех отросшей рыжей щетиной, часто при этом подхватывал какую-нибудь болезнь, и страдал не только душевно, но и физически. Причинами чаще всего были неудачи на любовном фронте, усталость после военных действий или просто апатия в зимний период. Начались приступы тоски после смерти баронессы Тилли - матери Алекса и закончились после его женитьбы и после получения должности шефа жандармов - ему стало просто некогда тосковать, "мрачные фазы" он переносил на ногах при этом. Последняя классическая "мрачная фаза" его жизни случилась в феврале 1825-го, после того, как ему пришлось допрашивать своего лучшего друга Волконского. Она продлилась две недели. В период мрачных фаз Алекс полностью запускал себя, прекращал выезжать в гости и принимать у себя гостей, лежал на диване, изредка терзая гитару, сидел на хлебе и воде (хорошо, что не предавался пьянству, как многие люди, также страдающие такой цикличностью настроения), в основном - спиной к стене и максимально неподвижно. Разговаривать с Алексом в такой период было бесполезно. Однако мне и иногда Майку Воронцову удавалось его немного расшевелить. Как я уже сказал, приступ депрессии совпадал у кузена с болезнью - либо какая-нибудь горячка несвоевременно валила его с ног, и по выздоровлению его настигала хандра, либо хворь возникала уже после того, как Алекс улегся на диван, и дарила ему благословенное забытие, либо начало болезни и начало хандры совпадали день в день. Заканчивалась "мрачная фаза" у кузена довольно резко - он вставал, начинал писать письма, ездить по гостям, приводил себя в порядок, менял одежду, начинал есть за двоих, набирал в весе и снова начинал радоваться жизни. Такие приступы spleen'a происходили с кузеном нерегулярно - всего за 30 лет их было около 6-7 различной длины. Такое случалось с Алексом далеко не каждый год.
Впервые мрачная фаза проявилась у Алекса, когда он узнал о смерти матери. Наутро после похорон он просто отказался вставать с постели. И никто не мог его поднять, никакие утешения, обещания, увещевания, угрозы. Кузен просто лежал, отвернувшись к стене, и не спал - его глаза были открыты. От еды отказывался три-четыре дня, потом начал питаться одними корками хлеба, вымоченными в воде. Ни на кого не реагировал. Пока не вызвали его кормилицу Марту. Она погладила его по волосам и спела колыбельную на латышском, которую пела ему во младенчестве. Потом заметила, что на глазах у ее питомца появились слезы. Они струились по щекам, но он их не вытирал. Алекс заснул, потом проснулся, умылся, привел себя в порядок и впервые высказал желание пообедать. В пансион из отпуска по семейным обстоятельствам не возвращался три месяца. Потом как раз у нас случилась эпидемия скарлатины, которой переболели почти все, включая моих кузенов и вашего покорного слугу. Причем я тогда чуть не отдал Богу душу. Алекс перенес болезнь более-менее легко, а его брат Кости получил осложнение на легкие, от последствий которого он и скончался в 30 лет.
Такая реакция на стресс в жизни была только у моего кузена. Другие мне известные люди реагировали иначе. Например, Георг фон Бригген много разговаривал, жаловался, пытался убить себя. Алекс, по его признанию, во время мрачных фаз испытывал исключительно апатию. Но пару раз, как он сам говорил, совершал попытки самоубийства. Свидетелем одной я как-то стал. Когда почти три месяца он переносил последствия турецкой войны и расставания с m-lle Жорж, то в один зимний вечер он накурился дурман-травы и лег в ванну вместе с кинжалом. Решив последовать примеру древних римлян, он перерезал себе вены на обоих руках. Правда, сделал это не очень ловко - резал не вдоль, чтоб наверняка, а поперек. В тот момент, когда Алекс меланхолично глядел на кровь, убывающую из его тела, и пребывал где-то в астрале, я, решивший навестить его, и не в силах терпеть ожидания Резчикова, обещавшего проводить меня к барину, но барина потерявшего в квартире, зашел в ванную комнату - благо она не была закрыта. Увидев, как Алекс экспериментирует с кинжалом и увидев неумелые царапины, из которых уже начала медленно и верно сочиться кровь, я пришел в ярость, обозвал кузена последними словами, используя отборнейший латышский, французский, немецкий и русский мат, и начал колотить его ладонями по щекам.
Блаженная улыбка вскоре сменилась на лице Алекса недовольной гримасой:
- А, Жанно... Ты что, охуел?
- Это не я охуел, это кто-то решил поиграть в "смерть патриция".
Алекса трава отпустила не до конца, поэтому он снова улыбнулся, а я приказал прибежавшему на крик и мат Резчикову принести быстрее бинты и корпию.
Пока я перевязывал ему запястья, он делился со мной своими видениями:
- Ты видишь, как мирно пасутся коровы... И как лучезарны хрустальные долины... Мы вырвем столбы, мы отменим границы...
- Все, хватит, идем, и больше - никогда!
С того эпизода я всегда, если мы с Алексом находились в одном городе или месте, приходил к нему домой без приглашения, если его отсутствие давало мне повод заподозрить, что у него началась "темная фаза".
У Майка Воронцова во время депрессии (а она у него, на моей памяти, была лишь единожды) куда-то девался весь его английский лоск, он начинал тянуться к спиртному,  курить (а в обычной жизни лишь недовольно морщился, учуяв запах табака и попрекал Алекса за то, что у него дома накурено), плакать, услышав случайно "страдательные" песни и романсы, и откровенничать - очень по-русски. Причины - безответная любовь и "меня никто не ценит". Но Майка можно было легко вывести из этой типично русской хандры. В отличие от Алекса, который мог пребывать в "темной фазе" бесконечно долго, погружаясь на самое дно тоски при этом. И как его отвлечь - непонятно. Заметил, что на Алекса в таком состоянии также благотворно влиет Дотти (у той тоска случалась дважды, после родов). Ей достаточно ему просто что-то рассказывать при этом.