Креативчик

                Этот гэндэлык мне никогда не нравился. Мы пару раз уже бывали здесь с Мишаней. Ну, понятно, Мишаня мой друг. Мы даже говорим проще – брат. Пиво здесь дорогое и хозяин неправильный чувак. Заходишь, он из-за стойки выбегает-на, приветливость свою падлючую до ушей натягивает: «Вечер добрый! Рады видеть вас среди наших гостей». Гостей. Чувствуете? Это нам, профессионалам, можно сказать. Т-тьфу.
           Первый бокал мы выпиваем от жажды, второй в кайф. А в промежутке между третьим и последним приходит ощущение серьезной мужской работы. Тут самое время покурить, за жизнь потрещать. Бац, снова этот: «Ребята, курите, по возможности, на воздухе. У нас вытяжка неисправна». Да пошел ты набок, лошара. Неисправна – исправь. Может и пиво покупать не у тебя-на? По возможности… В нормальном обычном пивняке накурено быть должно. Иначе хрена ли здесь делать. Что-то такое настоящее теряется.
           Опять, короче, к этому культурному попали. Cухариков заказали к пиву. Я со вкусом красной икры, а Миха любит сырные. Принес, говнюк, опять же, не в пакетиках, а прямо горкой, в тарелке. Говорю ему – ты че, мозг есть? Ну и как мы их теперь сортировать будем? На нюх, как Мухтар? Еще и не все высыпал, сто пудов. Маленькая горка.
           По три бокала потянули, пора и валить. Это я на Мишаню, с вопросом так, глянул. Еще насчитают неизвестно сколько. У меня, например, с живой копейкой в последнее время напряг конкретный. Самый момент хорошую тему найти. Жилу. Миха как раз по этой части. Язык у него подвешен что надо, он и слов-то раз в десять больше меня знает; парле-шмарле, бурбон-трамбон, че там. Интеллигентная семья, одним словом. Сеструха его старшая, Танька, тоже не кот начхал: мерчандайзер-на.
           Смотрю, Мишаня весь такой на умняк выпал. Говорит: «Не бзди, Цупа», – это я по фамилии Анцупов, а вообще Санек. «Мы с тобой, может быть, сами скоро такое же заведение откроем». Я говорю, с каких буев, мол. А Мишаня мне: «А так. Ты, Цупа, темный-на. Теперь умные люди бабосы стригут, не надуваясь. Креативный подход нужен. Понял, брат?» Объясни, я ему, раз уж я такой темный, по-твоему. Кстати, последние два захода я за пивасик башлял. Не так?
           «Да так, так». Ну и пошел мне втирать. Креатив, короче, это такая петрушка, до которой кроме тебя еще никто не додумался. И ты как бы имеешь авторские права, ну и бабки, само собой, заглатываешь в три горла.
           Хочу услышать конкретику, говорю. У тебя есть идеи, брат? Мишаня паузу потянул, показал «V» хозяину на пальцах. Тот, наконец-то, вроде начал врубаться. Две кружки свежего быстренько подогнал.
           «Есть один креативчик, Санек», – глаза Миха в потолок закатил, типа сосредотачивается. «Мы с тобой будем делать кино. Ты снимать, а я раскручивать тему в кадре». Я такой на него посмотрел, почти спокойно. Сдержанно посмотрел. Ну не сволочь, а? 
           Пошел ты в жопу, говорю, Михаил. Кому ты дуру гонишь – такое плетешь, ни в одну голову не влезет. «Дольче гаплык спиро сперо», отвечает. Тут, мол, мудрость вымерших-на поколений. Неверие в успех убивает, типа, идею в зародыше. Сука, один он умный.
           Чем снимать будем, спрашиваю. И еще, какая тема. Подробности, брат, гони, детали. Бизнес-план проекта, и все такое. Это я только с виду колбасы не нюхал. Я крендель тот еще. За интерес на многое способен.
           «Насчет камеры с Танькой договорюсь, даст. Карту памяти на рынке возьмем, гектар на тридцать. А что снимать…» – Мишаня в глаза мне уперся, я и дышать реже начал. – «Реалити. Типа, человек, находящийся в запредельном, крайнем состоянии». И где мы его искать будем, сомневаюсь, такого человека. «Ты че, Цупа, да полно. У нас кого ни возьми, может запросто ни за что в бубен дать. Зверье, брат. Снимать скрыто будем, чтобы не выкупили. Потом звук где надо подложим, титры там…»
           Это я понял, говорю. Дальше-то что, как в бабки дело обернуть? «На НТВ загоним. Или на Animal Planet. Ладно, смеюсь, не дергайся. Сайты есть в сети. Жирные лохи такое с руками оторвут. Кто больше отлистает, тому и скинем. Пока рано об этом; материал сделаем, померкуем».
           Смотри, брат, я ему, дело серьезное. Гонорар чтобы по-чесноку. Фифти тебе, фифти мне. Скрысятничаешь, вычеркну-на из близких мне людей. А при серьезном раскладе и в египтах достану. Как чека Троцкого. Короче, чтобы все по-взрослому. Большие деньги, Михаил, они людей на говнецо быстро катализируют.

                *  *  *

           …Спать дальше было невозможно. Кто-то смутно знакомый, дыша в лицо шпротами и уперев острое колено в межреберье, душил Людку Зализу. Понятно, насмерть. Людка, умирая, прокричала последнее «кгх-хых», изогнулась дугой и, наконец, в отчаяньи распахнув веки, выхватила божий свет ошалелыми, бурячного цвета глазами. В ровном гуле кочегарки, как и вчера, как и сто лет назад, витали неизбывные плюс сорок. Или тридцать восемь.
           Зализа, пристанывая, поднялась на полных свинцом ногах с ненавистного колченогого стула. Деревянная спинка, сволочь, отдавила бочину напрочь. Выходит, она так и уснула – сидя за Грининым гостевым столом. Гриня тут хозяин. Котельная на нем чуть не с горбачевских запамятных времен. Да вон и портрет его, меченого, на месте – над трубами.
           В кочегарке хорошо. Всегда Ташкент, ребята выпивку бесперебойно тащат. В углу за агрегатом дощатый топчан. Когда начальства спозаранку не ждут, ночевать позволено.
           Пока, видать, куда-то Гриня отлучился на минутку. Надо срочно разгрести здесь ночную срань – Людкина бабская функция.
           Гришино это словечко «функция» Людке по душе. Умное такое, значительное; и она как бы, значит, при деле серьезном. Григорий вообще мужик солидный, иной вечер и в книжку позевает. Ту, где девушка на картинке, с ножом в груди. Но увидит в помещении бардак, второй глаз закроется у Зализы как пить.
           Зализой Людка стала уже здесь, в Макеевке. Так-то она Гарус по паспорту. Людмила Гарус.
           Вовка, веселый пьяница, всему виной. Надул в уши, брехун, уломал – перебраться с родины далеко восточнее, к заводам, шахтам. Где народ понаваристее житье-бытье хлебает. У них-то в селе судьбы вообще никакой: печаль, потемки.
           Вроде как работу приехали шукать, а сами за пьянками о том и забыли. Железо собирали по околицам, на тачке в прием свозили. На самогон хватало, что да то да. А потом пропал Вова. Кто говорил, убили, другие – от сердца скончался. Людка с мужиками по-прежнему крутилась. Копала ржавье по свалкам наравне с каждым, возила, с приемщиками спорила. Ну когда и хвост свой тощий для товарищей задирала. Баба все ж.
           А то случилось. Как раз тачку перла с кроватными сетками. Эх, на тебе – хлопцы чужие заловили. Что везешь, шкуреха. Она им, зализо, мол, ребята. Чего-чего? Да зализо. Зализо, воно и е зализо. Тут самый на рожу со всех поганый: с моего двора потянула, кричит, курва. Отвязывай, юбин твой рот. Ментам будем тебя сдавать. Она в рев: та цэ ж з отой балки зализо! Так, само валялось.
           Зализо-зализо… В сарае холодном-мокром отсучили, подлые, очередью. Потом, натешившись, выпустили. Даже груз на дорогу проволокой укрепили. Один на второй засов к Людке мылился. Все шутки шутил, пытался как будто и что-то  такое  сказать.   
           Обошлось, слава-те. Да и не смертельное, если разобраться, цэ дило. Обыкновенное. Шо с них, с мужиков. Ущерба не сделали, и то. А имя новое – Зализа – прилепилось с тех пор, как так и было. Людка, Зализа которая.

           …Людка осторожно потрогала багровую скулу, крутнула вентиль и плеснула в глаза пригоршню тепловатой, прикрашенной ржой водицы. Щиплет, щиплет на ссадине. Помыться бы теперь в рост, по-справжнему. Нет, пока Гриня не подлечится, лучше обождать. После, к вечеру.
             Зализа прислушалась и быстро спустила под колени малиновые когда-то гамаши. Поморщившись, отклячила бледный зад над решеткой, пустила горячую долгую струю. Где-то в глубине подпола весело забулькало, невидимые писклявые аборигены лениво перекинулись комментариями. Зализа привычно провела меж ног ладонью, наскоро обоняла тест и, вздохнув, взялась за тряпку.
            
                *  *  *

           Много чего полезного изобрело за долгие тысячелетия  человечество. Хижину, колесо, башмаки и зубную щетку. Ракетно-ядерный комплекс «Тополь» и оффшорные зоны. Ну да, кое-что еще придумали, конечно. Рынок, например. Базар. Удивительное место.
           Покушать всегда можно купить, стельки войлочные присмотреть. Или баллон пены взять, щель в гараже задуть. Это все так, промежду прочим. Главное не в том. Аура.
           Здесь пересекаются тонкие материи с кислым духом бочковых помидоров; затянутое в ветхий галстук смутное самоуважение – с презрительным тараном сварливой прожорливой толпы, лапающий взгляд мордатого рубщика туш – с надменно поднятой бровью двадцатилетней пипетки, свежеобладательницы паркетника. И сплетаются, сплетаются в единый шелково-репейный клубок. Невидимые шанельные облачка из теплых норковых пазух – ах! – сталкиваются с наглыми чебуречно-шашлычными циклонами, и погибают, утонченные, безвинно – п-ш-ш-ш… Прости, Коко.
           Пу-пу-пузатые кожаные портмоне-бегемоты ежатся от предчувствий, прижимаясь к потным сорочкам хозяев – слева, слева, кто бы сомневался. И немногословные парни с цепкими взглядами не шевелят беззвучно губами, прокатывая в памяти любимые куски из Шекспира.
           Здешние собаки похожи на ящериц. Скорым, в три затяга, окуркам каталей неведома тоска по слоново-мраморным пепельницам, а брошенный под ноги, с брачком капустный лист одинаково возмущенно попискивает – и под тонкой шпилькой мадам, и под прессом рабочего ботинка с забитым в протектор кошачьим дерьмом.
           В жару ли, стужу, в вещевых рядах, под сказочными шатрами раскосых недорослей, товаристые пубертатные школьницы споро выскакивают из джинсиков, чтобы примерить яркие найт-клабовые леггинсы. Редкое девичье надпопие не поразит, заголившись, горячее прохожее сердце модными крылышками татушной вязи. Дяди заинтригованно притормаживают, выщелкивают из пачки сигаретку, охлопывают карманы – черт, где же огниво.
           Давай, Ваня, по-шол. Фарш, скумбрия, майонез, горошек. Цоб! Да ид-ду… моя рыбка.
           Народ, рассыпавшись бисером с лопнувшей на троллейбусной остановке струны, чертит подметками затейливые протуберанцы маршрутов и к концу суматошного дня заштриховывает весь колдовской круг до синевы.
           Нет-нет, показалось. Померещилось. Рынок это просто рынок. Базар.

           …Людка Зализа уже битый час стояла на караульном посту у табачного киоска, сразу за рыбными рядами. Здесь не так дует и выше вероятность встретить кого-нибудь из знакомых ребят. Прохудившиеся в подошвах носки из козьей шерсти давно отказывались хранить тепло. Махнуть бы бестолковые кособокие босоножки на сапоги. Да хоть на такие вот, как у этой тетки. Были ведь сапоги. Искала уже, нет левого. Застрелись, а нет.
           Людка шмыгнула носом, зарылась поглубже в рукава Грининого бушлата, нахохлилась. Нескончаемые потоки человеческой плоти, булькая репликами, вспениваясь в заторах матерщиной и пузырясь пакетами с добытой снедью, равнодушно огибали Зализу. Трижды за караул она успела стрельнуть у мужичков курева. Хватала, как водится, по парочке, в запас. Разок приняла непрошеное подаяние. «Жениха ждешь, румяная?» Шахтер, синие ресницы; литрушка «Черниговского» кеглей в пальцах, ополовиненная. «Беги, пирожок купи, эскимос», – мятая бумажка в ладонь, жменя семечек из широкого кармана. Отхлебнул напоследок, в лужу сморкнулся, погрёб к выходу. Баллон с недопитой третью у ног оставил, меж носочками козьими. Венок Карбышеву.
           Людка провела мужика глазами, цапнула пивко. Холодное, а чего ждать; ноль на улице. Вот ведь, не черти под землей водятся. Добрые дядьки. Подоспел вовремя как: пара глотков и попустило Зализу.
           Только все равно муторно. Ушел мужик, а она осталась. Баба-истукан. Вроде бы стоит человек, а воем не воет – и нету его. Но она-то есть, точно есть. Вон как дырчит брюхо пустотой. «Кишка кишке дули крутит», – Гриша так всегда смеется. Пробежаться, что ль, по рыбникам; мусор-чешую выгрести, помочь товар в склад перетащить. Обычно по-божески и хамсы давленой с кило подбросят, а в масть попадешь, так и беленькой могут плеснуть. Но это позже, не убывает пока что народу на рынке: суббота.
           Стала за людьми наблюдать. Глаза в карман не спрячешь, а времени укорот. Странные ребята, эти двое в черном. Смешные. Особенно один, который повыше, с мягким игрушечным медведем в руках. Ясно, подарок кому-то. Носит своего косолапого бережно, чуть не как младенца. Видать, в толчее припачкать опасается. А второй, тот проныра. Все лезет в гущу; где спор какой со скандалом, или вдруг деньги у кого слямзили. Но не по карманному делу парни. К сумкам не липнут, бока теткам не отирают. Людка знает, навидалась.
           Ага, в сторонку отошли хлопцы, перекуривают. А сами – шу-шу-шу, и все косяками в стороны постреливают. А то может, голуби – по блакитному, как его нынче, делу.
           Засмотрелась Люда, не заметила, как и с носа на шею потекло. А ребята уже к ней рулят. Напрямки, через прохожую толпу. Брови под спортивными шапочками спрятаны, воротники под самые глазки замочками притянуты. Не одна Зализа, гляди-ка, мерзнет.
           Подошли, потоптались, беседу начали. Мелкий у них за главного: «Такое дело – работа для тебя есть. Не боись, звать-то как?» Да просто зовут, Людой. А бояться ей некого. Не воровка, небось. Но и не массажница, по штырям дальнобоевым. А чего хотели, если вообще? «Ай, кому ты, беззубая, снилась», – засмеялись. «Слушай сюда, короче. Прибраться в помещении надо, люкс навести. Сумеешь? Тут близко. Как управишься, горячего сядем покушаем, хорошей водяры жахнем. Бум?» Переглянулись. Второй, с медведиком, заговорил. «Гх-м, ну это… денег еще приплатим». Поводил полусотенной у носа.
           Да как не пойти. Чего, спрашивается, выстаивала. Не обманете, ребята? Какое хоть помещение, скажите. «Давай-давай, пойдем, сама увидишь. Не-е, зачем обманывать. Обычная мастерская, Люд. СТО как бы».
           Пошли, конечно.

                * * *

           Четыре автомобильные покрышки, ведро с тяжелым-липким, еще куцый обрезок линолеума. А больше ничего тут, похоже, и нет. Такая вот она, преисподняя.
           Как только умом до сих пор не тронулась, непонятно. Нет, не били. Говорить заставляли. Жизнь пересказывать. Мелкий каяться требовал. Сперва думала, шуткуют хлопцы. Оказалось, нет. Когда голову мешком обернули, все медведик ихний в глазах стоял, мерещился. Так и видела: не двое их, злыдней, трое.
           Позабавились, в подвал свели. Внизу одну и оставили. Лестницу, конечно, наверх за собой уволокли. За вкусненьким, сказали, сходим, и назад, Людочка. Ой ли, выпустят… И Гришенька не спохватится. А спохватится даже, что с того. Не на аркане, поди, увели. Была Зализа да сплыла. Веруня придет, шмыгалка, на Людкино место, другая какая.
           Темень, глаз коли, а в затылке звон – то-о-шно… Сколь прошло-то, час, ночь? Стала вслепую колеса растаскивать по-над стенкой. Может, как-то и умоститься получится. Да не на сон, не на сон. Ох, Отец небесный, всемилостивый, мамочка моя ридна.

           Дождалась, и прилечь не успела. Далеко-далеко, а будто в самом сердце, замок наверху провернулся. Заходили, заходили шаги, забубнили, перемежаясь смешками, голоса. Напружинилась Зализа, прижала к груди кулачки, затаила дыхание. Вроде…
           «Надо выпускать, брат. Говно тема».
           «Само собой. Давай, лестницу тащи».
           «А ты че шапку-то снял? Засветит-на».
           «Г-гы… Да неважно. Открывай люк. «Рекод» включил?»
           Возникшая в потолке тонкая полоска света, скрежетнув железом, быстро трансформировалась в прямоугольник и, наконец, замерла ярким вожделенным квадратом. Загромыхала на спуске, осыпаясь ржавыми струпьями, тяжелая стремянка. Щелкнул выключатель, вспыхнуло сто солнц на бетонной стене; на долгую секунду сделалась Людка незрячей. Судьба спускалась по ступенькам, смеясь наивными медвежьими глазками и совсем уж неуместно погрюкивая ящиком с плотницким инструментом.

           — Фух, бля… Ну и грязюка тут. Короче, ты это… вылазь, что ли, – Санек сосредоточенно потер пальцем белый развод на ботинке. Выпрямился и отвернулся в сторону.
           — Щас! Щас, я мигом, – засуетилась Людка. Радостный ком повыше желудка, нарастая, замолотил в ребра – увесисто и часто.
           – Ага. Прям щас, – Мишаня бережно взял у растерявшегося Цупы медвежонка, неторопливо разодрал в животе шов, извлек начинку. Камера, жужжа, отрабатывала автоматический ЗУМ и с явным воодушевлением расширяла-сужала дьявольский зрачок. — Держи технику, Сашуля.
           — Брат, т-ты че. Как-кой Сашуля… Спалит-на.
           – Какой-какой. Анцупов. Александр Владимирыч. Строителей, сорок один шестнадцать. Да держи ты камеру, мудила.
           Мишаня, порывшись, извлек из ящика увесистый молоток и широко улыбнулся Людке:
           — Сделай торжественное лицо, милая. У нас всего один дубль.
           Зализа втянула голову, вскинула, прикрываясь, острый локоть. Теплым мокрым языком лизнуло под коленками, пахнуло сакрально и едко.
           Мишаня приблизился вплотную, подернул ноздрями и неожиданно, удивленно клацнув зубами, обрушился на пол. Молоток веселым карасем выскользнул из руки и, сделав сальто, глухо звякнул о бетон.
           — Не в обиду, брат. Я под такой винегрет не подписывался, – Цупа сплюнул в угол и потер о штанину ушибленную ладонь. Чуть слышно пискнула камера, напоминая о слабом заряде. Санек, поморщившись, высмотрел нужную кнопочку. Прижал ногтем блоху-«power». Черный глаз презрительно сузился и, прощально з-зыкнув, сомкнул веко. — Зе энд, брат. Алес-на.
           Зализа часто-часто заморгала и, взяв тихонько странную тонкую ноту, попятилась к лестнице – ы-и-и!.. Крабиком-крабиком – маленьким, ненужным,  почти несуществующим, ну же. Не окрикнули, ой, люди добрые. Смолчали…
           Сверху через открытый проем люка потянуло морозным холодом, в воздухе повисла черно-белая тишина. Из невидимого далека чуть слышно пробивалась трель чьей-то встревоженной сигнализации.
           Мишаня, кряхтя, поднялся на четвереньки, подгреб к стене. Привалился спиной к стылому бетону.
           — Дебил ты, Анцупов. В натуре, дебил.
           Санек вздохнул, щелкнул языком и молча стал выбираться наверх.
           — Постой, Цупа. Давай по пиву. Я ставлю.
           — Не. Я домой.
           — А-а… Ну-ну.
           Скрипнув, прикрылась тяжелая входная воротина, вздрогнула под лампочкой прошлогодняя паутинка. Мишаня обнял колени и прикрыл глаза. Губы его тронула тихая улыбка.