Dort Oben рабочее название. Война

Боишься ли ты темноты... на войне?.. Этим вопросом задавались слишком многие, и никто так и не смог дать на него внятного ответа. Вот уже два месяца мы сидели в мерзких осенних лесах центральной России. То, чем мы занимались, мало напоминало войну, какой мы привыкли видеть - кавалерийская лава с криками "ура" несется на янычар, картечь, пальба, никакой рефлексии, никакого страха смерти. Да, конечно, я слышал про испанцев - они побеждают условных "французов" сидением, выматывают их игрой в прятки, совершенно не сентиментальной. Но мы мало напоминали испанцев, честно говоря. Особенно наш командир, мой сиятельный кузен, уже сиятельный, хоть еще и не граф, а просто генерал-майор. Да, я знал его без малости 30 лет, с самого детства, если учесть, что он меня на пару-тройку лет будет постарше. Но в период "великого сидения" в подмосковных, а потом и смоленских лесах, он не переставал "выкидывать фортели". Алекс, слишком легкомысленный, озабоченный своими запутанными любовными отношениями одновременно с десятком дам и девиц (его стараниями уже тоже дам), всю жизнь читающий затрепанный томик Монтеня, посмеивающийся над "умными" и "романтиками", к которым относил и своего родного брата, стал ЗАДУМЫВАТЬСЯ. И порой слишком часто. У него появилась дурная привычка говорить в никуда. Причем говорить вещи очень личные и совсем не банальные.
Об увлечении кузена Дальним Востоком, Японией и дзен-буддизмом я подозревал и раньше. Но это увлечение было чересчур экзотическим и поверхностным, тибетским ламой он от этого не стал, но цитаты иногда приводил. Про некоего китайца, которому снится бабочка, которой снится, что она и есть тот самый китаец. Логика вполне в духе Алекса - никакого формализма, стройности, сплошные махинации с понятиями. Уж лучше бы Монтень, право слово.
Вот и в один далеко не прекрасный вечер, когда было особенно мерзко и пакостно на улице и холодный дождь просачивался сквозь дырявую крышу нашей "штабной" избенки, Алекс и спросил у меня - и у Макса - про темноту.
Макс, как всегда, проникся. Он никогда не был в восторге от Алекса, тот его частенько шокировал своим цинизмом и невольным высокомерием, а также последнее время - явной конфронтацией к лютеранству (а Максимилиан был сыном епископа). Но последнее время я заметил, что наш недоорганист следит за своим командиром с каким-то восхищением. Вот-вот объявит его гуру. И будут они практиковать вместе всевозможные духовные экзерцисы, на которые горазды индусы, китайцы и прочие басурмане. Это восхищение вызывало во мне скорее иронию - я слишком хорошо знал кузена, чтобы обольщаться эффектностью его жестов и построений. Даже его мудрая сестра Дотти, и та иногда застывала в немом восхищении - а она могла бы дать ему фору в соревновании "как закосить под интеллектуала".
Так вот, диалог развивался в следующем направлении. Я, конечно же, уточнил, а что же такое темнота в данном контексте.
"Оглянись вокруг. И ты все поймешь. Только без умоззрений", - ответил кузен, и я понял, что он имеет в виду.
На войне лучше, чем в темноте. Вот и все.

памятью возвращаюсь к той осени, когда мы ушли вести войну. Мы, "Тотенкомпф", были составной частью дивизии Винценгероде, входили в "летучий отряд" с местоположением где-то у западных границ Подмосковья. Мы охотились на случайно забредшие в тыл части противника, расстреливали мародеров и наблюдали все ужасы войны в непосредственной от себя близости.
За это время я понял одно: сражение, даже такое кровопролитное, как под Пройсиш-Эйлау или Рущуком, - детская забава по сравнению с той мясорубкой, кровью, грязью и насилием, которое наблюдаешь за фронтом. Сражения - парадная часть войны. Мы, таким образом, зашли с черного входа.
Ярко запомнился мне тот день, когда мы вошли в деревню, где перерезали всех оставшихся жителей - от мала до велика. Женщин перед этим раздели и изнасиловали. Сделали это вестфальские драгуны. Далеко не ушли - мы захватили их в бане, парившихся с наиболее красивыми селянками.
Так как оружие вместе с одеждой вестфальцы побросали, то нам не представляло ничего сложного обезвредить тех немногих часовых, ждущих своей очереди, а баню окружить. Девушек вывели, а мародеров Алекс приказал поджечь вместе с баней.
Я намеренно не излагаю подробностей. Партизанское дело тяжело уже само по себе. Но мы не завидовали тем, кто пребывал на передовой.
Как-то мы захватили обоз с музыкантами полкового оркестра. Капельмейстер оказался человеком просвещенным и интересным, мы, поняв, что перед нами - всего лишь музыканты, выяснили у них всю информацию о том, куда они следуют и к какому полку приписаны, пригласили их выпить с ними рейнвейна. Капельмейстер, Октав Пуатье, был рьяным бонапартистом, но мы столковались. В конце концов, он признался:
- Знаете, mon colonel, из меня бы получился неплохой музыкант в Опере. Свою карьеру я начинал там. Но, увы, меня призвали, и заставили идти в эту безумную холодную Россию. И, знаете, то, что делаете вы - это правильно. То, как вы с нами боретесь. Это ваша Отчизна, в конце концов. Императора ввели в заблуждение, я в этом уверен. И, прежде всего, виноват ваш император!
- В чем же? В том, что ваш Бонапарт - безумец, погрязший в гордыне? - спросил Алекс.
- Да, быть может, Наполеон и гордец, но не хитрец и не подлец! - отвечал Пуатье.
- Извините, капитан, но вам не следует кидаться словами так неосторожно, - ледяным тоном отвечал мой кузен.
- И вообще, надо помнить, что мы просто солдаты и исполняем здесь свой долг, - примирительно проговорил я.
- Да, вы правы, мой друг! - эмоционально отвечал Октав.
Мы еще выпили, и Пуатье сыграл нам на скрипке модные французские песенки. Потом Алекс взял гитару и исполнил нам последние творения Кости.
Все окончилось мирно.

Той осенью мы спали по три часа в сутки, сидели в сыром, холодном лесу, в плохо отапливаемой избушке, редко брились и принимали баню, которую топили по-черному - других условий не было. Спасались только спиртом и куревом. А Алекс рассказывал мне истории про бога Кришну и воина Арджуну. А также про царевича Гаутаму.
- Откуда ты все это знаешь? - спросил я его однажды.
- Спасибо Паулю, - улыбнулся Алекс, - он переписывается с тем французом, который перевел все эти сказания. До недавних пор я считал кузена ботаническим юношей, но когда он отказался от гашиша, сказав, что пробовал вещи и получше, а потом рассказал мне первую притчу о Кришне, я заинтересовался всем этим. Попросил его писать мне письма из своих экспедиций, а также дать почитать записки Жерара, в которых он излагает все это. Весьма занимательно, как видишь.
Я плохо знал Пауля Шиллинга. Это был замкнутый юноша, очень худой, всегда носивший очки и пропадавший в различных экзотических краях. Даже не представлял, что у него с Алексом может быть что-то общее. Оказалось - да, может.
- Пауль пообещал меня научить иероглифам. Но началась война, и наши уроки пришлось прервать, - продолжал кузен, - но, впрочем, письменность Японского архипелага я чуть-чуть знаю. И могу читать нечто несложное.
Так вот откуда шелковые синие халаты с драконами и тиграми, диковинные мечи, "Кодекс Бусидо".
- А кто научил тебя драться на мечах? Тоже Пауль? - спросил я.
- Представь себе, да. Впрочем, на катанах не так сложно сражаться, техника мало отличается от европейской кавалерийской, - ответил Алекс, - вообще, Пауль совсем не похож на наше представление о нем. Представь себе, он собирается принять буддизм и уйти в монастырь. Буддисткий, разумеется.
- И где это у нас буддистские монастыри? - озадаченно проговорил я.
- Не у нас. В Китае, - и Алекс быстро заговорил о другом.

В конце октября стало совсем мерзко. От карательных экспедиций хотелось умереть самому. Помыться, закрыть глаза, и представить себя в благословенной Италии. Сегодня мы ходили в тыл к итальянской части вместе с Фигнером - кавалерийским капитаном с холодными глазами, не щадившим ни своих, ни чужих, великолепным актером, схватывающим иностранные языки и произношение с полуслова. Как я уже писал, итальянским языком я овладел в совершенстве, так как слышал его во младенчестве от покойной матери, которая общалась со мной исключительно на нем. Внешность у меня была соответствующая, осталось надеть форму. Давыдову, гусарскому полковнику, отлично ладившему с мужиками, в этом плане не везло - курносый нос и сильный славянский акцент мигом выдавали в нем русского.
- Откуда вы знаете тосканский диалект? Вы же из остзейских дворян? - спросил Фигнер, пока мы пробирались через буераки к итальянскому биваку.
- Моя мать родилась в Сиене. Но я ее почти не помню, так что мне самому удивительно, - сказал я, впервые за недолгий срок подумав о том, что моя покойная мать, ставшая призраком, портретом на стене, надгробным скромным камнем, сопутствует мне и сейчас, и, возможно, смотрит на меня с небес.
- А мне нет. На самом деле, большинство наших знаний и навыков мы приобретаем в детстве. И, более того скажу, - даже во чреве матери. Ваша мать мыслила и общалась с вами по-итальянски. На тосканском наречии. Отсюда вы, воспитанный в семье остзейцев, в окружении, где, в основном, говорят по-французски и по-немецки, быстро усвоили итальянский язык и тосканское произношение. Я родился в семье актеров, мои родители постоянно гастролировали по городам и весям. Рига, Варшава, Вильно, Ревель, Петербург, Вена, Кассель, Берлин, Париж... Моя мать выступала до самых родов, утянувшись в корсет. Та же история с моими братьями и сестрами. С детства мы владеем несколькими языками свободно. А искусство перевоплощения у меня в крови. И у вас, как посмотрю, то же. Ваш командир, генерал Бенкендорф, уж извините, хорошо может изобразить только пьяного эльзасца или баварца. А вы хорошо маскируетесь и под поляков, и под жителей Прованса.
- Моя мать была хористкой. Готовилась в оперные певицы, пока не встретилась с моим батюшкой, - проговорил я, - у генерала более понятное происхождение.
- Тогда все понятно. 
Этот Фигнер жалости не ведал. Застав пьянствующих в барском имении итальянцев,он приказал расстрелять их на месте.
Тогда Алекс впервые поссорился с этим "актеришкой". И я, надо сказать, такой жестокостью был обескуражен. Да, мародерство наказуемо, но не смертью же сразу.