Маришка и Жанна

       Бедная Маришечка, славная моя причуда!

       Меня с самого начала тяготила мысль, что рано или поздно мне придется решать, где должен будет положен предел твоего земного существования; и чем дальше – тем больше, пока я ни понял, что это сверх моих сил, и сбыл тебя под благовидным предлогом задолго до того, как назрела в том необходимость.

       Еще года два я, завидев ее на улице, переходил на другую сторону и смотрел на нее издали, такую маленькую, жалкую в своем одиночестве на обочине дороги. Она провожала меня взглядом, и я гадал, узнает она меня, помнит ли, и очень хотелось верить, что она давно забыла меня, что животные вообще неспособны что-либо помнить, что ими руководят инстинкты, рефлексы, и я в ее глазах всего лишь один из двуногих, которые мелькают перед ее глазами каждый день.

       Прежде чем передать ее новой хозяйке, я истопил баньку и искупал ее, зная, что до конца жизни никто уже не искупает ее, так как не слыхал, что бы кто-нибудь купал коз. Потом покормил абрикосами, что бы она прибавила хоть немного молочка. Когда будущая ее хозяйка спросила меня, сколько она дает, я уклончиво предложил ей прийти в обед и самой подоить. И она пришла и подоила. И я не заметил, что бы она была в восторге от результата, однако согласилась купить.

       Женщина брала козочку для своего сынишки, который рос слабым, болезненным, и надеялась, что на козьем молочке он поправится и окрепнет, а я успокаивал свою совесть, которая проявляла явное неудовольствие, подумал, что ребенку Маришкиного молочка вполне хватит, а взрослые перебьются и на коровьем из совхозного ларька.

       Козочек своих я купил еще в советское время трехмесячными козлятами, заплатив за обеих тридцать рублей. Одна была безрогая, чистая блондинка, и мы, не раздумывая, назвали ее Белкой. Со временем она стала доброй козой, давала в день около трех литров молока, и ее будущее ни когда не волновало меня. Когда пришло время, я продал ее в добрые руки своим знакомым, живущим в городе, и знаю, что жизнь ее по козьим меркам была достаточно продолжительной и счастливой. Каждый год, в определенное природой время она была любима, каждую весну знала счастье материнства и пользовалась уважением своих хозяев.

       Но и нас она в свое время неплохо выручила. Ее молока с маришкиной добавкой вполне хватало на нашу семью и помогло нам более или менее благополучно пережить переходной период от проклятого коммунистического прошлого к светлому капиталистическому будущему, когда я был безработным и перебивался случайными заработками. Зато у меня было достаточно времени, чтобы заготавливать сенца на зиму для наших кормилиц и даже время пасти их.
За май и июнь я успевал обшарить с серпом ближайшие лесополосы, возил тачкой в мешках траву, а потом сушил ее на крыше дома. Когда нечего было косить, в целях  экономии, чтобы не расходовать зимние запасы, водил их под кручу к лиману, и теперь с удовольствием вспоминаю то время, когда я был еще сравнительно молод и здоров, и к тому же свободен, как птичка.

       Всю жизнь я проработал на стройке, каждое утро вставал по будильнику, потом, наспех позавтракав, спешил на остановку автобуса, восемь часов копал, таскал тяжелые носилки, месил раствор, бетон, ложил кирпичи, потом уставший возвращался домой. И так изо дня в день, за исключением трех недель отпуска, которые чаще всего использовал, чтобы сделать какую-то большую работу, которую не мог исполнить между делом после роботы и оставлял на отпуск.

       И вдруг покой, тишина, спокойная размеренная неторопливая жизнь, когда нет необходимости куда-то спешить или лезть из кожи вон, что бы выполнить норму. Я брал на веревочки своих козочек, отпускал нашего сторожа Шарика, лохматого на коротких толстых лапах дворнягу, брал с собой книгу и уходил на берег лимана. Там отпускал коз, садился на бугорок лицом к лиману и читал, время от времени давая отдых глазам, созерцал выгоревшую под жарким солнцем бледную гладь лимана, или следил за своими подопечными, испытывая в душе умиротворение и тихую радость. Что еще надо?

       Маришечка паслась всегда неподалеку от меня и ревниво бдительно следила, чтобы ни кто не приближался ко мне. Стоило Белке направиться в мою сторону, как она тут же срывалась с места, пригнув голову, и Белка поспешно отбегала в сторону. Шарик вначале тоже пытался было пристроиться рядом со мной, но под натиском Маришки вынужден был спасаться бегством, и, убежав за бугорок, так что видна была только его лохматая голова, он смотрел оттуда на меня, свесив набок язык, сконфуженно улыбался.

       К обеду я вел их домой доиться. В их закутке в сарае, отгороженном заборчиком я сделал настил, подняв его над бетонным полом на сантиметров тридцать, что бы было удобней доить. С самого начала, пока эта процедура была им в новинку, я заводил их на настил, и во время дойки, стоя спереди, придерживал их, чтобы они не крутились. Скоро необходимость в этом отпала, но я все равно стоял рядом, время от времени угощая их кусочками хлеба или свеклы.

       Белка умница, обычно сама заскакивала на настил и вставала на свое место. Маришка – уж не знаю, случайно ли так у нее получилось в первый раз, или намеренно – встав передними ножками на настил, она повернула свою головенку и посмотрела на меня, и я охотно откликнулся на ее приглашение:

       -Ах ты моя умница, - сочувственно сказал я, - столько молочка набрала, что нет силенок поднять вымечко на такую высоту.

       Я взял ее задние за ножки и осторожно приподняв, поставил на настил. Но тут уж невозможно усомниться в том, что она с одного раза усвоила этот фокус, и на следующую дойку, и потом каждый раз, она снова вставала передними ножками на настил, и ждала, когда я подниму ее.

       А осенью, когда у коз начиналась пора любви, Маришка упиралась со всех сил своими короткими ножками в лохматых штанишках, тащила меня на веревке к своему жениху, время от времени оглядывалась, досадуя на мою медлительность. Возвращалась же домой неторопливо, степенно, немного рассеянная. По временам она останавливалась, оглядываясь по сторонам, словно впервые видела этот мир, и внимательно вглядываясь в него, прикидывала, насколько он пригоден для жизни ее будущих детей.
 
       Отгулявшись, они постепенно убавляли молоко, а после нового года мы переставали их доить, и наступала пора медленной «казни египетской», и чем ближе был срок окота, тем неотвязней, тем мучительней были мысли, связанные с этим событием. Мы держали коз только ради молока и козлята нам были совершенно лишними, и скрепя сердце я шел к нашему знакомому грузину. Знакомство наше зиждилось на чисто деловых отношениях. Он время от времени приходил занимать немного денег, мы сплавляли им своих козлят. Семья их тоже была безработной и перебивалась случайными заработками.

       В то время ему было около сорока. Семья их жила неподалеку от нас, и в теплое время года с нашего двора было хорошо слышно, когда они ругались между собой. Было невозможно узнать, какова была причина семейных раздоров, потому что ругались они на своем языке. Но вот не помню, чтобы при встрече я видел его когда-либо чем-то расстроенным, огорченным. Тем более злым или раздраженным. Каждый раз, встречаясь со мной, он приподнимал руку и весело улыбаясь, приветствовал: «Здравствуй, дорогой».
 
       Как-то он мне рассказывал, что когда жил в Тбилиси, работал рабочим на кладбище и вспоминал об этом с явным сожалением, как о добром старом времени, когда все было хорошо и всегда было что выпить и закусить. И у меня сложилось впечатление о нем, как представителе той категории счастливых людей, счастливых от рождения, по своей натуре, в силу того, что воспринимают жизнь не мудрствуя такой, какая она есть; существующая изначально, помимо человеческой воли,  потому неизменна в своей сути, чтобы человек не придумывал, как бы не пытался ее изменить. Я не слышал, чтобы он хотя бы раз рассуждал о политике, выражал бы неудовольствие действиями властей, даже местных, злоупотреблением их, глупостью, принимал все, как что-то естественное, уверенный, что кого бы ни поставь на их место, будут вести себя точно так же; принимал все бедствия, невзгоды, несчастья, мелкие и крупные неудачи, так же, как дурную погоду, так же, как зной летом и морозы, ветер зимой.
 
       Понятно, что и убийство животных ни мало не смущало его, не вызывало не малейших сомнений в душе его.

       -Э, дорогой, животное для того и есть, чтобы их человек кушал.

       В нем жила вечная душа Авеля, пастыря овец. Каждую весну он приходил к нам с большой сумкой и забирал всех козлят. Он сам шел в сарай за ними – я не смог бы своими руками ложить их маленьких, беспомощных, жалобно мекающих, в его сумку. И без того сердце мое сжималось и внутренне содрогался, представляя, как грузинский Авель перехватывает ножом тонкое горлышко очередного козленка, посмеиваясь, как он дергается, пытаясь вырваться из его сильных рук. Я чувствовал себя соучастником преступления и не мог быть довольным собой, считать себя добрым, хорошим человеком. Вечная душа земледельца Каина плакала во мне.

       «Адам познал Еву, жену свою и она зачала и родила ему Каина и сказала: приобрела я человека от Господа».

       А потом она родила Авеля, и когда они выросли и начали заниматься каждый своим делом (Каин выращивал пшеницу, ячмень, виноград и прочее, а Авель пас своих овец), Каину, я думаю, приходилось частенько звать своего младшего брата, чтобы он забрал ненужных ему козлят, а потом корчился в душе своей в муках, наблюдая издали, как Авель, принеся их в жертву, поднявшись на пальцы ног и вытянув в стороны руки, семенит за своей женой вокруг жертвенного костра, совершая ритуальный танец, и неприязнь к брату поднималась в душе его, росла с каждым разом.

       «И сказал Господь Каину: почему ты огорчился? И отчего поникло лице твое? Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лицо, а если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит, он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним». Не смог Каин преодолеть влечение греха, свыше сил было подавить в себе недоброе чувство к своему брату, и он убил его. И когда опомнился настолько, что смог представить последствия содеянного, прозреть ту бесконечную цепь преступлений, тянувшуюся в будущее: убийство ни в чем не повинных своих потомков, женщин детей, мужчин, то ужаснулся.

       «И сказал Каин Господу: наказание мое больше, нежели снести можно, вот ты сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий кто встретится со мной убьет меня». Господь же успокоил Каина, сказав, что «за то всякому кто убьет Каина отмстится всемеро. И сделал Господь Каину знамение чтобы никто, встретившись с ним, не убил его».

       В последний раз, когда наш грузинский Авель забрал козлят, я пошел в сарай наводить порядок. За зиму набирался довольно толстый слой подстилки, которую я нарочно не убирал, полагая на то, что она будет преть, и козочкам на ней будет тепло лежать, а когда появятся козлята, то сразу окажутся на теплой мягкой постельке. Когда я вошел в сарай, то услышал тонкое серебристое блеяние козленка, доносившееся из-под настила. Как он туда попал? Между подстилкой и настилом была узкая щель и просто упасть туда он ни как не мог. Мне пришлось разгребать подстилку, прежде чем я смог извлечь из-под настила козочку. Все это время, с момента своего появления на свет она пролежала на голом холодном бетонном полу.

       Я принес ее в дом, не надеясь,  что после такого испытания она выживет, и тем более у меня не могло возникнуть даже мысли догонять грузина, чтобы отдать ему чудом спасшееся дите. В тепле она ожила и получила имя Жанна, в честь стюардессы из популярной в то время песенки, и я пустил ее к козам.

       А через месяц, дождавшись майской травки и тепла, в солнечное тихое воскресенье я понес ее в город на рынок. За селом я отпустил ее, и радостно было смотреть, как козлиное дитя прыгает, бегает в восторге, вдруг оказавшись в этом, таком просторном солнечном мире. Вскоре она устала и подошла ко мне, и я снова взял ее на руки, а через некоторое время отпустил, и она побежала за мной. И снова скоро она устала и попросилась на руки, подбежав ко мне и встав передо мной. Так мы потихоньку одолели расстояние в шесть километров.

       На рынке я встал там, где продавали поросят, и был единственным продавцом с козочкой.  Мне пришлось все время придерживать ее перед собой, потому что она все норовила спрятаться за меня, уже приняв меня, как покровителя и защиту своей маленькой жизни в этом пугающем ее столпотворении, невиданном скоплении двуногих существ. Долго ни кто не подходил, даже не интересовались, сколько она стоит. Я уже решил, что придется возвращаться с ней домой, когда ко мне подошла невысокая худенькая, начавшая уже седеть женщина с парнем.
 
       Я не запрашивал дорого и она не стала торговаться. Пока мы шли с рынка до скверика, она успела рассказать, что недавно вышла на пенсию, что к ней приехал из Калининграда внук погостить и решил сделать ей такой вот подарок. В сквере была уже довольно высокая, густая трава. Я пустил ее на землю, но Жанна даже не посмотрела на траву, тревожно крутила своей головенкой. Тут мы с ней и расстались.
 
       После этой прогулки с малышкой Жанной ясным майским днем, я и утвердился окончательно в намерении избавиться от наших кормилиц. Бог с ними с козами, пусть ими занимаются потомки Авеля. Определив им такой промысел, Господь по милости своей, дабы избавить от лишних волнений, лишил их чувства жалости.