Глава 2. 4. После войны

Когда семья приехала в Одессу, наша квартира на Коблевской (тогда – улица Подбельского) оказалась занятой: в ней жил какой-то важный военный чин – кажется, даже генерал. И семья какое-то время жила у тети Поли на Чкалова угол К. Маркса (ныне – Большая Арнаутская угол Екатерининской). Тетя Поля там занимала небольшую – метров 10-12 - комнату в большой коммунальной квартире. Вот в этой комнате и поместились, помимо хозяйки – мама, отец, бабушка с дедушкой (который к тому времени тоже вернулся с фронта), Талла, дядя Жаня – и я. По рассказам родителей, я там спала не то в детской эмалированной ванночке, не то в плетеной бельевой корзине – я точно не знаю.
Дедушка начал добиваться возвращения квартиры – и через какое-то время ему это удалось. Отец, правда, склонен был приписывать львиную долю заслуг в возвращении квартиры себе – своим орденам и боевым подвигам. Но я все же думаю, что благодарить мы должны были все-таки дедушку – мой отец никогда не отличался никакими «пробивными» способностями, – а вот прихвастнуть порой был не прочь!
Как бы там ни было, а квартиру нам вернули. Оказалось, что часть мебели, ковры и пр. разобрали соседи – ну да это обычное дело. Кто-то что-то вернул, кто-то нет… В общем – начали потихоньку обживаться.
Отец после войны о продолжении учебы не думал – надо было кормить семью. Да и вообще он никогда не придавал значения всяким бумажкам, справкам, документам – как оказалось, напрасно. Во всяком случае, отсутствие диплома о высшем образовании ему очень помешало в жизни. Но это еще будет потом, а пока – он ищет работу. Устраивается сначала в ДХВД (Дом Художественного Воспитания Детей) художником-постановщиком «театра марионеток» – был, оказывается, и такой в Одессе!
Правда, отец там проработал недолго, и, сменив еще пару мест работы (среди которых числится даже некий театр оперетты Удмуртской АССР – откуда он взялся? Но я обнаружила и такую запись в трудовой книжке отца, когда мы оформляли ему инвалидность), он устраивается художником-постановщиком в Одесский украинский драматический театр.
Эта работа была отцу интересна – во всяком случае, об этом периоде своей жизни он часто вспоминал. И сохранил на память (с 1947 года!) афишу премьеры Гоголевского «Вия», где стоит его имя в титрах – я ее нашла, когда уже после смерти отца разбирала его бумаги. Конечно, бумага пожелтела, протерлась на сгибах... Мы с мужем, как смогли, ее постарались «отреставрировать»: разложили на листе ватмана, подклеили скотчем – «раритет» как-никак!
А сам спектакль я тоже помню, хотя и смутно: светящиеся декорации (отец использовал фосфоресцирующие краски), и как гроб с панночкой летал по сцене... Вот сам Вий, честно говоря, никакого на меня впечатления не произвел: какой-то «доморощенный» получился образ, и совсем не страшный. И позже, в фильме «Вий», такое же было впечатление: совершенно не было той атмосферы жути и присутствия потусторонних сил, которые ощущаются у Гоголя, – кстати, не только в Вие, а для меня, например, сильнее всего в его «Страшной мести». Помню, как мне страшно было, когда я впервые еще в детстве прочла этот рассказ – я даже плохо спала, и потом боялась его перечитывать...
Но мой рассказ опять ушел в сторону.
В Украинском театре отец тоже, правда, проработал не очень долго – около года всего. Не знаю, что послужило причиной ухода – отсутствие диплома, или что-то не сложилось с руководством (отец вообще-то был не очень уживчивым человеком и ладить с «нужными» людьми совершенно не умел). А может быть, нужна была просто более высокооплачиваемая работа – мама ведь еще училась в институте тогда, и я была маленькая...
И отец уходит – сначала в какую-то «Декоративную мастерскую»: я даже не знаю, что это была за организация – отец никогда о ней не вспоминал. А потом  – в Союзторгрекламу, где проработал несколько лет, оформляя все подряд: витрины магазинов, какие-то клубы (в том числе и в области), и т.п. Но эта работа в творческом плане его, конечно, не могла удовлетворить. Читатель, вероятно, уже понял, что отец никогда не был художником в общепринятом смысле этого слова – живописцем или графиком, но, тем не менее, оставался творческим человеком и до «халтур» никогда не опускался. Он работал, конечно, и маслом, и акварелью – «для души» или в порядке «самоусовершенствования», и в годы моего детства стены нашей квартиры увешаны были его работами. Помню два больших полотна – копии: одна – с картины Айвазовского «Девятый вал», другая – «У омута» Левитана.
И, конечно, портреты членов семьи: в спальне бабушки и дедушки между окнами висел большой портрет Сильвочки (сделанный по фотографии – отец  ведь ее не знал, так как она умерла еще до войны). Смутно помню портрет моей мамы. Это был единственный ее удачный портрет, сделанный его рукой: сколько он потом ее ни рисовал – не получалось. Были мои два портрета – на одном мне лет пять, на другом – около семи. На обоих я – в белых передничках и в школьной форме: я рано научилась читать и писать, очень хотела в школу, и мне бабушка уже в четыре года сшила коричневое платьице с белым передничком. А на втором портрете я уже первоклассница, с коротенькими косичками – одна всегда торчала вперед, другая назад. Эти портреты были удачными, и еще был очень хороший акварельный портрет Осика с трубкой в зубах: он тоже сначала висел в спальне у дедушки и бабушки, а потом отец его подарил Осику.
Все эти портреты были сделаны по фотографиям, но отец часто рисовал и с натуры. У нас сохранились два  портрета, сделанные отцом с натуры: дедушки Левы и моего дяди Жани. Это рисунки, выполнены тушью – пером. И я даже помню, как отец рисовал первый из них: дедушка работал за столом с какими-то своими документами, отец пристроился сбоку – и очень быстро рисунок был готов!
Но это все было, как я уже сказала, «для души» – отец не очень дорожил своими работами, хотя рисовал всю жизнь и наиболее удачные рисунки и акварели хранил. Разбирая его архив, я нашла не только его работы, но и очень хороший портрет отца работы одесского художника Альбина Гавдзинского, выполненный маслом, датированный 1951 годом.  А я даже не знала, что они были знакомы (может быть, и дружили в ту пору? –  ведь были ровесниками и «собратьями по цеху» в каком-то смысле).  Впрочем, мне в ту пору было шесть лет – что я могла знать?
А вот работы отца, выполненные маслом,  не сохранились: отец сам снял их со стен во время очередного ремонта, и то ли вынес их в сарай, то ли просто выкинул – не знаю. Они действительно «не вписывались» в тот «дизайн», который получился после ремонта. У нас в гостиной тогда стены были покрыты линкрустом – панель, а верх  – обои, которые в те времена всеобщего «дефссита» нужно еще было «достать»! В тот раз обои попались крайне неудачные – какие-то розовые – жуть! Отец все же их поклеил – а куда денешься? Потом посмотрел на дело своих рук, поразмышлял...  и нашел выход из положения! Сделал сам трафареты – и поверх обоев нанес гуашью рисунок в этакой абстрактной манере, как раз входящей тогда в моду. Получилось не так чтобы очень, но по крайней мере оригинально и уж точно лучше, чем было! Сочетания цветов, правда, оказались несколько неожиданными: белое, черное, желтое, и сквозь это еще проглядывали все те же розовые обои, которые невозможно было закрыть полностью. Отец сам назвал этот «дизайн» тогда  «желтый дом «Веселая канарейка»».
Разумеется, на такой «фон» повесить полотна было невозможно – так они и пропали...
Что касается той работы, за которую платили, то отец все же через какое-то время ушел из Торгрекламы («душа не принимала») и устроился на Одесскую киностудию, где проработал 14 лет.
Но обо всем этом я расскажу уже в следующей главе.

На снимке - портрет отца работы Альбина Гавдзинского (1951 г.).