Митинг

      Прошлая суббота у меня выдалась какой-то дикой. Пришел с утреца на работу, переоделся, рукава засучил и в цех. Стою, у огурчиков хвосты отчекрыживаю. Должность у меня такая – хвосты чекрыжить на консервном заводе. По трудовой я солист, а по факту чекрыжильщик. Солист – звучит красивее, но приводит в замешательство, так как все думают, что я в опере пою. А по правде сказать, голоса у меня нет совсем. То есть орать-то умею, но вот петь, это уж извиняйте не обо мне.
     Значит, стою я, хвосты дёргаю, гляжу, начальник смены подходит. Подошел и говорит. Так и так, Прокоп Андреич, бросайте хвосты крутить, поедите гражданственность проявлять.
     Я на него посмотрел как на блаженного, только что у виска не крутанул и дальше чекрыжу. А он с другого бока зашел и вещать продолжил. Дескать, поехать нужно на площадь Поклонную, поддержать кандидата в президенты всякими транспарантами и выкриками. Подерешь глотку часа два и можешь домой ехать, день отгулом засчитают.
     Чуть было не обрадовался я, да вспомнил, что на улице минус 27. Нет, говорю, прощайте, но лучше я хвосты покручу, в тепле и с перерывом на обед. А этот начальник молодой, липучий, как бумажка туалетная. Колобашку он свою почесал и вынимает из кармана 500 рублей. На вот, - протягивает, - прими в виде премии от лица современной демократии.
     Я сначала руку протянул на автомате,   а потом за ухо закинул, будто шея зачесалась. Нет, отвечаю, не пойду за такую скупую демократию жировики задние морозить.

     Натянул я валенки, шарфом замотался по ноздри, тысячу в нагрудный карман поглубже затолкал, чтобы какой демокрад не сдемократил, и отправился на митинг. Пришел на указанную площадь, огляделся. В стороне какая-то шайка топчется. Подошел к ним, спрашиваю – где тут митинг в поддержку кандидата в президенты проходит? Они так оскорблено зыркнули на меня и сквозь зубы сообщили, что здесь и проходит. Я тогда еще раз огляделся по сторонам. Говорю – а где же демонстранты?
     Чуть ноги унес, если б не мороз, точно побили бы. Хотел уже плюнуть и домой пойти - деньги в кармане, отгул гарантирован. Только слышу в стороне голос такой протяжный, жалобный окликает. На ветру возле картонных коробок стоит старушка в шаль укутанная. На ногах валенки прорезиненные, в руках бумажки какие-то. Рядом девчушка зябнет, валенком об валенок постукивает, видно, что ей не в охоту стоять здесь.
     Сжалился, подошел к ним, может помогу чем.
     Чего, говорю, стоите на ветру-холоде? А старушка быстро и отвечает, мол, привычные мы люди на ветру да холоде вражеском зябнуть. И протягивает бумажку. Беру, читаю. А в ней лозунги за кандидата, в поддержку которого митинг устроили. Бабуля мне под брови вопросительно смотрит, мол, согласен? Хотел я усмехнуться, да вспомнил про тысячу в нагрудном кармане. Воспитание не позволило халявно деньгу принять. Принялся хоть как-то отрабатывать. Да, мол, верно написано. И даже пару лозунгов выкрикнул. Кучка митингующих, которая еще пять минут назад хотела мне здоровья поуменьшить, подхватила слова и двинулась к трибуне.  Старушка взбодрилась, выпрямилась и следующую бумажку протягивает. Что думаю за назойливая старуха. Беру с неохотой, не читаю, лишь глазом пробежал. Ноги уже окоченевать начали. Не заметил, как в руках карандаш оказался. Бумаженция вроде анкеты. Напиши, в ней говорится, как тебя зовут, сколько лет и какую работу работаешь?
     Дошел до пункта «Работа» и замялся. Напишу «солист», подумают, что интеллигенция выступает в поддержку кандидата. А я человек маленький, самых не политических взглядов. Мне всё равно при какой власти в стоптанных ботинках хаживать. Вспоминаю вдруг, что когда служил на флоте, освоил профессию головореза. Даже стаж наработал. Меня прапорщик протолкнул так сказать по карьерной лестнице, и я по выходным на рыболовецких судах калымил. Половину заработанного прапор себе забирал. Но я был счастлив – на сигареты хватало. Головорез – это хоть и самая мирная профессия, но всё же объяснять нужно, что это тот, кто головы у рыбы отчекрыживает, отрезает то бишь. Провожу аналогию попутно, как я начинал свой трудовой путь чекрыживанием рыбьих голов и закончил чекрыживанием огурцов. От головы до жопы прошел. Еще год и пенсия. А между этими профессиями был у меня в половину жизни стаж работы на череповецкой спичечной фабрике. Хорошее время было, молодое, горячее. Вздыхаю и записываю в колонку «Работа» - обсериватель спичек. Потом приписываю – заслуженный.
     Протянул заполненную анкету бабульке, девчушке подмигнул подбадривающе. Та на меня искоса глянула и скривилась. Я говорю ей, наклонившись над ее белой бородой из инея - чего, деточка, унылая? Замерзла? А она соплю втянула и еще больше сморщилась – околела совсем, - отвечает.
             Что ж вы, бабуля, ребенка-то не жалеете, околел ребенок совсем у вас, - выпрямившись, возмущаюсь я.
             С дитятей всегда подают больше, - ответила старушка и тут же осеклась. – Силу воли закаляет девчонка, сама напросилась, возьми да возьми на политику посмотреть.
Бабуля неожиданно для меня вынимает из запазухи сторублевку и протягивает. На вот, добрая душа, сходи в  церковь свечку поставь за кандидата, а на сдачу выпей за его здоровье. Я не стал отнекиваться, принял денежку. Пока прятал в кармане, носом повел в бок и вижу вдалеке огромную черную тучу. Вроде как на соседней площади улей разворошили.
             Что это там? – спрашиваю  у старухи.
             Где? – удивилась она.
             Да вон же впереди пятно черное и как-будто движется?
             Это у тебя, наверное, соринка в глаз попала, - отмахнулась старушка, а сама меня под локоть берет и разворачивает спиной к моему видению. Вот, шепчет, возьми за анкету премию небольшую от лица современной демократии, и пятисотку протягивает. Я поднял брови и схоронил купюру в нагрудном кармане, там же, где покоились две других.
             Бабуля ласково на меня смотрит, одобряюще. А у меня мысль крутанулась под шапкой, где вас, старушка, я мог встречать, - спрашиваю? Глазки ваши меленькие больно знакомыми кажутся.
             Бабуля закашлялась, языком поперхнулась, девчушка, принялась колотить ее по спине. Родина-мать я, отвечает, прокашлявшись. Доброта в моих глазах, ложь, то есть лесть, то есть любовь в моих устах, ласка в моих руках! Несу свет, правду и мир в народ!
Понятно, признаюсь сам себе, юродивая. Она еще что-то говорила, но шум приближающегося черного пятна с соседней площади заглушил ее, и я не расслышал.
             Старуха шалёшку поправила и вновь мне на ухо навалилась, зашептала. Ты мне, говорит, продай свой голос. Он у тебя громкий, звонкий как у ворона сказочного. Как это? – удивился я. - Разве голос можно продать? Отчего ж нельзя, уверяет она,  бумажку только росписью удостоверь и всё. Протягивает мне заполненную форму с вписанным моим именем, фамилией и должностью – заслуженный обсериватель спичек. А на форме лежит тысячная бумажка, пальцем прижатая. Я кумекаю – чего бы не подписать грамоту эту, голос то всё равно при мне останется, не вырвет же она, дряхлая, его вместе с гландами. Я масляно улыбаюсь и ставлю закорючку. Бабулька форму кладет в карман и тоже улыбается, блаженная. Девчушка шмыгает носом и, отвесив губу, продолжает колотить валенком об асфальт.
              Я пока деньги в подклад прятал, шум со стороны соседней площади все больше нарастал. Повернулся я грудью в сторону пятна того и как закричу от волнения в душе: - это же люди! Океан людей!
              Бабка сжалась, девочку крепко за руку схватила, а та ручкой дергает, высвободиться пытается.
             - Это мои сторонники на митинг идут. Скоро здесь будут.  Океан людей! Все за меня! – дрожащим рыком взревела старуха, задрав голову. Шаль сползла на плечи и явила свету седую залысину. Тут меня как обухом под зад пнули. Гляжу на старухину морду, а она будто оборотень на глазах превращается в мужицкую. Я рот открыл от удивления. Девчушка, чувствуя  близкую погибель, задергалась ужиком в крепкой руке лжестарухи. Глянул я на дитятю и чуть на асфальт не рухнул. Главная личность современной демократии ручки выворачивает, стонет, вырывается от цепкой хватки кандидата на его лавры. А старуха руку на его тонкую шею переложила и сжимает. Шея дергается, ноги бегут на месте, валеночки детские в стороны разлетелись, варежки, соплями вымазанные, упали под ноги, бежать мешают, будто следы заметают, трут снег под босыми ножками до корки асфальтовой.
Старуха свободной рукой пожитки собирает спешно, из карманов бумажки с подписями вываливаются, по ветру разлетаются. Гул толпы уже так близок, что различимы слова. Я сижу на асфальте, глаза выпучив, и смотрю, как лжедевчушка под рукой старухиной всё меньше и меньше ногами болтает, пока вовсе не утихла и не упала тряпочкой под разжатыми пальцами.
              Бросился я бежать, что осталось силы. А следом туча людская настигает, на пятки наступает. Оглядываюсь и вижу, что не за мной толпа гонится, гонит она шайку митингующих, тех, что меня, заслуженного обсеривателя, поколотить намеревались. Так им и надо! По делом подлецам, предателям родины, продавшимся старухам и девочкам!
              Дополз до кровати, лег, поплакал с часик и заснул. Плохо спал, тревожно. Всё бежал куда-то, а за мной океан пчел. Летят, не жалят, а лишь подгоняют для скорости. Потом вдруг появляются старушка с девчонкой и разводят на то, чтобы я им душу продал. Крепко я ругался во сне, что тысяча рублей за душу – это возмутительно, даже черти предлагают больше. И вообще не гоже обсеривателю спичек продаваться так дёшево! С тем и проснулся.