Во поле берёзонька стояла

Часть первая
ПО СТОЛЫПИНСКОМУ УКАЗУ
Джон Сидэ на выставке в Ванкувере приглядел для своей фермы локомобиль и веялку новой конструкции. И, вроде, недорого: за-все провсе полторы тысячи американских долларов. Торгаши из «Дженерал моторе» отдавать машины за канадскую валюту отказывались.
Вместе с технической документацией на локомобиль и веялку в нагрузку Джон получил несколько газет и журналов. И теперь, возвратясь на ферму, неторопливо разглядывал печатную продукцию. И пока рантье Симон Шалль ездил в Ванкувер за отобранными покупками, фермер прочел все купленные бумаги.
Жена Моника, привыкшая к флегматичному характеру Джона, удивилась, впервые увидев его возбужденным до крайности.
Джон метался по веранде, потрясая газетой, время от времени плюхался в плетеное кресло и хлебал манговый сок.
И невдомек было женщине, что причиной волнения мужа стало собщение, вычитанное в русской газете «Новое время». Джон перелистал и другие газеты в надежде найти подтверждение напечатанному в петербургском листке. И действительно, «Ванкувер стар» отмечала, что в России начали действовать новые земельные законы.
«Домой, домой!» — все отчетливее стучало в висках Джона, и уже не отдавая отчета в поступках, он кинулся искать чемоданы и баулы. Но по мере того, как метался по комнате, начал остывать. А когда, утомленный, вновь упал в кресло, Моника опустилась к нему на колени:
— В чем дело, милый?
Джон поцеловал жену в мочку уха и впервые рассказал ей о себе все без утайки.
* * *
...Бегом, бегом, бегом! Досчатый трап, раскачиваясь, поднимал новобранцев. Серая громадина броненосца «Пантелеймон» принимала в себя очередную сотню матросов. Скользя по мокрым доскам, Емельян слышал хриплое дыхание бегущего следом, едва не наступал на пятки другим. Быстренько выстроились вдоль борта, и боцман звонко дунул в свисток:
— Равнение на середину!
Мешковатые новобранцы с трудом удерживали равновесие на зыбкой плоскости. Емельяна слегка тошнило, хотелось лечь прямо тут, на выпирающую крупными заклепками палубу. И потому в нем не вызвало ни любопытства, ни страха появление группы морских офицеров ,бородатых и с кортиками. Он так и не понял, о чем говорил командир бронепоезда, с чем благословлял их корабельный священник. Уже едва не перехватив горло рукой, вместе со всеми ссыпался по команде на нижнюю палубу, в кубрик, на подвесную койку. И здесь вывернул из себя все, вытирая слезы косматым рукавом бушлата.
Еще месяц назад жил он в отцовском доме в Верхососне и не помышлял о морской службе. Конечно, готовоился под ружье, но уж никак не во флот. В 1904 году он закончил Петербургский лесной институт, успел поработать лесным техником. Прижимистый отец, Софрон Иванович, не торопился женить сына. Часто говорил, хлебая чай вприкуску:
— Науки ты преуспел, Ёмелька, языкам обучен. Хвалю. Но жениться будешь, когда и царскую службу пройдешь. Это мой сказ.
Отца в семье почитали. Едва ли не единственный на селе хозяин, сумевший дать сыновьям высшее образование, он сам за всю жизнь, кроме Евангелия, не раскрывал ни одной книги. По деньгам счет знал прекрасно. Емельян понимал, что без отцовской копеечки он и первого курса не осилил бы. Помнится, когда его вместе с группкой друзей арестовали было за сходку, отец откупился большой суммой. Тогда, на петербургской квартире сына, он сказал:
— Рубль — вот мой социализм. На него и уповаю. И ежели ты еще влезешь в вольнодумцы — я тебе не помощник.
С тем и отбыл. А Емельян и впрямь развязался с прежними друзьями, засел за науки. И преуспел, осилив наряду со специальными познаниями немецкий и английский языки. Но репутацию себе былым вольнодумцем подмочил навсегда. И потому вместо офицерского чина по призыву на службу получил он матросскую робу и зыбкую койку в душном кубрике.
Шел 1905 год. Мятежный броненосец «Потемкин-Таврический» после месячной качки на рейде Констанцы был отбуксирован в доки Николаевских верфей и там подвергнут ремонту. И уже оттуда сошел под новым названием — «Пантелеймон». Разоруженный, со снятыми броневыми плитами, он теперь лишь внешне внушал страх, на деле став плавучей мишеньо. Вот на нем-то и началась морская служба верхососенского лесного техника Емельяна Сидельникова...
Видимо, через семь лет на нем и завершилась бы, не поддержи команда «Пантелеймона» шмидтовский крейсер «Очаков». Лишь эти два корабля подчинились мятежной радиограмме: «Командую флотом. Лейтенант Шмидт». И когда береговая артиллерия начала посылать снаряды во взбунтовавшиеся суда, «Пантелеймон» вспыхнул первым.
И пока дымовая завеса закрывала горящие корабли, с их бортов лихорадочно спускались шлюпки. На одной из них, под номером 6, работая в двадцать четыре весла, уходили в открытое море матросы, отлично сознавая, что на русском берегу их ждет военно-полевой суд. Среди них был и Емельян Сидельников.
Через сутки изнуренных моряков подобрал турецкий парусный шлюп «Газават». Русским морякам оказали медицинскую
помощь и высадили в порту Зонгулдак. Оттуда, опять же по морю, на вонючем пароме беглецов доставили в пересыльный лагерь близ Стамбула.
И здесь судьба улыбнулась Емельяну. За знание языка и серьезную квалификацию богатый канадский землевладелец Кристофер Шефер в числе нескольких человек завербовал его для работы на своих североамериканских угодьях.
А дальше все вообще сложилось просто. Под Рождество Емельян, ставший к тому времени Джоном Сидэ, обвенчался с Моникой Шефер в городе Келойн провинции Британская Колумбия. И в качестве приданого за дочерью тесть выделил участок плодороднейшей земли в 22 акра в пойме реки Фрейзер...

* * *

— Теперь ты знаешь, что я не чикагский безработный, как представлялся здесь, а русский беглый моряк. Конечно, на родине меня уже все считают покойником. Туда я особенно и не стремился, пока не прочел вот это. — Джон аккуратно пересадил жену на одноногий стул и показал газетную статью: —Теперь и в России есть возможность стать фермером. Там принят специальный закон. Думаю, отец мой, Софрон Иванович не упустил случая. Поэтому надо ехать.
Моника вытерла слезу:
— А как же я? А сын Мишель?
— Съезжу пока один. Если все получится — вернусь за вами.
Вопреки ожиданиям Моники, Кристофер Шефер к затее зятя отнесся положительно:
— Россия — богатейшая страна. Выйти на ее рынки —стремление любого бизнесмена. Поезжай, Джон, а канадский паспорт будет тебе надежным прикрытием. И да благословит тебя Господь.

...В середине июля 1908 вызревал первый урожай на хуторе Софрона Ивановича Сидельникова. Добротный новый дом под сенью шести вековых дубов уже был окружен многочисленными постройками. Лениво плескалась вода в небольшом затоне, где нагуливалн бока мясистые налимы. Семь коров в тени деревьев сонно перетирали сочную жвачку. Могучий жеребец дремал под навесом, уронив зеленую слюну.
Полуденное солнце загнало в прохладную горницу хозяина хутора и его супругу Матрену Афанасьевну.
— Я так мыслю, мать, что надобно еще троих батраков принять, — говорил хозяин, стягивая суровой ниткой ремень на чересседельнике. — Фомка да Петро на пару не вытянут страду. Эвон рожь налилась: каждый колсок, что слиток.
— Так ить дорого станет, — хозяйка сколачивала в ручной бадейке коровье масло.
—Знамо дело — дорого. — Софрон Иванович с силой вгонял шило в дубленую кожу. — Но тут экономить — себе в убыток.
Помолчали. Софрон Иванович прикинул, что и троих батраков может не хватить. Работы — невпроворот: тут тебе и коней пасти — холить человека надобно, и за коровами ходить. А двенадцать свиней без догляду?
— Найму-таки троих, — вслух произнес хозяин. — К осени Белка ожеребится, Бог даст...
И умолк. Уже в который раз спрашивал себя: «Для кого стараешься, Софрон? Сын твой один из Манчжурии не вернулся, другой в Черном море утоп, царство ему небесное. Куда девать богатство-то?»
— Ты, мать, на Илью в Верхососну поезжай, помолись в храме-то, а на Покров дома оставайся.
— Эт почему, — удивилась женщина.
— К Покрову церкву домовую отделаю.
— Свят, свят, свят, — перекрестилась женщина, — да на какие шиши?
, — И приюту в Новом Осколе пожертвую, сиротам малым.
— Да ты сдурел, старый?
Софрон Иванович полюбовался на хороню прошитый чересседельник и ответил:
— Нам уж о земных богатствах думать поздно. Надобно о небесных позаботиться.
И пошел на улицу, ощущая босыми ногами прохладу свежевыкрашенного досчатого пола.

* * *

Извозчик пропылил сельской улицей, лихо развернулся. Пустырь между домами топырился мощными лопухами и чертополохом. Вальяжный иностранец с сидения опустился на пыльную землю, прошел к месту бывшего подворья. Дед Кирюха, сосед, поднялся с завалинки, приковылял к извозчику:
— Эт кого ты привез, мил человек?
— Какого-то хранцуза, — извозчик сплюнул в пыль и отвернулся. Дед Кирюха решился подойти к «хранцузу». Узкие клетчатые шорты, клетчатые пиджак и кепка, тонкая белая трость — как подступиться к такому барину? Но барин вдруг сам направился к деду.
— Старый, а где теперь мои родители?
Дед испуганно перекрестился и отступил на два шага:
—Емелька?! Покойник... -— от страха дед почувствовал тяжесть в желудке.
—Да живой, живой я, дед Кирюха. Ты лучше скажи, где отец с матерью.
Дед долго не мог прийти в себя. Потом сбивчиво объяснил, что Софрон Иванович уже два года как вышел из общины и живет теперь на своем хуторе Шестидубы.
Джон Сидэ достал из баула толстую сигару и протянул старому:
—Гаванская. Кури,дед, и поминай безвременно погибшего моряка императорского флота.
И поехал к волостному правлению. А дед засеменил в избу, там сунул сигару за икону и таинственно зашептал своей глухой бабке:
— Хованская, от императорского флоту!

* * *

Волостной старшина Теленьков вертел в руках иностранный паспорт. Он не знал, как поступить:
— Была, Емельян Софроныч, бумага, чтобы с тем, как появишься ты в селе, препроводить тебя в полицейский участок.
Емельян засмеялся:
— Так ведь я канадец Джон Сидэ! Международным скандалом пахнет. Или насчет Джона тоже была бумага?
— Насчет Джона не было...
—Тогда порядок! Расскажи лучше об отце.
— А чего об отце? — вернув паспорт, старшина пригласил сесть: — Как в ноябре 1906 г. вышел указ об хуторах, так Софрон Иванович и засобирался. Оно и понятно: раньшето его землица была в четырех местах, а теперь стала до-кучи. Ты помнишь, Емельян... тьфу ты, Джон Софроныч, тот участок в семь десятин, что был у вас на вырубках, никудышний такой? Поту требовал много, а урожаю давал - с гулькин нос. Ну, теперь там общинная землица... М-да.
Джон взгромоздился на сиденье, толкнул извозчика. Конь, белый в яблоках, словно на призовых скачках взял с места. За пневматическими шинами всколыхнулась пыль. Ехали в Шестидубы.
А через минуту нарочный верхи подался в Бирюч, в полицейский участок. Волостной старшина не очень-то верил заграничным паспортам.
...А пролетка катилась по степи. Емельян вдыхал полынный запах, любовался словно подвешенным к небу коршуном. «Вот он, российский размах! Тут и лопухи какие-то свои...» Впрочем, теперь к изумлению своему он вспомнил, что в Канаде он лопухов совсем не видел. Там каждый клочек земли — под посевами. А тут целые поля плугом не тронуты. «Размаху-то, Господи!» — умилялся Емельян и глазом профессионала отмечал, что поросшие лесом балки хуторян ухожены со знанием дела и прорежены. Сразу видно, что хозяева заботятся не только о черноземе, но и о деревьях на своих угодьях.
По горизонту в нескольких местах белели дальние усадьбы. Это хутора новопоселян дремали под березами и дубами. А скоро за извилиной глубокого оврага показался и хутор отца.
Емельян остановился у заводи, омыл лицо. Потом быстро разделся и плюхнулся в воду. Он плавал плохо, а потому шумно фыркал да пускал вверх фонтаны брызг.
—- Это какой же разгильдяй поганит пруд! — вдруг раздалось на берегу, и Софрон Иванович с деревянными вилами наперевес ступил в воду.
— Батя!..
Лицо Софрона Ивановича дрогнуло, перекосилось, и он сдавленно прохрипел:
— Емелька...
А Марфа Афанасьевна от радости слегла. И ту же пролетку, на которой приехал Емельян, отправили в волость за фельдшером. А вместе с лекарем прибыл и капитан-исправник. Он долго и придирчиво изучал иностранные документы. Софрон Иванович отвалил капитану сотенную, и тот подвел итог:
— Матрос с «Пантелеймона» Емельян Сидельников утонул в Черном море. Я не против, чтобы в уезде жил иностранец, но лучше вы, господин Сидэ, купите бумаги на русскую фамилию. Ну, чтоб не привлекать чужого внимания.
И уехал с подвыпившим фельдшером.
Емельян тем же вечером выкупил метрическую выписку у нового отцовского батрака Степана Стукалова. Батраку тоже дали сотенный билет и под честное слово молчать отпустили на все четыре стороны. Крестьянин из Херсонской губернии, он и уехал в Таврию.

* * *

— Ну, сын, впрягайся за батрака. Вот уберем урожай, тогда и о наделе для тебя помыслим.
И «впрягся» Степан Стукалов в работу. Сызмальства приученный к сельскому труду, он и косил, и ходил за скотиной, и молотил, и пахал под осень. Умаявшись, вечерами говорил отцу:
— В Канаде так тяжко и лошади не работают. Это же дикость — веять рожь под ветром! Я написал тестю — пришлет скоро веялку, что я в Ванкувере купил.
В сентябре, на Покров, на хуторе сгорел стог отличного сена. На другой день, помолившись в своей домовой церкви, Софрон Иванович собрал батраков:
— Не ведаю, кого и чем обидел, но только зря вы мне петуха красного подпустили. Вот вам расчет — и ступайте на все четыре стороны.
Батраки — ни в какую! Дескать, договор был на год, на том и стоять будем. Тогда Степан Стукалов сказал:
— Плачу по договору за весь год. А мы уж тут сами с батей управимся. Зимой какая на хуторе работе?
Словом, от батраков избавились. Стало втрое тяжелее, но хозяйство не порушилось. Помогли Степановы деньги, привезенные из Америки. А по первопутку со станции Новый Оскол привезли обитую досками голубую веялку. Дивился старый Софрон, глядя на странную машину, а Степан говорил:
— Даст Бог, и локомобиль выпишем.
Б клуне, приоткрыв двери для сквозняка, быстро начисто перевеяли оставленную с осени в снопах рожь и ссыпали в амбары. Надеялись по весне засеять участок Софрона Ивановича и Степана.
Моника писала часто и помногу. Прикладывала ручонку Мишеля, звала. Отвечал редко, за заботами не до того было.
В конце февраля на сельском сходе в Верхососне батрак Степан Савельев Стукалов потребовал отдельного надела. Община кипела и бурлила, жалеючи землю. И тогда Софрон Иванович выкатил на площадь три бочки вина.
Вино да деньги — кто устоит? И получил Степан Стукалов в уездной земской управе бумагу на владение земельным участком в 32 десятины «на хуторе, именуемом впредь Стукаловым», в самом дальнем углу волости. Земля — на треть склон, но Степан решил, что и приличного чернозема для ведения хозяйства достаточно.
И засобирался в Канаду за женой и сыном.

* * *

В отличие от меньшего брата, Вавила Сиделыников явился на хутор отца пешком, в пропаленной шинели и с тощим вещевым мешком. Небритое лицо его было измождено, и мать едва узнала сына. Софрон Иванович, в баньке отстегав его жестким березовым веником, сказал:
— Пока не оклемаешься — к делу не допущу. А там видно будет.
В отцовском белье сидел Вавила в горнице за столом, пил смирновскую водку и плакал. Родители ни о чем не расспрашивали его.
А Вавила запил. Каждый день начинал с рюмки, ею и кончал. Сидя на коновязи, часами терзал гармошку:

— У дальней восточной границы,
В морях азиатской земли,
Там дремлют стальные гробницы,
Там русские есть корабли.

Иногда с хутора Борисок приходил одноногий Ефим Шипилов на костыле. Тогда, надравшись, они пели вдвоем:

—От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых Манчжурских полей,
Калека, солдат истомленный
К семье возвращался своей!

Так прошел март. Незадолго до Пасхи на редкость трезвый Вавила сказал отцу:
— Уеду я, папашка. Хоть и отец ты мне, а кровопийца. Я на вашего брата, хозяина, насмотрелся еще в Китае, когда в Циндао грузчиком спину гнул. Не хочу за батрака на хуторе оставаться.
— Так ведь и тебе надел выкупим, — заикнулся было отец. Но Вавила неожиднно прицыкнул:
— Ты мне эти буржуйские замашки брось. У меня учительский аттестат, вот по этой стезе и пойду.
И на второй день праздника Ефим Шипилов увез Вавилу на станцию. Мать всплакнула за молитвой, но Софрон Иванович твердо сказал:
— Вавила нам не в помощь. Наша надежда — Емелька. Вот за него и молись.
Он самолично объехал новоприобретенный участок сына, наметил место для построек, нанял аж семерых батраков. «Авось, у Емельки найдется деньга канадская заплатить», — рассчитал он и перегнал сюда из Шестидубов двух лошадей с плугами.
А Емельян запаздывал. Вот уже и отсеялись на обоих хуторах, и Троицу отпраздновали. Софрон Иванович предполагал, что Емельян все еще занят покупками и распродажей земли в Канаде.
Но предприимчивый Джон Сидэ и не помышлял о продаже фермы. Напротив ,вместе с Кристофером Шефером они подыскали расторопного управляющего, с тем, чтобы участок оставался за четой Сидэ.
— От вечной российской неразберихи всего можно ожидать,
— вслух размышлял тесть, собирая Джона и Монику в дорогу,
— а здесь у вас останется прочный тыл.
На хуторе Стукалове уже заколосилась рожь, когда огромный океанский лайнер «Император» привез в Одессу массу сельскохозяйственной техники и ее владельцев — Джона и Монику Сидэ с сыном. Расторопные биндюжники быстро выгрузили громоздкие ящики, и скоро хитроумные машины по чугунке двинулись на север.
И пока груз почти месяц катился до станции Новый Оскол, хозяева были уже на своем хуторе. Старики радовались, как дети. Между хуторами проезжали на двух тарантасах, впряженных лошадьми с лентами в гривах и колокольцами под дугами.
Знай наших!
Степан познакомился со своими батраками, тут же уплатил им задолженность и предложил остаться до Рождества.
Остались.
Моника, не привыкшая на родине к физическому труду, тут все же мало-помалу принялась за работу. Ночами шептала мужу: «Джон, уедем отсюда. Я боюсь этих диких рабочих, боюсь за Мишеля, который уже выучил это расхожее у батраков слово «пфуль».
Степан смеялся и засыпал. Потому что и сам работал, как зверь. И в сентябре заложил за домом сад. Лесной инженер, он прекрасно разбирался и в плодовых деревьях. Но пуще яблонь и вишен берег он молодые побеги канадского клена, которые привез сюда из далекой провинции Альберта.
И аккурат к Покрову на хуторе появился локомобиль. Когда Степан запустил его, бартраки со страху едва не разбежались. Софрон Иванович перекрестился и первым сунул сноп в грохочущее чрево машины. Потом подпряглись и батраки, и маленький Миша тоже пытался подтащить охапку пахучей желтой соломы.
Покончив здесь, локомобиль перетащили на хутор отца. Дивиться на чудную машину приезжали соседи, даже хуторяне других волостей. Отец Ефима Шипилова, Кузьма с хутора Борисок, нашелся первым:
— Ты бы, Степан Савельпч, и на мою усадьбу заглянул. В накладе не будешь.
И всю осень дымил локомотив Стукалова. Степан подсчитал, что уже на третьем хуторе машина с лихвой окупила свою стоимость вместе с перевозкой. «Золотое дно», — думал Степан, решив сдавать в аренду еще и три своих веялки, два плуга с отвалами и культиватор.
Но уж по-настоящему золотым дном была земля. Отличная рожь на хуторе в первый же год дала урожайность в 65 пудов с десятины. Каравай в добрых две тысячи пудов не влезал в закрома. Надо продавать.
Но отец охладил пыл:
— На зерно нынче спрос невелик, А задешево отдавать — не резон, Я думаю — скота надо подкупить, чтоб зерно на кормежку пустить.
И пока прочие хуторяне прикидывали, куда повыгоднее пристроить урожай, не согласившийся с отцом Степан отправил телеграмму тестю.
Ответ пришел через два дня. «Зерно куплю оптом. Порт отгрузки — Петербург». Впрягши лучшего своего копя в пролетку, Степан за три дня объехал восемнадцать хуторов и составил купчие на рожь. И в конце октября на станцию Алексеевка потянулись подводы с хуторским зерном. Представитель канадской кампании «Шефер Брид Компани» производил расчет тут же. Приемщик взвешивал зерно, мелом писал цифру на спине телогрейки сдатчика, и тот с такой «квитанцией» шел к кассиру. Отходя, пересчитывали пачки с орластымп купюрами, разъезжались по лавкам и магазинам.
На этой операции Степан Стукалов получил 80 тысяч рублей прибыли и приобрел прочный авторитет у хуторян. И поэтому ему не составило большого труда еще к Рождеству заключить с соседями от имени тестевой кампании договоры на поставку зерна будущего года.
И наверняка все пошло бы своим чередом, если бы не запылали по зиме хутора. В самые лютые ночи вспыхивали вдруг то там, то тут хлева и сараи, ревел скот, голосили женщины. Ведь общинная земля не дала в том году и десяти пудов на круге. Полуголодные люди не могли простить хуторянам ни крупных барышей, ни сделок с заграницей.
Степан Стукалов, у которого на Сретенье сгорел хлев с коровой, нанял двоих парней для охраны. Так сделали и другие хуторяне. И темной ночью на хуторе Завалье сторожа кинули в загоревшийся стог поджигателя. Сгоревший оказался жителем села Красное, отцом семерых детей.
Моника упрямо тянула Степана в Канаду. Но оторваться от лакомого куска он уже не мог. Колесо хозяйственных забот закружило Степана, не давая вырваться из круга. Все рос постоянный счет в Земельном Крестьянском банке. Как и счет в частном банке города Эдмонтон, провинции Альберта.
В мае 1910 года на хутор Стукалов заглянул Вавила. Худой, с чахоточным румянцем на щеках он погостил всего день:
-Прости, брат, но у меня нет взаимопонимания с полицией... Одним словом, скрываюсь я, как политический преступник, я ведь большевик. И знаешь — я не завидую тебе. Вот ты и хлеб растишь, и бондарную мастерскую открыл, и даже уездному училищу жертвуешь, а — не завидую. Сметет вас, хуторян, революция.
И уехал буквально под носом заглянувшего на хутор станового пристава.
* * *
В ноябре 1914 года Степан Стукалов получил повестку на фронт. Заревевшей Монике с годовалой дочкой на руках сказал:
— Успокойся, тесть вызволит. Союзник ведь, едри его в корень.
И даже не поехал на призывной участок. Явились скоро два жандарма и увели. Он ушел между ними, конными, а Моника плакала в цветастую подушку в натопленной горнице. На хуторе не осталось ни одного мужчины, не считая шестилетнего Мишеля. Он подождал, пока мать выплачется, и серьезно проговорил:
— Не плачь, мутти, я ведь умею запускать локомобиль.
Одряхлевший Софрон Иванович уже не мог разрываться на
два хутора. Он усадил Монику с детьми на подводу и перевез в Шести дубы.
А на хуторе Стукалове остался лишь пес Шериф. Он лежал на крыльце заколоченного накрест дома и тоненько выл....По Степану, Монике, ребятишкам и суке Пальме, которую увели на короткой непи следом за телегой...

Часть вторая
КРАСНОЕ ЛИХО

Хлебная продовольственная разверстка на волость выражалась таким числом, что у председателя Верхососенского комбеда Ивана Потетюрина вкралось сомнение: не ошибка ли? Но представитель Алексеевского Укома РКП (б) Федор Кислинский сомнения развеял. Запуская пули в барабан револьвера, он говорил:
— Хлеб в волости есть, эт точно. И мы сумеем его взять, Нужно только хорошенько тряхнуть хуторян.
Председатель выразил сомнение. Дескать, на хуторах изрядно попаслись белые. Да и первоначальное задание по сдаче там почти выполнено.
— Белые попаслись, эт точно, — согласился Федор. — Но и мы не лыком шиты. И ты эту пораженческую позицию брось, председатель. Ты обязан хлеб вытряхнуть даже там, где его действительно нет. А на хуторах есть, эт точно! Кто там у тебя числится должником по минувшей сдаче?
Иван Потетюрнн раскрыл желтую потрепанную тетрадь:
Кузьма Шипилов с хутора Борисок должен 20 пудов. Мария Стукалова — 10 пудов. В Ряшиново Афонька Шемякин 60 пудов...
—С Афоньки и начнем, — Федор засунул револьвер в карман шинели и велел послать за командиром продотряда.

* * *

Вавила Сидельников глушил прогрессирующую чахотку водкой. Когда напивался — боль в груди отступала, но накатывалась необъяснимая злость. Тогда выскакивал во двор сожительницы Акулины и начинал палить из пистолета по всему, что только двигалось. Уже перебил в округе всёх собак и кошек, подстрелил чью-то козу, грохотал по перепуганным синицам. Потом в избе падал на укрытый лоскутным одеялом топчан и засыпал в беспокойстве.
Так, сонного, его и начал тормошить посыльной комбеда. Вавила сел на топчан, ошарашенно пошарил глазами по комнате, потянулся к ковшу с рассолом. Пока пил, посыльной выложил:
— Явился начальник из уезду. Сурьезный мушшина, с револьвером. Так что вас требовають. Вавила Софроныч... Начальник, говорю, явился...
— Явился, явился, — передразнил Вавила. — Это черти являются, а начальники на голову сваливаются.
Он шарил под топчаном ногой в поисках сапог. И пока обувался — приходил в себя, наливался энергией. На крыльцо ступил уже бравый командир в длинной шинели, с голубой звездой на шлеме и именной шашкой у пояса. В такие минуты ненавидевшая в душе сожителя Акулина любовалась Вавилой, и за это прощала ему кровавые сиияки на теле.
С конем в поводу Вавила подошел к комбеду. Привязал Вихря к стойке крыльца и вошел внутрь. Федор и председатель как раз рассматривали бумаги на хуторян. Кислинский кивнул в ответ на приветствие и покачал головой, кивая на документы:
— Ты только подумай, командир! Кричат хуторяне, что совсем обнищали, а сами-то с жиру что вытворяли до переворота? Вот, например, Софрон Сидельников, — Кислипский взял бумажный лист: — Он ведь от избытков церковь домовую отгрохал! И гляди — расписки, — протянул Вавиле пачку бумаг. -Софрон ведь каждый год жертвовал приюту деньгами и хлебом. Благодетель, в душу его...
Вавила отвел руку с расписками в сторону:
— Софрон Иванович мой отец. Так что я все знаю: и про церковь, и про приют, и еще кое про что.
Кислинский ошарашенно уставился на Вавилу:
— Знаешь — а молчишь? Может, скажешь, и хлебушка у твоего папаши нет?
Вавила откашлялся в платок:
— Думаю, есть хлебушко. Но взять будет трудно, батя — орешек крепкий.
Кислинский опять обратился к бумагам:
— Или вот Мария Стукалова. Ты понимаешь — до войны даже за границу зерно продавала, а нынче для революционного пролетариата у нее хлеба не находится. Дескать, как сгинул муж, так и порушилось хозяйство... Найти б того мужа!
Софрон опять откашлялся:
— Ее муж — мой брат Емельян.
Федор Кислинский резко отпрянул от стола, схватился за револьвер:
—Ты, контра! — с перекошенным лицом шагнул к Вавнле. — Ты как пролез в красные кавалеристы?!
— Я в большевистской партии с девятьсот седьмого года. А в продотрядовцы направлен вот по этому мандату! — Вавила вдруг вскочил, сунул бумагу Федору. — Читать умеешь, горлопан? Тогда смотри, чья подпись на мандате!
«Предъявитель сего, член партии большевиков, красный командир Вавила Софроновнч Сидельников, направляется в Воронежскую губернию, с тем, чтобы объявлять всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты, а также расточающих хлебные запасы на самогонку, врагами народа, предавать их революционному суду, изгонять их навсегда из общины или местности ,все их имущество подвергать конфискации. Народный комиссар продовольствия Цюрупа». Дата, печать.
Буквы прыгали перед глазами Федора, и к концу чтения он совсем успокоился. А Вавила объяснился:
— Я ведь в последний раз в этих краях бывал еще в десятом году. Потом — каторга, побег, тюрьма. В шестнадцатом по приговору военно-полевого суда был расстрелян. Воскрес — учительствовал в Ростове. А потом с белыми дрался, вот эту шашку получил за храбрость. А когда приказала партия идти на продовольственный фронт — ни минуты не колебался. И если уж мне через себя переступать приходилось, то и с родственничками при нужде пожертвую — можешь не сомневаться!
И дальше Вавила рассказал, что за месяц квартирования в волости уже изъято хлеба больше, чем доставлено его на ссыппые пункты за весь предыдущий год.
—Пришлось, правда, многих отдать под трибунал, — добавил Вавила, — но да ведь иначе из мужика и зернышка не выколотишь. А вот на хуторах пока не бывал. Тамошние хозяева ведь аккуратно выполняют разверстку — не подкопаешься.
— А вот и подкопались! — Кислинский пересчитал недоимщиков и добавил: — Есть предписание Губкома о том, чтобы выбрать весь, понимаешь ли, командир — весь хлеб у крестьян. Мужик наш таков — лишь бы кости остались — мясо все одно нарастет. Поэтому двинем на хутора. Повод — вот он: недоимки по предыдущей сдаче. Или ты против?
— Иду поднимать отряд, — вместо ответа сказал Вавила и ступил за порог.

* * *

Двигались так: впереди — десяток вооруженных карабинами конников, посередине — семнадцать подвод с возницами-кавалеристами, замыкал колонну еще десяток всадников. Еще когда готовили подводы к выезду, Потетюрин сокрушался:
— Куда нам столько телег? Впору бы пяток загрузить.
На что Вавила сказал:
— Не дрейфь, председатель, какую не загрузим — на той саботажников повезем.
На хутор Ряшиново таким порядком и вошли. Заметались за заборами цепные псы, но люди — словно вымерли. По старой памяти Вавила подвел колонну прямо ко двору Афанасия Шемякина. Не слезая с коня, постучал нагайкой в зеленые ворота. В ответ — лай нескольких собак. Махнул бойцам —и те заработали прикладами.
— Погодь крушить-та! — раздалось со двора, и заскрипели железные задвижки. Афанасий, низенький худой мужик, высунулся в щель, но тотчас же каменное плечо красноармейца надавило на створку, и в открытую калитку вошли продотрядовцы. Сами настеж распахнули ворота, загнали во двор две подводы. Федор Кислинский сел на приспособленный под плаху пень, подозвал Афанасия:
— Ты помнишь, отец, что с прошлой сдачи за тобой должок в 160 пудов?
Хозяин бегло перекрестился:
— Так ить шестьдесят всего...
Кислинский недовольно махнул рукой:
-Как раз на сто больше. Сам покажешь или велишь искать?
Вавила велел конникам спешиться, и те рассыпались по двору. Афанасий упал на колени перед Кислинским:
-Есть шестьдесят пудиков, я их к сдаче приготовил. Христом- богом молю — последний хлебушко...
Федор брезгливо поморщился:
-Ты мне эти старорежимные штучки с коленопреклонением брось! Нас такими штучками не проймешь.
В ход пошли вилы, заступы, топоры, только звон стоял по хутору. На крыльцо выскочила тучная жена Афанасия, но лишь в ужасе прикрыла ладонью рот. В окнах застыли любопытные рожицы детей.
Три десятка дюжих мужиков разметали стог сена, сбросили солому с крыши сарая, перелопатили чугь не весь двор. Пуда четыре зерна нашли в сараюшке. Не слушая объяснений хозяйки, бросили мешок в телегу.
-Данной мне властью за сокрытие излишков хлеба ты, Афанасий, арестован как враг народа. На обратном пути заберем тебя в волость. Собери пока какой-никакой узелок.
Двинулись в Шестидубы. Трудно понять, с какими мыслями подъезжал Вавила к дому родителей, но лицо его не выражало волнения. И словно у чужого постоялого двора, при подъезде к воротам он застрелил метнувшегося под копыта Вихря большую дымчатую собаку.
На выстрел за ворота выглянул молодой батрак. Он попытался было тут же захлопнуть калитку, но один красноармеец успел сунуть в щель приклад.
-Открывай, твою..!
Тот открыл. Двор быстро заполнили конники. Старый Софрон, без шапки, вышел на крыльцо. Матрена Афанасьевна подала вдогонку треух:
— Надень, не лето ведь.
И пока конники деловито и бесцеремонно расхаживали по двору, старик пристально разглядывал их командира:
— Никак — Вавила?
Тот спрыгнул с коня, подошел к отцу:
— Здравствуй, папашка. Видишь — я нрав оказался: довело тебя хуторское хозяйство до мелкобуржуазного болота. Так что выгружай хлеб добровольно, не могу же я родного отца обыскивать!
Старик повернулся к двери:
— Мать, погляди, какого к нам сокола занесло! Вскормили на свою голову...
Матрена Афанасьевна глянула с крыльца и коротко вскрикнула. Но Вавила остановил ее:
— Нас слезами не проймешь. Вот сдайте излишки подобру, и я ваш сын. Хоть за работой, хоть за рюмкой.
-Уж за рюмкой-то ты герой, — согласился отец и развел руками:— Нету хлеба, а хоть бы и был — не дал бы. Вы его вырастите сначала.
Но Федор Кислннский перебил:
— А ты на чьем горбу в рай въехал, старый козел? Не у тебя ли весь год батраки раком стоят? Ишь — локомобили развел! — он стукнул рукоятью нагана по металлическому котлу машины. — А ты бы своими лапками, лапками, да без этих заморских чудищ, да сохой, как настоящие пролетарии... Чего там, командуй, Вавила Софроныч.
Обыск шел с особым ожесточением. Топором разбивали ящики заморских сеялок, срывали листы железа с крыши дома, чтобы солнечный свет проник па чердак. И мало-помалу возы наполнялись зерном. И когда под засохшей яблоней откопали целую яму с рожью, Вавила сказал отцу:
— Не хотел по-доброму, теперь перед революционным трибуналом отвечать будешь. А если еще и на Емелькином хуторе чего найдем — с тобой загремит под суд и Моника Стукалова. Я ведь, папашка, заступаться за вас не намерен, — откровенничал Вавила. — Иначе посчитают товарищи, что у меня большевистская бдительность притупилась. Так что собирай манатки — арестован ты.
Напоследок продотрядовцы вспороли брюхо локомобиля, хотя и на звук было слышно, что он пуст...
Таким же порядком возвращались в волость. Те же вооруженные конники окружали заваленные зерном подводы. На четырех из них, в два ряда спиной к спине, тряслись па ходу арестованные хуторяне. Софрон Иванович ехал налегке, не взяв с собой узелка.
В Верхососне их опустили в подвал Троицкого собора и продержали без воды и пищи целую неделю. На третий день после их ареста привез с хутора Борисок одионогнй Ефим Шипилов сорок пудов спрятанного хлеба, просил выпустить за это больного отца. Посадили и Ефима. Первый день он матерился и дубасил в дверь. Еще день плакал, яростно растирая воспаленную кутню. А потом охранники услышали его песни:

— От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых Манчжурских полей,
Калека — солдат истомленный
К семье возвращался своей!

«Свихнулся» — определили для себя часовые. Но Вавила ничего этого не знал: его люди «трясли» как раз Марьевку и Прилепы.
Первые два дня в заточении Софроиа Ивановича поддерживали соседи, потом невестка Мария отдала последнюю картофелину. Потом начали ловить крыс, к которым старик не притронулся. И когда семь дней спустя открыли двери подземелья, изможденные узники вынесли невесомое тело Софроиа Ивановича. Вавила коротко глянул на покойника и сказал красноармейцам:
- - Примите тело, я похороню отца сам.
А всех прочих, так и не покормив, отправили в суд трибунала, в уезд. И оттуда уже не вернулся никто. Лишь Моника
Стукалова, имевшая заграничный паспорт, через три дня пешком пришла в Верхососну. Она подалась на кладбище и опустилась на колени у новенького креста свёкра. Долго молилась и ушла неизвестно куда, даже не зайдя к свекрови в разоренные Шестидубы ,чтобы поцеловать на прощание детей...

* * *

В помещении комбеда Федор Кислинский «подбивал бабки». И при этом журил председателя Ивана Потетюрина:
— А ты не верил, что справимся с заданием! Вот теперь я точно знаю, что в волости не осталось ни зернышка хлеба и со спокойной совестью доложу об этомУкому партии.
Вавиле же сказал:
— Ты настоящий боец революции. С твоим продотрядом я бы на страх богатеям по всей республике прошелся. Но, думаю, не одни мы такие у революции!
...Ночью Вавила палил в темноту на собачий лай, а Акулина нервно вздрагивала на широкой перине при каждом выстреле. Она ловила ухом неуверенные шаги за окном и мелко испуганно крестилась:
— Свят, свят, свят...

Часть третья
НИЩАЯ КОММУНА

Июнь 1924 года прошелся по полям сельскохозяйственной коммуны «Наш ответ Керзону» испепеляющим суховеем. Жиденькие побеги яровой пшеницы под зависшим на середине неба солнцем сворачивались в жгутики и желтели. Дождем и не пахло с самого апреля.
Коммунары, облюбовавшие для своего общежития хутор Фомичев, каждое утро собирались у новинки — похожего на корабельный иллюминатор барометра. Но его тоненькая, словно волосок ,стрелка упорно показывала «ясно». Барометр уже давно вынесли на улицу в надежде, что на открытом воздухе он одумается н пообещает перемену погоды. С вечера у прибора от дурного умысла ставили дежурить очередного коммунара. Боясь, что в случае пропажи барометра исчезнет и всякая вероятность дождя.
Двенадцатого числа с вечера под барометр заступил молодой коммунар Михаил Стукалов. В артели он был за кузнеца и слесаря: ковал клевцы на бороны, чинил потрепанные веялки, а главное — поддерживал дух в еле живом докомобиде. И за это его общение на «ты» с техникой, несмотря на молодость, коммунары звали парня Михаилом Степановичем.
При всем своем умении самто Михаил хорошо понимал, что без специальных знаний ему не удержаться на гребне всеобщего уважения .Пытался найти кое-какие книжки, выписывал газету «Беднота» и при каждом удобном случае забирался в любые механизмы, какие только попадались под руку.
А вот устройства барометра он пока не знал. И решил нынешней же ночью восполнить этот зияющий пробел. Для того и прихватил в карман узкую стамеску и маленькие кузнечные щипцы, что использовал при отделке подковных гвоздей. Нервно прохаживался перед конторой, поглядывал на крыльцо, над которым висела линза барометра. Мало-помалу затихала коммуна, задувались лампы в широких окнах бывшего кулацкого дома.
Мир отошел ко сну.
На громадном пространстве в добрых полтысячи квадратных километров поселение коммуны оставалось единственным центром хотя бы внешне полнокровной жизни. Разбитые и разграбленные после 17-го года хутора не в счет: там прозябали теперь немногочисленные голодные семьи недавних крепких хозяев. Имущество их, которое поновее, перешло в сельхозартель, сюда же отошел и инвентарь.
Однако местность, которая некогда торговала хлебом, уже несколько лет к ряду не могла прокормить самое себя. И напрасно в коммуне постоянно жили уполномоченные то из района, то из сельсовета - урожая это не прибавляло. Случайные люди, собранные под одну крышу, коммунары имели в основном лишь приблизительное представление о сельском хозяйстве, а в фундамент всей своей работы они поставили революционную фразу.
И невдомек было ни председателю коммуны самарскому большевику Башкирцеву, ни бездипломному агроному Селищеву, ни прочим, что помимо засухи, их врагом в битве за урожай было дремучее незнание земли, грубое нарушение севооборотов и полнейшее равнодушие, охватившее самих коммунаров. Навоз — эта первооснова урожая — сваливался в овраг и его использование объявлено было «буржуазным выкрутасом кулацкого элемента».
Столь же невежественным в отношении земли был и Михаил Стукалов. После того, как умер дед, Софрон Иванович, хутор Шестидубы пришел в запустение, и весь разваливающийся процесс хозяйствования прошел на глазах парня. Он так и не побывал взрослым на бывшем хуторе отца, а когда узнал, что Стукалов выгорел до основания, то отнесся к этому с полным равнодушием.
И сегодня радеть за урожай у него не было оснований. Ну да, Красной Армии нужен хлеб. А нешто его в другом месте не возьмут? А Михаил все равно ведь получит свою равную долю с председателем коммуны и сторожем дедом Кирюхой. Так к чему рвать жилы?
...Михаил аккуратно снял с гвоздя прибор. Бронзовая штуковина приятно холодила руку. На перила крыльца Михаил пристроил парафиновую свечку и в ее отсвете приступил к делу. Снять стекло — минутное занятие. Открутить цпферблат —еще несколько секунд. И вот он — загадочный механизм...
Михаил разочарованно присвистнул. Внутри такого внушительного на вид прибора было пусто. Лишь тоненькая пружина, свернутая спиралью, уютно покоилась на дне корпуса. «Не иначе как подсунули Вавиле Софронычу в Воронеже испорченную машинку, — подумал коммунар. — Вот она и показывает все время одно и то же. Однако надо собрать все, как было».
— Это чего ты, мил человек, лучинушку запалил? — внезапно дребезжащий голос испугал Михаила и корпус, вывалившись из его рук, затанцевал по ступенькам крыльца. Ночной сторож коммуны дед Кпрюха подозрительно глядел на Михаила.
Михаил аж затрясся:
— Ах ты, старый сучок! Из-за тебя вещь испортил. Ну, как теперь погоду узнавать!
Дед подождал, пока коммунар поднял прибор и начал прилаживать циферблат.
— А чего вещь? — переспросил сторож, — видано ли дело—- по стекляшке с небесами разговаривать? Я тебе, Михаил Степаныч, и без прибора скажу, что завтра к вечеру дождь соберется. Свой у меня баномет, безотказный. Как заноет простреленная турком спина — тут тебе и непогода. Давненько не ныла, а сегодня и спать не дает.
Михаил, придал барометру прежний вид, с огорчением пожалел, что пружина-то внутри развалилась. И он просто пальцем поставил стрелку на прежнее место.
— Да только не поможет дождик-то, — продолжал скрипеть дед Кирюха, расположившись на верхней ступеньке. —Я тебе так скажу, внучек: эта землица вам — не в коня корм. Бывалоча тут, вот те крест, Андрюха Сидельннков-то, хозяин хутора, брал с десятины 70 пудов ржицы. Так ить он спину не разгибал с четырьмя сынами! А вы, прости господи, только лекции да доклады.
Михаил сел рядом ,отсыпал деду махорки.
— Ничего старый, вот скоро трактор получим, тогда заживем! Меня ведь на учебу посылают, буду водить коня стального!
— А хошь золотого, — не согласился дед, -вы ж не у Бога
дождя просите, а у этой стекляшки. Какая уж тут удача?

* * *

Однорукий учитель Вавила Софроновнч Сидельников поутру уставился на барометр. «Вот окаянный», — проговорил он, отметив упорное нежелание прибора пообещать дождь. И пошел в школу.
Школа коммуны размещалась в приспособленном сараюшке с прорубленным окном и без потолка: над соломенными головами учеников висела такая же соломенная крыша.
После гражданской, где потерял руку, Вавила сильно сдал. Туберкулез доедал его некогда сильный организм, и Вавила хорошо сознавал, что дни его сочтены. Поэтому свою революционную убежденность он почитал за долг передать детям коммунаров. Кому, как не им жить в отвоеванном в боях коммунизме?
Вавила был единственным учителем, вел все предметы сразу. Причем он даже не заглядывал в привезенные из облнаробраза книжки-методички, а пользовался старым багажом, накопленным еще в годы учебы в Петербургском университете. Но, как настоящий большевик, ведению каждого предмета он придавал партийную окраску:
— Великобритания, где господствует пока эксплуататорский класс, расположена совсем недалеко от красного Питера, -говорил он на уроке географии, вертя круглый глобус.— Там пока не соданы Советы, но и в Англии рабочий калсс скоро станет хозяином.
...Из пункта «А» в пункт «Б» машинист-большевик вел поезд со скоростью 50 верст в час. А в обратном направлении бригада саботажников двигалась по рельсам со скоростью 30 верст в час. Спрашивается, на какой версте они встретятся? — это уже из арифметики.
...Царь Николка был настолько безразличным к нуждам народа, что во время империалистической войны даже двух своих дочерей послал сестрами милосердия в солдатские госпитали. А две другие шили белье для солдат. Спрашивается, мог ли такой монарх жить интересами народа? — звучало на уроке истории.
На уроки Вавилы у дверей сарая собирались взрослые зеваки, слушали, спрашивали. Ученый Вавила был в коммуне авторитетом еще большим, чем его племянник. Скудного пайка от всеобщей дележки ему не хватало, чтобы поддержать больной организм, и сердобольные женщины приносили в школу то слиток прошлогоднего меду, то кусок сахару, то хлеб. Принимал все, ибо понимал, что после него коммунары не скоро найдут учителя для своих ребятишек.
...В этот день пропалывали пшеницу. Дед Кирюха сокрушенно говорил председателю Матвею Башкирцеву:
-Больше вытопчут, чем выполют. Останови ты это дело.
Но Башкирцев и агроном объясняли темному деду:
— Это в царские времена вы сеяли из лукошка. Конечно, тогда полоть было немыслимым делом. А мы ведь сеялкой пользовались: получились ровные рядки, и между ними можно спокойно ходить, не тревожа побеги. А иначе ведь совсем захиреет зерно.
Дед махнул рукой и отошел. Он решил погреть на солнце спину, пока не пошел дождь.
Но ненастья, казалось, не предвещало ничто. Небо без единого облачка было бесцветным, ни малейшего ветерка не пролетало над согбенными в поле коммунарами.
Сразу после обеда заехал, почтальон. Он передал Михаилу большой конверт со множеством марок и печатей. К кузнице тут же сбежалась почти вся коммуна. Дядька Вавила протянул руку ,и Михаил поспешно отдал конверт ему.
Зубами разорвав край пакета ,учитель вынул вчетверо сложенный лист: «Дорогой сын Мишель! Мы уже и не верим, что это наше письмо достигнет берегов России, ведь послали тебе не одну уже безответную весточку. Но все равно не теряем надежды, что ты ответишь. Поверь, мы сделаем все, чтобы вызволить тебя и Таню из кошмара, в котором вы живете, и вернуть на родину, в Канаду».
По мере того, как Вавнла читал, поднимался гул возмущенных голосов.
«Мы определим тебя в университет, чтобы ты стал свободным н грамотным человеком. Бога ради, пиши, мы очень ждем». Дальше шел адрес и сообщался номер счета в банке Эдмонтона, в котором на имя Мишеля Сидэ значился большой вклад под проценты.
— Значит, так! — сказал Вавила. — Сейчас будем писать ответ на эту вражескую вылазку. Идем в школу, Михаил.
Шумной толпой ввалились в сарай, расселись за столами. Вавила обмакнул перо в чернила, передал Михаилу.
— Пиши: «Как ваш бывший сын сообщаю, что мне не нужны подачки от буржуазного Запада в виде отдельного счета в банке. Мое главное богатство есть при мне — мое пролетарское сознание и желание стать трактористом. А коммунизм мы построим и без ваших университетов. На том прошу мне больше не писать, так как не желаю получать письма с заграничными орлами.
Сообщу также, что дочь ваша Татьяна умерла в 21-м году от голода».
— Впрочем, «от голода» замарай, — велел Вавила. —Просто умерла, и все тут.
Письмо спрятали в конверт и, даже не спросив мнения Михаила, передали задержанному по такому случаю почтальону. Когда разошлись по работам, Вавила обнял племянника за плечи:
— Али ты недоволен? Пойми, дуралей, перед тобой открывается громадное будущее! Станешь трактористом, потом орденоносцем. Пока жив — дам тебе рекомендацию в партию. А в Канаде что? Сядешь на шею трудовому народу, как вампир. Там ведь тоже все равно грядет революция. Значит ,все придется пережить поновой.
— Да я ведь согласный с коммуной, дядя. Конечно, зачем мне университет, если - я скоро трактористом буду?
-То-то же! — Вавила хлопнул племянника по плечу и вдруг замер: еще никем не замеченная, с запада вполнеба выползала тяжелая черная туча. Вавила с недоумением глянул на невозмутимый барометр.
Когда первые капли упали в пыль, под дождь выскочили все от мала до велика. Словно туземцы у жертвенника, прыгали и кривлялись у школы под потоками воды, сразу сняв с души груз забот об урожае.
И лишь дед Кирюха медленно вполз под навес, прихватив с собой холстинный мешочек с сухарями. Он сушил их на помосте, готовясь к бесконечной зиме...