***

несокрушимая  и  легендарная…

                В  армию  я  уходил  поздно,  потому  что  перед  этим,  успел  закончить  институт  и  отработать  полгода  по  распределению.  А  затем,  получив  повестку,  явился  в  районный  военкомат,  с  немудрёным  скарбом  и  продуктами  на  три  дня.  Так  как  мой  райцентр,  по  сути,  являлся  обычной  деревней,  то  призывников  набралось,  всего  человек  десять.  В  отличие  от меня,  они  уходили  из  родного дома,  поэтому,  были  в  большей  или  меньшей  степени,  пьяными.  Потому  что  именно  так,  по  традиции,  у  нас  отмечаются  любые  проводы.  На  крытой  машине,  нас  отвезли  в  соседний  райцентр,  на  сборный  пункт,  где  число  призывников,  исчислялось  уже  сотнями.  Соответственно,  привычные  всем  дурость  и  неразбериха,  были  там  уже  смыслом  жизни.  А  через  двое  суток,  я,  в  составе  очередной  партии  защитников  Отечества,  двинулся,  вместе  с  другими,  к  вокзалу.  Надрывался  оркестр,  и  звуки  “Прощания  славянки“,  для  меня  с  тех  пор,  окрашены  далеко  не  лучшими  воспоминаниями. 
                Мы  загрузились  в  очень  длинный  ( больше  двадцати  вагонов )  эшелон,  и  под  рвущее  душу  хрипение  труб  оркестра,  направились  в  сторону,  от  привычной  нам,  и  казавшейся  нормальной  жизни.  В  каждом  вагоне,  ошалевшие  от  счастья  проводники  торговали  водкой,  которой  зелёные  сопляки-новобранцы,  наливались  изо  всех  сил.  В  нашем,  к  примеру,  всё  свободное  пространство  служебного  купе,  было  заставлено  водочными  бутылками,  да  ещё  и  в  соседнем,  ими  был  забит  весь  ящик,  под  нижней  полкой.  Правда  по  вагонам,  сразу  же  после  отправления,  прошлись  офицеры,  из  команды  сопровождения,  навязывая  нам  лекции,  о  вреде  курения  и  алкоголя.  Но  никакой  баран  в  погонах,  и  не  собирался  оставаться  в  качестве  старшего,  в  выделенном  ему  средстве  передвижения,  потому  что  торопился  на  Большую  Офицерскую  Пьянку,  организованную  по  такому  случаю,  в  штабном  вагоне.  Поэтому,  обе  стороны,  изобразив  видимость  исполнения  своих  обязанностей,  занялись  делом,  гораздо  более  привычным  и  интересным.  И,  во  всяком  случае,  в  нашем  вагоне,  уже  через  полчаса,  всё  было  заблёвано,  до  неузнаваемости.  Но  призывников  это  не  волновало,  а  проводники,  к  тому  времени  распродавшие  водку  из  запасов  первого  купе,  забаррикадировались  в  своём  собственном,  и  открывали  дверь  только  тогда,  когда  очередной  защитник  Родины,  приходил  обменять  помятый  червонец,  на  бутылку  водки.  Навар,  при  такой  торговле,  у  них  был  серьёзный – около  трёхсот  процентов,  и  они  радовались  жизни,  как  дети. 
                Мы  шли  практически  без  остановок,  потому  что  во-первых,  гражданских  лиц,  в  нашем  составе  не  было  вообще,  а  с  другой,  среди  бескрайних  степей  Заволжья,  даже  мелкие  станции,  были  большой  редкостью.  Заняться  было  нечем,  поэтому,  в  течение  дня,  в  вагоне  было  всё,  что  могло  себе  представить  воспалённое  воображение  пьяной  пацанвы – и  крики,  и  драки,  и  песни,  и  визгливое    хвастовство,  и  унылое  одиночество.  Но  к  вечеру,  один  из  поддавших  парней,  воображая  себя  героем,  саданул    кулаком  в  стеклянную  дверь,  ведущую  из  тамбура  в  вагон.  Стекло  разлетелось.  А  осколками,  он  ухитрился  порезаться  так,  что  задел  артерию,  и  кровь  хлестала  из  руки,  как  из  пожарного  шланга.  Во  всяком  случае,  ею  оказались  залиты  и  тамбур,  и  коридор,  и  первое  купе,  куда  он  пришёл,  не  достучавшись  до  проводников.  Ошалевшие  от  такого  количества  кровищи,  пацаны  быстро  пришли  в  себя,  и  сообща  перетянули  ему  руку,  разорванной на  куски  занавеской.  Парень  сидел  белый  и  неестественно  спокойный,  тихо  повторяя  не  то  себе,  не  то  нам :  “Всё  нормально.  Всё  нормально.  Всё  нормально.“ 
                Общими  усилиями,  отпинав  дверь  проводников,  мы  попросили  у  них  аптечку,  но,  не  обнаружили  в  ней  ничего.  Зато  проводница  дала  верёвку,  которая  больше  подходила  на  роль  жгута,  чем  рвущаяся  на  части,  пропитанная  кровью  тряпка.  А  за  окном,  так  же  тянулись  унылые  безлюдные  поля  и  перелески.  Лишь  изредка,  да  и  то,  где-то  вдали,  мелькало  несколько  огней  одиноких  изб,  и  снова  всё  погружалось  во  тьму. 
                Переговорив  с  проводниками,  я,  как  более  старший  и  менее  пьяный,  решил  идти  на  поиски  офицеров.  Правда,  здесь  было одно  “Но“ – чтобы  оборзевшие  пацаны  не  устраивали  побоища  стенка  на  стенку,  тамбуры  и  двери  всех  вагонов,  были  закрыты.  И  ключи  от  них,  были  исключительно  у  проводников  и  офицеров.  И  мне,  наши  проводники  открыли  только  самую  первую  дверь,  в  соседний  вагон.  Потому  что  идти  со  мной  они  отказались,  а  отдать  мне  ключ,  для  них  вообще,  было  делом  немыслимым. 
                Уже  позднее,  анализируя  ситуацию,  я  подумал,  как  же  много  из  нас,  опасаясь  ухудшения  своего  положения,  своими  действиями  создаёт  проблемы  неизмеримо  большие,  либо  для  себя,  либо  для  окружающих.  Но  это  лирика.  А  пока  что,  я  с  трудом  разыскал  во  втором  вагоне  проводницу,  и  объяснил  ей  всё,  причём  несколько  раз  подряд,  потому  что  она,  мне  попросту  не  поверила.  И  только  когда  я  с  ней  вернулся  в  свой  вагон,  и  показал  лужи  крови  на  полу,  она  согласилась,  и  открыла  мне  дверь  в  следующий  вагон.  Надо  отдать  ей  должное – она  сама  рассказала  о  случившемся  проводникам  третьего  вагона,  облегчив  мне  доступ  дальше.  Но  кроме  неё,  на  такие  действия,  не  пошёл  больше  никто. 
                И  вот  так,  надрываясь  и  матерясь,  доказывая  тоже  далеко  не  трезвым  проводникам  своё,  я  продвигался  вперёд.  Много  раз  подряд,  я  стоял  под  дверями,  на  шатающихся  вверх-вниз  ступенях  между  вагонами,  колотя  в  дверь,  пока  кто-нибудь  не  услышит  и  не  откликнется,  чтобы  попросить  их  позвать  проводницу.  Кто-то  звал.  А  кто-то  исчезал  бесследно.  И  всё  приходилось  начинать  сначала.  А  за  окнами,  неслись  всё  те  же  безжизненные  пространства.  Изредка,  пролетала  мимо  платформа  с одиноким  фонарём,  посреди  ночного  мрака,  и  снова  всё  поглощала  тьма.  Казалось,  что  весь  мир  куда-то  пропал,  и  что  вокруг,  только  пьяные  хари  и  непробиваемая  тупость  исполнителей. 
                Штаб  я  обнаружил,  в  восемнадцатом  по  счёту  вагоне.  И  когда  я  облегчённо  вздохнул,  ожидая,  что  сейчас,  все  вопросы  будут  решены,  то  оказалось,  что  все  офицеры,  пьяные  в  умат,  просто  лежат  как  брёвна,  по  своим  полкам,  закрытые от  посторонних  глаз,  растянутыми  плащ-палатками.  Их  караулил  какой-то  полупьяный  сержант.  На  все  мои  вопросы,  он  отвечал одно :  “Спят  они“.  И  когда  я,  откинув  угол  палатки,  сунулся  к  господам  офицерам,  то  никого  из  них  разбудить  не  сумел.  Сержант  навалился  на  меня  сзади,  выполняя  священный долг,  перед  родиной,  поэтому,  пришлось  рассказать  и  ему  ( уже  в  который  раз ),  что  же  произошло.  В  отличие  от  офицеров,  лежащих  мешками  с  говном,  сержант  ещё  не  потерял  совести  и  человечности,  потому  что  вскоре,  начал  мне  помогать.  И  наконец,  растолкав  одного  из офицеров,  мы  принялись  рассказывать  обо  всём  и  ему.  Но  тот,  совершенно  ничего  не  воспринимая,  просто  отмахнулся  от  нас,  и  отрубился  опять.
                Я  вышел  из  своего  вагона,  около  семи  часов.  Сейчас,  уже  было  почти  десять,  и  рассчитывать,  что  отцы-командиры  придут  в  себя  до  утра,  было  бы  просто  глупо.  Помощи  не  было.  Поэтому,  обратный  путь,  был  ещё  тяжелее.  Вернувшись  назад,  уже  в  первом  часу  ночи,  я  увидел,  что  парень  сидит  такой  же  бледный,  в  окружении  протрезвевших  мальчишек,  с  которых  слетело  напускное  бахвальство  и  пьяная  спесь.  Только  вот  черты  лица  его,  уже  заострились.  А  здоровой  рукой,  он  судорожно  сжимал  повреждённую  конечность – рука  страшно  болела.  Мы  совершенно  не  знали,  что  жгут,  можно  держать  не  более  двух  часов,  иначе  возникали  серьёзные  осложнения – вплоть  до  гангрены.  Но  ведь  в  нормальных  условиях,  за  эти  два  часа,  пострадавшего  успевали  доставить  в  больницу.  А  где  сейчас  взять  эти  нормальные  условия ? 
                Не  только  мне  одному  приходила  в  голову  мысль  рвануть  стоп-кран,  если  эшелон  будет  проходить  через  какую-нибудь  станцию.  Но  не  было  их.  Не  было.  Не  было.  За  окнами,  тянулась  безжизненная  пустота.  А  вскоре,  парень  потерял  сознание.  Его  привели  в себя,  и  он,  очнувшись,  посмотрел  на  нас,  словно  не  узнавая.  Но  потом,  всё-таки  вернулся  к  реальности.  Хотя  в  следующий  раз,  он  находился  в  подобном  забытьи  уже  дольше,  не  падая,  но  и  не  приходя  в  себя.  Потом  ещё.  И  ещё.  Он  умирал  у  нас  на  глазах.  А  мы,  столпившись  вокруг,  ничем  не  могли  ему  помочь.
                Отмучился  он,  только  к  утру.  И  мы,  попадали  где  придётся,  после  бессонной  ночи,  и  забылись  тяжёлым  угарным  сном.  Проснулся  я  уже  в  десятом  часу.  Мы  стояли  на  какой-то  большой  станции,  но  не  у  вокзала,  а  где-то  на  задворках,  возле  сараев  и  складов.   Парня  уже  унесли.  А  нас  всех,  вытолкали  наружу,  на  митинг.  Протрезвевшие  офицеры,  дыша  перегаром  в  сторону,  надсадно  орали,  обвиняя  в  случившемся  кого  угодно,  только  не  самих  себя.  Кроме  того,  как  выяснилось,  за  эту  ночь,  погиб  ещё  один  пацан.  Напившись  вместе  с  проводницей,  они  трахали её  по  очереди,  за  что  и  получили  возможность  открыть  казённым  ключом  тамбур,  и  спуститься вниз,  во  время  одной  из  стоянок  в  степи,  когда  мы  пропускали  встречные  поезда.  Наш  состав  тронулся  внезапно,  и  пьяные  мальчишки  не  успели  заскочить  внутрь,  поэтому  прыгали  уже  на  ходу.  А  один  из  них,  соскользнул  со  ступенек  и  сорвался  вниз.  Через  секунду,  его  разрезало  пополам. 
                Мы  стояли  на  перроне,  и  смотрели  на  носилки,  прикрытые  окровавленными  простынями,  потому  что  скорая,  ещё  не  приехала.  И  нам  всем  казалось,  что  самое  страшное,  уже  позади.  Но  никто  не  догадывался,  что  всё  это,  только  начало.
                Следующей  жертвой,  стал  парень,  умерший  через  две  недели,  уже  в  моей  воинской  части.  Он  упал  утром,  во  время  зарядки,  и  больше  не  встал.  Как  оказалось,  у  него  было  слабое  сердце,  но  его  отправили  служить,  с  пометкой
“годен“.  Потом  началась  зима,  и  ещё  один  солдат,  из  соседней  роты,  умер  от  менингита.  Только  тогда  я  узнал,  что  менингит,  это  инфекционное  заболевание.  Но  все  меры  борьбы,  свелись  к  тому,  что  нам,  в  казармах,  приказали  ложиться  не  головой  к  голове,  а  ногами  к  ногам.  На  том,  всё  и  кончилось.  Правда,  до  весны,  похоронили  ещё  четверых.  Но  кто  же  мог  подумать,  что  такое  случится ?
                А  уже  летом,  умирали  от  дизентерии.  И  к  смерти,  как-то  привыкли.  Во  всяком  случае,  я  за  всю  свою  жизнь,  не  сталкивался  с  таким  количеством  трупов,  как  за  время  службы  в  армии.  Хоть  мы  и  служили  в  мирное  время.  Просто  по-другому,  не  получалось  никак.  И  поэтому,  наша  гарнизонная  гауптвахта,  славившаяся  своей  жестокостью  ( к  нам  привозили  провинившихся  даже  из  других  частей – для  воспитания ),  воспринималась  уже,  как  что-то  обычное.  Да,  попав  туда  на  сутки,  можно  было  выйти  через  пару  месяцев,  потому  что  её  комендант,  патологический  тип,  своей  властью,  мог  добавить  любому  провинившемуся,  ещё  сутки  ареста.  И  люди,  многократно  ждавшие  освобождения,  оставались там  ещё  и  ещё.  И  не  сходили  с  ума,  наверное  только  по  молодости  лет.  Но  то,  что  выходили  больными  и  седыми – это  точно.  А  как  можно  было  не  болеть,  если  ты  весь  день  парился  на  свинарнике,  а  потом,  грязный  и  вонючий  ( умываться  не  разрешали  специально,  в  педагогических  целях ),  всю  ночь  стоишь,  в  холодной,  как  лёд  камере,  не  имея  возможности  даже  сидеть,  ведь  табуретки  убирались  за  плохое  поведение,  а  откидные  кровати,  поднимались,  как  в  поезде,  и  защёлкивались  на  замок.  И  даже  прислониться  к  стене,  было  невозможно,  потому  что  все  они  были  специально  забрызганы  цементной  крошкой,  а  следовательно,  колючие  и  холодные.  Оставалось  только  лежать,  на  голом  бетонном  полу.  Но,  учитывая,  что  в  каждой  камере,  из  стены  был  вынут  кирпич,  образуя  сквозное  отверстие,  для  естественной  вентиляции,  то  при  минус  двадцати,  это  превращалось  в  пытку.  Если  арестованные  был  уже  “черпаками“  или  “фазанами“,  то  могли  выпросить  у  караульных  хотя  бы  пару  газет,  чтобы  подложить  их  под  армейское  х/б.  А  салагам,  и  такое  было недоступно. 
                Помню,  перед  армией,  бродя  по  тайге,  мне  пришлось  из-за  перемены  обстоятельств,  ночевать  где  придётся,  не  имея  возможности  подыскать  нормальное  место.  И  проспав  возле  костра  в  низине,  на  сырой  земле,  пусть  и  укрытой  толстым  слоем  лапника,  я  получил  очень  серьёзные  проблемы  со  спиной,  которые  лечил  потом,  несколько  лет.  Но  это,  была  одна  ночь.  А здесь,  никто  не  брался  ответить,  когда  солдат,  выпивший  в  увольнении  кружку  пива,  или  даже  бутылку  водки,  перестанет  скулить  на  припорошенном  снегом  бетоне,  и  вернётся  в  казарму. 
                Хотя  и  в  казарме,  могли  поджидать  интересные  сюрпризы.  Как-то,  ещё  салагами,  мы  нарвались  на  срочный  ремонт  в  нашей  роте.  Потому  что  ожидали  инспекторскую  проверку,  и  нельзя  было  упасть лицом  в  грязь.  Правда,  ради  этого,  нас  кинули  мордой  в  снег.  Другими  словами,  сразу  же  после  подъёма,  вся  рота  получила  приказ  вытащить  свои  койки  на  улицу  ( стоял  сталинградский  ноябрь ).  А  в  расположении  роты,  принялись  белить  потолки.  Потом,  снимаемые  по  очереди  с  занятий  бойцы,  мыли  ледяной  водой  полы  и  подоконники.  А  затем,  после  серии  замываний,  все  окна  и  двери  распахнули настежь,  чтобы  всё  высохло.  И  потом,  непросохшие  толком  полы  и  окна,  принялись  красить  масляной  краской.  И  уже  в  начале  одиннадцатого,  когда  после  отбоя,  к  нам,  падающим  от  усталости,  ввалился  комбат,  всему  личному  составу  было  велено  затаскивать  с  улицы  кровати  и  тумбочки,  и  расставлять  их,  готовясь  ко  сну. 
                Когда  мы  дошли  до  кроватей,  то  за  этот  день  охренели  ещё  раз,  – пока  мы  возились  в  казарме,  выпал  снег,  и  каждая  койка,  застеленная  синим  солдатским  одеялом,  была  добросовестно  засыпана  им,  как  минимум,  на  ладонь.  А  то,  что  всё  постельное  бельё,  вместе  с  матрасом,  промёрзло  насквозь,  за  семнадцать  часов  стояния  на  морозе,  это  уже  было,  как  само  собой  разумеющееся.  И глядя  на  запорошенную  снегом  кровать,  я  думал,  встану  ли  я  с  неё,  завтра  утром ?  Правда, долго  думать  нам  не  дали,  потому  что  и  старшина,  и  офицеры,  и  ротный,  орали  как  резаные,  загоняя  нас  внутрь.  Хотя  и  это  диктовалось  не  заботой  о  людях,  а  нарушением  распорядка  дня.
                По  команде  Рота,  приготовиться  к отбою“,  сто  сорок  человек  разделись  до  подштанников  за  сорок  пять  секунд,  и  затем,  по  крику  старшины  “Рота – отбой“,  прыгнули  в  ледяные  постели. 
                Естественно,  потом  все ходили  с  соплями,  чихали  и   кашляли, но  что-нибудь  серьёзное,  позволяющее  попасть  в  санчасть,  не  появилось  ни  у  кого.  Может  это  мы  оказались  здоровее,  чем  думали,  а  может  просто  старшина  не  хотел  портить  отчётность.  Потому  что  в  соседней  роте,  парень,  сломавший  ногу,  не  мог  попасть  к  врачу  трое  суток,  так  как  старшина  и  сержанты  не  считали,  что  он  хромает,  как-то  особенно.  И  только  на  строевой  подготовке,  когда  молодой  сержант,  заставил  его  идти,  отбивая  шаг,  тот  потерял  сознание.
                И  мы  об  этом  говорили,  но  уже  не  удивлялись.  И  на  таком  фоне,  ерунда,  вроде  гнилой  кормёжки,  или  заработанной  от  авитаминоза  цинги,  мытьё  сортиров,  или  рытьё  окопов  на  продуваемом  всеми  ветрами  берегу  Волги,  или  падание  по  двести  раз  мордой  вниз,  по  команде “Вспышка  с  тыла“,  или  проползание  под  кроватями  всего  взвода  по  тридцать-сорок  минут  из-за  того,  что  кто-то  шептался  после  отбоя,  или  хождение  сутками  в  мокрых  портянках,  при  том,  что  в  роте  официально  имелась  сушилка,  но  ни  один  салага,  никогда  ею  не  пользовался,  заступание  в  наряд  через  день,  а  то  и  каждый  день,  когда  только  на  развод,  за  тебя  выходил  кто-то  другой,  чтобы  дежурному  по  части  не  бросалась  в  глаза  твоя  отупевшая  от  недосыпания  морда – всё  это,  как  и  многое  другое,  было  обычной  повседневностью.  Потому  что  наша  часть,  ещё  считалась  хорошей.  Да,  у  нас  могли  дать  в  морду,  но  убивать  ещё  боялись,  как  это  было  в других  гарнизонах.  У  нас  издевались  над  каждым  просто  потому,  что  так  было  заведено  системой.  А  у  других,  уже  хватало  людей,  которые  не  вписывались  в  общие  понятия  защитников  родины,  и  устанавливали  свои  правила,  командуя  самостоятельно.  Сея  вокруг  себя,  жестокость.  Вместе  с  отбитыми  почками,  разорванными  селезёнками,  расплющенными  гениталиями,  поломанными  рёбрами,  разорванными  сухожилиями,  сломанными  руками  и  ногами,  и  так  далее,  и  так  далее.  Потому  что  конца  этому  беспределу,  не  видел  никто. 
                Правда, самым  страшным,  за  всю  армейскую  жизнь,  для  меня  оказалось  не  это.  Им  стало  то,  что  осталось  от  двух  мальчишек,  подорвавшихся  на  старой  немецкой  мине.  Их  буквально,  разорвало  в  клочья.  И  деревья,  стоящие  рядом,  были  забрызганы  кровью,  как  водой  после  дождя.  И  на  дереве,  зацепившись  какой-то  жилкой  за  ветку,  висел  глаз.  Абсолютно  целый.  Только  ничего  больше,  рядом  не  было.  И  мальчишек  не  было.  И  мы,  привыкшие  к  ужасам  службы,  под  мирным  небом  Родины,  не  могли  спокойно  смотреть  на  всё  это,  и  ревели,  как  малолетки – два  сержанта,  второго  года  службы,  и  офицер-сапёр.  Но  это,  уже  другая  история.